Текст книги "Дар психотерапии"

Глава 2. Избегайте диагнозов (исключение – для страховых компаний)

Сегодняшних студентов-психотерапевтов заставляют уделять слишком большое внимание диагнозу. Менеджеры-администраторы требуют, чтобы психотерапевты быстро ставили точный диагноз, а затем переходили к курсу краткой, сфокусированной терапии, которая соответствует этому конкретному диагнозу. Звучит неплохо. Даже, пожалуй, логично и эффектно. Но это требование имеет удивительно мало общего с реальностью. Напротив, оно является иллюзорной попыткой узаконить научную точность там, где она как невозможна, так и нежелательна.

Хотя диагноз, безусловно, критически важен при многих острых состояниях и органических поражениях (например, при шизофрении, биполярном расстройстве, серьезных аффективных расстройствах, височной эпилепсии, наркотических интоксикациях, болезнях мозга или органов, вызванных токсинами, дегенеративными причинами или инфекционными веществами), он часто бывает контрпродуктивным в повседневной психотерапии, проводимой с менее серьезно пострадавшими пациентами.

Почему? С одной стороны, психотерапия состоит из постепенно разворачивающегося процесса, в ходе которого психотерапевт пытается как можно полнее узнать своего пациента. Диагноз ограничивает перспективу; он снижает способность относиться к другому человеку как к личности. Как только мы поставили диагноз, мы склонны избирательно игнорировать те аспекты пациента, которые не вписываются в этот конкретный диагноз, и, соответственно, слишком переоцениваем малейшие черты, которые кажутся нам подтверждением начального диагноза.

Более того, диагноз может действовать как самоисполняющееся пророчество. Отношение к пациенту как к «пограничнику» или «истерику» может ненамеренно стимулировать и усиливать именно эти его черты. Действительно, существует длинная история ятрогенных[4]4
  Ятрогенный (от греч. Iatros – врачи, gennao – произвожу) – термин, обозначающий отрицательное воздействие врача на пациента, когда вместо терапевтического эффекта у человека создаются представления, усугубляющие его болезненное состояние.


[Закрыть] влияний на форму клинической картины, включающая и нынешние дебаты по поводу диссоциативного расстройства личности и подавленных воспоминаний о сексуальном насилии. А еще нужно учитывать низкую надежность категории личностных расстройств в DSM[5]5
  DSM (Diagnostic and Statistical Manual of mental disorders) – «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» – принятая в США система классификации психических расстройств.


[Закрыть] (именно эти пациенты чаще всего заняты в долгосрочной психотерапии).

И какой психотерапевт не дивился тому, насколько легче поставить диагноз по DSM-IV после первого же собеседования, чем сделать это намного позднее, скажем, после десятого сеанса, когда мы уже знаем гораздо больше о личности данного пациента? Разве не странная научная аномалия? Один из моих коллег доносит эту мысль до своих практикантов-психиатров, задавая им вопрос: «Если вы занимаетесь личностной терапией или хотите ею заняться, то как вы думаете, какой диагноз по DSM-IV мог бы обоснованно поставить ваш психотерапевт, чтобы описать такую сложную личность, как вы?»

В нашем ремесле мы обязаны ступать по тонкой грани между несколькими, но не слишком многочисленными, объективными факторами; если мы будем воспринимать диагностику по DSM слишком серьезно, если действительно уверуем, что можно действовать по шаблону, тогда мы поставим под угрозу человеческую, спонтанную, творческую природу психотерапии. Помните, что клиницисты, участвовавшие в формировании прежних, ныне отброшенных, диагностических систем, были такими же компетентными, гордыми и уверенными в себе людьми, как нынешние члены комитетов DSM. Несомненно, настанет время, когда сборник DSM-IV, имеющий формат меню китайского ресторана, будет казаться нелепостью профессионалам психиатрической сферы.

Глава 3. Психотерапевт и пациент как «попутчики»

Андре Мальро, французский романист, описал сельского священника, который много десятилетий принимал исповеди и суммировал то, что узнал о человеческой природе, в следующих словах: «Прежде всего люди гораздо более несчастливы, чем принято думать… и нет на свете такой вещи как взрослый человек». Каждому – и я включаю сюда психотерапевтов, так же как и пациентов – суждено ощущать не только восторги жизни, но и ее неизбежную тьму: разочарование, старение, болезни, изоляцию, утраты, бессмысленность, тяжелый выбор и смерть.

