Текст книги "ДНК"

Ирса Сигурдардоттир
ДНК

Посвящается Палли

1987

Пролог

Будто специально усаженные по росту, они образовали своего рода ступеньки: самая маленькая сидела с краю, а рядом с ней – два ее старших брата. Один, три и четыре года. Они вели себя не так, как свойственно малым детям, – не ерзали, не болтали свешивающимися с жесткого сиденья худенькими ножками. Новенькие ботинки неподвижно висели над натертым до блеска полом. На лицах детей не отражалось ни скуки, ни нетерпения, ни любопытства. Они сидели, молча уставившись на выкрашенную белой краской стену, будто там шел «Том и Джерри». Со стороны эта застывшая сцена выглядела как фотография – трое детей на скамейке.

Они сидели там уже около получаса. Совсем скоро они смогут встать со скамьи, но никто из взрослых, наблюдавших за ними через застекленную стену из комнаты совещаний, не торопился приблизить этот момент. Недавно жизнь детей совершила крутой поворот, но это было ничто по сравнению с тем, что им предстояло. Когда они уйдут отсюда, их жизнь изменится навсегда. И хотя на этот раз изменения должны быть к лучшему, в них тем не менее крылись свои недостатки, и только время могло показать, дадут ли они о себе знать в будущем. В этом-то и была загвоздка: невозможно что-то предположить с уверенностью, и поэтому так трудно принять решение.

– Да, к сожалению… Мы рассмотрели много вариантов, но специалисты рекомендуют именно этот путь. Детям нужен постоянный дом, и тянуть с этим никак нельзя. Чем старше они будут становиться, тем меньше вероятность, что их кто-то усыновит. Посмотрите на разницу между поиском семей для мальчиков и для девочки. Люди прекрасно понимают, что чем младше ребенок, тем легче он адаптируется к новой жизни. Через два года девочка достигнет возраста своих братьев, и мы столкнемся с нынешней ситуацией! – Решительно набрав в легкие воздух, мужчина для большей убедительности помахал в воздухе пачкой бумаг.

Это были отчеты и заключения экспертов, обследовавших детей. Сидевшие за столом озабоченно закивали – все, кроме молодой женщины, категоричнее всех высказывавшейся против предлагаемого комиссией решения. Из всех собравшихся у нее был наименьший опыт в работе с детьми, и в ней еще теплилась искорка надежды, давно задушенная в других неудачами и разочарованиями.

– Может, все же подождать? Как знать, может, нам удастся найти семью, готовую взять их всех вместе? – Она перевела взгляд на детей, застывших на скамье неподвижными каменными изваяниями, и крепко прижала скрещенные руки к груди, словно боясь, что из нее может улетучиться весь ее оптимизм. Вспомнила, как выглядели дети, когда их дело дошло до властей: грязные, истощенные, с давно нечесанными светлыми завитушками волос, огромными голубыми глазенками и размазанными по замызганным щекам следами от слез. – Это должно быть возможно!

– Я же только что объяснил! – раздраженно ответил мужчина с отчетами и уже в третий раз за время совещания посмотрел на часы; сегодня он обещал своим детям поход в кино. – За младшей уже очередь выстроилась, а мальчиков мало кто хочет взять. Спасибо, хоть такой выход есть; а искать какую-то воображаемую семью для всех вместе – безнадежное дело. Мы тщательно проработали весь список семей, желающих усыновить детей. В данной ситуации это самое разумное решение!

К этому трудно было что-то добавить, и участники совещания снова согласно закивали. Однако молодая женщина не хотела сдаваться:

– Но они так привязаны друг к дружке, это видно… Разлука может нанести их психике непоправимый урон.

Теперь пачка отчетов над головой затряслась с такой силой, что у сидящих за столом от разгоняемого ею воздуха зашевелились волосы.

