Текст книги "Богач, бедняк. Нищий, вор"

– Мы понимаем, в этом городе девушке не стоит показываться в компании двух цветных парней, – продолжал Арнольд ровным тоном, не угрожая, но и не подлизываясь. – Здесь к этому не привыкли. Тем более мы простые солдаты…

– Дело вовсе не в этом…

– Вы сядете на автобус в двенадцать тридцать и доедете до пристани. Мы приедем туда раньше, дадим старику пять долларов на бутылку и отправим его в кино, а сами приготовим отличный обед для нас троих. С остановки автобуса сворачиваете налево и проходите с четверть мили вдоль реки, там только этот дом и есть, он стоит на самом берегу. Вокруг ни души, никто нос совать не будет. Прекрасно проведем время.

– Ну, мне пора домой, Арнольд, – громко сказала Гретхен. Она знала, что стыд не позволит ей закричать и позвать на помощь, но ей хотелось убедить Арнольда, что она способна на это.

– Вкусный обед, хорошее вино, – с улыбкой нашептывал Арнольд, продолжая держать ее за локоть. – Слишком долго мы постились, мисс Джордах.

– Я сейчас закричу, – с трудом выдавила из себя Гретхен. Как он смеет?! Только что был такой вежливый, дружелюбный, и вдруг… Она презирала себя за то, что так плохо знает людей.

– Мы с Уилсоном очень высокого мнения о вас, мисс Джордах, – продолжал он. – С тех пор как я вас увидел, ни о ком другом уже и думать не могу. То же самое и Уилсон говорит.

– Вы оба сошли с ума. Да если я пожалуюсь полковнику, вас… – Гретхен хотелось выдернуть руку, но она боялась: вдруг кто войдет и увидит, как они возятся. Объяснение будет не из приятных.

– Как я сказал, мы очень высокого мнения о вас, мисс Джордах, – повторил Арнольд, – и готовы заплатить за это. У нас с Уилсоном скопилась приличная сумма: пока мы были на фронте, нам капало армейское жалованье, а кроме того, мне очень везло в игре в кости здесь, в госпитале. Восемьсот долларов! Подумайте, мисс Джордах. Восемьсот долларов за несколько часов, проведенных с нами на берегу реки. – Он отпустил ее руку, лихо соскочил со стола на здоровую ногу и, прихрамывая, двинулся к двери. У порога он остановился, обернулся и вежливо добавил: – Не обязательно давать ответ прямо сейчас, мисс Джордах. Подумайте о нашем предложении. До субботы еще целых два дня. Мы будем на пристани с одиннадцати утра до самого вечера. Можете приезжать в любое время, когда освободитесь. Мы вас ждем. – Расправив плечи и стараясь не держаться за стену, он заковылял к себе в палату.

Несколько минут Гретхен сидела неподвижно. До нее доносилось лишь гудение какой-то машины в подвале – этого звука она прежде никогда не слышала. Она потрогала свой голый локоть, который держала рука Арнольда. Затем слезла со стола, подошла к выключателю и погасила свет на случай, если кто-нибудь вдруг войдет – ей не хотелось, чтобы сейчас видели ее лицо. Немного постояла, прислонившись к стене и прижав ладони ко рту, потом быстро прошла в раздевалку, переоделась и почти бегом понеслась к автобусной остановке.

Она сидела у туалетного столика и снимала остатки крема под глазами, где была нежная светлая кожа с прожилками. На столике перед ней стояли баночки и флакончики косметических фирм, какие продают в «Вулворте» – «Хейзел Бишоп» и «Коти». Мы занимались любовью и были счастливы, как Адам и Ева в раю.

Она не должна об этом думать, не должна. Завтра она позвонит полковнику и попросит, чтобы ее перевели в другой блок. Не может она вернуться туда.

Она поднялась и сбросила халат – с минуту она стояла голая в мягком свете лампы на туалетном столике. В зеркале отражалась ее высокая полная грудь, очень белая, с непокорно торчащими сосками. Внизу темный треугольник коварно выступал меж белых пышных бедер. «Что мне со всем этим делать, что мне делать?»

