Текст книги "Шизофрения. Том 2"

Андрей вдруг смахнул упавшую на него полусонную муху и, как будто это было логичным переходом на другую тему, указав на кружившееся на полу в агонии насекомое, пояснил:

– Я прошу прощения, но, несмотря на время года, у меня тут, как видишь, полчища умирающих мух. Я не очень ещё знаком с особенностями сельской жизни, и поэтому этим летом совершил одну досадную оплошность: позволил по неосторожности им вволю нагнездиться у себя в доме. Дело в том, что в этом году меня почему-то почти что игнорировали местные комары: может, я им был неинтересен как личность, а может, они по запаху принимали меня за медведя, но, так или иначе, я был у них в этом сезоне не в моде. В результате почти не включал в розетку чудо-прибор с бутылочкой инсектицида и создал у себя в доме просто заповедник для мушиного потомства. Недавно опомнившись, поскольку колонии мух, приняв тепло батарей за весну, стали множественно просыпаться, включил на обоих этажах в розетки означенные приборы, и несчастные дети навоза стали десятками в день умирать у меня на глазах. Помимо того, что это волей-неволей создаёт пусть и ироничное, но всё-таки впечатление какого-то геноцида, мне приходится почти ежедневно включать пылесос, чтобы не быть погребённым заживо, – закончив свою мысль, он довольно посмотрел на Михаила, как будто ожидая от него поощрения за эту занимательную историю, чему прелюдией, собственно, и было всё сказанное до этого. Это был, как оказалось впоследствии, любимый Андреем слегка сумасшедший, но оригинальный и главное – действенный способ закончить надоевший ему лично разговор, неожиданно переведя его на какую-нибудь незначительную тему. Он обладал завидной способностью гасить свой разум и опускаться как бы на уровень ниже: до обычных бытовых разговоров. Оставалось загадкой, с какой целью он так жадно берёг каждую клетку собственного мозга, если иногда прямо-таки панически боялся пожертвовать ею напрасно. Михаил не знал, что, переключившись на надоедливых насекомых, его собеседник почти не вникал в дальнейший монолог, уделяя ему не больше умственной деятельности чем, скажем, наливанию чая, и таким образом мог спокойно подумать о чём-то ещё, неожиданно как бы осенившем его ум, не прерывая, хотя и разительно упрощая текущую беседу.

Подобно запоздалому осеннему солнцу, которое даёт уже было уснувшей природе обманчивую надежду, Михаил увидел в Андрее не то чтобы силу или волю, а просто спокойное созерцание, без всякого буддизма с его уходом от страстей или, наоборот, христианской фанатичности в служении чему-то или кому-то всевышнему. Это был во многом его идеал существования, которого он мог бы при желании достичь, но с которым, и он отчётливо осознавал это, всё равно не смог бы смириться. Хотя, вспоминая, как Андрей властной хозяйской рукой на прощание обнимал гостью женского пола, Михаил чувствовал почти уже зависть к этому флегматичному, повёрнутому на себе самом философу, который, на его взгляд, имел равные шансы как сотворить что-то великое, так и превратиться в нудного стареющего нарцисса. Сколько простой животной силы было в его обращении с женщиной. Андрей заботливо ухаживал за своей девушкой, но и он сам, и она знали, что это всего лишь его сиюминутное желание проявить нежность и ласку и, захоти этот галантный кавалер перевести их общение в несколько другое русло, он не задумываясь потребовал бы от неё исполнить любую свою прихоть и хорошо ещё, если бы попросил двух приехавших мужчин предварительно выйти. Но, видимо, именно в его безраздельной власти и заключалась та пронзительная прелесть ухаживаний, которыми он тем искреннее окружал свою избранницу. Андрей делал то, что было не под силу женщине: давал, когда мог лишь получать, и его очередная смазливая Маша, нутром ощущая этот диссонанс, чувствовала к нему прилив нежной благодарности, не понимая пока, что за этим невинным вроде бы чувством уже скрывается другое, посильнее, которое перевернёт её и надолго привяжет к этому неординарному, и пусть бы даже психически далеко не здоровому, но зато уж точно мужчине.