– Два психолога здесь утверждают, что младшим брату и сестре такая разлука пойдет только на пользу. Мальчик, похоже, взял ее под свою опеку, а это ненормально. Он пытается окружить ее той заботой и любовью, которых недополучил сам, но ведь он всего лишь маленький ребенок! Она не в силах отделаться от его постоянной навязчивой заботы, а он буквально истощен постоянной тревогой за нее. Но ведь ему всего три года! – Мужчина перевел дыхание и продолжил: – И это вовсе не чтение между строк, эксперты говорят это прямым текстом: разлука им обоим на пользу, отношение мальчика к сестре нельзя назвать здоровым. Да и вообще надо отдавать себе отчет в том, что психика братьев пострадала больше – ведь они старше и больше понимают.

В этот момент на скамейке произошло движение: младший из братьев, подвинувшись поближе к сестре, обнял ее за плечи и притянул к себе – будто услышал через стеклянную стену, о чем шла речь в комнате совещаний.

– Мне кажется, мы не вправе сомневаться в выводах специалистов, а положение детей на самом деле намного сложнее, чем мы можем себе представить. Я считаю, что нам как минимум нужно поторопиться. Было бы наивно надеяться на какое-то волшебное разрешение ситуации. Его не существует! – Говорившая теперь женщина, похоже, тоже хотела поскорее уйти отсюда; она произносила слова быстро, вдобавок отбивая такт своей речи ногой.

– А что может произойти потом, когда они станут старше и поймут, что, возможно, был шанс предотвратить их разлучение? Мы знаем много примеров тому, что происходит, когда люди озлобляются на систему. Вся жизнь начинает вращаться только вокруг этого, – подал голос староста комиссии.

Он был уже одной ногой на пенсии и надеялся, что это дело будет его последним запутанным делом. Такое желание, по его мнению, являлось вполне заслуженным – голова старосты давно покрылась сединой, лицо изрезали морщины, а карманы были набиты таблетками от гипертонии.

– Приемные родители обязаны хранить тайну усыновления. Так лучше для всех, особенно для младших. Это будет нетрудно, так как у них, скорее всего, не останется воспоминаний первых лет жизни, а девочке вообще всего год. Хотя старший, конечно, может что-то помнить, но сейчас мы не можем знать это наверняка. Воспоминания со временем становятся расплывчатыми, меняются… Что вы помните из того, когда вам было четыре года?

– Да очень многое! – вырвалось у молодой женщины.

Но она, видимо, была единственной с такими ранними воспоминаниями. У других в памяти всплывали лишь неясные расплывчатые обрывки. Впрочем, из первого года своей жизни молодая женщина тоже мало что помнила. У девочки, которую многие хотели удочерить, может все сложиться хорошо. И не только потому, что она такой милый ребенок; трудности прошедших лет больше сказались на мальчиках, и последствия уже проявляются в их поведении – в безудержной любви и заботе о сестре младшего брата и полной безучастности ко всему старшего брата.

Рапорт полицейских, первыми прибывших на место происшествия по телефонному звонку матери детей, производил настолько тяжкое впечатление, что сейчас никто из присутствующих не решался его обсуждать. Если б время смогло стереть из памяти детей эти воспоминания, все были бы счастливы. Но молодая женщина сомневалась, что такое возможно, – слишком сильным было перенесенное детьми потрясение.

– То, что я помню из раннего детства, почти всегда связано с чем-то ужасным: например, когда я в три года прищемила палец в дверях булочной или когда в пятилетнем возрасте увидела, как мою подружку сбила машина. А это не идет ни в какое сравнение с тем, что пережили дети. Боюсь, что мальчики никогда не смогут этого забыть. Вполне возможно, что и их сестра тоже, хотя насчет нее у меня уверенности нет.

– А что там с родством, уже все выяснено? – Женщина, которая куда-то спешила, решила направить обсуждение в другое русло, чтобы присутствующие не потерялись в собственных детских воспоминаниях. – Ведь тут большая вероятность, что они даже не полностью родные, и в связи с этим вопрос: а стоит ли вообще тратить столько энергии на то, чтобы держать их вместе?

