Текст книги "Распеленать память"

«Долго будет Карелия сниться…»

Если и было в моей жизни что-то сказочное, то это наш байдарочный поход по Карелии летом 1962 года.

Была я, конечно, девчонкой из «номенклатурной» семьи, но не капризной, не вредной, а веселой и отчаянной. В марте 1962-го умудрилась с подругой из института Галей Роговой отправиться на Кавказ, в Чегем, что находится в пяти километрах от самой высокой точки России – горы Эльбрус. Чегем и сегодня считается самым экстремальным курортом Кавказа. А тогда там находился лишь небольшой центр горнолыжного туризма.

Ни Галка, ни я никогда не занимались горными лыжами. Но случились в институте горящие путевки, мы и махнули, хотя ни горных лыж у нас не было (взяли напрокат на базе), ни костюмов, даже защитными очками от солнца не запаслись. Но обе молодые, отчаянные и очень хотели научиться спускаться с гор.

«Поставить ноги „плугом“ и с горы зигзагом!» – командовал тренер. И мы спускались «плугом». Помню, как он кричал одной нашей непутевой напарнице: «Бэллочка, ну что вы как на унитазе. Задницу поднимите». Все хохотали, и, кажется, никто не обижался.

А потом из Чегема отправились мы с местным проводником, молодым красивым парнем, в которого все сразу влюбились, в трехдневный поход в «Приют одиннадцати». Он располагался на высоте четырех тысяч метров. Подъем был очень тяжелым. Местами шли пешком, строго «след в след» за идущим впереди проводником по глубокому снегу. Чем выше поднимались, тем больше становилась толщина снежного покрова. Лыжи несли на себе. Это уж потом, спускаясь, встали на лыжи, но спускались с большой осторожностью. Поднявшись, усталые, завалились и как убитые заснули на откидных двухъярусных полках вагонного типа.

Наутро, когда выползли из спальных мешков наружу, буквально онемели от увиденного. Прямо перед нами, казалось, рукой подать, на солнце ослепительно блестели две снежные шапки Эльбруса. Господи, неужели мы совсем рядом! Вот тогда я и заболела «горной болезнью». Сейчас смешно вспоминать, но я не хотела уезжать в Москву. Прав Володя Высоцкий: «Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал». Когда спустилась с гор, вернулась домой, на работу, все казалось скучным, неинтересным. Такая тоска была на сердце. Но я никому не могла об этом рассказать, все равно никто бы меня не понял.

Летом 1962 года я отправилась в Прибалтику. Перед отъездом Леня Келдыш сказал строго: «Через неделю-другую я освобожусь, поедем в Карелию на байдарках. Я все организую, а ты жди моей телеграммы. Из Риги приедешь в Ленинград. Там я буду тебя ждать».

Сбудется – не сбудется – кто знает, а пока, захватив все свои наряды, отправилась я на курорт в Майори. И вдруг через неделю получаю телеграмму. «Выезжай таким-то поездом Ленинград. Встречу».

«Ну и командир», – подумалось мне, а сердечко приятно ёкнуло. Билет в Ленинград купила, ответную телеграмму послала, и в назначенный день и час Леня ворвался в вагон, еще не вышли пассажиры. Обнял меня, расцеловал и как-то почти по-отечески сказал: «Вот и молодец, что приехала». Быстренько пересели мы в поезд на Петрозаводск, а оттуда до Медвежьегорска. Мои курортные вещички отправили в Москву. Оказывается, Леня побывал у моей мамы и взял для меня теплые брюки, свитер, кеды, носки и прочее. Мама даже не удивилась, привыкла, что «Ирка всегда всё решает сама». Все ему отдала и, кажется, даже не беспокоилась.

Не помню, кто был с нами в том байдарочном путешествии, не назову имен и даже не вспомню облика тех двух ребят, что собирали две наши громоздкие байдарки, ставили палатки, выкладывали поленья и хворост для костра. Помню только Леню. Это был наш прекрасный свободный мир, полный дружбы, доверия, любви и взаимопомощи.