Глядя на линию горизонта, Михаил невольно задумался, почему человека так неуклонно подсознательно тянет к абсолютному покою? Это желание создать вокруг себя вакуум смахивает на преждевременную тоску по ящику гроба. Абсолютная кладбищенская звенящая тишина дарит чувство спокойной удовлетворённости, как будто ты уже умер, и нечего теперь мучаться страстями и желаниями, можно выдохнуть в морозный воздух всё напряжение и просто наблюдать. Конечно, так недолго и свихнуться, что, судя по всему, в ранней пока стадии и произошло с хозяином дома, но не похоже, чтобы тот был несчастен. Мы, наше чёртово пресыщенное общество, потеряли в жизни смысл, заменив его иллюзорной целью достичь того-то и того-то, так стоит ли удивляться, что некто добровольно сходит с ума в попытке сгладить лично для себя наиболее острые углы проблемы? Он видел перед собой замёрзшее поле, квинтэссенцию смерти, и она манила его как любимая женщина, лишь в объятиях которой найдёшь желанный покой. В этой его тяге не было какого-то суицидального начала, он просто захотел вдруг остановиться и больше никуда никогда не идти. Эта мимолётная свобода от поработившей его идеи была лишь минутная слабость, которая, он с сожалением это предвидел, скоро должна будет пройти, и тогда он встанет, стряхнет с себя налёт философской скорби и вернётся к группе.

Чем дальше, тем больше Михаил сближался со своим новым чудаковатым знакомым, и за два приезда они успели стать тем, что называется приятели: двое мужчин, которых радует общество друг друга, любящих поспорить и порассуждать за вечерним чаем. К своему искреннему сожалению, он не нашёл у Андрея ответов, зато сумел оценить, как тот изящно вышел из положения обуреваемой всех жажды деятельности. По существу, это был такой же потерянный, как и все, человек, но он сумел нащупать какое-то своё собственное, не слишком зыбкое дно, за которое и уцепился, к слову сказать, весьма основательно. Разглядев впервые этот грунт, Андрей сначала презрительно усмехнулся, потом улыбнулся снисходительно, чтобы затем поверить, а точнее – заставить себя поверить в твёрдость основания и водрузить на него свои жизненные принципы, тем более что последние до этого тяжёлой ношей висели у него за спиной. Он сделал смыслом жизни созерцание лишь потому, что не нашёл ничего лучше. Сначала это показалось Михаилу достойным сожаления, но постепенно он понял, что такой выбор не так уж и сомнителен, в связи с чем на память ему пришёл один характерный в этом смысле случай.

Это была одна их тех командировок, гордо именуемых business trips, чтобы добавить немного корпоративного лоска подобным жертвоприношениям на алтарь бесполезности, цель которой заключается единственно в передвижении из точки А в точку В, эдакая чистая энергия бессмысленности, должная убедить окружающих и, прежде всего, себя в полезности собственного существования. Фокус в том, что движение само по себе неосознанно заставляет человека поверить в осмысленность его цели, даже если таковая эфемерна или отсутствует вовсе. Дайте кому-то сложную, а лучше малоприятную задачу, и он охотно будет добираться два часа до места её разрешения, чтобы в самом финале, подойдя к заветной двери, неуверенно топтаться у порога, сомневаясь в необходимости действия, которое по пути сюда казалось ему столь очевидным. Заточенный на инстинкты мозг подсознательно благодарит нас за любое движение, так как полагает оное поиском жратвы и самки либо спасением от опасности, но уж никак не жаждой в прямом смысле слова уйти от решения назревшей проблемы. «Движение – жизнь», – такой же глупый императив, как и все остальные, призванные нацепить красивый метафизический ярлык на банальный незначительный выброс серотонина в благодарность за прогулку, а лучше – пробежку. Удивительно, но после двух миллионов лет так называемой эволюции мы, дети постиндустриального информационного общества, в части мотивации руководствуемся тем же, что и наш ближайший обезьяний предок. Отчасти некоторые наркотики дают забвение животного начала, но в целом, пока мы не знаем почти ничего о строении собственного мозга, не говоря уже о том, чтобы научиться управлять его импульсами, среднестатистический человек остаётся всего лишь хорошо развитым животным с весьма незначительными шансами выйти из замкнутого круга обусловленных инстинктами амбиций и возвысить свой разум до чего-то истинно духовного.

