Текст книги "Нищий, вор. Ночной портье"

Из записной книжки Билли Эббота

1968

Моему отцу довелось побывать в Париже сразу после войны, когда его выпустили из госпиталя. Еще до встречи с матерью. Ничего не помнит. Говорит, все три дня был так пьян, что не отличил бы Парижа от Дейтона, штат Огайо. Отец не любит рассказывать про войну, что весьма выгодно отличает его от других ветеранов, с которыми меня сталкивала судьба. Но порой в те субботы и воскресенья, что мне пришлось провести с ним согласно условиям развода, он здорово напивался – обычно с утра – и начинал иронизировать по поводу своей службы в армии. Утверждал, что его интересовали только девицы из Красного Креста да собственная безопасность, а в воздушном флоте он, мол, служил и летал на военных самолетах лишь для того, чтобы добывать для американских газет материал про наших храбрых парней.

Однако в армию он пошел добровольцем и, возвращаясь с боевого задания, был в самом деле не то ранен, не то контужен. Способен ли я на такое? Служба в армии, судя по тому, что я вижу сам и что пишут о Вьетнаме, – занятие мрачное. Правда, все говорят, что та война была не чета этой. При полковнике я держусь весьма воинственно, но, если в Европе и вправду вспыхнет война, я, наверное, при первом же выстреле дезертирую.

В НАТО полно немцев, все они прикидываются дружелюбными, держатся как товарищи по оружию и не очень отличаются от прочего зверья. Моника тоже немка, но о ней особый разговор.

Когда Рудольф вышел из здания консульства, уже почти стемнело. Консул оказался человеком любезным, вызвал помощника, слушал внимательно, даже что-то записывал, обещал сделать все возможное, но предупредил, что, во-первых, на это потребуется время, а во-вторых, он должен позвонить в Париж посольскому юрисконсульту, ибо не уверен, что адвокат из Антиба, посоветовавший Рудольфу не обращать внимания на французов, прав, поскольку для получения документов на передачу «Клотильды» новым владельцам и размораживание банковских счетов необходимо разрешение местных властей. «Смерть американца за границей всегда чревата кучей осложнений», – сказал консул, и в его тоне слышался намек на то, что человека, совершившего столь ответственный акт не в своей, а в чужой стране, можно считать чуть ли не предателем. «В тот же день, – подумал Рудольф, – сотни американцев погибли во Вьетнаме – это ведь тоже не своя, а чужая страна, но их смерть почему-то не была чревата для американских консулов кучей осложнений».

«Передача состояния Томаса Джордаха его наследникам будет делом нелегким, – предупредил консул. – За один день с ним не управиться». Рудольф вышел из консульства, чувствуя полную беспомощность. Он попал в густую паутину правовых положений и чем сильнее старался высвободиться, тем больше запутывался. «Опять я завяз в чужих бедах», – подумал он, и ему стало жаль себя.

«Что делали исконные жители Америки, – думал Рудольф, – когда в бою погибал вождь племени? Кому доставались жены, дети, вампум, вигвам, уборы из перьев, копья и стрелы? Кто из мудрецов – не воин, нет, а шаман или знахарь – брал на себя роль душеприказчика и толкователя воли покойного?»

Свою машину он оставил почти на берегу, перед входом в отель «Негреско» на Английском бульваре, чтобы не заблудиться на улицах незнакомого города, и в консульство поехал на такси. И сейчас шел по направлению к «Негреско», не ведая, где идет, не думая об этом и не обращая внимания на спешивших домой людей. Внезапно он остановился. У него были мокрые щеки. Он провел рукой по глазам. Он плачет. Он даже не заметил, что плачет, пока шел наугад в сторону моря. «Господи, – подумал он, – надо же было лететь из Америки в Ниццу, чтобы заплакать», – между прочим, впервые с тех пор, как он перестал быть мальчишкой. Прохожие, по-видимому, не замечали его слез; удивленных взглядов не было. А может, французы привыкли видеть на улицах плачущих мужчин? Может, у них такая традиция – лить слезы? После всего, что Франции довелось пережить со времен Людовика Шестнадцатого, им есть о чем плакать.