Ей ответил мужчина с отчетами – и на этот раз он заслужил у молодой эмоциональной женщины галочку:

– Я думаю, от одного они отца или от разных – это сейчас не главное. В сознании самих детей они родные. Являются ли они родными только по матери, мы точно не знаем; у младших отец вообще не записан. Врач, который осматривал всех троих, считает, что младшие, скорее всего, родные между собой, а старший является им родным только по матери. Но это основано лишь на словах отца старшего мальчика, который утверждает, что у него не было близких отношений с этой женщиной после того, как та была вынуждена переехать к своему отцу. – Мужчина, насупившись, помолчал, а затем продолжил: – Для того чтобы установить родство детей, нужно провести генетическую экспертизу, а на нее нет ни денег, ни времени. Кроме того, никому, в принципе, и не хочется знать ее результат; спокойнее думать, что у всех них нормальные отцы – у всех троих, а не только у старшего.

Какое-то время в комнате царило молчание. Все знали историю детей и их матери, а также их деда, который подозревался в страшном преступлении против своей дочери. Теперь судьба трех маленьких детей с искалеченными душами в их руках. И как они должны поступить?

– А как насчет отца старшего мальчика, этого Торгейра? Может, он передумает? – снова нарушила молчание молодая женщина.

– Сомневаюсь; там все испробовано. Он не может или не хочет взять к себе своего собственного сына, что уж тогда говорить о всех троих детях? Этот Торгейр никогда не общался с мальчиком и не уверен, что является его отцом. В свое время он согласился, чтобы его записали на него лишь потому, что у него была кратковременная связь с матерью мальчика. Но он не уверен, что был у нее единственным. Если его принудят взять к себе мальчика, он потребует тест на отцовство, а это задержит дело. К тому же, независимо от результата, он не представляется мне удачным кандидатом. Даже если он окажется отцом, говорить с ним о принятии мальчика – пустая трата времени. Он точно от него откажется. Будет ли это полезно для ребенка? Не думаю.

Сидящие за столом мужчины, кивая, обменивались взглядами – им, казалось, было легче согласиться с доводами мужчины; женщины же, все как одна, сидели, опустив глаза.

– На сегодняшний день это лучший выход. – Мужчина с отчетами решил на этот раз не трясти ими, просто многозначительно потыкал в стопку пальцем. – У нас нет машины времени, которая могла бы убедить нас в том, что все будет хорошо. Единственное, на что мы можем опираться, – это мнение специалистов. У всех отобранных нами приемных родителей блестящие рекомендации. Я предлагаю поставить на этом точку. Регистрация детей в системе будет изменена, и со временем это жалкое начало их жизни забудется. Детям лучше не знать о таком происхождении, а разлука поможет им забыть его. Чем скорее начнется их новая жизнь, тем лучше для всех. Можем мы согласиться с таким выводом?

Молодая женщина встала, собираясь возразить, но что-то ее остановило. Сквозь стеклянную стену она смотрела на сидящих на скамье детей, на то, как девочка безуспешно пыталась высвободиться из объятий брата, но тот лишь крепче прижимал ее к себе. Казалось, он причиняет ей боль. Возможно, во мнении экспертов было больше смысла, чем она готова была признать… Переведя взгляд на коллег, женщина чуть заметно кивнула.

Решение было принято.

Пока участники совещания занимались оформлением и подписыванием последних документов, она оказалась невольным и, видимо, единственным, свидетелем того, как детей отправляли в новую жизнь. Нельзя сказать, что те покидали старую жизнь мирно. Труднее всего это далось младшему из братьев. Он истошно кричал, глядя, как его сестру уносит по коридору на руках детский врач. Малышка, с застывшим лицом выглядывая из-за докторского плеча, прощально махала брату маленькой рукой. При виде этого на того будто нашло исступление; мужчине в белом халате пришлось применить силу, чтобы удержать его. И только когда малыш понял, что ему не вырваться, его вопли сменил горестный плач.

Молодая женщина с ужасом наблюдала развернувшуюся на ее глазах сцену. Она понимала, что и на ней лежит ответственность за то, что здесь происходило, и старалась, по крайней мере, найти в себе мужество взглянуть на последствия своего решения. Было немного легче смотреть на старшего брата – он не вырывался и не плакал, хотя стоявший в его глазах ужас говорил сам за себя. Видимо, дети никогда раньше не разлучались.

