Текст книги "Шизофрения. Том 2"

– Именно, и вы, дорогие душегубы, даже не представляете, насколько это естественно. Алкоголь – это нечто, позволяющее возвыситься над всеми – подчёркиваю, абсолютно всеми – инстинктами, и самосохранения в том числе. То есть я всё равно бы в какой-то момент перестал переживать о последствиях, но это уже ближе к бессознательной стадии, а удовольствие состоит именно в том, чтобы напиваться, в самом процессе. Представьте теперь, какие и вам сулит это выгоды: сопротивление от пьяного считай что никакого, если труп и найдут, то после обнаружения такого дикого количества алкоголя, явно выпитого добровольно – поверьте, не влить в человека против воли столько, сколько я могу выпить – после этого вряд ли кому и в голову придёт думать о насильственной смерти, да её и не будет – как я отключусь, вынесите меня на мороз и привет: все легли спать, пошёл подышать воздухом, да не вернулся. Сами по стакану лупанёте для правдоподобности попойки, и шито-крыто. Ну и самое-то главное, хотя вы и строите из себя здесь бескомпромиссных народовольцев, всё же убивать будете впервые, да если ещё и сопротивляющегося человека, хлопот не оберёшься. А тут плавно перейдёте на новый – как ты любишь, Андрей, говорить – уровень, вроде и убийцами себя прочувствуете, а в то же время грязной работы избежите: на первый раз лучше и придумать нельзя. Ну и завершающим венцом, надеюсь, приятная всем сторонам совершенно откровенная беседа – по-русски, за стаканом. Мне темнить нечего, а вам с Сергеем и подавно: вы назавтра уже в прямом смысле кровными братьями проснётесь.

– Идея, пожалуй, неплохая, – подключился Сергей, хотя обращались преимущественно не к нему, – только где гарантия, что после третьей ты не упадёшь в ноги и не станешь просить о пощаде?

– Ему, – быстро рукой указал Михаил на Андрея, – может, и упал бы, но при тебе, мразь, противно. Движимый какой-то ему самому непонятной целью, он, будучи уже считай приговорён, не отказал себе в удовольствии бросить камень в цветущий огород и без того натянутой дружбы, по ходу уловив, что никто из них даже не дёрнулся на это резкое, в общем-то, движение. Мысль о побеге на секунду снова всплыла в мозгу, но соблазнительная – а он ни на йоту не кривил душой в предшествовавшем монологе – мысль напиться без последствий манила его ещё сильнее. – До чего же я всё-таки беспробудный алкаш, – невольно, но гордо усмехнулся Михаил и тут же, обрадовавшись поводу, плюнул на свою идиотскую, в общем-то, жизнь. – Чую с гибельным восторгом я нажрусь сегодня, господа. Выпить-то есть? – вдруг почти дёрнулся он в сторону Андрея, и тот уж вовсе чуть не свалился от смеха со стула, потому как только сейчас прочёл в глазах своей жертвы действительно страх.

– У соседа есть самогон, хороший, он для себя делает, надеюсь, ты не против, тем более что ничего больше нет. Я сам не пью. Опять же, лишний свидетель пьянки, – сказал он уже Сергею.

– Что ты здесь делаешь целыми-то днями тогда, дорогой мой трезвенник? В компьютер играешь?

– Думаю, – коротко ответил Андрей.

В желудке Михаила бултыхался литр с гаком семидесятиградусного первача. Он спал, уронив голову на грудь, а из еле приоткрытого рта стекала тонкая струя рвотной массы: вечно преследовавшая его картина.

– Похоже, что его организм не готов расстаться и с каплей живительного нектара, даже поблевать нормально не может, – устало уже усмехнулся Андрей.

– Это хорошо, что не блевал, больше спирта будет в организме. Понесли.

Они просчитали всё – даже, поставив его на ноги, вынесли из дома, чтобы снаружи входной двери оставить на первом снегу пару его собственных следов. Надели для правдоподобности ботинки и в трусах повалили на дощатый пол. Постояли тихо минут десять за дверью и, убедившись, что всё спокойно, пошли себе спать.