Но жизнь нас развела. Вскоре я надолго уехала работать на Кубу, потом на несколько лет – в Прагу, где в международном журнале «Проблемы мира и социализма» встретила Юрия Карякина. С этим моим другом-«недругом», возлюбленным и мужем я прожила всю оставшуюся жизнь hasta la tumba (до могилы), как говорят испанцы.

А с Леней Келдышем встретились мы почти через тридцать лет 18 декабря 1989 года на прощании с Андреем Дмитриевичем Сахаровым в ФИАНе. Юра сразу прошел к гробу и стал за спиной Елены Боннэр. Мне он наказал: снимай все (я в те годы много снимала на видеокамеру), конечно, тактично. В зале было много сотрудников ФИАНа и вообще ученых из Академии наук, были наши друзья из Межрегиональной депутатской группы[10]10
  Первая советская легальная парламентская оппозиция, целью которой было преобразование политического режима в СССР от тоталитарного к демократическому. Ред.


[Закрыть]. Сразу увидела Гришу Явлинского и вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Оглянулась – знакомые синие глаза почти седого Лени Келдыша. Оба мы застыли, не решившись подойти друг к другу.

А через два года Елена Георгиевна устраивала вечер памяти Андрея Дмитриевича в Большом зале консерватории. Оставила нам с Карякиным два билета в первом ряду партера. Мы немного опоздали. Я не смогла припарковать машину, да еще попали под дождь. Тихонько вошли в зал, когда собрание уже началось. Пробрались на свои места. Поднимаю глаза на сцену – прямо передо мной стоит директор ФИАНа Леонид Келдыш и говорит какие-то хорошие слова о Сахарове.

Смешно, но первая моя мысль: «Наверное, выгляжу как мокрая курица». И сразу вспомнила известную байку какого-то корреспондента, который брал интервью у Эдит Пиаф в больнице и не мог понять, почему она так нервничала. Оказалось, забыла напудрить носик. Но как только Леня закончил свою речь, я выскочила в фойе и тут же увидела его. Он тоже направился в фойе. Будто сговорились. Никого не было. Мы напряженно молчали. Наконец я выпалила:

– Господи, если б ты знал, каким потрясением была наша встреча!

– А если бы ты знала, дорогая, что означала для меня та встреча.

Оба замолчали. Кто-то уже тянул Келдыша: «Леонид Вениаминович, Елена Георгиевна вас ждет. Пора начинать». Да и мне надо было возвращаться к Юре. И что было говорить? Прожита целая жизнь, у каждого своя. И, слава богу, у обоих сохранились добрые, прекрасные воспоминания о встрече в те молодые беззаботные годы. Порой ожидания бывают много ярче самих событий, ну а воспоминания о них с годами становятся богаче ожиданий.

В 2016 году Леонид Вениаминович Келдыш ушел из жизни. Мы так и не встретились. Мой муж Юрий Карякин в последние годы тяжело болел, был прикован к постели, потерял речь. Я за время его болезни подготовила и издала шесть его книг. Но вот, оставшись одна, решила написать о Леониде Келдыше.

Леонид Келдыш. Служить науке и только ей

Не уверена, что я имею право писать о выдающемся ученом нашего времени, физике-теоретике Леониде Келдыше, чье имя носят эффекты, формулы, теории. Но ведь «избранных», тех, кто понимает в квантовой теории неравновесных процессов, нелинейной оптике и других премудростях, так мало!

В декабре 2001 года академик Юрий Рыжов вручил Леониду Келдышу премию «Триумф». Десять лет эту негосударственную российскую премию получали только писатели, художники, кинематографисты. Вместе с премией он получил и ювелирную статуэтку «Золотой эльф», выполненную по эскизу скульптора Эрнста Неизвестного, близкого нашего с Юрой друга. Мне тогда показалось, что есть какой-то символический знак в том, что в этой премии снова сошлись «физики» и «лирики», как когда-то в далекие годы «оттепели», в той неудавшейся первой попытке перестройки, когда мы, гуманитарии, мечтали о «социализме с человеческим лицом», а мудрые физики, и среди них Леня Келдыш, дружески над нами посмеивались.