Она надела ночную рубашку, выключила свет и забралась в холодную постель. Она надеялась, что сегодня ночью отец не станет приставать к матери. Это было бы слишком много для одной ночи – такого ей не вынести.

Автобус отходит каждые полчаса в направлении Олбани. В субботу в нем полно будет солдат, получивших отпускные на конец недели. Целые батальоны молодых людей. Она мысленно увидела, как покупает билет на автобусной станции, как сидит у окошка, глядя на серую реку вдали, как сходит на остановке у пристани и стоит одна перед заправочной станцией, – она ощущала неровную поверхность гравийной дороги под своими туфлями на высоком каблуке, чувствовала запах своих духов, видела ветхий непокрашенный дощатый дом у реки и двух темнокожих мужчин со стаканами в руке, этих уверенных в себе палачей, которые молча ждут, этих вершителей ее судьбы, с деньгами позора в кармане, – ждут, зная, что она придет, следят, как она идет, чтобы удовлетворить свое любопытство и похоть, и знают, чем они будут заниматься.

Она вытащила подушку из-под головы, сунула ее между ног и крепко зажала.

VI

Мать стоит у завешенного тюлем окна в спальне и смотрит на покрытый угольной пылью задний двор булочной. К двум тощим деревцам прибита доска, с которой свисает потертый тяжелый кожаный мешок, набитый песком, вроде тех, какими пользуются для тренировки боксеры. В темном замкнутом пространстве мешок кажется висельником. В другие времена на задних дворах этой же самой улицы росли цветы и меж деревьев висели гамаки. Ее муж и сегодня надевает пару перчаток на шерстяной подкладке, выходит на задний двор и двадцать минут сражается с мешком. Он бьет по нему с неуемной яростью, сосредоточенно, словно сражаясь за свою жизнь. Когда ей случается наблюдать за ним, если Руди подменяет ее в лавке, чтобы она отдохнула, ей кажется, что муж сражается не с кожаным мешком, набитым песком, а наказывает ее.

Она стоит в засаленном зеленом атласном халате у окна. Она курит, не замечая, как пепел сыплется ей на грудь. В приюте она была самой аккуратной и педантичной из воспитанниц, чистой и красивой, точно цветок в хрустальной вазе. Монахини знали, как приучать сирот к порядку и аккуратности. Но теперь она превратилась в неряху, растолстела, не следит ни за фигурой, ни за лицом; целыми днями ходит непричесанная, не заботится о том, как одета. Монахини внушили ей любовь к религии и церковным обрядам, но вот уже почти двадцать лет, как она не ходит в церковь. Когда у нее родилась Гретхен, ее первый ребенок, Мэри договорилась со священником о крестинах, но ее муж Аксель категорически отказался даже близко подойти к купели и впредь не разрешил жертвовать на церковь ни цента. А ведь он по рождению католик.

Трое некрещеных и неверующих детей и богохульник муж, ненавидящий церковь. Это ее тяжкий крест.

Она не знала своих родителей. Приют в Буффало заменил ей и мать и отца. В приюте же ей дали фамилию – Пэйс. Возможно, это была фамилия матери. Мысленно она всегда называла себя Мэри Пэйс, а не Мэри Джордах или миссис Джордах. Когда она уходила из приюта, настоятельница сказала ей, что, возможно, ее мать – ирландка, но наверняка, конечно, никто этого не знает. Настоятельница наказала ей помнить, что в ее жилах течет кровь падшей женщины, и не поддаваться соблазнам. Ей тогда было всего шестнадцать лет – розовощекая худенькая девушка с великолепными золотистыми волосами. Когда у нее родилась дочь, она хотела назвать девочку Колиной в память о своем ирландском происхождении. Но Аксель не любил ирландцев и сказал, что девочку будут звать Гретхен. Сказал, что знавал в Гамбурге одну шлюху по имени Гретхен. Со времени их женитьбы прошел всего лишь год, но он уже тогда ненавидел ее.