«Идиоты, бараньё, – матерился про себя Михаил, который и не думал засыпать, – да мне литр вискаря за час вылакать – раз плюнуть, а они повелись на эту воспетую в сказках крепость русского, понимаешь, самогона». Изображая свободное падение, он изрядно долбанулся челюстью об деревянный – деревянный! – пол открытой заснеженной веранды. Это они на деревянном-то полу и в зимних ботинках оставили человека замерзать? Да хоть бы и на улице, надо же думать хоть иногда не только о вечном. В принципе, он мало рассчитывал на такой финал, придерживая его в виде смутной надежды всё время, пока пил – более для того, чтобы мысль о смерти не ломала кайф, и теперь был даже несколько разочарован перспективой долго бороться со сном, потом куда-то бежать и ещё, может быть, заболеть-таки воспалением лёгких и всё равно помереть. Как ни странно показалось ему самому, но двигала им сейчас далеко не жажда жизни, а глухое раздражение этими горе-убийцами. На кой ляд один учился в Англии, а другой от своей мудрости только что в Будду не обратился, если простейшие вещи додумать не могут. В нём почему-то просыпалась уже злость.

– Ба, да ведь это же чисто рабоче-крестьянская наша ненависть к этим блядским интеллигентам, которые простую чёрную работу делать не умеют, а скорее – не хотят, вот потому-то наш брат работяга, надев кожанку, их и мочит в подвале выстрелом в затылок.

Он до того разозлился, что уже мысленно разыгрывал всю сцену в лицах, с упоением представив себя в роли хмельного чекиста, кончающего обосравшихся со страху недоделков.

– Так вам, суки, и надо, так я вас и достану. Может быть, беда русской интеллигенции в том, что она как женщина – нет, как баба! – жаждет грубой неприкрытой силы, обусловленной не законом, моралью, совестью и прочей дребеденью, а простым наганом в руке. То, что у них самих кишка тонка себе позволить, этому они и поклоняются и подчиняются – порой очень даже охотно. Иначе откуда у них эта овечья покорность судьбе в лице недообразованного попа? Может, я ошибся с этим, – пьяный мозг упорно буксовал, – как его, да, базисом для своей идеи, и попаду пальцем в небо. – Вдруг его как током ударило. На морозе он быстро трезвел. – Какой к чёрту идее, я лежу, подыхаю на морозе, и всё-то мне мало. Не могу и не хочу. Не пошло бы оно всё, может, заснуть сейчас? Конец сознания – конец мучений, так почему бы мне вместе с сознанием не прикончить и себя? Что хорошего в моей жизни? Разве что-то ещё будет. Семья и дети – вот я что не пробовал, так ведь удовольствие сомнительное, да и впору ли мне? Зачем, зачем это бессмысленное существование? Для чего, а главное – для кого? Для неё! Как это я о ней забыл, что за чертовщина со мной происходит? Ну его к дьяволу, дофилософствую потом, повеситься всегда успею, а сейчас я хочу её видеть, обнять, почувствовать, вдыхать. Мать моя, не отморозить бы, кстати, и яйца, подъём!

Дверь снова открылась.

– Всё, – только и успел подумать Михаил, – не безнадёжные оказались интеллигенты.

Вопреки ожиданиям его втащили обратно в дом, донесли до дивана на первом этаже, уложили, закутали в одеяло, даже подоткнув края, затем долго почему-то прислушивались к дыханию и, видимо, удовлетворившись, ушли на второй этаж. Своим неожиданным спасением он был обязан тому же, кто за некоторое время до этого решил путём его физического устранения раздавить ещё в зародыше бессмысленную, абсолютно ненужную жестокость. Оставив Михаила околевать на подходящем случаю морозе, Сергей в виде эксперимента решил изменить любимому Рахманинову и послушать Вагнера, благо у хозяина была порядочная коллекция, да и сам он не против был составить компанию после выпавших на их долю хлопот. Нормальное желание для любящего музыку, но гость был не просто консервативен в своих привычках и тем более удовольствиях, а давно разочаровался во всём сколько-нибудь новом, решив почему-то, что всё лучшее уже познала его дотошная натура. И тем не менее, в тот день вкушал-таки нечто принципиально другое: в отличие от Рахманинова, здесь обошлось без переходов, пусть даже местами казавшихся слишком резкими, но с самого начала подхватывала волна какого-то доисторического ужаса и понесла за собой в открытое море, где он затем и бултыхался в продолжение всего концерта, поскольку для пущего эффекта весьма предусмотрительно вкусил заранее изрядную дозу каннабиса.