Уже совсем стемнело, когда он наконец отыскал свою машину. Он прошел много переулков, поворачивал то налево, то направо. «Bella Nizza»[3]3
  Красавица Ницца (ит.).


[Закрыть], – вспомнил он. Во время Второй мировой войны итальянцы вернули ее себе. Но ненадолго. И сейчас в итальянском Пентагоне, наверное, вынашивается план захвата Ниццы в будущей драке. Добрые соседи! Нынче на полях сражений в ожидании новой войны сажают жасмин и розы. Бедные, но не утратившие надежд итальянские генералы! Стоит ли игра свеч? Стоит ли Ницца костей одного-единственного калабрийского крестьянина? Теперь это уже не Bella Nizza, а современный торговый центр с джунглями облупленных многоквартирных домов, с мусором, с оглушительной рок-музыкой, несущейся из дверей музыкальных магазинов, – город, повествующий о своем былом величии лишь в полных лжи буклетах для туристов. Все постепенно приходит в упадок.

На Английском бульваре горели фонари, отражаясь в крышах бесконечного потока машин и поблескивая на мелкой грязной волне, которая с тихим шепотом набегала на узкую полосу прибрежной гальки. В беседе с ним консул упомянул, что назначение в Ниццу считается у дипломатов удачей. Наверное, консулу известно о Ницце нечто такое, чего невооруженным глазом не усмотришь. Конечно, если раньше он служил в Конго или в Вашингтоне, тогда Ницца должна казаться ему раем. А вдруг, подумал Рудольф, на пути от консульства к берегу навстречу ему прошел убийца Тома? Вполне возможно. В Ницце полиция то и дело хватает каких-то убийц. А как, например, он бы поступил, если бы в кафе сидящий рядом с ним человек, узнав его, спокойно сказал: «Bonjour, monsieur, может быть, вам небезынтересно будет узнать, что это сделал я?»

Он открыл дверцу, но не садился в машину, думая о вечере, который ему предстоит, если вернуться в Антиб. Сначала надо будет объяснить Джин, что им придется задержаться в этом страшном для них обоих месте, потом сказать Кейт, Уэсли и Дуайеру, что ничего еще не решено, все в подвешенном состоянии, а потому им остается только сидеть и ждать. Он захлопнул дверцу машины. Нет, он не в состоянии выдержать то, что ждет его в Антибе. Пусть Ницца ему не по душе, но лучше провести вечер здесь, чем там.

Одурманенный запахами выхлопных газов, которые, по свидетельству ученых его родины, смертельно опасны для человечества, он, осторожно лавируя между машинами, пересек Английский бульвар, вошел в кафе, сел за столик на террасе и заказал виски с содовой – испытанное временем средство, успокаивающее нервы и мгновенно разрешающее самые запутанные проблемы. Когда виски принесли, он принялся пить не спеша, радуясь, что рядом нет Джин, ибо при ней об этом нельзя и подумать. Иногда ему казалось, что и дышать в ее присутствии тоже нельзя. «Над этим придется поразмыслить», – решил он, делая очередной глоток.

И вдруг он почувствовал голод. Он с самого утра ничего не ел, да и утром-то только кофе с булочкой. Он расплатился за виски, дошел по набережной до «Негреско» и спросил у швейцара, где лучший в Ницце ресторан. А потом быстро зашагал в указанном направлении. Глаза у него были сухие.

В лучшем из ресторанов Ниццы горели свечи, на столиках рдели букеты роз, а из кухни доносился еле уловимый вкусный аромат. Посетителей было немного, но они производили впечатление людей преуспевающих. В зале стояла тишина, царила атмосфера серьезности, старший официант, улыбчивый итальянец с ослепительными зубами, говорил по-английски. «Наверное, итальянский шпион, – решил Рудольф, – каждую ночь переходит границу, пряча за пазухой планы порта, которые микрофильмирует его сообщник».

Рудольф уселся за столик, накрытый белоснежной скатертью, разломил пополам хрустящую булочку и намазал маслом. Пожалуй, напрасно он решил, что этот город не стоит костей одного-единственного калабрийского крестьянина. Тем более что в Калабрии он никого не знает.