Леонид Вениаминович родился в Москве 7 апреля 1931 года в большой и дружной семье. Прапрадед Фома Симонович Келдыш, православный, служил псаломщиком в Варшаве. Прадед Михаил Фомич Келдыш стал медиком. За заслуги перед отечеством был жалован генеральским чином и причислен к дворянскому сословию. Дед Всеволод Михайлович Келдыш – его называли «отцом русского железобетона» – основоположник методологии расчета строительных конструкций, генерал-майор инженерно-технической службы.

В роду Келдышей была польская, русская, еврейская, грузинская и даже цыганская кровь. Такой вот чудный замес! Недаром и дал этот род столько талантов. И что интересно: Келдыши никогда не скрывали своих дворянских предшественников, что в советские времена было небезопасно, и даже сохранили на Донском кладбище фамильный склеп. Там похоронен и Леонид Вениаминович.

Он был первым сыном Людмилы Всеволодовны Келдыш в браке ее с ученым-физиком, выпускником и профессором МГУ Вениамином Львовичем Грановским. Старшая из семи детей Всеволода Михайловича, очень одаренная, целеустремленная и независимая женщина, стала математиком. Ученица знаменитого математика Лузина, подвергшегося в 1930-е годы травле с подачи псевдоученых, она многие годы работала в Математическом институте им. В. А. Стеклова.

Брат Людмилы Мстислав Всеволодович стал выдающимся ученым в области прикладной математики и механики. Один из создателей советской космической программы, он многие годы был президентом Академии наук СССР.

Семье Келдышей пришлось познать репрессии. В 1935 году на «черном вороне» на Лубянку увезли бабушку Марию Александровну, уже немолодую мать семейства с больным сердцем. Шла кампания по изъятию золота. Золота у Келдышей не нашли, бабушку отпустили.

В ночь на седьмое ноября 1936 года «черный ворон» приехал за средним сыном Михаилом, аспирантом исторического факультета университета. На истфаке в том году арестовали около ста человек, в основном аспирантов и преподавателей. Летом 1937-го родителям на очередной запрос о сыне сообщили, что он осужден на 10 лет без права переписки. Кто тогда знал, что это означало расстрел? Михаил расстреляли 29 мая.

В 1938 году наступил черед брата Александра, который больше года провел на Лубянке. Александр был осужден как «французский шпион». Но, слава богу, помогла «рокировочка» в кадрах руководства НКВД. Пришел Берия и отменил некоторые самые нелепые дела. Александра выпустили. Всю войну он был на фронте.

Леонид тем временем закончил школу с золотой медалью и поступил на физический факультет МГУ, после окончания которого в 1954 году продолжил учебу в аспирантуре Физического института им. П. Н. Лебедева.

Здесь с 1942 года в Теоретическом отделе И. Е. Тамма работал будущий лауреат Нобелевской премии В. Л. Гинзбург, который стал научным руководителем аспиранта Леонида Келдыша, а потом его коллегой и другом на многие годы.

Виталий Лазаревич был не просто человеком талантливым, а наверное, и гениальным, но, как часто бывает с талантами, – открытый, веселый, жизнерадостный и очень спортивный. Говорю это потому, что именно таким остался он у меня в памяти уже в 1970-е годы в писательской Малеевке, куда любили наезжать ученые – физики и математики, впрочем забывавшие с нами, гуманитариями-литераторами, о своей учености.

А тогда, в начале 1960-х, я стала свидетелем настоящего человеческого подвига физиков – их ответственности и преданности своему учителю, оказавшемуся в беде. В январе 1962 года случилась страшная трагедия с Ландау.