С Джордахом она познакомилась на озере Буффало в ресторане, где работала официанткой. Ее туда направили из приюта. Ресторан принадлежал мистеру и миссис Мюллер, пожилой паре немецкого происхождения. Приют направил ее к Мюллерам, поскольку они были люди добрые и регулярно ходили в церковь. Мюллеры хорошо к ней относились, поселили ее в комнате над своей квартирой и не разрешали никому из посетителей приставать к ней. Три раза в неделю ее отпускали в вечернюю школу. Она ведь не собиралась всю жизнь работать официанткой.

Аксель Джордах, крупный молчаливый молодой человек, слегка прихрамывавший, эмигрировал из Германии в двадцатом году и служил матросом на озерных судах, а в зимнее время, когда озеро замерзало, подрабатывал у Мюллера поваром и пекарем. В ту пору он почти не говорил по-английски и часто захаживал в ресторан Мюллера, чтобы поговорить на родном языке. Он научился готовить и печь в Первую мировую войну, когда после ранения оказался негодным к строевой службе и его оставили работать поваром в госпитале во Франкфурте.

И вот только потому, что в далекую войну какой-то парень, выйдя из госпиталя, почувствовал себя чужим в родной стране и решил искать счастья в Америке, она сейчас стоит у окна в убогой комнатушке над булочной, где день за днем работает по двенадцать часов в день, постепенно расставаясь с молодостью, красотой и надеждами. И конца такой жизни не видно.

Когда они познакомились, Аксель был вежлив с ней, не позволял никаких вольностей и даже не пытался взять ее за руку. В дни между рейсами он провожал ее в вечернюю школу и обратно домой. Как-то он попросил Мэри поучить его языку. Мэри гордилась своим знанием английского. Когда она говорила, люди считали, что она из Бостона, и это было для нее большим комплиментом. Сестра Катерина, которой Мэри восхищалась больше, чем всеми остальными преподавателями в приюте, была из Бостона и произносила слова отчетливо, правильно, пользуясь словарем образованной женщины. «Говорить на неправильном английском все равно что быть калекой, – утверждала она. – Перед девушкой, которая говорит как дама, открыты все дороги». Мэри старалась подражать сестре Катерине, и когда она уходила из приюта, сестра Катерина дала ей книжку про ирландских героев. «Мэри Пэйс, моей ученице, подающей самые большие надежды» – широким, размашистым почерком написала она на титульном листе. Мэри и писать старалась как сестра Катерина. Слушая уроки сестры Катерины, она почему-то поверила, что ее отец, кто он ни есть, был джентльменом.

Итак, Мэри Пэйс учила Акселя Джордаха произносить слова с присущим сестре Катерине бостонским акцентом, и он очень быстро научился отлично говорить по-английски. Вокруг удивлялись, узнавая, что он родился и вырос в Германии. Бесспорно, Аксель был умным человеком, но свой интеллект он использовал, чтобы мучить ее, себя и окружавших его людей.

До того как сделать Мэри предложение, он ни разу не поцеловал ее. В то время ей уже было девятнадцать – столько же, сколько сейчас Гретхен, и она все еще была девственницей. Аксель всегда был к ней внимателен, всегда чисто вымыт и тщательно побрит. Возвращаясь из рейсов, неизменно приносил ей маленькие подарки: конфеты, цветы.

Целых два года он ухаживал за ней и лишь на третий сделал предложение.

«Я не решался раньше, боясь отказа: все-таки я иностранец, и к тому же хромой», – объяснил он. Как, должно быть, он смеялся в душе, увидев на ее глазах слезы, вызванные его скромностью и неуверенностью в себе. О, это был настоящий сатана с коварными, далеко идущими замыслами!

Она согласилась выйти за него замуж. Может быть, ей даже казалось, что она любит его. Аксель был довольно привлекательным молодым человеком: черные, как у индейца, волосы, серьезное, умное худое лицо, ясные карие глаза, которые при виде ее, казалось, становились мягкими и заботливыми. Поначалу он прикасался к ней с такой осторожностью, словно она была фарфоровой. Когда она сообщила ему, что «родилась вне закона», Аксель сказал, что давно знает об этом от Мюллеров и это не имеет никакого значения – так даже лучше, потому что с ее стороны некому возражать против их женитьбы. Сам он был отрезан от остатков своей семьи. Отец у него в пятнадцатом году погиб на русском фронте, а мать спустя год вторично вышла замуж и переселилась из Кельна в Берлин. Младший брат, которого Аксель терпеть не мог, женился на богатой американке немецкого происхождения, приехавшей после войны в Берлин навестить родственников. Сейчас брат с женой жили в штате Огайо, но Аксель не поддерживал с ними никаких отношений. В общем, он был таким же одиноким, как и она.