Когда принесли еду, выяснилось, что швейцар совершенно прав в оценке кухни этого ресторана. Рудольф неторопливо ел и пил, чувствуя, как с каждым куском, с каждой каплей в нем растут силы. Иногда два часа стоят целого месяца отдыха.

Покончив с клубникой, он попросил счет. Он был сыт, теперь ему захотелось пройтись, ни о чем не думая, в одиночестве посидеть в кафе, выпить кофе с коньяком. Он не поскупился на чаевые метрдотелю и официантам и неторопливо вышел. Вечерний воздух благоухал розами. Через несколько минут Рудольф очутился на берегу моря. Первое море, ставшее известным людям. Улисс переплыл его и остался в живых. Матросы привязали его к мачте, а себе заткнули воском уши, чтобы не слышать пения сирен. Много храбрецов спит на дне этого моря. Теперь среди них и Том. Рудольф стоял на выложенной камнем дорожке, а в нескольких шагах от него кружевной пеной омывала землю Франции легкая волна. Вечер был безлунный, но звезды светили ярко, и линию берега окаймляли гирлянды блестящих огоньков горевших в домах ламп.

Будь Рудольф мальчишкой, он пробежался бы по берегу, по самой его кромке, ловко увертываясь от набегающей под ноги волны. Но в его возрасте, да еще в темном костюме, вряд ли уместно привлекать к себе внимание гуляющих по набережной.

Он вернулся на бульвар, вошел в ярко освещенное кафе и сел так, чтобы видеть фланирующих по мостовой мужчин и женщин, которые, завершив рабочий день или выполнив свои туристские обязанности, теперь наслаждались теплым вечером, возможностью обменяться взглядами, не спеша пройтись по воздуху рука об руку с любимым или любимой.

Кафе было полупустым. Через столик женщина в голубом платье читала журнал, наклонив голову так, что ему не было видно ее лица. Когда он вошел, она подняла глаза, но тут же вновь принялась за чтение. Перед ней стоял бокал с белым вином. Он заметил, что у нее темные волосы и красивые ноги.

Он ощутил совсем иной голод.

«Осторожно, не порти себе вечер!»

Объясняясь с официантом по-английски, он заказал коньяк и кофе. Когда он заговорил, женщина снова подняла глаза. По ее лицу – или ему показалось? – пробежала улыбка. Уже не первой молодости, примерно его возраста, на вид ей лет тридцать семь – тридцать восемь, тщательно подкрашена, особенно глаза. Для проститутки старовата, но тем не менее не лишена привлекательности.

Официант принес ему кофе и коньяк вместе со счетом из кассы и вернулся к бару в глубине кафе. Рудольф отхлебнул крепкого черного кофе. Потом взял рюмку с коньяком и понюхал его. Едва он собрался сделать глоток, как женщина, словно чокаясь с ним, подняла свой бокал. На этот раз сомневаться не приходилось – она улыбалась. У нее были четко очерченные пунцовые губы и темно-серые глаза. Рудольф из учтивости тоже приподнял свою рюмку, потом немного отпил.

– Вы американец, верно? – Она говорила с едва заметным акцентом.

– Да.

– Я сразу поняла, как только вы вошли, – сказала она. – По вашему костюму. Вы приехали сюда отдыхать?

– Отчасти, – ответил он.

Стоит ли продолжать разговор? Он не умел общаться с незнакомыми людьми, а особенно с женщинами. Она не походила на нью-йоркских проституток, но он во Франции, а не в Америке – кто знает, как одеваются и ведут себя французские проститутки. Кроме того, к нему вообще редко приставали женщины. Джонни Хит, его приятель и адвокат, утверждал, что в Рудольфе чувствуется какая-то суровость, их отпугивающая. К самому Джонни приставали повсюду – на улице, в баре, на вечеринках. В нем никакой суровости, по-видимому, не было.

Еще в юности Рудольф научился держаться отчужденно и сухо, считая, что таким образом заявляет о своей принадлежности не к тем, среди кого он вырос – людям, легким на знакомство, по-плебейски шумным, веселым и общительным, – а совсем к другому классу. «Не перегнул ли я на этот раз палку?» – размышлял он, глядя на женщину за соседним столиком.

– Вам нравится в Ницце? – спросила женщина. Голос у нее был низкий, даже с хрипотцой, но приятный.