Некоторые думают, что физика в нашей стране оставалась единственной наукой, избежавшей идеологического вмешательства со стороны партийно-государственной системы. Ведь когда властям нужна была атомная бомба, которую без физиков высокого класса сделать было невозможно, их не трогали. Или почти не трогали. Когда в 1949 году партийное руководство пыталось и физику подвергнуть «лысенкованию» на Всесоюзном совещании, Курчатов в разговоре с Берией доходчиво объяснил ему, что бомбы без теории относительности и квантовой механики не будет. Без Королевых, Туполевых, Ландау, Сахаровых, Келдышей обойтись было нельзя.

Но оказалось, что гнобить можно даже Сахарова. После ссылки его в январе 1980 года в Горький власти сильно давили на руководство ФИАНа с требованием его уволить. Но теоретики не уступили. В. Л. Гинзбург ходил во все инстанции, доказывая, что Сахаров может работать, даже находясь в Горьком. Помогла и поддержка международной научной общественности. Национальная академия наук США угрожала полным бойкотом АН СССР. В марте 1980 года на высшем уровне было решено, что Сахаров остается работать в ФИАНе и его могут навещать коллеги-теоретики.

Почему Л. В. Келдыш, не любивший никаких должностей, в 1989 году согласился стать директором родного института? Начинались трудные годы для фундаментальных наук, и он мужественно искал возможности спасти теоретическую физику и вообще фундаментальную науку в России, над которой нависла беда.

На расширенном общем собрании ученых РАН 10 декабря 1991 года он изложил свой пессимистический прогноз в попытке понять, «что нас ожидает в надвигающемся рынке, ведь фундаментальная наука, как все мы понимаем, рыночным товаром не является. И в то же время все мы сходимся в том, что считаем нашу фундаментальную науку национальным богатством, которое необходимо сохранить. <…> Если мы будем держаться на уровне всеобщего равного нищенства, то фундаментальная наука у нас умрет очень и очень быстро»[11]11
  Из выступления на конференции ученых научных учреждений РАН 10 декабря 1991 года http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=c9ce86d9-02ef-4b99-a056-2cd6c77e4e0f&print=1


[Закрыть].

В последние годы жизни Л. В. Келдыш много сил отдавал журналу «Успехи физических наук», одному из самых цитируемых российских научных изданий. Его выдающиеся научные достижения были отмечены многими наградами и премиями. Порой кажется, что на ученого, девизом которого смолоду было: «Никогда и ничего не просите, в особенности у тех, кто сильнее вас» (так говорит Воланд у Булгакова), премии в конце жизни сыпались как из рога изобилия.

Иду по Донскому кладбищу. Вот и уголок Келдышей. Нахожу могилу Леонида Вениаминовича. Всё так, как он хотел еще в молодые годы. Скромная плита, на которой написано ЛЕОНИД КЕЛДЫШ и больше ничего. Ему, настоящему рыцарю науки, звания были не нужны.

Глава четвертая
Перемена убеждений

Моя Куба

Июнь 1963 года. Наш самолет приземлился в Гаване. Бортпроводница пригласила пассажиров к выходу. Первыми к открытому люку авиалайнера Ту-158 привычно и шустро поспешили возвращавшиеся из отпуска жены советских специалистов с детьми. За ними – мы, две «зеленые» переводчицы, подписавшие годовой контракт с Комитетом внешнеэкономических связей СССР о работе на Кубе. В салоне нестерпимо душно. Но вот наконец выход! Ступаю на трап… и меня охватывает ужас. Горячая удушающая воздушная волна бьет в лицо. Терпеть не могу мокрой русской парилки, но что она в сравнении с этой пыткой! Судорожно хватаюсь за поручень, все вокруг поплыло. Открытым ртом, как выброшенная на берег рыба, пытаюсь глотнуть воздух. Но глотать-то нечего, кроме влажного, вязкого одурманивающего сгустка.