В прошлом году в начале октября любимая компания отправила его на один из своих недавно приобретённых заводов в центральной России, чтобы провести там нечто вроде аудита в преддверии перехода на sap, донести до медведеподобных, в понимании московского топ-менеджемента, сотрудников местной бухгалтерии, что их убогая реальность будет стремительно меняться, разрушая привычные устои и устанавливая новые стандарты как работы, так и жизни. Подобно колонизаторам семнадцатого века, руководство искренне верило, что привнесёт в это царство повального пьянства и дикости (иное представление о жизни за МКАДом просто не уживалось в их мозгу) плоды истинной западной цивилизации, которая уничтожит кумовство, блат, какую-нибудь существующую лишь в воображении отцов-основателей центральночернозёмную разновидность расизма, человеческие жертвоприношения на производстве и прочие ужасы туземной действительности. Когда же не было настроения поддаваться столь любимой им иронии, Михаил должен был признать, что при всём кажущемся идиотизме структура западной корпорации имеет ряд преимуществ по сравнению с отечественной, а именно реальную возможность карьеры для способных – в том числе женщин, и не только через постель, уважение к человеческой личности, достойную оплату труда и прочие, против воли приходится признать, не такие уж и мелочи, составляющие основу потребностей пролетария в любой точке мира.

Обуреваемый подобными противоречиями вкупе с похмельем он сидел на своем месте в вагоне СВ и ждал отправления поезда с Павелецкого вокзала, который представляет собой место паломничества поездов с припиской от Тамбова до Кзыл-Орды с соответствующим набором приезжающих гостей столицы. Мимо его окна проходили то бодрые тамбовские парни в неизменных спортивных костюмах и с модной чёлкой поверх бритой головы, то медленно проплывали дети степей в засаленных бухарских халатах, так что, несмотря на закрытое окно, казалось, при желании можно было полной грудью вдохнуть яркую смесь ароматов полыни, узбекского плова и недельной выдержки пота. Изредка попадались и девушки из каких-нибудь полумифических воронежских и липецких деревень: когда-то красивейшие загорелые нимфы, превратившиеся на диете из пива, фастфуда и фена в толстожопых целлюлитных бабищ, видавших виды и уже инстинктивно становящихся в бойцовую стойку, лишь только услышав боевой клич: «Баня, парни, водка, дуть». Где вы, стройные деревенские музы молодости, где ваши короткие юбки, нежный, чуть матершинный говор, где эта напускная недоступность, неизменно тающая под воздействием романтической атмосферы летней ночи, музыки, палёной водки и плитки шоколада?

В предчувствии накатывающего вечернего, так называемого морального похмелья Михаилу меньше всего хотелось бы сейчас вспоминать о том сладостном времени его молодости, где деревья были большими, женщины красивыми, а прогресс цивилизации находился на той идеальной стадии, когда у девушек уже модно было брить подмышки и лобки, но ещё не принято в любом собственном уродстве находить скрытую красоту. Он невольно тоскливо вспоминал это время всеобщего веселья, в котором люди жили почти одним днём, и строить планы на жизнь было признаком скучного ботана, а не перспективного молодого мужчины. Он часто анализировал этот период своей жизни – середину и конец девяностых – и, пытаясь отнести яркие ощущения на счёт расцветающей юности, тем не менее, должен был признать, что молодость тогда была всеобщей, практически общенациональным императивом, когда ещё недавно нищий задавленный народ жадно бросался на открывшиеся наслаждения, впитывал их всей свой голодной сущностью, охотно поддавался минутным порывам, забывая о каком-то мифическом главном, и, отдавая положенную жертву в пьяных ДТП, драках и бандитских разборках, неизменно продолжал этот безостановочный кутеж. В дешёвых заблёванных шашлычных формировались наши теперь почти что воспитанные сорокалетние предприниматели и тридцатилетние карьеристы, которые в то время без лишних разговоров разбили бы бутылку об голову мужика, сумевшего выговорить слово «педикюр». А спустя десяток лет они регулярно посещают магазины одежды и специальные мужские салоны красоты, чтобы казаться тем, что гордо именуется «ухоженный мужчина». Мы больше не любим, не рискуем и не жертвуем, мы просто потребляем: всё, включая и женщин, превратившихся в такой же, по сути, товар, как и всё остальное, имеющий свою цену, которая отличается от магазинного ценника лишь наличием простенького уравнения х+у+$, чтобы можно было немного сэкономить на $, если ты не уродлив, образован и пока ещё не слишком стар.

Вместо того, чтобы мучить себя бесцельными размышлениями и болезненными воспоминаниями об ушедшей молодости, Михаилу следовало бы открыть литровую бутылку Jameson, заботливо укутанную и уложенную в самое сердце чемодана, но он не хотел начинать священнодействия, пока не станет ясно, будет ли у него попутчик, и если да, кем станет этот он или она. Не то чтобы он всерьёз рассчитывал на симпатичную businesswoman, направляющуюся в среднерусское захолустье и могущую превратно оценить картину пьяного ещё до оправления поезда соседа, но предпочитал выяснить диспозицию до того, как приступить к главному, чтобы затем на пути к заветной эйфории никакие бытовые мелочи и соображения не отвлекали его мозг. Именно поэтому Михаил терпеливо ждал отправления, логично предположив, что если ему и суждено иметь попутчика, то последний непременно материализуется до отхода паровоза, так как весьма маловероятно, чтобы пассажир СВ подсел где-нибудь в глухом райцентре ещё более глухой проезжаемой области. Размышляя таким образом, он к радости для себя потерял нить депрессивных воспоминаний и сосредоточился на пейзаже из окна – не том, которым одарил его убогий гений архитектора вокзала, но радостно предвкушая оный во время поездки.

Время было для дороги самое подходящее: середина октября, золотая осень, полная ярких красок на листьях деревьев, тёплое, ещё ласкающее солнце, не ранний и не поздний закат, а ночью почти уже заморозки, магически наполняющие чувством домашнего уюта любое тёплое помещение с бутылкой на столе и пусть даже самой непритязательной закуской. Что могло быть лучше встретить такой вечер и провести ночь в купе, направляющемся в промозглую даль среднерусской равнины, потягивая холодный виски под аккомпанемент повествования какого-нибудь в меру не тупого попутчика. Подсознание Михаила и здесь сделало свой обычный выбор, незаметно выбросив из воображения сексуальную красотку, могущую ограничить спиртовые возлияния, и заменив её изрядно пьющим, но зато способным рассказчиком, с которым так приятно растянуть литр-другой вискаря под долгую дорогу.

Нудный гнусавый голос из репродуктора возвестил отправление поезда, и обрадовавшийся одиночеству Михаил залез в чемодан, чтобы достать оттуда заветного спутника, водрузил свою даму в зелёном платье на стол, хрустнул девственной пробкой и уже собирался налить первые пятьдесят, когда в купе постучались. Матерясь про себя, он открыл дверь и увидел проводницу и сияющее улыбкой лицо, судя по всему, его попутчика. «Твою же мать», – только и успел флегматично подумать он, как вдруг в приступе подозрительной агрессии грубовато спросил вошедшего: «У Вас билет именно на это место?» Трудно было придумать вопроса глупее, и проводница уже приготовилась открыть Михаилу эту тайну, когда неожиданный гость примирительным жестом достал билет, передал его в руки, так сказать, проверяющему и терпеливо ждал стоя, пока тот разберётся в этой шифротелеграмме РЖД. Проводница не оценила толерантность проверяемого и, всем своим боевым видом показывая, что уж она-то разобралась бы получше с этим горе-алкашом, неизвестно каким чудом занесённым в вагон СВ, покачиваясь на ходу, удалилась. Михаил хотел выдержать образ и молча вернуть билет, но не сдержался и прокомментировал:

– Вы уж не обижайтесь, я часто езжу на поездах, – тут же зачем-то соврал он, указав глазами на то место, где только что стояла проводница, – они любят подсаживать на свободные места после отхода поезда, в обход касс дальнего следования, конечно, – попытался закончить шуткой Михаил.

Здравомыслящий человек не станет путешествовать в отечественном вагоне первого класса. Оба собеседника, похоже, интуитивно почувствовали это и, видимо, одинаково легко смирившись как с собственной недалёкостью, так и перспективой общения с себе подобным, официально, так сказать, зарегистрировав свои отношения, узаконенный сосед неожиданно просиял во весь рот белых красивых зубов, протянул руку и произнёс: «Костя». Привстав уважительно, Михаил ответил на рукопожатие, и только после этого, как бы переходя из метафизического статуса в реальный, Константин сел напротив.

– Вискарик – это хорошо, – выговорил он. – Поделитесь? – полувопросом-полуутверждением спросил он. Михаила даже немного резанула эта излишняя дерзость, тем более что по неписанным законам совместного путешествия он и так сам, очевидно, предложил бы, и тогда к чему эта поспешность? Вдруг он подумал, что примерно так, наверное, рассуждала бы на его месте подвыпившая девушка о перспективе необременительного траха с соседом по купе, чуть раньше положенного распустившего руки, и потому невольно улыбнулся. Опять же Костя был им слегка обижен предшествовавшей проверкой документов, поэтому, отбросив сомнения и идиотскую улыбку, застывшую на его лице, Михаил ответил:

– С удовольствием, если захотите составить мне компанию.

И опять про себя рассмеялся неуместности второй части предложения: как будто на самом деле можно было пить вместе из одной бутылки и не разговаривать. Таким образом, ещё не начав толком говорить, перманентно улыбающийся чему-то Михаил уже представлялся своему соседу глубоко погружённым в себя, подёрнутым латентным идиотизмом мечтателем, но Костю, похоже, это волновало мало.

– А куда деваться? – бодро ответил он.

– Вы до конца? – Михаил утвердительно кивнул. – Ну и я тоже, так что тут волей-неволей придется коротать путь вместе.

Они быстро разговорились, уверенно опорожняя содержимое бутылки. Костя принадлежал к такой же, как и Михаил, касте управленцев чуть ниже среднего звена, а именно – был бренд-менеджером одного известного женского дезодоранта. Профессия, прямо скажем, не пыльная и в меру прибыльная: помимо зарплаты ты распоряжаешься рекламным бюджетом, который исчисляется в прямом смысле слова миллионами самых что ни на есть зелёных денег, а это даёт в меру предприимчивому человеку некоторый простор для воображения, равно как и обогащения. Хорошо известно, что откаты повсеместны в практике крупных маркетинговых агентств и не только в России, но непосредственно в Костином случае это при прочих равных можно было считать почти законной премией к зарплате, потому что его работа заслуживала исключительно похвалы: вверенный ему руководством продукт был на вершине потребительского олимпа, хотя ещё год назад прозябал в совершенной неизвестности. Причина столь стремительного успеха была в выборе верной концепции, и здесь проницательность не подвела только назначенного, так сказать, авансом слишком молодого ещё junior manager Костю, который – может отчасти потому, что сам ещё недавно был подростком, верно угадал альтернативный слоган, предложенный агентством вместо того, чтобы банально перевести спущенный снизу английский вариант. Он рискнул, взял на себя чрезмерную по корпоративным меркам ответственность, победил и теперь вот уже второй год заслуженно почивал на лаврах. Прелесть информационного общества в том, что в условиях глобального охвата аудитории одна верная мысль может обеспечить её автору безбедное существование – не слишком, на первый взгляд, справедливо, но стоит вспомнить, что в современном обществе мысль и есть самый ценный товар, потому что направленный работодателем в нужное русло мыслительный процесс создаёт новый слой потребительских желаний, а значит, обеспечивает выживаемость и в дальнейшем процветание общества потребления.

Умение смотреть хоть чуточку вперёд сделало Костю неиспорченным успешным молодым человеком: он молод, полон энергии, успешен, его достаток позволяет ему иметь квартиру в Москве, домработницу, новенький приличный седан, дачу, и он уже всерьёз планирует заиметь вторую где-нибудь на берегу средиземноморья, например, в Испании: благо, что сравнительно недорого и при том старая Европа. Вот он, победитель, неотягощённый тлением излишней умственной деятельности, умеет наслаждаться тем, что – нет, не дала, что он сам получил от жизни, без посторонней, как говорят, помощи. Студент-лимитчик, мыкавшийся пять лет учёбы в общаге, а потом ещё первые три года работы в отвратительной съёмной комнате, решительно задушивший свою молодость ради прекрасного завтра, пока ещё умеющий рисковать, отдыхать и когда есть настроение поднажраться с соседом по СВ, несмотря на непременное утреннее похмелье. Глядя на него полупьяными уже глазами, Михаил даже трезветь начинал от его неприятно твёрдой жизненной позиции. Костя стоял на ногах более чем уверенно, и если бы наша бестолковая власть подтянула таких вот в низовую политику, да ещё раздала бы им на законном основании оружие самообороны, хрен бы они дали каким-нибудь люмпенам и всяким пролетариям отнять у них хоть что-нибудь. Для такого его дезодорант – это флаг, а компания, в которой работает – родина, причём любимая, так что уж он сумеет за неё постоять без всяких там «Вставай, страна огромная».

Такие, как Костя, знают цену нажитым благам, они прошли к ним долгий тернистый путь, полный жертв и только что не лишений, и потому в отличие от избалованных сынков первого поколения российских чиновников сумели бы при случае постоять за себя и свой мир, а попутно спасли бы и режим, как необходимую оболочку их существования. Они не станут ныть про отсутствие социальных лифтов, но безо всякого блата получат средненькую вышку и вскарабкаются по карьерной лестнице – тоже до немногим выше средненьких позиций, но зато уж, как говорится, сядут крепко и своего не отдадут. Их дети будут учиться в хороших школах, да у лучших репетиторов, а университет закончат и вовсе британский, и снова не услышим мы от них монотонный нудёж про крах системы образования, потому что лично для них и за хорошую мзду, пусть на последнем уже издыхании, но образование постарается, а уж там после нас хоть потоп. Такой не убежит из страны, лишь только учуяв запах жареного: он десять лучших лет жизни отдал на то, чтобы теперь наслаждаться благами родины, на кой чёрт ему ещё столько же строить новую жизнь где-то за океаном. Конечно, есть ротация и можно перевестись в рамках компании, но вот только там, за этим магическим бугром, еле хватает работы для своих – тебе там в спину вечно будут дышать молодые и голодные, и уж точно не тупые, как здесь. Да ещё ведь без привычных откатов за всю жизнь не заработаешь столько, сколько здесь за три года. Нет, дудки, такие не побегут, – и Костя, будто вчера только расстались, всплыл как живой в его памяти. Таких кончать придётся, тогда может ещё и снимутся. Спасибо нашей близорукой родине, которая не видит в них силу и опору. Спасибо тебе, ржавая бюрократическая машина, существующая лишь для сиюминутного обеспечения самое себя и мало заботящаяся о будущем. Твоими упорными стараниями останутся они с голыми руками и без поддержки избирательного закона, потому что ты боишься записать их в своих. И правильно боишься, с такими пришлось бы и поделиться, но ты, прогнившая аппаратная крыса, забыла уроки Бендера: «Чтобы сохранить целое, нужно отдать часть». Единственная, возможно, сила, способная постоять за действующую власть и жизненно заинтересованная в сохранении текущего порядка, выброшена на обочину из боязни потерпеть небольшой, по сути, убыток на оплате её услуг. Воистину не было для группы большего союзника в борьбе против режима, чем сам режим.

– Так, ну мы пьём или день потерян? – лишь только виски подошёл к концу, Костя решительно взял инициативу в свои руки, – у меня тут заныкана бутылка XO, презент от какого-то страждущего сэйлза, так что предлагаю продолжить знакомство и перейти от ирландских самогонщиков к французским, так сказать, сомелье.

– Предложение поддерживаю, – ответил Михаил банальной шуткой, но оба от души рассмеялись. Они хлопнули залпом по пятьдесят коньяку, мысленно посетовали на отсутствие лимонов, потом уже вслух наплевали на эти жалкие условности при наличии такой-то приятной компании и почувствовали себя недалеко от стадии брудершафтов и поцелуев, которая, как правило, стремительно переходит в заблёвывание окружающего пространства, а потому, дабы оградить себя от такого нелицеприятного финала, Костя, по-видимому, решил слегка сменить направление развития вечера и сразу перейти к душевным излияниям.

– Знаешь, – начал он, – мне чертовски нравится моя жизнь. И особенно работа. Ты приходишь, чувствуешь себя нужным, раздаешь указания, дремлешь на митингах, развлекаешься на всяких вечеринках от агентств и зарабатываешь хорошие бабки. То есть именно зарабатываешь, понимаешь. И пусть это не самый тяжёлый труд, но я к нему долго шёл, это во-первых, и попробуй так кто другой – хрен ещё, может, получится, это во-вторых. Это ведь тебе не на заводе у станка, тут мозгов надо малость побольше. И опять же, прямо греет сознание, что я ведь получаю всё заслуженно – продукт-то мой процветает. И пусть кто-то там корячится на производстве да в огородах за сотую долю того, что есть у меня – так ведь не я же выдумал эту систему, и лично я ни у кого кусок хлеба не вырываю. В конце концов, не я же тот среднестатистический мудак, который клюет на рекламу по ящику и за это переплачивает то, что какой-то мизерной частью оседает в моём кармане. Или ты думаешь, я не прав? – он действительно вопросительно уставился на Михаила, как будто тот мог разрешить его некоторое как бы недоразумение с собственной совестью. Впрочем, роль судьи была малопривлекательна, поскольку Михаил, вопреки большинству пьющих, любил больше послушать собеседника, чем самому говорить, так как это, в том числе, давало ему возможность при желании поразмышлять с самим собой под равномерный гул исповедующегося собутыльника и потому примирительно заявил:

– Да нет, почему, ты это заслужил, получил по праву. Куча народу имеет и больше, а ведь им принесли, что называется, на блюдечке.

– Вот и я о том же, – ухватился за спасительную мысль Костя. – Знаешь, я вот тут недавно встречался с одноклассниками из школы; ну ты знаешь, это обычная перда – у кого денег больше, кто чего добился и так далее. Меряются, в общем, яйцами. Так вот у нас в классе хватало всяких там золотых мальчиков и девочек, и, что интересно, все они так и остались сидеть в нашей дыре, пристроенные, конечно, папочками по средней теплоты местам, но так и висят пока что на шее предков. Я-то в классе был незаметным таким: учился выше среднего, родители небогатые, я и не отсвечивал – куда мне было с ними-то тягаться. У меня и девушки-то самой захудалой не было, так я был неинтересен. А тут, твою мать, понимаю, что все смотрят на меня с завистью, хотя я о себе не болтал особо, но, правда, чего греха таить, отмотал пять сотен с гаком кэмэ на Мерсе, чтобы нос им утереть. Бабы – так те вовсе подобострастно так в глаза заглядывают, оно и понятно: гадкий, мля, утёнок превратился в принца на белом коне, сиречь Мерседесе. Мой, кстати, как раз белый. Ну чисто с картинки. Я когда в школе был, даже мечтать не смел, кого из них заклеить, а тут все, хотя бы некоторые уже и замужние, прямо вешаются. Я бы не сдержался, конечно, но поскольку был за баранкой, не пил и потому с собой никого из них не повёз, и к счастью – очень любил я в нашем классе одну Алёнку, дочку завучихи, красивая недоступная сука; тогда казалось, что ещё и умная, но это фигня, конечно.

И вот смотрю я на всю эту братию, которая вокруг меня только что не пляшет – парни и те лезут под покровительство, это они-то, которые меня ради смеха в сортире купали, и понимаю, как же я, твою мать, люблю свою жизнь, а точнее – вот работу и самого себя, который над всем этим дерьмом возвысился. То есть полно, безусловно, и более крутых карьер и тому подобного, но вот я лично счастлив тем, что имею и буду дальше иметь от этой жизни. Я знать не хочу, что бывает лучше, я в своем собственном, хрен с ним, пусть частью выдуманном, мире живу, и я в нём победитель. И не упёрлась мне Ленка иначе как на один раз потрахаться, потому что в жёны я себе приищу помоложе и посимпатичнее, да так, чтобы молилась на меня, благодетеля, до конца дней. И я тебе вот что скажу: хрен бы наша любимая страна дала нам с тобой когда такую возможность кататься на СВ, бухать французский коньяк да ещё и деньги получать за это хорошие, хотя бы и заслуженно. Я вот лично своей компании благодарен. То есть даже в том смысле, что это какой-то собирательный образ, в целом западной корпоративной структуре, – чуть заметно поднатужившись, выговорил он длинную фразу.

– Почему нет, есть, за что быть благодарным, я согласен, – ответил, инстинктивно почувствовав здесь вопрос. – Лишь бы тебе было хорошо, это главное.

– Нет, ни фига ты не согласен, – почти агрессивно говорил его уже пьяный собеседник. Он был в известной стадии опьянения, когда разум судорожно цепляется за последнюю рождённую готовым отключиться сознанием мысль, как падающий в обморок, уже потеряв сознание и остекленело глядя вперёд ещё секунду-другую, проделывает последнее отправленное телу указание, пока не отключается совсем. – Ты думаешь, что я не прав, пусть, – неожиданно разумно заключил он. – Чёрт бы с ним, пусть я и не прав, но я бренд-менеджер лучшего в мире продукта! Да что бы они все делали без нас, – он уже не просто говорил, а будто рёвом отдавал приказание роте солдат, которых сейчас сам лично поведёт в убийственную атаку. – Ты не веришь, я знаю. Но мне плевать, потому что я верю!

С этими словами он налил себе первому, и лишь потом Михаилу полный до краёв стакан коньяка. «Двести пятьдесят, однако», – заметил про себя ещё чуть трезвый, определённый в сомневающиеся собеседник и, подняв жестом фокусника указательный палец: «Мол, минуточку внимания», стал нервно рыться в сумке, то ли боясь упустить момент, то ли растерять порыв. В итоге достал оттуда дезодорант-стикер своей марки, сорвал крышку, выкрутил его наполовину, молча встал, приподнял бокал, мысленно с кем-то чокаясь, в четыре больших непрерывных глотка выпил всё до капли, откусил большой кусок дезодоранта, уселся на место и с видом превосходства стал его жевать. Было похоже, что он проделывал этот номер впервые, потому что даже его затуманенные алкоголем вкусовые рецепторы били тревогу: в какой-то момент он очень поморщился и явно подавил в себе рвотный рефлекс, но после этого с тем большей злостью и торжеством стал пережёвывать белую пенящуюся массу. Он мог проглотить её, не нарушив ритуала, но, решившись на такое священнодействие, Костя не желал поблажек и стойко приносил свою жертву до конца, чем дальше, тем больше наслаждаясь собственной ролью. Лишь пережевав всё и проглотив, довольный собой как Наполеон после взятия Тулона, не проронив больше ни слова и уверенный, что подобный жест красноречивее любых увещеваний доказал его абсолютную правоту, он удовлетворённо, с чувством выполненного долга, отпечатавшимся на лице в виде довольной улыбки, тут же завалился набок и захрапел. Несчастный поклонялся и служил своему богу, хотя это был всего лишь дезодорант. Кому-нибудь поверхностному это показалось бы смешным, но Михаил понимал, сколько энергии и воли было заживо погребено в этом человеке, и ему оставалось лишь с сожалением признать, что Костя вряд ли променяет своего антиперспирантного идола на хотя бы и самую великую идею. Остаток ночи предоставленный самому себе, он допивал остатки коньяка и грустно смотрел на казавшееся ему теперь пронзительно знакомым это осенённое каким-то мифическим спокойствием Костино лицо и мерно капающую изо рта белую вспененную дезодорантом слюну.