– Более или менее, – ответил он.

– Вы остановились в отеле?

– Нет, – сказал он. – Я здесь проездом, – добавил он. А почему бы и нет? Иногда полезно вспомнить, что ты мужчина. Он улыбнулся женщине. Улыбаться было приятно. – Разрешите вас угостить?

Он ни разу в жизни не приглашал выпить незнакомого человека, будь то мужчина или женщина.

– Я один, – рискнул признаться он. – По-французски говорю плохо. Был бы рад с кем-нибудь познакомиться. С кем-нибудь, кто владеет английским. – «Как будто нельзя было обойтись без этой лицемерной фразы», – подумал он.

Женщина посмотрела на часы, делая вид, будто принимает решение.

– Что ж, – согласилась она, – можем познакомиться. – И улыбнулась ему. «Улыбаясь, она становится хорошенькой», – заметил он. У нее были белые зубы и премилые морщинки вокруг темно-серых глаз. Она сложила журнал, взяла свою сумку, встала и прошла три шага, разделявшие их столики. Он тоже встал, отодвинул для нее стул, и она, поблагодарив его, села.

– Я пользуюсь любой возможностью говорить по-английски, – объяснила она. – Я прожила три года в Вашингтоне среди американцев и даже стала чувствовать к ним симпатию.

«Разыгрывает гамбит, – подумал Рудольф, но мысль эта не отразилась на его лице. – Будь я швед или грек, она сказала бы, что привыкла к обществу шведов и греков. Интересно, чем она занималась эти три года в Вашингтоне? За плату развлекала чиновников и конгрессменов в номерах мотелей?»

– Я тоже – к некоторым, – отозвался он.

Она чуть усмехнулась, как и подобает благовоспитанной даме. Нет, она определенно не похожа на расфранченных девиц, бродящих в поисках добычи по улицам Нью-Йорка. Он слышал, что в Америке тоже есть благовоспитанные шлюхи, которые берут сто долларов в час, а то и больше и которых можно вызвать только по телефону: не занятые в спектаклях актрисы, манекенщицы, элегантные домашние хозяйки, зарабатывающие себе на норковую шубу, – но ему никогда не доводилось видеть их воочию. По правде говоря, он ни разу не произнес, обращаясь к проститутке, больше трех слов: «Спасибо, не надо».

– А французы вам нравятся? – спрашивала женщина.

– Более или менее, – ответил он. – А вам?

– Некоторые, – снова усмехнулась она.

Появился официант. Лицо его ничего не выражало – такие переходы от столика к столику он видел и раньше.

– La même chose? Un vin blanc?[4]4
  То же самое? Белое вино? (фр.)


[Закрыть] – спросил Рудольф у женщины.

– А! – сказала она. – Вы говорите по-французски?

– Un petit peu[5]5
  Немного (фр.).


[Закрыть], – отозвался Рудольф. Он слегка захмелел и был настроен игриво. Сегодня вечер удовольствий, забав, красивых французских игрушек. Как бы ни развернулись события, дама убедится, что она имеет дело не с обычным американским туристом. – Je 1’ai etudiе´ à 1’е´cole[6]6
  Я учил его в школе (фр.).


[Закрыть]. В средней школе. Как это сказать по-французски?

– Collège? Lycе´e?[7]7
  В коллеже? В лицее? (фр.)


[Закрыть]

– Lycе´e, – с удовольствием подтвердил он.

Официант переступил с ноги на ногу, деликатно намекая, что вовсе не обязан весь вечер стоять и слушать, как американец пытается вспомнить, чему его учили в школе на уроках французского, чтобы поразить подцепившую его дамочку.

– Monsieur? – сказал официант. – Encore un cognac?[8]8
  Еще коньяку? (фр.)


[Закрыть]

– S’il vous plaît[9]9
  Пожалуйста (фр.).


[Закрыть], – с достоинством отозвался Рудольф.