Короткие тропические ливни ежедневно, как по часам, накрывают город. А потом еще несколько часов от асфальта, домов, да, кажется, и от самих людей идут влажные испарения. Ведь солнце жарит как в аду.

Господи, неужели здесь можно жить! Что я наделала, какого черта поддалась на предложение поработать на Кубе, выучить испанский и посмотреть своими глазами молодую революцию «барбудос» («бородачей»). Кстати, первым, кто сделал мне это предложение, был мой отец. Он хорошо знал (по роду своей чиновничьей службы), что на Кубе огромный дефицит переводчиков, а потому берут всех, даже студентов, хоть немного знающих испанский. Ведь после провозглашения Фиделем курса на социализм (1961) и особенно после с трудом разрешенного ракетного кризиса в октябре 1962-го взаимная любовь кубинского лидера и советского премьера Хрущева («Куба – любовь моя», – с утра до вечера пело московское радио) вылилась в ошеломляющий по темпам рост военно-политических и экономических связей с Москвой. На острове оказалось столько военных и штатских специалистов из СССР, что слово «товарич» (именно так произносили его кубинцы) стало обиходным. Даже в аптеках появились карандашные объявления: «Товарич, спирту нету!» Да, первое, что раскупили наши, был чистый медицинский спирт, стоивший в Гаване до прихода русских копейки.

И вот теперь, когда я заставила себя спуститься по трапу на долгожданную кубинскую землю, в голове совсем по-иному прозвучала недавняя ироническая реплика наших летчиков, которые разрешили нам в Конакри, где самолет заправлялся, постоять с ними под крылом самолета, а не тащиться в грязный сарай аэровокзала для транзитных пассажиров. Тогда ведь рейсы в Гавану проходили не через Шенон, а через Африку, где было много «дружественных» нам государств, борьбу которых за «национальное освобождение» Москва усиленно поддерживала и финансировала.

– Ну что, девчонки, за «Волгами» поехали?

Я сначала не поняла, и тут он снисходительно пояснил мне, что все едут на Кубу заработать. Посидят в своих гостиницах с кондиционерами год-два, а потом, когда выкупят весь список товаров спецмагазинов «Березки», от автомашины «Волга» до «куклы-грелки на чайник», – отправляются домой.

«Вы что! – возмутилась я. – Мы едем помочь революции. При чем тут куклы-грелки!» Но заметила, что моя недавно обретенная подруга (познакомились в Шереметьево, ожидая рейса Москва – Гавана, отложенного по техническим причинам на восемь часов) почему-то промолчала.

Не помню, кто и как подтащил мой чемодан к столу таможенного досмотра. Ухмыляющийся мулат облегчил мой чемодан ровно наполовину, вытащив из него консервы и палки копченой колбасы. «Ну и черт с тобой, не помру, а тащить все-таки легче», – про себя ругнулась я.

Приехавшие на служебных машинах специалисты проворно разобрали своих жен и детей и уехали по своим гостиничным номерам с кондиционерами. Мы же остались как неприкаянные, не зная, куда податься. Но через некоторое время и за нами приехал «некто» из Бюро переводчиков и, удивившись, что нас всего двое, предложил: «Ну, девочки, переночуете в гостинице „Ведадо“, а потом мы с вами разберемся». Нам было все равно, хотелось только холодной воды.

За встретившим нас «некто» проследовали мы в небольшой военный джип-«козлик», который тут же рванул и резво помчался к столице революционной Кубы – Гаване. Встречный ветерок, пальмы, фантастически яркие кусты и дурманящий запах незнакомых цветов быстро подняли настроение. Вот уже и пригород столицы, довольно убогий. Но вскоре потянулись небоскребы вперемежку с когда-то роскошными особняками колониальной архитектуры. Напрягая остатки своих интеллектуальных способностей, пытаюсь читать испанские вывески. Кроме знакомого слова «empresa» («предприятие») – ничего не понимаю. Ладно, потом разберемся.