Выходя за него замуж, Мэри поставила определенные условия. Во-первых, он должен бросить свою нынешнюю работу: ей не нужен муж, который большую часть года проводит на пароходе, оставляя ее дома одну, и к тому же матрос – это все равно что чернорабочий. Во-вторых, они должны уехать из Буффало: здесь все знают, что она внебрачный ребенок и воспитывалась в сиротском приюте, а людей, посещавших ресторан, где она служила официанткой, встречаешь вообще на каждом шагу. И последнее условие: они должны венчаться в церкви.

Аксель согласился на все. Сатана, сущий сатана в образе человеческом! У него было накоплено немного денег, и с помощью мистера Мюллера он связался с человеком, продававшим в Порт-Филипе булочную с пекарней. Когда он поехал в Порт-Филип заключать сделку, Мэри заставила его купить соломенную шляпу. Нечего ему ходить в кепке, этом напоминании о Европе. Он должен выглядеть как респектабельный американский бизнесмен.

За две недели до свадьбы Джордах привез невесту осмотреть булочную, в которой ей придется провести всю жизнь, и заодно взглянуть на расположенную этажом выше квартиру, где ей будет суждено зачать троих детей. Свежевыкрашенный магазинчик с огромным зеленым навесом, защищавшим от майского солнца витрину с аккуратно разложенными пирожными и домашним печеньем, стоял на чистенькой светлой улице в ряду других магазинчиков – бакалеи, магазина скобяных товаров и аптеки на углу. Там был даже шляпный магазин, в витрине которого красовались на подставке шляпы с искусственными цветами. Это была торговая улица в тихом районе, протянувшемся до самой реки. Вокруг большие удобные дома с зелеными лужайками. Они с Акселем сидели на скамейке под деревом на берегу реки и глядели, как по голубой глади скользят яхты. С белого экскурсионного пароходика, курсировавшего между Порт-Филипом и Нью-Йорком, доносились звуки вальса. Правда, из-за хромоты Акселя они никогда не танцевали.

О чем она только не мечтала в тот яркий день на реке! Когда они здесь обоснуются, она отремонтирует булочную, повесит на окна занавески, поставит несколько столиков со свечами и будет подавать посетителям горячий шоколад, чай; со временем они купят соседний магазин – пока он пустовал – и откроют там маленький ресторан, но не для рабочих, как у Мюллеров, а для коммивояжеров и более состоятельной публики. Она уже видела, как ее муж в темном костюме и галстуке-бабочке проводит посетителей к столикам, официантки в накрахмаленных муслиновых фартуках спешат из кухни с тяжелыми подносами, а сама она сидит за кассой и, получая деньги, с улыбкой говорит: «Надеюсь, вам у нас понравилось». А вечером после закрытия ресторана они с мужем проводят время в кругу друзей за кофе с пирожными.

Откуда ей было знать, что этот район так обветшает, что люди, с которыми ей хотелось бы завязать приятельские отношения, будут гнушаться ее обществом, а тех, кто с удовольствием водил бы с ней дружбу, она будет считать ниже себя; что магазин, который она мечтала купить под ресторан, снесут и на его месте построят огромный гараж, и оттуда будет доноситься лязганье металла; что шляпный магазин исчезнет; что большие дома с окнами на реку превратятся в жалкие трущобы и будут снесены, а их место займут свалки и скобяные мастерские.

Где они, столики с горячим шоколадом и пирожными, где свечи и занавески, где официантки? Только она из года в год по двенадцать часов будет простаивать за прилавком, продавая буханки грубого хлеба механикам в засаленных спецовках, неряшливо одетым домохозяйкам и грязным ребятишкам, чьи родители, напившись субботними вечерами, дерутся на улице.