Закрыв глаза, Сергей привычно отпустил тормоза и отправился в любимое плавание, чувствуя, как ветер уносит его в неизвестность, пугающую и манящую одновременно. Неожиданно картинка сменилась, и он узрел перед собой точную копию виденных в советской хронике газовых камер, вот только эти почему-то исправно функционировали, вокруг сновали обтянутые кожей скелеты обслуги, и лишь изредка на фоне сгорбленных узников в полосатом тряпье вырастала фигура надсмотрщика в чёрном, идеально отглаженном мундире. На лице последнего читалась, помимо очевидного сознания превосходства высшей расы, некоторая сытая пресыщенность, в том числе от того, что приятно щекотавшая поначалу нервы процедура отправки недочеловеков на смерть уже давно не вызывала никаких эмоций, превратившись в унылую ежедневную рутину, изредка разбавляемую скандалом какого-нибудь не в меру истеричного заключённого. Но тогда дышавшие истинно арийским здоровьем коллеги быстро ломали ему ребра, а иногда шутки ради и конечности, чтобы затем, веселясь, наблюдать, как притихшего нарушителя порядка вне очереди потащат к заветной двери еле державшиеся на ногах от голода, так называемые временные служащие крематория. В тот день, однако, истребляли низковозрастный контингент, так что следовало быть готовым ко всяческим сюрпризам, вследствие того, что полудохлые работники, как правило, не успевали схватить шустрых юнцов, если те вдруг пытались в панике разбежаться. Ко всем потенциальным неприятностям комендант зачем-то разрешил присутствовать в помещении штатному врачу из экспериментальной медицинской лаборатории – как будто мало им там человеческого материала для опытов, а тот, в свою очередь, уговорил кого-то рангом пониже отправить в нарушение процедуры вместе с остальными ещё и одного взрослого, который, словно беззубая нянька, участливо гладил одну за другой головы ожидавших своей очереди еврейских недомерков. «Что за бардак, и куда только катится Великий Рейх», – казалось, написано было на лицах дисциплинированных немецких служак.

Сергей отчего-то понимал, что убийцей несчастных детей был не уставший от рутины пролетарий в эсэсовском мундире и даже не его чуть более идейный партайгеноссе – офицер в начищенных с прусской основательностью сапогах. Их убивал тот страждущий свежих эмоций учёный психолог, который запечатлел эту обычную для всех, кроме непосредственно участвовавших действующих лиц, процедуру в своей памяти и перенёс её на бумагу, чтобы потом передать потомкам как пример нечеловеческого зверства, опустив по ходу некоторые нелицеприятные для него лично подробности. Это он настоял на том, чтобы последняя просьба осуждённого профессора – в нарушение протокола быть задушенным газом в одной камере с детьми – была исполнена, именно он, невзирая на возгласы недовольных затягиванием процесса эсэсовцев, так подробно исследовал содержимое после экзекуции, чтобы обнаружить там мёртвых детишек, в агонии последних мгновений обнимавших шею учителя. Его пытливый ум стоял рядом со ждущими своей очереди и фиксировал игру вазомоторных реакций на лицах детей постарше, понимавших, что их ждёт, но сдерживавших слёзы в ответ на немую мольбу их ментора сохранить это втайне от совсем маленьких. Он видел семи– и восьмилетних юных героев, улыбаясь, смотревших в лицо жуткой смерти, чтобы до последнего момента скрыть от остальных простую и жестокую истину. Ему казалось, что он даже видит, как внутри тёмной камеры эти крохи, разрывая себе гортань ослабевшими маленькими пальчиками, всё-таки до последнего вздоха не отпускали любимого учителя; как они, корчась, умирали, всё ещё надеясь, что скоро проснутся в своей кроватке, потому что добрый дедушка никак не мог их обмануть, и это просто слишком, слишком горькая микстура, которую им обязательно нужно выпить для выздоровления. Они знали, что в благодарность за терпение скоро увидят своих пап и мам, потому что стараниями профессора им было неведомо предназначение вечно дымящей трубы крематория. Потеющий то ли от ужаса, то ли от скрытого восторга, учёный делал дрожащей рукой пометки в своем блокноте, открывая для всемирной науки новые границы человеческой стойкости и воли, зафиксированные им в вонючей духоте сырого подвала. Это был его личный триумф, и он успокаивал свою совесть тем, что, не согласись он участвовать в подобных экспериментах, его собственные дети, скорее всего, стояли бы в той же очереди на смерть, но в самых недоступных глубинах своей души он был рад таким блестящим возможностям, открывшимся для его лаборатории с приходом к власти национал-социалистов.