Остолбенев, женщина следила, как мальчики исчезали той же дорогой, что и их сестра. Когда она наконец смогла сдвинуться с места, то на своем пути из больницы никого не увидела – детей не было ни в вестибюле, ни на полупустой парковке.

Новая жизнь проглотила их целиком, без остатка.

2015

Глава 1

Некоторое время Элиза приходит в себя. Она лежит на боку, меж ее ног – скомканное одеяло, под щекой – сбитая в комок подушка. В комнате темно, в просвете между гардинами виднеется черное небо; оттуда, из бездонного пространства, подмигивает одинокая звездочка. На другой половине кровати – аккуратно заправленное одеяло и нетронутая подушка. Здесь сейчас необычно тихо, и Элиза понимает, что ей не хватает обычно так раздражавшего ее мужниного похрапывания, а также привычного, струившегося от его горячего тела тепла, приучившего ее спать с высунутой из-под одеяла ногой. Сегодня, по привычке, она так и заснула, и теперь ей было холодно.

Укутавшись получше в одеяло, она чувствует, что ноги покрылись гусиной кожей. Это напоминает ей ночные дежурства мужа Сигвалди, но на этот раз она не ожидает его утром домой – зевающего, с кругами под глазами, пропитанного запахами больницы. Он уехал на конференцию и вернется домой лишь в конце недели. Вчера, целуя ее на прощание, Сигвалди выглядел предвкушающе – наверняка вернется, благоухая новым, купленным в дьюти-фри лосьоном для бритья, и она опять будет спать, уткнувшись носом в согнутый локоть, пока не привыкнет к его новому аромату.

Элиза чувствует легкую грусть, но в то же время и радость от предстоящего временного одиночества. Впереди ее ждут вечера, когда только она будет решать, что смотреть по телевизору, когда не нужно будет переживать о футбольных матчах в той или иной лиге и когда можно после ужина со спокойной душой наслаждаться бутербродами с сыром и не слушать до самого отбоя голодное урчание в животе.

Но неделя отдыха от мужа включала и недостатки – она осталась одна с тремя детьми и со всем, что этому сопутствовало: разбудить, растормошить, накормить завтраком, забрать, отвезти, помочь с домашними заданиями, поиграть, проконтролировать сидение за компьютером, приготовить ужин, выкупать, почистить зубы, уложить спать… Нужно два раза на неделе отвезти Маргрет на балет, а Стефауна и Баурда – на карате, а также поприсутствовать на всех этих занятиях и тренировках.

Самым трудным было именно это присутствие. Элизе казалось, что ни один из ее детей не обладал способностями к занятиям, да и удовольствия от них тоже не испытывал, хотя все и стоило немалых денег. По крайней мере, она думала, что им там скучно; они никогда не попадали в такт, часто поворачивались не в ту сторону, краснели и оторопело таращились на других детей, у которых всегда все получалось как надо. Но, может, это вовсе и не так? Может, это только ее дети делали все правильно?..

Элиза лежит неподвижно, ожидая, когда ее полностью оставит дремота. На прикроватной тумбочке светится циферблат ненавистного ей по утрам будильника, однако сейчас у нее не возникает привычного желания смахнуть его на пол. Светящиеся ядовито-зеленым цветом цифры показывают, что она может спать еще несколько часов, хотя сонный мозг отказывается рассчитать, сколько именно. Так почему же она проснулась?

Яркий свет будильника раздражает усталые глаза, Элиза переворачивается на другой бок, и от неожиданности у нее перехватывает дыхание – глаз ловит темные очертания кого-то, стоящего у кровати. Быстро оправившись от испуга, она соображает, что это Маргрет, ее старшая; она всегда выделяется из детей – ее редко можно увидеть радостной. Теперь Элиза понимает, что ее разбудило.

– Маргрет, ты почему не спишь?

Голос Элизы чуть хрипловатый со сна. Она пытается разглядеть глаза дочери, кажущиеся в темноте совершенно черными; курчавые рыжие волосы легким облаком окружают мертвенно-бледное лицо. Дочь переползает через гладко уложенное одеяло отца и прижимается к матери. Теплое дыхание, отдающее легким ароматом зубной пасты, щекочет Элизе ухо.