После этого они заговорили сразу на двух языках и вместе хохотали над французскими фразами, которые Рудольф с трудом выкапывал в памяти, рассказывая о пышногрудой учительнице французского языка у них в школе, о том, как считал себя влюбленным в нее, как по-французски писал ей о своей страсти, как однажды нарисовал ее обнаженной и как она отобрала у него этот рисунок. Женщина слушала его с удовольствием, поправляла ошибки, хвалила, когда он произносил без запинки больше трех слов подряд. «Если все французские шлюхи похожи на нее, – подумал Рудольф, – тогда понятно, почему проституция считается такой уважаемой профессией во французском обществе».

Затем женщина (он спросил, как ее зовут, оказалось – Жанна) посмотрела на часы и стала вдруг серьезной.

– Уже поздно, – сказала она по-английски, взяв в руки свою сумочку и журнал. – Я должна идти.

– Сожалею, если утомил вас, – отозвался он. Язык у него еле ворочался, и он с трудом выговаривал слова.

– Мне было очень приятно с вами, Джимми. – Она встала. Он сказал, что его зовут Джимми. Прикрылся чужим именем, чтобы его нельзя было выследить. – Но я жду звонка.

Он поднялся попрощаться. Теперь ему не придется спать с ней. При мысли об этом он почувствовал и облегчение, и сожаление. Поднимаясь, он пошатнулся и уронил стул.

– Чудес… Чудесно провел время, – запинаясь, произнес он.

– Где ваш отель? – нахмурилась она.

Где его отель? На мгновение перед глазами, как в тумане, возникла карта Франции.

– Где… мой отель? – Язык у него совсем не ворочался. – В Антибе.

– Вы на машине?

– Да.

– В таком состоянии нельзя садиться за руль.

Он сконфуженно наклонил голову. Наверное, сейчас она с презрением думает об американцах: вот приезжают во Францию, а сами напиваются так, что не в состоянии править машиной. И вообще ни на что не годятся.

– Я, собственно, не пью, – сказал он виновато. – Просто у меня был трудный день.

– Наши дороги опасны, особенно в темноте, – предупредила она.

– Особенно в темноте, – согласился он.

– Может, вы поедете со мной? – спросила она.

«Наконец-то», – подумал он. Как человек деловой, он должен был бы спросить ее, во сколько это ему обойдется, но после дружеской беседы за вином и коньяком подобный вопрос прозвучал бы неуместно. Еще успеется. И сколько бы ни стоило, он в конце концов может позволить себе провести ночь с европейской куртизанкой. Он был доволен, что припомнил такое слово – «куртизанка». И вдруг в голове у него прояснилось.

– Volontiers[10]10
  Охотно (фр.).


[Закрыть], – сказал он на ее языке, желая доказать, что владеет собой. И, громко позвав официанта: «Garcon!» – вынул из кармана бумажник. Бумажник он держал так, чтобы ей не было видно, сколько в нем денег. В подобных ситуациях, о которых он знал только понаслышке, следует быть осторожным.

Подошел официант и по-французски сказал, сколько с него причитается. Рудольф не понял и, смутившись, обратился к женщине:

– Что он сказал?

– Двести пятнадцать франков, – ответила она.

Он вынул из бумажника три купюры по сто франков и отмахнулся от слабых попыток официанта дать ему сдачу.

– Не надо давать на чай так много, – шепнула она, выводя его из ресторана.

– Американцы благородны и щедры.

Она засмеялась и прижалась к нему. Показалось такси, и он залюбовался грацией, с какою она подняла руку, стройностью ее ног, мягкой линией груди.

Ехали они недолго. Она держала его за руку – больше ничего. В такси пахло духами, мускусом, еле уловимо – цветами. Машина остановилась перед невысоким многоквартирным домом на темной улице. Она расплатилась с шофером, потом снова взяла Рудольфа за руку и повела в дом. Они поднялись на один марш. Она отперла дверь, впустила его в темную прихожую, потом в комнату и щелкнула выключателем. Его поразила величина комнаты и вкус, с каким она обставлена, хотя при свете затененной абажуром лампы он мог разглядеть далеко не все. «У этой женщины, наверное, щедрая клиентура, – подумал он, – арабы, итальянские промышленники, немецкие стальные бароны».

– А теперь… – начала она, но в эту секунду зазвонил телефон.

«Она не лгала, – подумал он, – ей действительно должны были звонить». Она медлила, словно не решаясь поднять трубку.

– Будьте добры… – Она показала на дверь. – Я хотела бы остаться одна.