Такие, как он, образованные немецкие философы и психологи, утвердили и научно обосновали идею расовой неполноценности, а исполнительные работяги в чёрной форме были лишь извечными необразованными проводниками чужой воли, призванными превратить красивую теорию в грязную кровавую практику. Человек, работающий лопатой или топором, в принципе не привык рассуждать, он лишь делает то, что велят ему приказ или присяга, в то время как образованный ум хорошо понимает, что происходит, идёт на сделку со своей совестью или лишь делает вид, но по капле умеет прочувствовать и понять, что именно творится на его глазах, какова цена его научному открытию и стоит ли оно того? Безусловно, стоит – отбросит могучий интеллект жалкие позывы остатков совести и с охотой примется за подробный конспект мероприятия.

Музыка стихла так же неожиданно, как началась. Мысли у Сергея путались, он безуспешно старался вновь обрести контуры возвратившейся реальности, стирая со лба холодный пот и дико озираясь по сторонам. Ещё только приходя в себя, он безотчётно почувствовал какой-то неконтролируемый самодостаточный мыслительный процесс, идущий на периферии его оживавшего сознания, постепенно захватывавший принадлежащее ему по праву рождения пространство. Это был тот редчайший случай, когда человек смог уловить отблески зарождавшейся идеи, мутным диафильмом отразившиеся на задворках его личной вселенной, где с каждым мгновением различаешь всё меньше, будто теряя с пробуждением одну за другой подробности ушедшего сна. Последовал простой, как выстрел, не подлежащий сомнению вывод: как ни благородна и красива была почти пережитая им смерть, он знал, что в этой драме предпочитает быть отнюдь не главным действующим лицом. Ему чуждо стало право силы, которое он утверждал всей своей предшествовавшей жизнью, ему захотелось одного лишь голого права – а там пусть хотя бы и убивать. Во имя этой его идеи, о которой он как-то совсем позабыл.

– Я передумал, – коротко сообщил он Андрею, который сразу всё понял.

– Однако ты всегда был непостоянен. Не боишься, что он из одного чувства благодарности перережет тебе горло?

– Теперь уже нет.

– Честно признаться, неожиданно. Стоит внимательнее присмотреться к этому твоему Михаилу, но это после, а теперь давай снова за дело; надеюсь, не вспомнит на утро подробности сегодняшнего вечера. Входную дверь я потом закрою и ключ с собой заберу, а ты уж спи тогда в полглаза, иначе рискуем не проснуться: после такого знакомства – это запросто.

Правду говорят, что сон алкоголика тревожен и краток, и Михаил проснулся спустя всего пять-шесть часов, предсказуемо мучимый жаждой. По счастью, его уложили спать на первом этаже, поэтому холодильник, величайшее из благ цивилизации, находился тут же. Мутноватая память воспроизвела в его голове подробности вчерашнего вечера, от которых, прямо скажем, не стало существенно легче. Хотя в целом, на удивление, он чувствовал себя хотя и паршиво, но был далёк от того привычного похмельного состояния, когда не хочется даже просыпаться и дрожащими пальцами тянешь на себя одеяло, чтобы накрыться с головой и забыть – забыться ещё хотя бы на несколько минут.