– Там кто-то ходит.

Элиза рывком садится на кровати, ее сердце колотится в груди, хотя она и понимает, что ничего страшного не случилось.

– Доченька, это тебе приснилось. Помнишь, мы говорили об этом? То, что видишь во сне, бывает только во сне.

С раннего возраста Маргрет мучили ночные кошмары. Оба ее брата, как и их отец, выключались по вечерам мгновенно, и о них можно было забыть до самого утра, но дочери ночь редко приносила покой. Сколько раз они с мужем вскакивали от ее пронзительного плача… Врачи говорили, что она должна это перерасти, но прошло уже два года, а ситуация нисколько не изменилась.

Девочка трясет головой, покачивая медно-рыжими кудряшками.

– Я не спала, – шепчет она и подносит к красиво очерченным губам палец, предупреждая мать, чтобы та вела себя тихо. – Я проснулась, пошла в туалет – и увидела его. Он в гостиной.

– Может, тебе показалось? Со мной такое часто слу… – Элиза замолкает на полуслове. – Тс-с!

Она произносит это больше для себя. В коридоре царит тишина, а звук, который она вроде бы услышала, скорее всего, ей просто показался. Дверь из спальни наполовину открыта, и Элиза пытается разглядеть, что там, в коридоре, но не видит ничего, кроме темноты. А что там еще может быть? Вся их домашняя утварь самая что ни на есть обыкновенная; вряд ли какой-нибудь вор решит залезть в их обшарпанный, некрашеный дом. Хотя, конечно, он один из немногих на улице, где окна не обклеены снизу доверху значками охранной сигнализации…

Маргрет снова наклоняется к уху матери:

– Мне не показалось, там кто-то есть. Я видела его из коридора. – В ее тихо звучащем чистом голосе нет и намека на сонливость.

Включив ночник, Элиза тянется к мобильному телефону. Может, будильник показывает неправильное время? Вполне возможно, он много чего пережил на своем веку, и не припомнить, сколько раз ему пришлось лететь на пол. Может, уже и не стоит отправлять Маргрет в постель? Может, уже пришло время начинать утренние хлопоты? Наливать в тарелки простоквашу, посыпать ее мелассовым сахаром и надеяться, что у нее будет достаточно времени выполоскать из волос шампунь, пока дети едят завтрак? Но телефона нет ни на тумбочке, ни на полу, хотя она хорошо помнит, что взяла его с собой в спальню на случай звонка от Сигвалди – они договаривались, что он сообщит сразу, как доберется до места… Или она ошибается?

– Маргрет, сколько сейчас времени? – Дочь ни за что не хотела, чтобы ее называли Магга[1]1
  Уменьшительное исландское имя от Маргрет. – Здесь и далее прим. пер.


[Закрыть].

– Я не знаю. – Та вглядывается в темноту коридора и, снова повернувшись к матери, шепчет: – Кто приходит в гости ночью? Только кто-то плохой…

– Нет! Никто не приходит по ночам, вот и всё!

Элиза не чувствует убедительности в собственном голосе. А что, если ребенок прав и к ним действительно кто-то залез? Она встает с кровати. Пол ледяной, и ей приходится от холода поджать пальцы ног. Одета Элиза в одну только футболку Сигвалди, и неприкрытые ноги тут же покрываются пупырышками.

– Лежи спокойно, я пойду посмотрю. А потом, когда вернусь, мы сможем заснуть, не беспокоясь. Хорошо?

Натянув до самых глаз одеяло, Маргрет кивает и чуть слышно бомочет ей вслед:

– Осторожно! Он плохой!

Слова дочери отдаются в ушах Элизы, когда она выходит в коридор, мысленно убеждая себя, что беспокоиться не о чем, что никого постороннего в доме нет, однако опасения Маргрет посеяли в ней сомнение. Ну почему это не могло случиться прошлой ночью, когда Сигвалди был дома? Разве это справедливо?

В доме прохладно, и, чтобы согреться, Элиза скрещивает на груди руки, но это не помогает. Включенный ею свет резко бьет по глазам. Дверь в комнату сыновей легко скрипит – они спят.