– Разумеется.

Он вышел в соседнюю комнату, закрыл за собой дверь и зажег свет. Это была небольшая спальня с двуспальной кроватью, уже разобранной. Из-за двери доносился ее голос. Ему показалось, что она сердится на своего собеседника, хотя слов он не различал. Он задумчиво посмотрел на большую кровать. Последняя возможность уйти. «Плевать», – решил он и разделся. Он в беспорядке швырнул одежду на стул, но переложил бумажник в другой карман. Потом лег и натянул на себя одеяло.

Он, должно быть, заснул, потому что вдруг почувствовал рядом теплое надушенное тело. В комнате было темно, на нем лежала гладкая упругая нога, на животе шевелилась мягкая рука, а уха касались губы, шептавшие что-то неразборчивое.

Он не знал, сколько было времени, когда он наконец замер в неподвижности, кончиками пальцев касаясь теперь уже знакомого тела, доставившего ему такое наслаждение. Он чувствовал покой и приятную теплоту. Пуританин низвергнут, а его пуританские заповеди осмеяны – и слава Богу! Он поднял голову, приподнялся на локте и ласково поцеловал женщину в щеку.

– Уже, наверное, очень поздно, – прошептал он. – Мне пора.

– Будь осторожен за рулем, chèri[11]11
  Дорогой (фр.).


[Закрыть], – сонно и блаженно отозвалась женщина.

– Не беспокойся, – сказал он. – Я совсем протрезвел.

Женщина повернулась и зажгла лампу на ночном столике. Он встал с кровати, гордясь своей наготой. «Юношеское тщеславие», – усмехнулся он про себя и быстро оделся. Женщина тоже встала. Лучше бы она не включала свет и не вставала. Тогда он мог бы оставить ей сто, нет, тысячу франков на камине, и темнота скрыла бы его провинциальное американское невежество в подобных делах: она бы спала, а он бы украдкой выскользнул из квартиры и из дома, и все было бы закончено. Но свет горел, женщина следила за ним улыбаясь. Ждет? Ничего не поделаешь. Он вынул бумажник.

– Тысячи франков достаточно? – спросил он, чуть запнувшись на последнем слове.

Она с удивлением посмотрела на него, улыбка исчезла с ее лица. И вдруг она начала смеяться. Сначала тихо, потом принялась хохотать. Она согнулась, обхватила руками голову – густые блестящие волосы темным каскадом упали на лицо – и смеялась, не в силах остановиться. Он напряженно смотрел на нее – и уже жалел, что побывал в ее постели, что пригласил ее к своему столику, что был в Ницце, жалел, что вообще очутился во Франции.

– Извини, – начал оправдываться он, – я просто не привык…

Она подняла голову, и он увидел ее смеющееся лицо. Она встала, подошла к нему и поцеловала его в щеку.

– Бедняжка, – сказала она, переводя дыхание. – А я и не знала, что так дорого стою…

– Если ты хочешь больше… – неловко произнес он.

– Гораздо больше, – ответила она. – Столько, сколько никто не может дать. Да ничего мне не нужно! Милый ты мой! Думал, что я проститутка, и был таким вежливым и ласковым. Будь все клиенты такие, как ты, мы все стали бы шлюхами. Мне и раньше нравились американцы, но теперь я люблю их еще больше.

– Господи, Жанна! – вырвалось у него. – Это случилось со мной впервые, – признался он, боясь, что она снова начнет смеяться.

– Интересно, куда смотрят американки? – удивилась женщина. Она пересела на край кровати и похлопала по матрасу рукой. – Иди сюда, сядь рядом, – сказала она.

Он сел рядом с ней. Жанна взяла его за руку, теперь уже как сестра.

– Если тебе от этого станет легче, chèri, – сказала она, – то могу признаться, что и со мной это случилось впервые. Мне было так одиноко, так тоскливо… Разве ты не понял?

– Нет, – признался он. – По правде говоря, я плохо разбираюсь в женщинах.

– «Плохо разбираюсь в женщинах», – ласково передразнила его она. – И не пьешь. Именно такой мужчина мне и нужен был сегодня. Позволь рассказать немного о себе. Я замужем. Мой муж служит в армии. Он майор и был помощником военного атташе в Вашингтоне.