Никто не выражает эту мысль непреклоннее и суровее, чем немецкий философ Артур Шопенгауэр:

«В ранней юности, когда мы созерцаем свою грядущую жизнь, мы подобны детям в театре перед тем, как поднимается занавес. Мы сидим там, воодушевленные, с нетерпением ожидая, когда начнется пьеса. Какое счастье, что мы не знаем, что на самом деле будет происходить! Если бы мы только могли предвидеть, что бывают моменты, когда дети подобны осужденным преступникам, приговоренным не к смерти, но к жизни, и все же ничуть не осознающим, что означает их приговор».

И еще:

«Мы похожи на ягнят в поле, резвящихся на глазах у мясника, который выбирает себе в жертву сначала одного, потом другого. Так в наши светлые дни все мы не осознаем того зла, которое может быть припасено для нас у судьбы, – болезней, нищеты, увечья, утраты зрения или рассудка».

Хотя мнение Шопенгауэра сильно окрашено его собственной несчастной личной жизнью, все же трудно отрицать отчаяние, внутренне присущее жизни любого сознательного индивидуума. Мы с женой порой развлекаемся, планируя воображаемый званый ужин для группы людей, разделяющих некие общие наклонности, – например, вечеринку для психологических «монополистов», для самовлюбленных нарциссов, для пассивно-агрессивных ломак, которых мы знавали в своей жизни; или, наоборот, «счастливую» вечеринку, на которую мы пригласили бы только по-настоящему счастливых своих знакомых.

Хотя у нас никогда не было проблем с тем, чтобы сколотить воображаемую компанию всевозможных эксцентриков, нам никогда не удавалось набрать достаточное количество людей для «счастливой вечеринки». Всякий раз как мы находим парочку жизнерадостных людей и ставим их в «список ожидания», одновременно продолжая поиски, чтобы заполнить весь стол, со временем мы обнаруживаем, что то одного, то другого из наших счастливых гостей поражает какое-нибудь серьезное несчастье – нередко это бывает острое заболевание или серьезные проблемы с детьми или супругом.

Этот трагический, но реалистичный взгляд на жизнь давно влияет на мои взаимоотношения с теми, кто обращается ко мне за помощью. Хотя существует множество устойчивых определений для психотерапевтических отношений (пациент/терапевт, клиент/консультант, анализируемый/аналитик, клиент/фасилитатор и на сегодняшний день наиболее отвратительное: пользователь / поставщик услуг), ни одна из этих фраз не может точно передать мое ощущение от психотерапевтических отношений. Вместо этого я предпочитаю считать своих пациентов и себя самого попутчиками, ибо этот термин снимает различия между «ними» (больными) и «нами» (целителями).

Во времена моего обучения я часто поддавался очарованию идеи о «полностью проанализированном» психотерапевте. Но по мере того как шли годы, я формировал тесные взаимоотношения со многими моими коллегами-психотерапевтами, встречался с авторитетными людьми из нашей сферы, был зван на помощь к моим бывшим психотерапевтам и учителям и сам стал учителем и «старейшиной». И я стал осознавать мифическую природу этой идеи. Мы все в одной лодке, и не найдется ни психотерапевта, ни обычного человека, обладающего иммунитетом к трагедиям, неизбежным в нашей жизни.

Одна из моих любимых легенд об исцелении, которую можно найти в «Игре в бисер» Германа Гессе, повествует об Иосифе и Дионе, двух прославленных целителях, живших в библейские времена. Хотя оба хорошо знали свое дело, работали они по-разному. Младший целитель, Иосиф, лечил спокойным, вдохновенным слушанием. Паломники доверяли Иосифу. Страдания и тревоги, вливаемые в его уши, исчезали, точно вода в песках пустыни, и кающиеся покидали его опустошенными и умиротворенными. Дион же, старший целитель, напротив, деятельно встречал тех, кто обращался к нему за помощью. Он провидел их невысказанные грехи. Он был неким судьей, карателем, ругателем и исправителем и исцелял активными интервенциями. Обращаясь с кающимися как с детьми, он давал советы, наказывал, назначал послушания, распоряжался паломничествами и браками и заставлял мириться врагов.

Эти два целителя никогда не встречались и были соперниками в своем деле в течение многих лет, но потом Иосиф заболел духовно, впал в темное отчаяние, и его стали преследовать мысли о самоубийстве. Не в состоянии исцелить себя собственными терапевтическими методами, он пустился в путь на юг, чтобы просить помощи у Диона.

Во время своего паломничества Иосиф как-то раз остановился на отдых в оазисе, где вступил в беседу с путешественником постарше. Когда Иосиф описал собеседнику цель своих странствий и сказал, куда направляется, тот предложил самого себя в проводники, чтобы помочь Иосифу найти Диона. Позднее, в ходе их долгого совместного путешествия, пожилой путешественник раскрыл Иосифу тайну своей личности. О чудо: он оказался Дионом – тем самым человеком, которого искал Иосиф.

Без всяких колебаний Дион пригласил молодого отчаявшегося соперника в свой дом, где они впоследствии вместе жили и работали в течение многих лет. Вначале Дион предложил Иосифу стать слугой, позднее возвысил его до ученика и, наконец, до полноправного коллеги. Многие годы спустя Дион заболел и, лежа на смертном одре, призвал молодого коллегу к себе, чтобы тот выслушал его исповедь. Умирающий заговорил о былой ужасной болезни Иосифа и о том, как тот предпринял путешествие к старому Диону в надежде попросить о помощи. Он вспоминал, как Иосиф почел за чудо, что его попутчик и проводник оказался самим Дионом.

Теперь же, сказал Дион, когда он умирает, пришло время нарушить молчание, окружавшее это чудо. Дион сознался, что в то время их встреча показалась чудом и ему, ибо он тоже пребывал в отчаянии. Он тоже чувствовал себя опустошенным и духовно мертвым – и, неспособный помочь самому себе, пустился в путь, чтобы искать помощи. В тот самый вечер, когда они встретились в пустынном оазисе, он совершал паломничество к знаменитому целителю по имени Иосиф.

* * *

Легенда, пересказанная Гессе, всегда казалась мне сверхъестественно трогательной. В моем восприятии это глубоко просветляющее повествование о дарении и принятии помощи, о честности и двуличии, о взаимоотношениях между целителем и пациентом. Оба человека получили живительную помощь, но совершенно по-разному. Младший целитель обрел поддержку, его пестовали, учили, наставляли и по-родительски заботились о нем. А старший целитель, в свою очередь, получил помощь в служении другому человеку, обретя ученика, от которого принял в дар сыновнюю любовь, почтение и спасение от одиночества.

Но теперь, заново осмысливая эту историю, я задаюсь вопросом: не могли ли эти два травмированных целителя оказаться еще более полезны друг другу? Пожалуй, они упустили возможность чего-то более глубокого, более неподдельного, обладающего большей потенцией к изменению. Вероятно, истинная терапия совершилась на смертном ложе, когда они пришли к полной честности, выяснив, что оба были попутчиками, что оба были просто людьми – слишком людьми. Тайна, хранимая двадцать лет, какими бы эти годы ни были полезными, могла воспрепятствовать куда более глубокому виду помощи. Что могло бы произойти, если бы исповедь Диона состоялась на двадцать лет раньше, если бы целитель и пациент объединились перед лицом вопросов, которые не имеют ответов?

Все это эхом звучит в письмах Рильке к молодому поэту, в которых он советует: «Имей терпение ко всему нерешенному и старайся любить сами вопросы». Я добавил бы: «Старайся также любить и вопрошающего».

Глава 4. Вовлекайте пациента

У огромного числа наших пациентов имеются проблемы с близкими отношениями, и они получают помощь в психотерапии исключительно через переживание близости с терапевтом. Некоторые боятся близости потому, что полагают, будто в них самих есть нечто фундаментально неприемлемое, нечто отвратительное и непростительное. Учитывая это, сам акт полного раскрытия себя перед другим человеком, когда тот по-прежнему продолжает тебя принимать, может быть главным средством психотерапевтической помощи.

Некоторые пациенты могут избегать близости из страха вторжения в свой внутренний мир, из опасений быть использованными или брошеными; для них близкие и заботливые терапевтические отношения, которые не оканчиваются предвкушаемой катастрофой, тоже становятся корректирующим эмоциональным переживанием.

Поэтому ничто не может быть важнее, чем забота и поддержание отношений с пациентом, и я тщательно слежу за каждым нюансом того, как мы относимся друг к другу. Кажется ли пациент сегодня отстраненным? Неуступчивым? Невнимательным к моим замечаниям? Пользуется ли он теми рекомендациями, которые я даю ему, но при этом отказывается честно признавать мою помощь? Не кажется ли мне, что пациентка чрезмерно вежлива? Или подобострастна? Не слишком ли редко она озвучивает свои возражения? Может быть, она отстранена или подозрительна? Присутствую ли я в снах или грезах пациента? Какие слова используются в его воображаемых разговорах со мной? Я хочу знать все это – и много больше того.

Я никогда не провожу ни одного сеанса, не проверив, как поживают наши взаимоотношения, часто делая это с помощью простых вопросов, например: «Как у нас с вами сегодня дела?» или «Как сегодня ощущается пространство между нами?».

Иногда я прошу пациента спроецировать себя в будущее: «Представьте, что прошло полчаса: вы на пути домой, вспоминаете наш сеанс. Какое чувство я вызываю у вас сегодня? Какими будут невысказанные утверждения или незаданные вопросы по поводу наших сегодняшних отношений?»

Глава 5. Поддерживайте пациента

Одна из величайших ценностей интенсивной личностной психотерапии для получающего ее пациента – это возможность ощутить великую ценность поддержки. Вопрос: что вспоминают пациенты, когда годы спустя оглядываются назад, на свой опыт психотерапии? Ответ: не инсайт, не психотерапевтические интерпретации. В подавляющем большинстве случаев они вспоминают положительные поддерживающие высказывания своего терапевта.

Я считаю для себя обязательным регулярно выражать позитивные мысли и чувства по отношению к моим пациентам. Например, по поводу их социальных навыков, интеллектуальной любознательности, теплоты, верности своим друзьям, умения ясно излагать свои мысли, мужества при столкновении со своими внутренними демонами, решимости измениться, готовности к самораскрытию, любящей мягкости в отношениях с детьми, решимости разбить замкнутый круг злоупотреблений и не передавать нерешенные проблемы следующему поколению.

Не будьте прижимисты – в этом нет смысла; зато есть множество причин выражать вслух ваши наблюдения и положительные чувства. И берегитесь пустых комплиментов: пусть ваша поддержка будет столь же точной, как и ваша обратная связь или интерпретации. Помните о великой власти психотерапевта – власти, которая отчасти произрастает из того, что мы посвящены в наиболее интимные события жизни наших пациентов, их мысли и фантазии. Принятие и поддержка со стороны человека, который настолько интимно вас знает, – невероятный утверждающий фактор.

Если пациенты совершают отважный терапевтический шаг, сделайте им за это комплимент. Если я был глубоко вовлечен в работу в течение часа и сожалею о том, что он вот-вот закончится, я говорю, что мне ненавистна мысль о том, что придется заканчивать наш сеанс. И (признаюсь: у каждого терапевта есть свои маленькие тайные прегрешения!) я без колебаний выражаю это невербальным способом – продлевая сеанс на несколько минут сверх положенного времени.

Часто психотерапевт – единственный зритель, наблюдающий развертывание великих драм и актов мужества. Эта великая честь обязывает к реакциям на актера. Хотя у пациентов могут быть и другие наперсники, вряд ли хоть у одного из них есть такое всеобъемлющее понимание важных поступков, как у психотерапевта.

Например, много лет назад один пациент, писатель по имени Майкл, сообщил мне, что только что закрыл свой секретный почтовый ящик. Многие годы этот почтовый ящик был для него средством связи в длинной череде внебрачных романов. Поэтому закрытие почтового ящика было важным поступком, и я посчитал своим долгом оценить великое мужество этого действия и постарался выразить Майклу свое восхищение.

Несколько месяцев спустя его по-прежнему продолжали мучить неотвязные соблазнительные образы и тяга к последней любовнице. Я старался поддержать его:

– Знаете, Майкл, тот тип страсти, который вы испытали, никогда не улетучивается быстро. У вас по-прежнему будут возникать сильные желания – еще бы! Это неизбежно – это часть вашей человечности.

– Часть моей слабости, вы хотите сказать. Хотел бы я, чтобы у меня было стальное сердце и я смог бы забыть о ней навсегда!

– У людей со стальным сердцем есть свое название: роботы. А роботом вы, слава богу, не являетесь. Мы часто говорили о вашей чувствительности и творческой натуре – это ваши самые богатые активы; вот почему ваше писательское мастерство столь мощное и вот почему других людей так тянет к вам. Но у этих же черт есть и темная сторона – тревожность, – и в результате вы просто не можете переживать подобные обстоятельства с равнодушием и бесстрастностью.

Подобный комментарий здо́рово утешил меня некоторое время назад. Я выразил разочарование неблагоприятным отзывом на одну из моих книг в разговоре с другом, Уильямом Блэтти, автором бестселлера «Изгоняющий дьявола». Он отреагировал в удивительно поддерживающей манере, которая мгновенно исцелила мою травму. «Ирв, ну, конечно, тебя расстроил этот обзор. И хвала богу за это! Не будь ты так восприимчив, ты не был бы таким хорошим писателем».

Все психотерапевты находят свой собственный способ поддерживать пациентов. У меня перед глазами стоит неизгладимый образ Рама Дасса. Он описывал, как уходил от гуру, у которого проучился много лет в одном ашраме в Индии. Когда Рам Дасс начал причитать, что не готов уйти из-за великого множества своих недостатков и несовершенств, гуру поднялся на ноги, медленно и очень серьезно обошел его по кругу, и завершил инспекцию торжественным заявлением: «Я не вижу никаких несовершенств».

Я никогда не обхожу пациентов по кругу, проводя визуальную инспекцию, и мне не кажется, что процесс роста может когда-либо закончиться, – но тем не менее я всегда руководствовался в своих комментариях этим образом.

Поддержка может включать замечания о внешности: какая-нибудь деталь одежды, хорошо отдохнувшее, загорелое лицо, новая прическа… Если пациент одержим мыслью о своей физической непривлекательности, полагаю, будет вполне уместно упомянуть о том, что вы считаете его привлекательным (если вы действительно это чувствуете) и поинтересоваться происхождением мифа о его непривлекательности.

В психотерапевтической истории из книги «Мамочка и смысл жизни» мой персонаж, доктор Эрнест Лэш, оказывается загнан в угол одной чрезвычайно привлекательной пациенткой, которая засыпает его откровенными вопросами: «Я привлекательна для мужчин? А для вас? Не будь вы моим терапевтом, вы бы сексуально отреагировали на меня?» Эти вопросы – воплощение самых страшных ночных кошмаров, вопросы, которых психотерапевты боятся больше всех прочих. Именно страх таких вопросов заставляет многих терапевтов отдавать в работе слишком мало себя. Но я полагаю, что это страх необоснованный.

Если вы принимаете близко к сердцу интересы своего пациента, почему бы не сказать ему, как сделал мой персонаж в книге: «Если бы все было по-другому, если бы мы встретились в другом мире, где я не был бы женат и не был вашим терапевтом, тогда – да, я счел бы вас очень привлекательной и, конечно, сделал бы попытку познакомиться с вами поближе».

Ну и где же здесь риск? На мой взгляд, такая откровенность очень укрепляет веру пациента в вас и в процесс психотерапии. Конечно, это не отменяет других вопросов, возникающих вокруг этого: например, о мотивации пациента, или о выборе им времени для такого поступка (всегда стоит спросить: «Почему именно сейчас?»), или о неординарной озабоченности внешностью, или темой соблазнения, ведь за этим могут скрываться куда более важные вопросы.

Глава 6. Эмпатия: как смотреть из окна вашего пациента

Удивительно, как некоторые фразы или события откладываются в памяти и даже много времени спустя продолжают быть утешением или наставлением! Давным-давно я встречался с пациенткой, больной раком груди, которая на протяжении всего своего отрочества была вовлечена в долгую, острую борьбу со своим отцом – отъявленным скептиком.

Стремясь к примирению, к новому, свежему началу их взаимоотношений, она с нетерпением ждала момента, когда отец повезет ее в университет, – ей предстояло провести с ним наедине несколько часов. Но долгожданная поездка обернулась катастрофой: отец остался верен себе, многословно распространяясь об уродливом, замусоренном ручье, который тянулся вдоль дороги. Дочь же, напротив, не видела никакого мусора в прекрасном, идиллическом, чистом водном потоке. Она не сумела найти способ отреагировать на это, и в результате они провели остаток пути в молчании, отвернувшись друг от друга.

Позднее она проделала тот же путь одна и была ошеломлена, обнаружив, что ручьев, как оказалось, было два – по одному с каждой стороны дороги. «На этот раз за рулем сидела я, – сказала она печально. – И ручей, который я видела с водительского сиденья, был именно таким – уродливым и грязным, – каким его описал мой отец». Но к тому времени, как она научилась «смотреть из окна отца», было уже слишком поздно: ее отец умер.

Эта история навсегда осталась со мной, и не раз я напоминал самому себе и своим студентам: «Смотрите из окна другого человека. Попытайтесь видеть мир так, как видит его ваш пациент». Та женщина, которая рассказала мне эту историю, в скором времени умерла от рака груди, и я сожалею о том, что не могу рассказать ей, какую пользу ее история приносила все эти годы – мне, моим студентам и множеству пациентов.

Пятьдесят лет назад Карл Роджерс определил «точную эмпатию» как одну из трех важнейших характеристик эффективного психотерапевта (наряду с «безусловным позитивным принятием» и «искренностью») и открыл таким образом поле для исследований, которые со временем собрали значительный объем данных в поддержку эффективности эмпатии в психотерапии.

Успех терапии повышается, если психотерапевт точно и аккуратно входит в мир пациента. Пациенты получают огромную пользу уже просто от того, что их полностью видят и полностью понимают. Следовательно, для нас важно правильно оценивать, как наш пациент воспринимает прошлое, настоящее и будущее. Я взял себе за правило неоднократно проверять свои собственные допущения. Например:

– Боб, когда я думаю о ваших взаимоотношениях с Мэри, вот что я понимаю. Вы говорите о своей убежденности в том, что вы с ней несовместимы, вы очень хотите с ней расстаться, вам скучно в ее обществе, и вы избегаете проводить с ней весь вечер напролет. Однако теперь, когда она сделала тот шаг, которого вы желали, и ушла от вас, вы снова жаждете общения с ней. Кажется, я слышал, как вы говорите, что не хотите быть вместе с ней, однако вам невыносима мысль, что она недоступна тогда, когда может вам понадобиться. Прав ли я?

Точная эмпатия важна в каждый текущий момент психотерапевтического сеанса – то есть «здесь и сейчас». Помните, что пациенты видят сеансы совершенно иначе, чем терапевты. Раз за разом психотерапевты, даже весьма опытные, испытывают огромное удивление, вновь открывая для себя этот феномен. Не так уж редко бывает, что мой пациент начинает новый сеанс с описания своей сильной эмоциональной реакции на какое-то событие, имевшее место во время предшествующего сеанса, а я чувствую растерянность и совершенно не могу представить, что такого случилось в тот раз, что могло вызвать столь мощную реакцию.

Такое различие взглядов пациента и терапевта впервые привлекло мое внимание много лет назад, когда я проводил исследование переживаний пациентов как в группах психотерапии, так и в группах встреч[6]6
  Групповая психотерапевтическая методика, предложенная Карлом Роджерсом, в которой акцент делается на осознании участниками своих возможностей, раскрытии эмоций, спонтанности и открытости в отношениях с другими и т. п.


[Закрыть]. Я просил членов таких групп заполнить опросник, в котором они определяли критически важные события для каждой встречи. Описываемые ими яркие происшествия сильно отличались от критически важных событий, выбранных руководителями групп, и точно такое же различие существовало между выбором членов и руководителей групп по поводу наиболее важных событий для всего группового опыта.

Мое следующее столкновение с различиями в точках зрения пациента и терапевта произошло во время неофициального эксперимента, в ходе которого одна моя пациентка и я писали краткие эссе по каждому проведенному психотерапевтическому сеансу.

У этого эксперимента довольно любопытная история. Моя пациентка, Джинни, была талантливой и креативной писательницей, которая страдала не только от острого творческого кризиса, но и от проблем самовыражения в целом. Годичное посещение моей психотерапевтической группы оказалось сравнительно непродуктивным: она мало говорила о себе, проявляла мало участия к другим членам группы и настолько идеализировала меня, что никакое искреннее взаимодействие просто не было возможно.

А потом, когда Джинни пришлось оставить группу из-за финансовых проблем, я предложил ей необычный эксперимент. Я предложил ей индивидуальную терапию на том условии, что вместо оплаты она будет писать свободные, без всякой «внутренней цензуры», эссе по каждому терапевтическому сеансу, выражая все чувства и мысли, которые она не изложила в вербальной форме во время самого сеанса. Я, со своей стороны, обещал делать то же самое и предложил, чтобы каждый из нас передавал другому запечатанный конверт с нашими еженедельными отчетами через моего секретаря и чтобы каждые несколько месяцев мы читали заметки друг друга.

Мое предложение было многоцелевым. Я надеялся, что это задание не только разблокирует писательские способности моей пациентки, но и поощрит ее свободнее выражать себя во время терапевтических сеансов. Может быть, надеялся я, то, что она будет читать мои заметки, улучшит наши отношения. Я намеревался писать неотредактированные эссе, раскрывающие мои собственные переживания во время сеанса: удовольствие, разочарование, отвлекающие факторы. Мне казалось, что, если Джинни сможет увидеть меня в более реалистичном свете, она сумеет начать деидеализировать меня и общаться со мной на более человеческой основе.

(Позволю себе небольшое отступление, не относящееся к данному обсуждению эмпатии. Я хотел бы добавить, что этот опыт имел место в то время, когда я сам пытался нащупать собственный писательский стиль, и мое предложение писать параллельно с пациенткой также имело своекорыстный мотив: оно позволяло мне проделывать необычное писательское упражнение и давало возможность разбить свои профессиональные кандалы, освободить свой голос, излагая на бумаге все то, что приходило на ум, сразу же после каждого сеанса.)

Этот обмен заметками, происходивший каждые несколько месяцев, обеспечивал нам переживание в духе «Расёмона»[7]7
  Фильм по новелле Рюноскэ Акутагавы «Ворота Расёмон»: четыре свидетеля дают совершенно разные показания по делу об убийстве самурая и изнасиловании его жены.


[Закрыть]: хотя час терапии был для нас общим, мы переживали и вспоминали его каждый по-своему. К примеру, мы ценили совершенно разные моменты сеанса. Как насчет моих элегантных и блестящих интерпретаций? Она их даже не слышала! Наоборот, она ценила небольшие личные поступки, которые я сам едва замечал: мои комплименты ее одежде, внешности или писательским талантам; мои неуклюжие извинения за то, что я опоздал на пару минут; смех, которым я отреагировал на ее шутку; поддразнивание, когда мы занимались ролевой игрой[8]8
  Позднее я использовал эти эссе в своей преподавательской деятельности и был поражен их педагогической ценностью. Студенты то и дело говорили мне, что наши общие заметки носили характер эпистолярного романа, и позднее, в 1974 г., эта пациентка – Джинни Элкин (псевдоним) – и я совместно опубликовали их под заглавием «С каждым днем немного ближе» («Every Day Gets a Little Closer: A Twice-Told Therapy»; в русском переводе – «Хроники исцеления. Психотерапевтические истории»). – Примеч. авт.


[Закрыть].

Все эти опыты научили меня не делать допущений о том, что мы с пациентом испытываем одни и те же переживания во время терапии. Когда пациенты говорят о чувствах, возникших у них во время предыдущего сеанса, я делаю себе мысленную заметку расспросить об их переживаниях – и почти всегда узнаю что-то новое и неожиданное.

Эмпатия является настолько неотъемлемой частью повседневных взаимодействий – популярные певцы уже напели целые километры песен на тему «влезть в шкуру другого», «представить себя на месте другого», – что мы склонны забывать о сложности этого процесса. Невероятно трудно по-настоящему познать, что чувствует другой; гораздо чаще мы проецируем на него свои собственные чувства.

Читая студентам лекции об эмпатии, Эрих Фромм часто цитировал утверждение Теренция, высказанное более двух тысяч лет назад: «Я есмь человек, и да не будет чуждо мне ничто человеческое». Он призывал нас быть открытыми к той части себя самих, которая соответствует любому поступку или фантазии, высказываемой пациентами, какими бы они ни были жестокими, ужасными, похотливыми, мазохистскими или садистскими. Если же мы этого не делали, он предлагал задуматься о том, почему мы предпочли закрыть эту часть самих себя.

Разумеется, знание о прошлом пациента многократно усиливает нашу способность «смотреть из его окна». Если, например, пациент претерпел длинный ряд утрат, тогда он будет смотреть на мир через призму утраты. Он может не позволять нам слишком много для него значить или подходить к нему слишком близко, – из страха, что ему придется страдать от еще одной утраты. Поэтому исследование прошлого может быть важно не только ради выстраивания причинно-следственных цепочек, но и потому, что это позволяет проявлять более точную эмпатию.