В ванной тоже никого нет, а в комнате Маргрет на нее таращатся рассаженные на полке куклы. Их глаза, кажется, следят за ней, когда Элиза торопится закрыть дверь. Она задается вопросом, могла ли эта обстановка объяснить кошмары Маргрет? Самой ей, проснись она ночью, не хотелось бы видеть эти застывшие лица – в темноте через ангельскую красоту просвечивает что-то дьявольское… Можно попробовать переставить ирушки в другое место и посмотреть, не наладится ли у Маргрет сон. Элиза решает заняться этим сегодня же после работы.

Ни в коридоре, ни в выходящих в него комнатах никого нет, и не видно никаких признаков чужого присутствия. Но какие это должны быть признаки? Следы на полу? Брошенный окурок? Расколотый цветочный горшок? Вряд ли. Осторожно переступая, Элиза продвигается в сторону гостиной и кухни – и все больше успокаивается. Проникающего с улицы света уличных фонарей достаточно, чтобы убедить ее, что у Маргрет, видимо, как всегда, разыгралось в темноте воображение. В гостиной никого нет; пустая миска из-под попкорна все еще стоит на своем месте перед телевизором, вокруг журнального столика разбросаны кубики «Лего» – все выглядит в точности, как было оставлено вечером. Вот паникерша! На губах Элизы появляется улыбка – но в ту же секунду снова исчезает. Раздвижная дверь между кухней и нишей в гостиной, которую они используют в качестве столовой, закрыта.

А эта дверь никогда не закрывается!

Медленно, с замирающим сердцем, Элиза подходит ближе; подошвы слегка липнут к холодному паркету, тревога и смятение растут с каждым шагом. Наконец, задержав дыхание, она осторожно прикладывает ухо к гладкой поверхности. Сначала ничего не слышно, но внезапно Элиза вздрагивает и в испуге отстраняется от двери – на кухне кто-то передвигает стулья.

Что же делать? Ее охватывает дикое желание рвануться со всех ног назад в спальню и спрятаться под одеялом. Этот, на кухне, должен скоро закончить свои дела и убраться восвояси. Элизе наплевать на вещи – грабитель может брать все, что ему угодно, только пусть поскорее проваливает. Но какого черта он делает на кухне? Ей показалось, будто он уселся за обеденный стол, и у нее мелькнула мысль, что, может, это Маргрет или кто-то из мальчишек незаметно прошмыгнул на кухню мимо нее?.. Нет, исключено.

Тем временем из кухни послышалось, как незваный гость, кажется, встал из-за стола, и Элизе не пришло ничего лучшего в голову, как снова припасть ухом к двери. Теперь до нее доносится, как открываются и закрываются ящики – один, другой, затем еще и еще, пока не доносится бренчание столовых приборов. Или ножей. Наступившая за этим короткая тишина прерывается звуком раздвигающейся маленькой дверцы в кладовку. Какого грабителя интересуют консервные банки и пакеты с крупами и сухими завтраками? Или швабры, мусорные совки, тряпки, ведра и пылесосы? Вместо того чтобы успокоиться от такого поворота, Элизе становится все больше не по себе. Никогда не знаешь, чего ождать от тех, кто ведет себя нелогично.

Она неслышно отходит от двери и юркает в гостиную. Ее телефон должен быть на журнальном столике. Или в ванной? Вот уже два года, как они решили отказаться от домашнего телефона, и сейчас Элиза впервые об этом жалеет.

Бросив взгляд в сторону прихожей, она на секунду застывает, раздумывая, может, ей лучше выбежать на улицу и закричать, в надежде разбудить соседей? Но тогда пришлось бы оставить детей одних в доме с грабителем – человеком, который, возможно, уже вооружился кухонным ножом… Нет, она не может убежать от детей. Вместо этого идет в направлении коридора и уже почти успевает исчезнуть в нем, когда слышит, как раздвигаются створки кухонной двери. Отчаянным прыжком преодолев последние сантиметры, она ныряет в коридор и быстро и бесшумно затворяет за собой дверь. Накрывший ее ужас не позволяет ей оглянуться и проверить, идет ли за ней кухонный пришелец.