Вдруг наш «козлик» вырывается к океану и мчится по просторной набережной. Знаменитая набережная Малекон, место встреч влюбленных, место пританцовывающих даже по дороге на демонстрацию кубинцев. Как я потом убедилась, кубинцы вообще никогда не могли ни ходить, ни стоять, не пританцовывая. Это, впрочем, очень помогало им выстоять многочасовые митинги, на которых Фидель говорил по пять-шесть часов кряду.

Океан рвется к нам, обдавая измученных жаждой и солнцем московских девочек своей прохладой и брызгами. На его пути – высокий гранитный парапет, но целиком сдержать мощь водной стихии не может и он. Вдруг волна (наверное, девятый вал) перехлестывает через парапет и слегка обдает нас, сидящих в «козлике». То-то радость, хотя шофер явно чертыхается. Но чертыхается он не по-русски, и потому мы (а мы еще не знаем кубинских крепких слов) ничего не замечаем.

«А вообще здорово, что мы сюда приехали!» – кричу я своей подружке. Она смеется в ответ. Но едва только мы вкусили глоток океанской свободы, «козлик» резко тормозит и выкатывает к потрясающей красоты небоскребу, расположенному прямо на этом самом Малеконе. Это и есть гостиница «Ведадо».

Американцы построили ее в 1958 году, накануне краха режима Батисты и победы революции «барбудос». Построили по последнему слову американской техники. Простое и элегантное двадцатичетырехэтажное сооружение устремлялось в ослепительно-синее небо. Нам, приехавшим из-за «железного занавеса», не видавшим никогда никакой «заграницы» и считавшим шедевром архитектуры сталинские высотки, гостиница эта показалось чем-то ирреальным.

«Козлик» с шиком остановился у входа на широком подъезде-подлете под глубоким козырьком, покоившимся на четырех колоннах, увитых зеленью, и создававшим постоянную тень. К нам тут же выскочили двое мальчишек-носильщиков, негр и мулат, и стали рвать друг у друга наши скромные чемоданы. Первый порыв советской девушки – «Не надо, мы сами!» – был ими не понят. И через минуту мы оказались в просторном холле, прохладном (тогда кондиционеры работали еще очень хорошо), обставленном мягкими креслами и живыми пальмами. Я поначалу даже не заметила, что они были в кадках.

Сопровождавший нас «некто» (признаться, я его никогда больше не видела за весь год работы на острове) что-то объяснил метрдотелю, немолодому весьма элегантному джентльмену с набриолиненными волосами, и нам были выданы ключи от номеров на двадцатом этаже.

«Ваши чемоданы, – сказал нам метр, – ожидают вас в номере. Ужин вы можете заказать по телефону. В бассейн спускайтесь на специальном лифте, расположенном на каждом этаже рядом с основным. Обо всем, что пожелаете, сообщите телефонистке. Она работает круглосуточно». И посмотрел на нас мягким обволакивающим взглядом.

«Ну и ну, – подумалось мне. – Приехали. Вот тебе и революция. Да в такой роскоши небось и американские миллионеры не каждый день купаются».

Тем не менее, не моргнув глазом, приняв все как должное, мы поднялись каждая в свой номер. В голове звучал как будто записанный на пленку колючий голос инструктора из Международного отдела ЦК КПСС: «Держите себя достойно. Вы – советские люди! Да, не забудьте захватить утюг, надо всегда выглядеть подтянутыми и свежими». Уж не знаю, были ли мы свежими (каждая из нас, конечно, захватила утюг), но были мы тогда молодыми и, наверное, привлекательными. Во всяком случае, сразу почувствовали на себе взгляды кубинцев, полные восхищения.