Ее мучения начались с первой брачной ночи. Это произошло во второразрядной гостинице на Ниагарском водопаде (что было удобно для обитателя Буффало). Все радужные надежды застенчивой розовощекой хрупкой девушки, которую всего за восемь часов до этого снимали в подвенечном платье рядом с неулыбчивым красивым женихом, превратились в прах под скрип пружин на испачканной кровью гостиничной кровати. Беспомощно распростертая под тяжелым, грубым, не знавшим усталости смуглым телом, она поняла, что вынесла себе пожизненный приговор.

В конце первой недели медового месяца она написала записку, что кончает жизнь самоубийством. Потом порвала ее. Еще много раз она будет писать и рвать такие записки.

Днем Мэри и Аксель вели себя как все прочие новобрачные. Он был безупречно внимателен, поддерживал ее под локоть, когда они переходили улицу, покупал ей безделушки и водил в театр. (Это была последняя неделя, когда он проявил щедрость. Очень скоро Мэри обнаружила, что вышла замуж за фанатичного скрягу.) Он водил ее в кафе-мороженое и заказывал большие порции со сбитыми сливками (она, как ребенок, любила сладкое) и со снисходительной улыбкой любимого дядюшки смотрел на то, как она это поглощает. Он повез ее кататься по реке ниже водопадов и любовно держал за руку, когда они гуляли под солнцем северного лета. Они никогда не говорили о том, что было ночью. Когда он после ужина закрывал за собой дверь их номера, казалось, в телах их поселялись совсем другие души. И у них не было слов для обсуждения комических схваток, которые возникали между ними. Воспитанная монахинями в строгих правилах, Мэри была стыдливой и робкой, мечтала о благородстве и нежности. Аксель же повзрослел, имея дело с проститутками, и, наверное, считал, что все женщины, заслуживающие того, чтобы на них женились, должны лежать в супружеской постели, оцепенев от ужаса. Или, возможно, такими он представлял себе американок.

Спустя несколько месяцев Джордах наконец осознал, что внушает Мэри непреодолимое роковое отвращение. Это лишь разъярило его, и он стал еще агрессивнее. Он никогда не уходил к другим женщинам. Никогда не смотрел на других женщин. Его влекло лишь к той, что спала с ним в постели. В этом была ее беда. И вот уже двадцать лет он осаждал ее, безнадежно и с ненавистью, какую, по-видимому, испытывает полководец великой армии, не сумевший взять приступом жалкий загородный домик.

Как она плакала, когда обнаружила, что забеременела.

Но ссорились они не поэтому. Скандалы были из-за денег. Мэри обнаружила, что у нее острый, больно жалящий язык. И она научилась утаивать мелочь. Чтобы выпросить у Акселя каких-нибудь десять долларов на новые туфли или, позднее, на приличное школьное платье для Гретхен, ей приходилось долгие месяцы пилить его и устраивать ему сцены. Он вечно попрекал ее куском хлеба. И она не знала, сколько денег у него на счету в банке. Он экономил на всем как одержимый. На его глазах разорилась вся Германия, и он был уверен, что то же самое может случиться с Америкой. Его сформировало поражение родины, и он считал, что ни один континент не застрахован от этого.

Краска не один год осыпалась со стен булочной, прежде чем он купил пять банок белил и покрыл ими стены. К нему приехал брат, преуспевающий владелец гаража в Огайо, и предложил войти в долю и купить на паях агентство по аренде автомобилей – придется вложить несколько тысяч долларов, которые Аксель сможет взять в долг в банке брата; он в ответ вышвырнул брата из дома, обозвав вором и прожектером. А брат был веселым толстяком. Каждое лето он на две недели ездил отдыхать в Саратогу и несколько раз в год ездил в Нью-Йорк в театры со своей толстой сварливой женой. Он носил хорошие шерстяные костюмы, и от него приятно пахло лавровишневой водой. Если бы Аксель согласился занять деньги, как брат, они весь остаток жизни провели бы в совсем других условиях, избавившись от рабской привязанности к пекарне и от необходимости жить в трущобе, в какую превращался их район. Но муж Мэри ни за что не снимет и пенни со своего счета в банке и не поставит подписи ни на одной бумаге. Бедняки его родины, сидевшие на тоннах обесцененных денег, мрачно следили за каждым долларом, проходившим через его руки.