Михаил сел на диван, потирая лицо руками, чтобы затем, как бы заново открывая для себя мир, посмотреть на окружающую действительность слегка обновлённым взглядом. Вышеуказанная действительность вылилась в почему-то снизу показавшейся массивной фигуру Андрея, прямо-таки нависавшего над ним с глуповатой улыбкой на небритом лице. Ещё раз пролистав в голове летопись вчерашнего вечера, Михаил осознал, что перед ним слабая попытка изобразить смущение, и он и сам бы не смог ответить, почему так уверен в этом. Его милый вчерашний конфидент вполне мог вернуться, чтобы закончить начатое ночью, но обострённая алкогольной интоксикацией интуиция безошибочно определила состояние Андрея, и потому Михаил чуть даже снисходительно бросил ему: «Доброе утро». К слову, он сейчас больше был заинтригован кисломолочным содержимым холодильника, чем психоанализом, и потому предпочёл не вступать раньше времени в ненужные дискуссии, но его милейший товарищ был, похоже, другого мнения.

– Доброе, – ответил Андрей и тут же продолжил, – пока мы не приступили к обсуждению вчерашнего, предлагаю свой рецепт восстановления.

Михаил снова вяло поднял глаза, молчаливо предлагая продолжать.

– Для начала – хороший зелёный чай и мёд, так сказать, вприкуску. Средство, уверяю тебя, проверенное, так что доверься мне, – он невольно сам усмехнулся неуместности в подобной ситуации слова «доверься», но больной лишь медленно кивнул, всем своим видом иллюстрируя покорность судьбе. Андрей как будто всё утро только и ждал одобрения своим действиям, потому что тут же стремительно задвигался по комнате: включил чайник, достал из холодильника три жестяные банки, «Чай нужно хранить в холоде», – счёл он нужным прокомментировать и, довольно бубня что-то себе под нос, насыпал в термос по щепотке из каждой и залил кипятком.

– Теперь мы тебя утеплим, – обрадовал он, доставая из шкафа, как фокусник из шляпы, по очереди шерстяные носки, ватные штаны и непосредственно ватник.

«Вот мля», – только и подумал Михаил, но он был слишком слаб, а его противник слишком увлечён той типично русской манией гостеприимства, когда хозяин вдруг и ненадолго, но зато уж всей душой отдаётся идее как можно больше ублажить, хотя бы и незваного, гостя, обеспечить ему максимальный комфорт и вообще носится вокруг него с усердием лакея, рассчитывающего на внушительные чаевые. В другом состоянии Михаил с удовольствием порассуждал бы на эту тему, попутно послав гостеприимного дружка куда подальше, но сейчас его мучила жажда, а в конце всех мучений так пронзительно отчётливо маячил термос с горячим чаем, что он покорился судьбе и последовательно исполнял все указания.

– Теперь на балкон, – сообщил Андрей, сияя такой радостью, будто там их, как минимум, ждали райские кущи и холодное пиво, зажатое между внушительных грудей обнажённой, готовой на всё красотки. Передвигаясь с грациозностью пьяного медведя, Михаил, тем не менее, смог взобраться по крутой лестнице на второй этаж и выползти на свет божий, где заботливый мучитель уже расставил пластиковые стулья, и тут же, войдя за ним, победно водрузил на столик термос, две чашки и плошку с мёдом. Оставалось лишь догадываться, как он всё это дотащил, потому что под каждой из подмышек у него было зажато ещё и по целому пледу.

«В цирке бы тебе выступать, такой талант пропадает», – подумал предмет трепетной заботы и тут же плюхнулся на понравившийся стул. Андрей с расторопностью официанта наполнил обе кружки чаем и протянул ему одну.

– Подряд, – сказал он, показав глазами на вторую.

«Баран», – снова мысленно ответил ему Михаил, не забыв, несмотря на мороз, основательно подуть на первую чашку, почти залпом осушил её. Это можно было бы назвать ритуалом, если бы не было идиотизмом, однако он быстро проглотил три ложки мёда и уже не спеша принялся за вторую ёмкость. Андрей тем временем снова наполнил первую и с чувством выполненного долга тоже стал потихоньку отхлёбывать. На половине второй кружки Михаил, что называется, finally got the joke: горячая жидкость разбавила остатки самогона в желудке и его накрыла волна приятного опьянения, почти заслонив собой все похмельные симптомы. Он и раньше испытывал что-то подобное по утрам, но в гораздо меньшей степени, сейчас же его прямо-таки смыло обратно в состояние алкогольной эйфории, и он посмотрел на своего соседа взглядом, полным искренней благодарности.