Номер, в котором мне предстояло переночевать и, как потом оказалось, прожить почти год (о нас благополучно забыли, потому что по счастливой случайности мы «не оказались в списке»), поразил своей совершенно ненужной, по моим представлениям, роскошью. Ну зачем, спрашивается, мне кровать больше двух метров в длину и в ширину! Какой-то фантастический пушистый серебристый пол, по которому, наверное, в обуви и ступать нельзя! (Тогда в Москве о таких ковровых покрытиях, может быть, и знал кто-нибудь из высшей партноменклатуры, но только не мы, грешные.) Неведомые нам тогда стенные зеркальные шкафы с раздвижными дверками. А уж что творилось в ванной комнате – не описать! Две стены – зеркальные. Мраморный стол с углубляющимися раковинами. Нежно-розовая ванная на постаменте. Какие-то бесконечные шкафчики и полочки, видимо, для кремов, туалетной воды, духов и прочих изысков, коих мы в нашей комсомольской юности не знали.

Да, это был шок, хотя, признаться, довольно приятный. А поскольку человек быстро привыкает к хорошему, то я быстро научилась спускаться прямо в бассейн в купальнике, плавать там по утрам до работы, во время святой для всех кубинцев сиесты (обеденный перерыв со сном с двенадцати до трех), а потом еще и по вечерам. На пляж в Варадеро, знаменитый курортный городок, защищенный от океанской стихии самым большим коралловым рифом в Карибском море, удавалось выбираться, только если кто-нибудь приглашал. Нужна была машина. Пешком далеко, от Гаваны несколько километров, а общественный транспорт работал плохо.

Роскошные апартаменты – дело, конечно, хорошее, но есть захотелось очень скоро, а куда податься, было совершенно неясно. Мы прилетели в субботу. Ясно было, что до понедельника о нас никто не вспомнит. А заказывать обед в номер – извините, кто заплатит? Тут-то я и пожалела о тех палках копченой колбасы и консервах, которые положил в чемодан мой практичный папа и отобрал на таможне, видимо, не менее практичный служащий кубинской революционной власти.

Звоню подружке: «У тебя тоже всё выгребли из чемодана?»

И вдруг о чудо! Она, оказывается, уже успела познакомиться с теми летчиками, что доставили нас, столь ценный груз, в Гавану. И что уж совсем замечательно, они живут в нашей гостинице, потому что, по договоренности между «Аэрофлотом» и кубинским правительством, для летного экипажа места в этой гостинице забронированы на год. Мы на одном этаже, да еще так, что номер моей подруги – смежный с комнатой, занимаемой вторым пилотом, и стоило лишь открыть дверь – и мы оказались за столом, накрытым родными яствами. Забегая вперед, скажу, что эта смежная дверь сыграла роковую роль в пребывании на Кубе моей подружки и в семейной жизни второго пилота.

Но в ту первую гаванскую субботу мы ликовали – летчики, конечно, «позволили себе» водочки, подружка их поддержала, я наотрез отказалась (ненависть к этому делу впитала с молоком матери), но зато угощение и веселье разделила со всеми. Ребятам надо было в понедельник улетать, но на смену им заступал другой экипаж. И хозяйство у них было налажено. В ванной висели веревки, на которых всегда сушилось белье. Железные коробки из-под консервов они тщательно прятали, чтобы «камареро» (горничными в гостинице были исключительно мужчины-негры) не заподозрили их в «жлобстве» (мол, жалеют денег на еду!), а после каждой трапезы всё тщательно убирали, чтобы «не уронить достоинства советского человека». В качестве холодильника использовали (и нас научили) кондиционер, из которого постоянно шел поток холодного воздуха. Ну а для установления дружбы с братским кубинским народом время от времени подносили ребятам бутылочку и что-нибудь из продуктов. Очень скоро узнала, что все эти вышколенные «камареро» после победы революции практически остались без работы и без чаевых. А по карточкам, введенным революционной властью, получить съестного можно было немного, так что не только «камареро», но все служащие гостиницы, полагаю, включая и метрдотеля, жили впроголодь.

В понедельник я получила назначение в Министерство труда и карточки на питание для советских специалистов.