Когда Гретхен окончила среднюю школу, о поступлении в колледж не могло быть и речи, хотя, как и Рудольф, она всегда считалась лучшей ученицей в классе. Ей пришлось сразу пойти на работу и каждую пятницу половину жалованья отдавать отцу. «В колледжах из порядочных девушек делают шлюх», – сказал Аксель. А Мэри знала, что Гретхен выйдет замуж за первого мужчину, который сделает ей предложение, только бы поскорее сбежать от отца, – еще одна загубленная жизнь в этой бесконечной цепи.

Лишь когда дело касалось Рудольфа, Аксель не считался с расходами. Красивый, с хорошими манерами, учтивый и ласковый Рудольф был надеждой семьи. Учителя восхищались им. Он был единственным из семьи, кто целовал Мэри утром, уходя из дома, и вечером, когда возвращался домой. В своем старшем сыне и Мэри, и ее муж видели вознаграждение за все свои неудачи. У Рудольфа были способности к музыке, он играл в школьном оркестре на трубе. В конце прошлого года Аксель купил ему сверкающую, точно золотую, трубу. До этого Аксель никому в семье не делал подарков. Все, что он кому-либо покупал, появлялось в результате отчаянного выпрашивания. Теперь стало странно слышать победные звуки трубы, вырывавшиеся из сырой, пропыленной квартиры, где упражнялся на трубе Рудольф. Он играл в клубе на танцах. Аксель дал ему взаймы тридцать пять долларов на смокинг – неслыханная щедрость с его стороны! – и разрешил оставлять себе все заработанные деньги. «Не трать их. Они пригодятся тебе, когда поступишь в колледж», – сказал он. С самого начала было негласно решено, что Рудольф будет учиться в колледже. Чего бы это ни стоило.

Мэри чувствует себя виноватой. Вся ее любовь сосредоточилась на старшем сыне. Но она так измучена, что у нее не хватает сил любить двух других своих детей. Когда он рядом, она всякий раз старается погладить его; когда он спит, заходит к нему в комнату и целует в лоб; вечерами, падая с ног от усталости, она стирает и гладит его рубашки, чтобы все всегда видели его в наилучшем виде. Она вырезает из школьной газеты заметки о его победах на спортивных состязаниях и аккуратно вклеивает табели с его отметками в альбом, который держит на своем туалетном столике рядом с томиком «Унесенных ветром».

Ее младший сын Томас и дочь просто живут в одном доме с ней. А Рудольф – это ее плоть и кровь. Когда она смотрит на него, ей кажется, она видит своего отца.

На Томаса она не возлагает никаких надежд. Уж больно у него хитрое, озорное лицо. Хулиган, вечно затевает драки, в школе сплошные неприятности, дерзит, над всеми издевается и все делает по-своему, не считается ни с чем, приходит и уходит, когда ему заблагорассудится, и никакие наказания на него не действуют. Где-нибудь, в каком-нибудь календаре день, когда ее сын Томас будет опозорен, уже отмечен кроваво-красной цифрой как некий жуткий праздник. И ничего тут не поделаешь. Не любит она его и не может протянуть ему руку.

Итак, семья спит, а мать стоит на распухших ногах у окна. Измученная бессонницей и изнурительным трудом, расплывшаяся, неряшливая, больная женщина, избегающая смотреть на себя в зеркало, регулярно решающая покончить жизнь самоубийством, седеющая в сорок два года, она курит сигарету за сигаретой, обсыпая пеплом засаленный халат.

Слышится гудок паровоза, солдат везут в грохочущих вагонах в далекие порты навстречу грохоту канонады. Слава богу, Рудольфу еще нет семнадцати. Она умрет с горя, если его заберут на войну.

Она закуривает последнюю сигарету, снимает халат и ложится в постель. Лежит и курит. На несколько часов она забудется сном. Но она знает, что тотчас проснется, едва на лестнице раздадутся тяжелые шаги мужа, провонявшего потом и виски за ночь работы в пекарне.