«Вот откуда она знает английский, – подумал он. – Значит, не было ни чиновников, ни конгрессменов, ни мотелей».

– А сейчас он временно служит в Париже. В Высшей военной школе – продолжала она. – Временно. – Она коротко и резко рассмеялась. – Он там уже три месяца. Здесь, в Ницце, у меня ходят в школу двое детей. Сегодня они у бабушки.

– Но у тебя нет обручального кольца, – сказал он. – Я посмотрел.

– Я его сняла. – Лицо ее помрачнело. – Сегодня мне не хотелось быть замужем. Днем я получила телеграмму от мужа, в которой он сообщал, что будет звонить; я сразу поняла, что он мне скажет. Он скажет, что у него много работы и он снова не может приехать. У него уже три месяца много работы. По-видимому, там, в Высшей военной школе, они готовятся к чему-то необыкновенному, если бедный майор в течение трех месяцев не может даже на день слетать в Ниццу повидаться с женой. Я-то хорошо знаю, к какой войне мой муж готовится в Париже. Ты слышал, как я сказала ему по телефону…

– Нет, – ответил Рудольф. – Я не слышал, что ты говорила… Я только понял, что ты сердишься.

– Да, наша беседа была далеко не дружеской, – согласилась Жанна. – Мы ссорились. Теперь ты понимаешь, почему я очутилась в кафе без обручального кольца на руке?

– Более или менее, – ответил Рудольф.

– Когда ты вошел и сел, я собиралась расплатиться и идти домой, – тихо сказала она. – Двое мужчин уже подходили ко мне. Напыщенные позеры с опытом, любители… Как это говорится в Америке? Однодневных?..

– Однодневных гастролей, – подсказал Рудольф.

– Именно.

– Они по крайней мере не приняли тебя за шлюху, – уныло возразил он. – Прости меня.

Она погладила его по руке.

– Прощать нечего, – сказала она. – Это только внесло комическую ноту в наш вечер. Когда ты вошел и сел, я увидела твою добропорядочную и почтенную физиономию и решила не уходить. – Она улыбнулась. – Во всяком случае, не сразу. И оказывается, не ошиблась. Больше никогда не будь застенчивым. – Она снова как сестра похлопала его по руке. – Уже поздно. Ты сказал, что тебе пора… Запишешь мой телефон? Мы увидимся еще?

– Мне, наверное, тоже следует рассказать немного о себе, – заговорил Рудольф. – Прежде всего меня зовут не Джимми. Не знаю почему… – Он пожал плечами и улыбнулся. – Я стеснялся. Считал, что плохо поступаю. А если я назовусь чужим именем, то половина вины с меня вроде бы снимается. А может, из осторожности: вдруг мы когда-нибудь встретимся и я буду не один, ты скажешь: «Здравствуй, Джимми!» – а я смогу ответить: «Извините, мадам, вы меня с кем-то путаете».

– Если бы я вела дневник, – сказала Жанна, – я бы описала все, что сегодня случилось. Во всех подробностях.

– Меня зовут Рудольф, – продолжал он. – Мне никогда не нравилось мое имя. Мальчишкой я считал, что оно звучит не по-американски, хотя трудно сказать, что звучит по-американски и что нет. И какое кому до этого дело. Но в школе ты начинен книгами, где героев зовут Гекльберри Финн, Дэниел Бун, Стаде Лониган… Имя Рудольф напоминало мне какое-то тяжелое немецкое блюдо. Особенно во время войны. – Он никогда никому не говорил о своем отношении к собственному имени, даже сам для себя никогда не формулировал его так четко, и теперь удивился тому, что рассказывает об этом красивой, чужой или почти чужой женщине, рассказывает легко и даже с удовольствием. Он сидел в полумраке на кровати, и ему хотелось побыть подольше с этой женщиной, под каким-нибудь предлогом отложить уход, сказать, что до зари еще далеко, хотя уйти все равно придется.

– Рудольф, – повторила Жанна. – Имя как имя, не очень красивое, но и не плохое. А если называть тебя Родольфо? Пожалуй, лучше, а?

– Гораздо лучше.