Элизе кажется, что в голове у нее что-то потрескивает, пока она в отчаянии пытается решить, как ей лучше поступить. Дверь в их с мужем спальню не запирается – когда они переехали сюда, ключей от большинства комнат не было, и они никогда не видели причин для их изготовления. В ванной была щеколда, но закрываться там так же бесполезно, как и выбегать из дома, – дети останутся без защиты. Тем не менее Элиза торопится в ванную в надежде найти телефон. Перетряхивает полотенца, дрожащими руками роется в ящиках, но проклятого телефона нигде нет. Когда она обводит взглядом устроенный ею беспорядок, на глаза наворачиваются слезы. И когда теперь она будет все это убирать? Будто у нее других дел нет!

Понимая, что, видимо, сходит с ума, Элиза спешит из ванной и видит, как в конце коридора открывается дверь. Она не в силах подавить вырвавшийся у нее крик, но он получается не громким, не пронзительным, а скорее похожим на кроличий писк. Ей вовсе не хочется видеть, кто появляется в проеме двери; она бросается в свою спальню и закрывает за собой дверь. Из коридора доносятся шаги и какой-то шаркающий звук, будто он что-то тащит за собой. Но что? Сердце бешено колотится в груди.

– Маргрет!

Дочери нигде не видно.

– Маргрет?!

Голос вот-вот сорвется, и это не помогает ей справиться со страхом. Она никак не может определиться, искать ей телефон или Маргрет. Но прежде чем успевает прийти к какому-нибудь решению, дверь за ее спиной открывается и человек входит в комнату.

Он останавливается, и шум усиливается, будто что-то перетаскивают через порог. Оцепеневшая от страха Элиза понимает, что не в силах обернуться; на нее наваливается единственное непредолимое желание: изо всех сил зажмурить глаза. Звук за спиной кажется ей знакомым, но сейчас она не в состоянии вспомнить, от чего он может исходить. Мозг, как сумашедший, отключает все жизненно важные и так необходимые ей сейчас «приложения».

Элиза слышит, как человек шепотом произносит ее имя. Звук неразборчивый, будто его рот завязан шарфом. Ей кажется, она никогда раньше не слышала этот голос. Но как звучат голоса, когда люди шепчут? Ведь по-другому, правда? Маргрет звучала совсем не похоже на себя, когда недавно шептала ей на ухо. Однако теплое, сладкое дыхание, витавшее у уха Элизы несколько минут назад, не идет ни в какое сравнение с тем ужасом, которым наполняет ее сейчас этот низко звучащий шепот.

Кто это и что ему нужно? Он, видимо, знает ее – по крайней мере, знает, как ее зовут. Может, он увидел ее имя на кухне? На конвертах, квитанциях или на висящей на холодильнике открытке от подруги Гунны?

Элиза чувствует на своей шее крепкую жесткую руку, кажется – в перчатке, а затем – боль укола в спину. Нож!

– Пожалуйста… – шепчет она.

В этом «пожалуйста» кроется все, что она не в силах произнести: пожалуйста, не делай мне больно, пожалуйста, не насилуй меня, пожалуйста, не убивай меня, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не причини вреда моим детям!

Кончик ножа отодвигается от спины, но боль остается – должно быть, этот человек уколол ее до крови. Он отпускает ее шею и, прежде чем она осознает, что происходит, начинает чем-то заматывать ей глаза. На Элизу накатывает новая волна паники, когда она понимает, что это широкая клейкая лента, которой он, виток за витком, обматывает ее голову.

Как и раньше в ванной, ее внезапно выбивает из действительности, и беспокойство о том, как она будет снимать с себя эту ленту, пересиливает страх за собственную жизнь и жизнь детей. Скотч примотан так плотно, что при снятии он наверняка обдерет и брови, и ресницы. Навернувшиеся слезы, которым теперь некуда деваться, растворяют клей, и он щиплет глаза.

– Пожалуйста, пожалуйста! Я никому не скажу. Берите всё, что хотите. Всё. Забирайте всё.

– Благодарю покорно, – слышит она его шепот.

У Элизы подгибаются колени.

– Пожалуйста!

Скотч оборачивается вокруг ее головы еще раз; Элиза дергается, когда мужчина отрезает его от катушки. Он грубо водит рукой по ее затылку, закрепляя свободный конец скотча, затем разворачивает ее и броском сажает на кровать. Матрас прогибается, когда мужчина садится рядом, и Элиза от неожиданности вздрагивает, почувствовав, как он, легко прикоснувшись, поглаживает ее по волосам. Мягкое прикосновение внезапно меняется на жесткое; с силой зажав в кулаке клок ее волос, он притягивает ее голову к себе и шепчет на ухо – теперь чуть громче, но она по-прежнему не узнает его голос; он звучит, будто человек в маске или балаклаве.

– Я хочу тебе кое-что рассказать. Короткую историю. Печальную историю. Советую тебе слушать внимательно.

Элиза кивает, а он сжимает ее волосы в кулаке так, что ей становится больно. Почему он хочет рассказать ей какую-то историю? Почему он не хочет спросить у нее пин-код или где хранятся ценные вещи? Она бы сказала ему все. Он может забрать все ее карты и получить доступ ко всем банковским счетам. Он может забрать серебро, которое она унаследовала от бабушки, и те немногие драгоценности, которые у нее есть. Всё-всё. Она ничего не собирается от него скрывать. Только б он не тронул ее и ее детей… Ничто другое сейчас не имеет значения. Она была бы рада сбрить брови и выщипать все ресницы, только б он убрался восвояси. Между всхлипами у нее получается спросить, собирается ли он что-то сделать с ее детьми. Ответа она не расслышала, и это только усугубило ее страх за них.

Он молчит; похоже, его история так и останется нерассказанной. Какое-то время они сидят в тишине, Элиза – с заклеенными глазами, и сердце ее, кажется, вот-вот разлетится в клочки. Она чувствует, что мужчина встает, и внутри ее начинает трепыхаться слабая надежда, что он решил уйти, решил, что этого достаточно. Она боится довериться этой мысли, ей нужно быть настороже – может, он решил напасть на нее сзади? Элиза снова слышит, как с чем-то возятся, какое-то клацание, и ей кажется, она различила щелчок – будто что-то включили в розетку у дверей.

Она начинает лихорадочно перебирать в голове всю их бытовую технику, которая могла бы нанести какой-либо ущерб: электродрель, подаренная ею Сигвалди на Рождество, миксер, садовые ножницы, щипцы для волос, утюг, гриль для бутербродов, чайник… Какой из них худший? Какой безопасней? Элиза дышит так часто, что кажется, вот-вот потеряет сознание, как вдруг вспоминает, что у большинства этих мерзких устройств слишком короткие шнуры, что с ними ни за что не дотянуться от розетки до кровати, – и немного успокаивается. Но это спокойствие длится недолго.

Элиза слышит, как мужчина возвращается к кровати. Не в силах совладать с собой, она предпринимает отчаянную попытку убежать, хотя и понимает, что та обречена на провал. Он видит, она – нет. Он крупнее и сильнее. Тем не менее, перекатившись на другую сторону кровати, Элиза пытается сообразить, где там пол и как на него встать. Она слышит раздраженный рык незнакомца, он бросается на нее сверху, там где она лежит на животе, наполовину на кровати, а головой – свесившись вниз; одна рука поджата под ней, другая – касается пола. Мужчина бьет ее по спине с такой силой, что удар отдается глухим звуком во всех позвонках, и у нее на мгновение перехватывает дыхание. Он наваливается на нее сверху, придавив так, что невозможно двинуться, и Элиза слышит, как он снова отрывает от катушки скотч. В отчаянии она шарит свободной рукой под кроватью в поисках чего-то, что можно было бы использовать в качестве оружия, но там ничего нет. Неожиданно ее пальцы натыкаются на что-то хорошо знакомое, что заставляет ее на мгновение расслабиться. Она ощупывает теплый мягкий холмик и мгновенно все понимает. Успевает лишь поднести палец к губам и чуть слышно произнести: «Тс-с…», прежде чем ее руки с силой заламываются за спину и связываются в запястьях клейкой лентой.