– Научился у местных алкашей, – снова счёл нужным рассказать Андрей. – То есть они, если нечем похмелиться, просто выпивают литр воды натощак, я же решил в меру своих знаний, а больше даже привычек, усовершенствовать метод и получилось, на мой взгляд, очень даже неплохо. Вижу, ты доволен, и я этому очень рад: всё-таки виноват, что напоил тебя, да и в этом благодушном состоянии тебе будет проще поговорить о вчерашнем; не сейчас, конечно, – поспешил он успокоить, – а потом, когда полегчает. Сейчас у нас по плану наслаждение чаем, бодрящим морозным воздухом и пейзажем. Потом плотный завтрак, и, поверь, ты сможешь его съесть, пешая прогулка по окрестностям, послеобеденный сон, и там уже будешь как новенький, разве что моральное похмелье слегка будет нудеть. Я бы добавил ещё и обливания холодной водой, но только вот, боюсь, ты не оценишь, да и так с ходу в такой мороз – это небезопасно для здоровья.

– Да неужели? – подначил Михаил, но оба уловили здесь скорее дружеский юморок, чем злой сарказм.

– Я понимаю, что тебе удивительно вот так просто сидеть и разговаривать, даже шутить после того, что произошло накануне, но, уверяю тебя, поразмыслив немного, ты не найдёшь в нашем поведении, так сказать, состава преступления или сумасшествия. Другой, наверное, набросился бы на меня с утра, но ты достаточно рассудителен и к тому же сам болеешь идеей, а потому осознаёшь, что для достижения цели подчас уместны и такие средства. Вообще удивительно, насколько человек может привыкнуть к чему угодно: любым злодеяниям и даже совершенно фантастическим; самая человеконенавистническая религия или идеология всегда найдёт свою точку опоры в его подсознании и позволит ему жить или хотя бы существовать: под постоянным страхом обвинения, ареста, расстрела или костра, но он сможет работать, мечтать о будущем, любить и рожать детей. В этой уникальной приспособляемости и есть залог его гегемонии в природе, но она же, на мой взгляд, и ведёт его к гибели: нельзя жить лишь для того, чтобы выжить.

– Послушай, не обижайся, но ты не мог бы выбрать тему попроще или вообще помолчать, у нас ведь, кажется, запланировано наслаждение пейзажем? – то ли попросил, то ли потребовал Михаил, и его собеседник, секунду подумав, понимающе кивнул в ответ. Пейзаж был, объективно говоря, так себе, и его единственным достоинством было отсутствие следов человеческой деятельности до самого горизонта, но сейчас безжизненная пустыня перед домом смотрелась величественно, и звенящая в ушах тишина добавляла этой картине что-то совсем уж мистическое. Михаил подумал, что этим утром он мог бы уже быть частью этого космоса, навсегда потерять свою плотскую оболочку, чтобы слиться с вселенной, вернуться к началу всех начал, чистому, не загаженному антропогенной действительностью сознанию.

Он с наслаждением поддался этой мысли и потерял ненадолго ощущение реальности, как будто вышел из своего тела и наблюдал теперь всю картину сверху, всё больше удаляясь, покуда стало невозможно различать лица и мимику собеседников: он видел лишь двух человек, но зато отчетливо слышал разговор, который они вели.

– Знаешь, – и он вздрогнул, еле узнав свой голос, – я почему-то вспомнил сейчас один совершенно незначительный разговор, который врезался мне в память. Было это лет семь-восемь назад, в самом начале моей, так сказать, карьеры. Я ещё был молод, и всё мне было интересно, в том числе собеседники в корпоративной столовке. Есть там такой тип людей, как правило, старожилов-неудачников, они все ищут какого-то новичка, чтобы с виду как бы подбодрить его, рассказать о компании и всё такое, но на самом деле им нужен просто слушатель для их вечного нытья, а так как окружающие их сторонятся, они готовы вести беседу с кем угодно, у кого не хватит духу оборвать их в самом начале. Так вот ко мне подсел один водитель – профессия уже говорит сама за себя, но, повторюсь, я был ещё зелен, и после непродолжительного обмена именами и любезностями он основательно присел мне на уши. Нёс он всё больше ахинею про трудную свою работу и как его недооценивают, точно уже не помню, но вот вспоминая свое героическое прошлое, он рассказал, в том числе, как когда-то торговал чебуреками в палатке, и однажды хозяин привёз очередную порцию фарша, но сказал ему что-то, вроде – Вась, мясо подгуляло, ты добавь уж туда побольше перцу, чтобы не так заметно было. И он с наслаждением мне поведал, как распродал тогда всю эту тухлятину, и как вообще это чуть не через раз делалось.

Так вот я это к чему: он не был хозяином палатки, и потому по умолчанию не получал лишнего дохода от того, что сбагривал по дешёвке протухшее мясо, наоборот, он регулярно подвергался весьма реальному – а дело было в девяностых – риску быть порядочно избитым разочарованным длительным поносом покупателем, потому как Роспотребнадзора и в помине не было, а большинство проблем решалось простым и доходчивым мордобоем. И тем не менее, он чуть не слюну пускал от удовольствия, рассказывая, как втюхивал эту дрянь, то есть получал громадное наслаждение просто от того, что обманывает, считай – ворует, продавая такой товар, хотя сам лично ни копейки не получил. Тут не какой-то извращённый фрейдизм, когда он собственный эякулят в фарш добавит и симпатичной девушке подсунет, которая ему никогда даже и в собственном кошмаре не даст – это была бы как раз понятная, очевидная даже месть убогого человечишки в сочетании с неким эротическим, почти сексуальным, хотя бы и исключительно эмоциональным наслаждением. Это воровство только лишь ради самого воровства, когда получаешь немыслимое наслаждение от процесса одурачивания людей вокруг, потому что раз смог обмануть, значит умнее и лучше, достоин большего, но судьба-злодейка загнала вот, понимаешь, в эту дыру.

– Ты это вообще к чему? – спросил весьма озадаченный Андрей.

– К тому, что русскому человеку приятнее украсть, чем честно заработать, даже если есть риск быть пойманным. В массе наш народ подсознательно считает труд уделом низшей касты, убогих и не предприимчивых, не умеющих по-настоящему жить.

– И тем не менее я позволю себе повторить свой вопрос, – проговорил недоумевавший слушатель.

– В смысле – вообще к чему это? Да не знаю, так, вспомнилось. Вообще хорошо тут у тебя, только скучновато как-то, как у тебя только крыша не поехала ещё от этого перманентного созерцания?

– Трудно сказать, ты не первый, кто меня об этом спрашивает. Сергей вот тоже всё переживает за моё психическое состояние. Привык, наверное, да и вообще я давно начал сторониться людей, если иметь в виду всю людскую массу, а здесь я могу ограничить круг своего общения, во-первых, действительно приятными мне собеседниками, а во-вторых, которым настолько интересен я, что им не лень отмахать сотню-другую километров, чтобы лицезреть мою скромную персону. Хотя, если тебе действительно интересно и это не просто ни к чему не обязывающий, подобающий случаю разговор, – Михаилу было плохо видно сверху, но ему показалось, что он еле заметно поощрительно кивнул головой собеседнику, – так вот, изначально мой побег от цивилизации произошёл по одной простой причине. Ты и на себе, уверен, замечал, что у нас любой сколько-нибудь дельный человек тут же становится нужен всем и каждому. Кому-то выговориться, потому что ты порядочный и можно быть уверенным, что не растреплешь чью-то сокровенную тайну, другому спросить совета, третьему как-нибудь бочком, может, не очень удобно, но всё-таки пристроиться к твоему материальному благополучию, и так далее. В итоге ты имеешь полный телефон номеров и, соответственно, людей, которым от тебя всё время что-то надо, то есть каждому из них, может, раз в месяц, но в итоге это перманентный поток информации – как рабочей, так и личной, которая совершенно тебе не нужна и отвлекает от главного, при условии, конечно, что это главное у тебя есть.

У нормального человека найдётся в жизни максимум десять небезразличных ему людей (включая родителей, братьев-сестёр и прочих близких родственников), тех, кого он допускает в свой внутренний мир и делает это с удовольствием. Всё остальные для него – незваные гости, которые, как хорошо известно, хуже татарина, но в современном мире их докучливость вооружилась целым набором инструментов: мобильные телефоны, социальные сети, электронная почта и прочее. В итоге лично меня прямо-таки осаждали все эти жаждущие чего-то, так сказать, знакомые. Я начал с того, что попрощался с социальными сетями, и это дало, не считая переезда сюда, максимальный эффект, потому что я пропал из поля зрения наиболее ленивых, которым недосуг написать смс или набрать номер мобильного телефона. К слову сказать, эти-то и есть самые страшные нарушители лично, например, моего равновесия, потому что их модель общения вообще не предполагает собеседника, а лишь слушателя, хотя бы и глухого, как каменная стена. Начинается с «Привет» и обязательно «Как дела», будто им есть до этого хоть какое-то дело, и, если ты предсказуемо их игнорируешь, то дальше: «Что молчишь», потом они обидятся, о чём не преминут тебе сообщить, потом простят тебе эту чрезмерную в их понимании гордость, затем ещё что-нибудь, и так далее, и вся эта невинная, на первый взгляд, болтовня занимает изрядное количество твоего времени. А как убеждённый агностик, могу тебе заверить, что эмоции, информация и в целом энергия окружающих людей – не просто материальная, а сверхматериальная субстанция, и сила её воздействия на тебя весьма существенна. На мой взгляд, миф то, что можно жить в монастыре собственного духа, отгородившись от назойливых окружающих, – да будь твой панцирь хотя бы и прочен как танк, но если пятнадцать миллионов жителей мегаполиса бросят в тебя каждый хотя бы по зубочистке, ожидаемо не причинив прямого вреда, ты в результате не сможешь вылезти из своей брони и банально задохнёшься, заживо погребённый под грудой мусора. Впрочем, я отвлёкся, всё по порядку.

Итак, пункт второй: сменить номер мобильного телефона и сообщить новый лишь избранному количеству людей. Мера эффективная, но временная, так как очень даже скоро, в течение года максимум, более девяносто процентов твоих мнимых друзей и знакомых проявятся вновь. К слову о мобильниках, я их считаю самым страшным изобретением человечества, так как это есть постоянный нарушитель спокойствия, да к тому же такой, который ты добровольно пускаешь внутрь своей защитной оболочки. В итоге через этот мощнейший информационный канал ты впитываешь тонны, или там киловатты, чуждой энергии, которая непрерывным потоком поступает в тебя, после того как ты приобрёл своей первый телефон. Тут дело не просто в том, что тебя всегда можно достать, смысл гораздо глубже: в моменты величайшей радости или, наоборот, печали и слабости, то есть в пиковых точках на эмоциональной оси ординат, человек чрезвычайно уязвим, поскольку максимально отдаётся чувству, отпуская все тормоза и сворачивая защитные механизмы, и именно в этот момент любое грубое внешнее воздействие – здесь я имею в виду именно из-за пределов текущего, окружающего непосредственно тебя мира, потому как веселящаяся компания или группа родственников на похоронах находятся, чувствуют и действуют в едином эмоциональном поле и весьма редко способны существенно отклониться от его вектора, так, даже драка в позитивно настроенном коллективе приведёт, скорее всего, к замирению противников, и это тоже результат воздействия общего поля. Так вот, любое грубое воздействие в такой момент проникает и подчас даже ранит очень глубоко: ты можешь не принять звонок, но эмоциональный портрет абонента сам по себе сообщит тебе немало, и этот удар ты обязательно пропустишь. Лично для себя я взял за правило держать мобильный выключенным и, если не возникает необходимости позвонить, проверять его раз в день на предмет пропущенных вызовов. Ну и последнее, конечно, это муравейник города, из которого я в результате позорно сбежал.