– Отлично, – засмеялась она. – Отныне я буду называть тебя Родольфо.

– Родольфо Джордах, – повторил он. Это имя придало ему в собственных глазах какую-то лихость. – Моя фамилия Джордах. Я остановился в отеле «Дю Кап». – Мосты сожжены. Имя и адрес известны. Теперь они во власти друг друга. – И еще одно. Я женат.

– Я так и думала, – сказала Жанна. – Но это твое личное дело. Как и мой брак – мое личное дело.

– Моя жена со мной в Антибе. – Ему не хотелось признаваться, что они с Джин тоже в натянутых отношениях. – Дай мне твой телефон.

Она встала, подошла к столику, где лежали ручка и бумага, и, написав номер телефона, протянула ему листок; он аккуратно сложил его и спрятал в карман.

– В следующий раз, – сказала она, – тебе придется снять номер в отеле. Дети будут дома.

В следующий раз…

– А теперь я вызову такси, – сказала она. Они перешли в гостиную, она набрала номер, что-то быстро сказала, подождала немного, согласилась: «Très bien»[12]12
  Очень хорошо (фр.).


[Закрыть], – и положила трубку. – Такси приедет через пять минут, – сказала она. У двери они поцеловались долгим, благодарным, целительным поцелуем. – Спокойной ночи, Родольфо, – сказала она и улыбнулась. Он понял, что долго будет помнить ее улыбку.

Такси уже стояло у подъезда, когда он вышел на улицу.

– В отель «Негреско», – сказал Рудольф, садясь в машину.

Когда такси тронулось, он оглянулся на дом. Надо запомнить его, чтобы найти снова, чтобы вспоминать во сне. Они доехали до «Негреско», и он, поглядев налево и направо, перешел улицу в том месте, где стояла его машина. Усевшись за руль, он медленно и осторожно поехал по пустому приморскому шоссе к Антибу.

Поравнявшись с портом, он поехал еще медленнее, затем круто свернул на стоянку, вылез и пошел по набережной туда, где у безмолвного причала покачивалась «Клотильда». На «Клотильде» было темно. Ему не хотелось будить Уэсли и Кролика. Сняв туфли, он спрыгнул с палубы в стоявшую рядом плоскодонку, отвязал канат, сел и бесшумно вложил весла в уключины. Без единого звука он отплыл от яхты, выгреб на середину гавани, налег на весла и направил лодку в море. От воды сильно пахло дегтем, с берега доносился аромат цветов.

Он действовал почти автоматически, не думая, зачем он это делает. Каждый взмах веслами доставлял ему физическое удовольствие, а плеск срезаемой носом волны о борта плоскодонки казался музыкой, достойной завершить эту ночь.

Лодка приближалась к красным и зеленым огням, обозначавшим выход в море, и неясные тени Антиба с редкими огоньками медленно уходили вдаль. Он греб, наслаждаясь радостным ритмом своих движений. Сколько раз эти самые весла были в руках его брата! Рудольф с трудом удерживал гладкое дерево, отполированное сильными руками Тома. Утром ладони, наверное, покроются волдырями. Это приятно.

«Томас, Томас!» – прошептал он. Лодка вышла в открытое море и закачалась на тихой волне. Он греб и вспоминал те случаи, когда они, родные братья, не оправдывали ожиданий друг друга, и конец, когда они позабыли свои распри или по крайней мере простили их друг другу.

Он подумал о своем отце, обезумевшем и жалком старике, который тоже шел на веслах во тьме, выбрав для своего последнего путешествия штормовую ночь. У отца хватило сил на самоубийство, и в смерти он обрел покой, который не мог обрести в жизни. Он же на это не способен. Он совсем другой человек, у него другие обязанности. Он глубоко вздохнул, повернул плоскодонку назад и поплыл обратно к «Клотильде». Руки у него горели.

Бесшумно привязав лодку к корме «Клотильды», он поднялся по веревочному трапу на палубу, спустился на берег. Надел туфли – обряд совершен, служба окончена, – сел в машину и включил зажигание.

Он подъехал к отелю в четвертом часу. Кроме ночного портье за конторкой, зевавшего во весь рот, в вестибюле не было никого. Он взял свой ключ и уже направился к лифту, когда портье окликнул его: