Текст книги "OUTSIDE"

– Все люди – звери. Без жалости и сострадания. Учти это и никогда не сомневайся в выборе.

– Бери, если можешь брать. Даже если это кажется совсем не нужным.

– Дави, если можешь давить. См. выше.

– Унижай, поскольку в возможности унижать скрыта сила. Единожды лишённый достоинства подчиняется охотнее. Тех, кто не готов гнуть спину – или уничтожай, или обходи стороной.

– Унижайся сам. Искренне и восторженно, доведя раболепство перед любым вышестоящим начальником до границ совершенной неприемлемости. Чтобы они же стали тебя за это упрекать, в глубине души испытывая величайшую признательность.

– Ибо нет в человеке большей страсти, чем страсть повелевать. Не знай другого идола, не поклоняйся другому богу.

– Когда настанет подходящий момент – предай. Неважно, как много для тебя сделал благодетель. Если будешь сомневаться – вспомни об унижениях и о том, кто есть на самом деле человек.

– При всяком удобном случае издевайся над женщинами. Они это заслужили, а ты заслужил это наслаждение.

– Презирай своих близких, особенно детей. Тогда у них не будет возможности тобой манипулировать.

– Делай всё вышеуказанное только при условии, что это не наносит вред материальному положению и карьере. Главное – движение вперёд, остальное приходяще.

Последний пункт выглядел более чем противоречиво, отрицая главенство предыдущих, но Слава дальновидно оставил себе отдушину – на случай, если практика построения карьеры пойдёт вразрез с сим постулатом современного человека. В другое время из него, быть может, вышел бы неплохой революционер или ещё какой идейный фанатик, но реальность глухого райцентра распорядилась иначе: слишком яркое впечатление производил чёрный джип главы администрации, рассекающий по залитым грязью улицам. Будто волшебная колесница Амона неслась сквозь напластования безликой посредственности, обращая на себя внимание испуганных смертных. «Власть – сродни бессмертию», – записал Слава на полях школьной тетради, покуда нудная математичка, очкастая шепелявая бабка, вдалбливала неразумным ученикам логарифмы. Как неимоверно жалки и бессмысленны попытки чему-то научить, передать знания, вопреки очевидному – повелевать всегда легче неразумной толпой. Сделавшись президентом – реальность подобного трезвомыслящий будущий карьерист отрицал, но в удовольствии помечтать себе не отказывал, он первым делом запретил бы обучение дальше устного счёта и элементарной грамотности, уничтожил бы все учебники, единственной официальной наукой объявив слепое поклонение Великому Разуму. Тому самому, что, создав из ничего мир, повелевает материей и небом, а управлять наиболее бестолковым куском грешной земли поставил лучшего из достойнейших – не жалкого императора-полукровку, сына Юпитера, но такого же, как они все, из плоти и крови, только оказавшегося равным Ему. В век Интернета и космических челноков он объявил бы квинтэссенцией благолепия себя, заставив в церквях служить молебны под сенью украшенного ризами портрета. Здесь, впрочем, он вряд ли особенно бредил, ибо духовная власть давно алкает сильного лидера, способного в буквальном смысле отнять жизнь у тех зарвавшихся уродцев, что позволяют себе смелость неповиновения завету божьему. Точнее «Свету Вячеславову» – так повелел бы он именовать непреложную истину собственного господства над душами и телами. Каждый гражданин Великого Храма, почему-то и в воображении ему всюду мерещились заглавные буквы, должен был прочувствовать, осмыслить и принять факт безраздельного владения им Великим Разумом, непогрешимым даже в величайшем разврате. В безумных мечтах ему грезилось превратить едва ли и в нынешнем виде думающее общество в стадо запуганных и оттого тем более преданных агнцев, готовых отдать на поругание хоть собственных детей, лишь бы заслужить – не жизнь, но благосклонность. С наслаждением, глотая слёзы умиления, будут взирать родители, как протягивает он холёную пухлую руку к личику их единственной дочери, в надежде, что Солнце не передумает и всё же снизойдёт до растления.

«Чем ты ниже, тем величественнее твои мечты», – прочёл – или вообразил, что прочёл – Слава когда-то в одном из произведений школьной программы и охотно с суровой правдой смирился. Здесь таилось некоторое даже удовольствие – повелевать, зная, что сам многократно ничтожнее любого из вынужденных гнуть перед тобой спину. Вершить судьбы тех, кому на роду, казалось бы, написано – не обращать и малейшего внимания на насекомое вроде тебя. О существовании иной мотивации он не догадывался, полагая всякого, кто отрицает главенство его принципов, жалким притворщиком, и Новое Время подоспело как раз вовремя, чтобы окончательно убедить Славу в этом. Ничто в этом мире не имело ценности большей, чем потребность, ни за что не платилось охотнее, чем за удовлетворение порождающих одно другое желаний – общество достигло гармонии абсолютной самовлюблённости. И даже манящая Европа, оазис мнимой человечности, с первого же знакомства подтвердила бессердечному цинику нетленность обновлённых десяти заповедей. За светлыми улыбками и открытыми лицами не оказалось ровным счётом ничего, а готовность помочь ближнему исчерпывалась тридцатисекундной консультацией о направлении движения – на большее двуличность дряхлеющего континента оказалась явно не готова. Всё там имело цену не менее определённую, чем на родине, но зато куда более высокую, ведь толпы осевших на её просторах ленивых иммигрантов нужно было как-то кормить. А, может, ещё какие расходы беспокоили неспешно умирающую старушку, но ни Лондон, ни Париж не заставили молодого амбициозного славянина изменить или хотя бы подвергнуть сомнению тот пугающе основательный фундамент, на котором выстроено было вполне отвечающее духу времени мировоззрение.

Потому и взялся он за Митю с неведомым доселе азартом, что увидел в нём угрозу несомненной до тех пор жизненной платформе, вызов его гегемонии, претензию на альтернативную – в мире, где есть место лишь одному богу, – точку зрения. Его модели поведения жалкий неудачник посмел каким-то образом пристроить многоточие, и механизм карательной машины призывно заскрежетал, раскручивался на полную, готовясь раздавить самонадеянного выскочку. Личной ненависти, впрочем, Слава к подследственному не испытывал: двигал им скорее страх разочароваться в железобетонных, как до того казалось, принципах – как человек он ему даже нравился. Действительно, было в нём что-то притягательное, обаяние беззлобного дурачка, что прожил бы до старости, не нарушив и жалкой статьи административного кодекса, но обстоятельства сложились иначе. Мотив преступления оставался неясен, вот только для вынесения обвинительного приговора никакой, собственно, и не требовался. Переклинило у парня в башке, раздробил череп первому встречному, и был таков. Плохо было, что не пытался убежать, спокойно ожидая прибытия слуг закона, да и рядом с жертвой найден был топор с отпечатками – к сожалению, опять же, не убийцы. Добавьте сюда чрезмерное алкогольное опьянение, так сказать, пострадавшего, и, не будь Дима совершенным простаком, мог бы давно уже сидеть дома, причём даже не под подпиской – чистой воды самозащита и ничего более. Проходил мимо, зашёл спросить дорогу, нетрезвый общеизвестный хулиган бросился с топором, за что и получил по голове, причём исключительно кулаком, никакого превышения пределов необходимой самообороны. А то, что вовремя не остановился, так это состояние аффекта, только и всего. В принципе, ничто Диме не мешало в любой момент объявить изначальные показания полученными под давлением и, помахав ласково ручкой, отправиться восвояси. Оставалось лишь надеяться, что бедняга не прозреет, и, дабы исключить возможность консультации с сердобольными опытными рецидивистами, опасному преступнику предоставлена была отдельная камера.

Таким образом, помимо взбесившегося начальства, сроки поджимали ещё и вследствие данного сугубо объективного обстоятельства. Дело требовалось сдать как можно быстрее, иначе вполне реальной представлялась возможность получить неполное служебное за содержание под стражей невиновного, а в таком случае о майоре к тридцати двум он мог бы окончательно забыть – на фоне тотального сокращения кадров и должностей вопрос заключался бы уже в том, как просто удержаться в рядах.

Тут, как назло, подоспел со своей беспутностью младший брат. Всеобщий любимчик, так что и Слава его обожал, умница, весельчак и поклонник не совсем законных способов поднятия настроения, залетел с пятьюдесятью граммами «твёрдого» на кармане. Под негласным покровительством старшего он торговал уже давно, но осторожно, сбывая проверенным дилерам по плитке и никогда не имея ничего при себе. Однако со временем расслабился, обленился и потерял, как водится, бдительность. Не заподозрить худого мог только беспросветный олух, которым Тоха уж точно не был: страждущий дешёвого кайфа, разыскивая его в ресторане, где тот для отвода глаз трудился официантом, дважды назвал громко его фамилию, при том, что имя Антон отнюдь не самое в их краях распространённое. Тех, кто брал по мелочи, следовало неизменно отправлять по адресу, но то ли взыграла жадность, или не оказалось под рукой телефона, что по рассеянности забыл в то утро дома, только доверчивый продавец отправился в туалет, залез в сливной бачок и тут же был под белы ручки «принят» коллегами из ГНК.

Народ там был, почитай, что знакомый – не раз бардачили вместе в бане, но на запрос о межведомственной толерантности получен был краткий и, к сожалению, ожидаемый ответ. Им спустили сверху повышенные разнарядки, контролируется всё лично шефом из области, а, главное, не веди себя как последний бездарь, тогда и проблем никаких не будет. Мелкая сошка обещала сдать им промежуточное звено уровня пониже среднего, так кто же знал, что им окажется родственник коллеги из соседнего, почти что, здания. К тому моменту, когда сверкнула в протоколе знакомая фамилия, по начальству уже доложились о раскрытии мелкооптовой сети, да ещё и получили указание рыть дальше. Что было совсем уж неожиданно, ведь дальнейшее расследование обычно передавалось непосредственно в управление, где ожидаемо попадало в долгий ящик: верхушка каналов сбыта давно и успешно работала на хозяев в профильных погонах. Здесь, однако, нежданно-негаданно попали, видимо, на конкурентов и стихийный альтернативный канал приказали решительно искоренить, а посему и перспективы вырисовывались плачевные. Как назло, излишне самоуверенный братик вёл себя почти что нагло, уверяя оперативников, что вскоре покинет неуютные стены их мрачного заведения, попутно предлагая скромную мзду за возврат дорогостоящего вещдока. Ребята участливо писали ему на бумажках: «Замолчи, болван», но Антон к доводам рассудка оставался глух, уповая на могущественного – досадное в текущих обстоятельствах преувеличение, родственника и покровителя. Кончилось тем, что со дня на день ожидали отправки смутьяна «в центр», и страшно было представить, чем это всё могло закончиться.

Что-что, а боль Тоха уж точно не смог бы вытерпеть и до кучи с поставщиком наверняка бы сдал им и увенчанного кокардой Вячеслава, который, что удивительно, злобы в ответ на предательство не чувствовал. В человеческой особи сильна потребность любить, и весь цинизм, ненависть и потребительское отношение к себе подобным уравновешивались у Славы чрезмерной привязанностью к «младшенькому», как он ласково называл неисправимого бабника, наркомана и дебошира. Умудрявшегося, тем не менее, оставаться гордостью семьи – хотя не смог окончить даже училища, и усладой соседей – накачавшись амфетамином, частенько от нечего делать помогал окрестным бабулькам по хозяйству. С детства баловень судьбы, не знавший умеренности или страха под сенью криминального братца, тот вырос жизнерадостным, лишённым комплексов вечнозелёным домашним растением, которое поливают, культивируют и до отвала кормят удобрениями всех мастей. «Хоть кому-то в нашем роду привалило беззаботного житья», – радовался, глядя на него, старший, и степень беззаботности Антона отчасти сделалась мерилом собственной влиятельности и успешности для Славы. Вопреки девятой заповеди, да и философии в целом, последний знал: сложись всё таким образом, что пришлось бы выбирать между собой и бестолковым, абсолютно неприспособленным к реальной жизни братцем, он бы пожертвовал карьерой, а то и вовсе свободой во имя того, кому вряд ли удастся сделать и десять шагов без постоянного присмотра нежного заботливого Славика – жестокого карьериста, прославившегося за бесчеловечность даже там, где по должности положено смотреть на людей как на строительный материал для делопроизводства.

Он помнил все его детские выходки, по сути ощущая себя отцом – достойным называться так сильным мужчиной, а не амёбоподобным батей, променявшим их обоих на банку и домино. К слову, на папашу давно хранилась у него в сейфе увесистая папочка, где под любовно выведенной готическим шрифтом фамилией, с присущей основательностью доказывалось участие родителя в хищении имущества с родного комбината в сотрудничестве с обеспечивавшей сбыт краденному бандгруппой за забором. Итого повторяющиеся эпизоды в составе ОПГ, от семи до десяти и страх вперемешку с уважением на лицах коллег, при виде как кто-то во имя чистоты мундира не останавливается ни перед чем. Слава хотел рвануть так к подполковнику, наиболее тяжёлая ступень, преодолеть которую – значит, решительно и навсегда застолбить себе место в ареопаге начальства. К тому же, растянутое на годы удовольствие куда приятнее сиюминутной радости, и, встречаясь с отцом за издевательски традиционным – ещё со времён тотальной бедности – новогодним столом, он мысленно с наслаждением примерял на того тюремный бушлат. С некоторым, разве что, сожалением, признавая, что одёжка окажется впору, да ещё и, пожалуй, отучит неисправимого алкаша выпивать: курорт, а не пенитенциарное учреждение.

В итоге Тоху нужно было вызволять, счёт пошёл уже буквально на дни, а спасательный круг не появлялся. Тогда в какой-то неприлично материнской агонии Слава добился приёма у областного начальства, где, в неполные три минуты изложив суть дела, пообещал сделаться безропотным верным слугой на коротком поводке у смежного ведомства, если тому угодно будет пощадить нерадивого отпрыска. Известное правило всякой охранительной – через «е» – структуры гласит, что стукачей много не бывает, и приятно стройный по контрасту с обычными коллегами-ментами полковник распорядился дело развалить, отправив на доработку. Обвиняемый, при более пристальном взгляде, оказался невинно пострадавшим случайным прохожим, давшим требуемые показания, как выяснилось в процессе следственных действий, исключительно из страха «ощутить в противном случае обувью по морде». Понятые объявлены были вымышленными, а сотрудники превысившими, хотя и незначительно – взыграло ведомственное рвение, служебные полномочия. В профессиональном ателье что пошить, что раскроить обратно материал могут буквально в одночасье. Главное же заключалось в том, что «старшему наркозащитнику» – продуманная издёвка вездесущих гэбистов – приглянулся непривычно искренний опер, рискнувший всем ради проштрафившегося братца. В обойме любой карательной машины беспринципной публики всегда в избытке, а потому и запрос на человечность, хотя бы в единственном экземпляре да на правах деревенского дурачка, изредка, но присутствует.

Таким образом, меньше всего думая о карьере, Слава, наконец-то, оказался в нужном месте и в нужное время, превратившись в отдушину для могущественного покровителя. Отчасти даже заслуженно появились в свете долгожданных лучей настоящие крылья, от перспектив приятно кружилась голова, и судьба медленно, зато уже, казалось, необратимо, стала поворачиваться к нему лицом. Он так долго этого ждал, так часто проживал момент решительного перелома в мечтах, что, столкнувшись с удачей лицом к лицу, поначалу слегка оробел. Так вдруг жутко сделалось при мысли о возможности ошибиться, сделать неверный шаг или хотя бы сказать лишнее слово. До тех пор он, по сути, и не понимал, как многого уже достиг, пробившись по карьерной лестнице не то что с низов – вынырнув на поверхность из самой что ни на есть задницы.

Глава VI

Одного alter ego Дмитрию вскоре стало мало, и он взялся за создание нового. Не то чтобы Игорь ему как-то надоел, но становилось ясно, что тот, наиболее вероятно, останется весьма поверхностным и хотя продолжит служить безотказным инструментом для покорения недоступных красавиц, дальше продвинется вряд ли. Поначалу казалось, что именно там, в мире эротики, где жаждущие внимания девы любыми, не исключая и весьма изощрённые, путями стараются завладеть благосклонностью лучшего из мужчин, лежит его голодная страсть, но практика, если можно было так сказать о регулярном воображаемом сексе с фотомоделями, иначе – девушками с фотографий, показала, что тонкому ценителю прекрасного со шпателем в руках банального гарема явно недостаточно. Дима и отдалённо не представлял себе масштабов подобного удовольствия, что иного мужчину поглощает целиком, навсегда превращая в добровольного раба женских прелестей. Благодаря ли духовному началу или вследствие отсутствия подходящего опыта, венцом карьеры беззаветного мечтателя порнопродюссер не сделался.

Приученный технологией квартирного ремонта к стратегическому мышлению – ведь, к примеру, прежде чем давать команду штробить, хозяину следует определиться с дизайном будущего помещения до мельчайших подробностей, не исключая и расположение электроприборов, а, значит, и электрических розеток, Дима ко всему подходил основательно. Вычитав про некий тропический рай на Гоа, где тепло чуть не круглый год, а мир населяют сплошь доброжелательные улыбчивые индусы, он в течение месяца изучил предмет досконально. Конечно, ему не довелось увидеть вживую ни бескрайних пляжей, ни величественного спокойствия океана, ни живописных кровавых закатов, но описание сих, весьма посредственных, к слову, чудес и без того набило оскомину всякому посетителю тематического форума, да и качественных снимков, следовало признать, на просторах сети оказалось завались. Пляжные вечеринки – не пошлятина из телевизора, когда богато насиликоненные куклы вальяжно ступают в каблуках по мраморному пространству вокруг бассейна, а настоящие, где вместо фешенебельного клуба – обычное кафе, публика напоминает завсегдатаев хиппи-фестивалей семидесятых, меню пестрит не замысловатыми названиями подозрительно изысканных блюд, но демонстрирует наличие лишь свежевыловленой рыбы, свежесвареного риса и свежевыжатого сока. «И всего-то по одному доллару», – как не к месту добавил некий безымянный турист, довольный случаю проявить эрудицию. Знатоку, которым быстро сделался онлайн-путешественник Дмитрий, хорошо известно, что открывать почтенным азиатам глаза на истину чрезвычайно опасно, неровен час – встретишь в захудалом ресторанчишке соотечественника-официанта, и ценник сродни российскому: молчание – золото.

Таким образом, нового героя, столь беспардонно ворвавшегося ранее в повествование, звали Ники, от английского Nicky, то есть Николай, или попросту Колян. Подсознательно близкое имя по умолчанию обеспечивало тому известную долю симпатии родителя, которая вряд ли проснулась бы при виде какого-нибудь тощего растамана по имени Франсуа. Однако, в силу того, что тема лёгких наркотиков всегда интересовала пытливого автора, Ники сделался выходцем из Бельгии – проще, конечно, было прописать его в объятиях Амстердама, но Дима старался уходить от избитых штампов. Граничащее с оазисом свободы независимое государство безвизового режима, то есть по-нашему – соседняя область, обеспечивали его жителю достаточно возможностей припасть к источнику наслаждений без необходимости становиться закоренелым торчком, коими, вне всякого сомнения, являются все поголовно жители Нидерландов младше тридцати пяти – пополнить багаж знаний о Голландии усидчивости не хватило и пришлось довольствоваться стереотипами. Ники владел – нет, работал управляющим, что на практике – заведение рассчитано было максимум на шестьдесят посадочных мест – означало по совместительству и должность администратора в некоем полукафе-полуклубе на известном пятачке побережья, где вот уже два десятка лет концентрировалась ночная жизнь. Место не то, чтобы ах, но всё-таки – на фоне остальных смотрелось вполне прилично, ибо имело относительно чистый туалет, полноценный диджейский пульт, неплохой звук с посредственным светом и, конечно же, фонтан – в самом центре действа. Последнее лежало исключительно на совести Дмитрия, ведь хотя благословенная богом земля и не знала морозов, что упрощало инсталляцию конструкции, практической, равно как и эстетической, пользы таковая явно не несла. Но здесь архитектор оказался непреклонен, забыв и про всегдашнюю привычку к реализму – ему хотелось этот чёртов фонтан и всё тут. «В конце концов, должна же быть хоть какая-то изюминка», – резюмировал он, и белая, с претензией на античность, статуя то ли тролля, то ли располневшей на высокоуглеводной диете Афродиты поместилась в центре невнятного круглого сооружения диаметром три метра. Пришлось даже зарисовать для ясности, а заодно уж и нанести на план всё остальное. Вышло очень ничего, тем паче, что непредвзятым судьёй выступал всё тот же художник. Бьющая вверх струя создавала некий центр притяжения, он же – центр танцпола, к которому подсознательно тянулась накачанная химикатами туристическая масса, чтобы восторженно бесконечно наблюдать. «Excusez-moi, – всё-таки выходец из французской части, – а когда же они заказывать алкоголь будут, если от этой картины глаз не оторвать», – посетовал Ники, как всякий радеющий о деле порядочный сотрудник, забеспокоившись о норме прибыли, и тут же был урезан до вдохновлённого жаждой свободы усталого романтика, слегка не от мира сего, волею случая назначенного на руководящую должность. Клуб тут же перестал приносить доход, и это легко в основу весьма правдоподобного конфликта между собственником бизнеса и управляющим. Первый нудел про рупии – или какая там валюта в Индии, второй пытался безуспешно втолковать недалёкому коммерсанту, что заведению полагается иметь своё лицо, ни на что не похожий антураж и лишь тогда, по прошествии времени, когда это действительно станет их визитной карточкой, обрушится на головы учредителей заслуженный поток из денежных знаков. «Мне не нужны сверхдоходы в будущем, мне требуется стабильная прибыль уже завтра», – упирался на ломаном английском проклятый Сингх, и тогда Ники – даром что дитя воспитанной нации, махнув рукой, уходил прочь. Причину, по которой этого во всех смыслах некомпетентного работника до сих пор не уволили, ещё предстояло основательно продумать, но пока что фонтан требовал жертв, и неуёмная тяга к творчеству добавлена была в характер до той поры легкомысленного бельгийца. «Надо, значит, надо», – закончив прения, поставил точку Дима и, как после окончания долгой кропотливой работы, удовлетворённо выдохнул. История ему уже нравилась, не терпелось продумать несколько тематических вечеринок, но тут стало клонить в сон, пелена дремоты медленно опускалась с потолка всё ниже, покуда всё не провалилось в небытие. Тут же зазвонил мобильный телефон, вернув его к делам сугубо насущным.

«Алё, мне тя порекомендовали сортир отделать», – подчёркнуто грубый, с высоты собственного положения, зачем-то всплыл из ненужных теперь воспоминаний голос менеджера по продажам бытовой техники или, в лучшем случае, автосалона непрестижной марки. Опыт научил Диму сразу и безошибочно определять потенциального клиента. Такой сам не может вбить и гвоздя, чем гордится неимоверно – белый воротничок; впрочем, быстро сдувается, по мере продвижения ремонта к середине, когда проявляются очертания будущего красочного толчка, стеклянных полочек под бумагу и непременно подвешенного – как в лучших домах – к стене туалетного ёршика. Перейдя экватор, тот станет и вовсе обожать мастера, превращающего квадратный метр обычного сральника в произведение искусства, откуда не хочется выходить. «Так вот и жил бы тут», – чуть не пустив от умиления слезу, выдавит из себя счастливый заказчик, осматривая свой новый будуар – истинное значение слова так и останется для него тайной. В подобных случаях требуется поначалу принять навязываемый тон, чтобы затем, если имеет место оскорблённое эго, вдоволь по ходу пьесы отыграться. Дима обострённым чувством собственного достоинства явно не страдал, а потому брался охотно. Такая работа сулила хороший заработок за весьма короткое время: накладок с ликвидностью и, соответственно, задержек в материалах не предвиделось, а на мечту о волшебном нужнике, скорее всего, бросались все добытые потом и кровью немногочисленные ресурсы – в агонии ремонта те, кому не посчастливилось накопить на что-то серьёзное, целиком, в том числе материально, отдавались одной конкретной задаче, так что и за шкаф-купе или плитку в ванной можно было брать втридорога, если речь шла о «рекомендации». Такого рода отзывы, как правило, давали всё те же работяги, чаще всего оконщики. Народ самый высокомерный, полагающий свой труд не менее «комплиментарным», как дословно выразился один такой мастер, чем «производство нанотехнологий». Подобно малограмотным выдвиженцам тридцатых, бравировавших иностранными заимствованиями из Маркса, они просто обожали наукоёмкую приставку, видимо, находя в ней отклик юношеской любви к былому величию созвучной попсовой группы – даже ударение ставили на последний слог. Нанофурнитура, наностеклопакет, даже наноручки – дверные, конечно, так что обычное окно не зарекайся уже и ставить. «Надо делать нано», – чересчур идиотское для рекламного слогана, тем не менее, успешно перекочевало в стекольный народ.

Определённое неудобство заключалось в том, что по каждому подобному звонку требовалось съездить на место – исключительно ради более тесного контакта с вознамерившимся улучшить жилищные условия: при личной встрече уболтать куда легче, чем по телефону. В условиях столицы, разросшейся до отдалённых пригородов, такое путешествие в оба конца могло занять и полдня, оказавшись в итоге безрезультатным, но приходилось идти на риск. К тому же, вопреки извечным жалобам на загруженность, работяги его профиля большую часть времени бездельничали в ожидании очередного заказа, и прогулка на общественном транспорте часто оказывалась даже полезной, ибо выводила из состояния многодневного полудрёма, вызванного сочетанием дешёвого пива и кабельного телевидения. У самого Димы отношения с алкоголем были весьма нетипичными – тот в компании не пил вообще. Сие преступное, по мнению коллег, воздержание явилось следствием целого ряда причин, но главной была всё же одна. Держать сорокоградусную банку он не умел совершенно и, хотя агрессивным или занудным не становился, на ногах держаться отказывался, передвигался на четвереньках, оставляя по углам недопереваренную пищу, шумел, в безуспешных попытках подняться ломал мебель, бессильно обвисал на руках тех несчастных, кому приходилось тащить его до дома, и затем ещё два дня страдал сильнейшим похмельем. Эксперименты с Бахусом, таким образом, были закончены ещё в ранней юности, и с тех пор к крепкому Дима уже не возвращался, превратив и без того чрезвычайно выносливый организм в подобие вечного двигателя: не уставал вообще, никогда не болел и мог не спать хоть трое суток подряд – сочетание качеств, обеспечившее ему репутацию незаменимого человека, если требовалось в сжатые, а хоть бы и вовсе фантастические сроки закончить какой-нибудь ремонт. Завершало образ полное отсутствие всякой снисходительности или просто жалости к себе: несгибаемый боец, к счастью, не востребованный текущим историческим процессом на что-либо, кроме деятельности исключительно созидательной. Чужому влиянию поддавался с некоторой даже радостью, ибо всегда был охоч до нового, вот только желающих заиметь верного оруженосца так и не нашлось: простоватый искренний чудак – плохая компания для охоты на девочек, особенно, когда «не пьёт, не курит, не танцует» – беспросветно скучный тип, одиночка по призванию, кому такой нужен.

Однако желающие всё-таки нашлись – пусть выдуманные, но зато весьма неординарные личности, каждый вполне успешно блистал на вверенном ему чутким создателем поприще. Успешный москвич, тяготевший к буддизму европеец и, для завершения священной троицы, безработный сорокалетний римлянин, пробавлявшийся игрой на гитаре. Этот последний был настолько не уверен в себе, что даже места постоянного не имел – ретивые конкуренты гоняли его отовсюду, где проходили туристические денежные тропы, а местный народ щедростью не отличался вот уже две с лишним тысячи лет. Имя получил соответствующее – Рони, более подходящее для собаки, но задачей его, в отличие от остальных, было не воплощать мечты, а, наоборот, исправно напоминать, что и нынешнее положение автора кое для кого запросто потянет на недостижимый идеал существования. Бедняга жил в квартире выжившей из ума тётки, вот-вот готовой переселиться в мир иной, превратив любимого, но бестолкового племянника в бездомного, поскольку трепетные наследники-дети уже поделили жилплощадь и всяким двоюродным прихлебателями места там не нашлось. Многоквартирный дом примыкал к железной дороге, ведущей из аэропорта в город, так что поезда сновали круглосуточно, но окна с апреля по октябрь, когда южное солнце палило особенно нещадно – сторона оказалась западная, закрыть нечего было и думать. Кондиционер в их районе считался роскошью – не сам по себе, но счета за электричество, им потребляемые, и душными ночами жильцы страдали от бессонницы, ругали чёртово правительство за дороговизну энергоносителей и нервно ворочались, прилипая к мокрым насквозь простыням. Тётя Анет владела в этой резиденции однокомнатной студией с большим чуланом, куда, помимо бесчисленного хлама, весьма удачно поместились и двухэтажные нары – на случай визита дорогих гостей. Последние не баловали её годами, поэтому, чтобы хоть как-то бороться со скукой, на нижний ярус временно подселили нерадивого отпрыска младшей сестры, презревшей родительские заветы и отправившейся на поиски счастья за океан. Откуда, вместо состояния, она привезла лишь преждевременную старость, надорванное тяжёлым физическим трудом здоровье и хилого, вечно болезненного сына, призванного осчастливить её на склоне лет.

Его папаша был посредственным музыкантом, игравшим на гитаре по средней руки нью-йоркским ресторанам всё – от джаза до рок-н-ролла, часто за один только ночлег да еду, и потому сына, едва тому исполнилось восемь, отдали на музыкальные курсы, дабы продолжить славную традицию ирландских бардов. У матери от жизни осталось лишь прошлое, а от прошлого – лишь богато приукрашенные, а часто целиком выдуманные не больно-таки яркие воспоминания, и в этих историях похититель её сердца представал в виде рокового красавца, походя разбивавшего девичьи сердца, но споткнувшегося на римском профиле молодой официантки. Которой тогда перевалило уже за тридцать, а чрезмерной привлекательностью она не страдала и в юности, но обе сестры прощали ей тягу к преувеличениям, выслушивая раз от раза всё более шикарную историю этой пылкой, но кратковременной любви. Джон, сын узколобого фермера из Оклахомы, о своей исторической родине знал лишь то, что там все сплошь рыжие, но полагал этого более чем достаточным, тем паче, что был патриотом, американцем в третьем поколении и в глубине души не верил в существование заграницы. Всю мировую историю он полагал одним сплошным надувательством, умелой выдумкой какого-нибудь голливудского сценариста-фантаста, до сих пор, надо думать, получавшего за то внушительный авторский гонорар. «Там, – он поднимал указательный палец вверх, привлекая внимание завсегдатаев сельского бара, – на другом конце Земли, что-то, безусловно, имеется, но уж точно не королевы и принцессы в шикарных замках, откуда им взяться в эдакой вонючей дыре, коли даже у нас их отродясь не видали? Это всё телевидение, у них огромные павильоны на западе, проданные за ненадобностью бывшие испытательные полигоны НАСА, где возвели все эти Эйфелевы башни с Луврами, и сдают в аренду любому, у кого есть деньги и желание снять очередное кино про Европу. Иначе как объяснить тот факт, что во всех фильмах декорации одинаковые? В реальной жизни всё это старьё давно посносили бы и настроили небоскрёбов, а уж потом взялись бы причитать, как у нас об индейцах. А тут, гляди, стоит годами наполовину разобранный ихний Колизей, и никому в голову не придёт его окончательно демонтировать или, наконец, достроить, чтобы проводить там футбольные матчи. Какой, ответьте мне, смысл мэрии содержать эту махину впустую, без прибыли?» Аргументы убеждали нетребовательных землепашцев, которым всякая история была в радость – не всё же только напиваться до чёртиков, повторяя донельзя приевшийся цикл.