Текст книги "Шизофрения. Том 2"

– Чего не хватает, говоришь… Чести. Чтобы в этом мире или хотя бы в этой стране жили люди, а не потребители, которые могут, пусть за идею вонючего большевизма, но на пулемёты. Или в кровавом месиве гражданской войны, но зато с какой ненавистью: в немой атаке умирать от сабельного удара молча, потому что смерть ничто в сравнении с тем, чтобы показать слабость этим выродкам. Конечно, таких всегда меньшинство, и выживают уж точно не они, а приспосабливающиеся обыватели, маленькие люди, которые и задают теперь тон на всей почти уже планете. Но чтобы хоть какие-то характеры были, а то же живём хрен знает в каком мире: мне бы своим детям стыдно было в глаза смотреть, потому что папаша их за всю жизнь только дом бы и построил да дерево с печенью посадил. А сами они будут что? Предел мечтаний – это хорошо пристроиться, квартира-дача-машина-яхта, и чтобы непременно «всё, как у всех». Это какой-то грёбаный нескончаемый гимн телесных удовольствий, когда даже самое жалкое тщеславие, выражающееся в желание стать богатым или известным, уже считается чуть не душевным порывом и мукой, потому что заставляет отказаться от текущих наслаждений в пользу какого-то там светлого будущего. Я только теперь понимаю культуру хиппи: это просто отчаявшиеся люди, слишком слабые, чтобы переломить окружающее, но пытающиеся хотя бы убежать от убогой действительности, укрыться в своем социуме, маленьком мирке, живущем по отмирающим законам. Как-то неосознанно, но от того ещё больше, сильнее противно. Как будто трудно дышать от этой вони. А тут ещё и страх: вдруг я такой же потребитель, слишком слабый и поверхностный, и лезу не своё дело. Но рискнуть всё равно хочу.

– Так может, тебе лучше для начала в Сомали слетать, купить автомат да попытаться там построить светлое будущее в духе Оруэлла. Можно и на крови, кто их там считает.

– Какой, к чёрту, автомат. Я и стрелять-то не умею, там любой подросток лучше меня воюет. Потом куда-то лететь, там приспосабливаться: как будто бежать. Эмигрант уже значит проигравший, – он хотел было продолжать, но вдруг оборвал себя на полуслове, – уже вроде бы можно, – и, показав взглядом на чай, нетвёрдой рукой принялся разливать густой чёрный кипяток по чашкам. Несмотря на всё выпитое, пока что оставалось нечто, о чём он не решился бы говорить вслух и с отражением в зеркале: совершенно безотчётно, но Ивана по непонятной для него самого причине всегда больше привлекала роль полного холодной решительности палача или карателя, пусть даже трусливой тыловой крысы, нежели волевого бесстрашного героя-победителя. Что-то в глубине его души противилось мечтать о достойных мужчины подвигах, предоставляя воображению возможность упиваться противоположными картинами. Образ Чингиса импонировал ему куда менее, чем начальника ГубЧК времён зверств гражданской войны.

В этот короткий период истории на одной шестой части земной суши можно было стряхнуть с себя всё, что накопилось за тысячи лет цивилизации, будто вонючую перхоть, и позволить волнам бескомпромиссной, гротескной жестокости захлестнуть себя. То было время безграничной широты воображения, когда любая фантазия, родившаяся в больной, вечно пьяной голове, объявлялась новым, единственно верным порядком, который затем насаждался с немыслимой жестокостью. Свобода от чего бы то ни было: закона, морали, каких-либо иных обязательств – и была в понятии Ивана свободой истинной, и он часто жалел, что утихшая без подпитки коммунистического лагеря мода на революции не позволяет ему стать новым Че Геварой, чтобы, отправившись, к примеру, в упомянутую прозорливым Михаилом Африку, пусть с риском для жизни, но хоть раз прочувствовать наркотик вседозволенности.

Тяга к насилию есть нормальное желание самца, и бешеная гонка за денежными знаками или властью, позволяющая мужчине брать и владеть желаемым, есть отчасти отражение этого доисторического зова с поправкой на суровые реалии вездесущего гуманизма, но Иван не хотел, не мог принять этого навязанного временем компромисса: золотая середина редко соблазняет способные увлекаться личности. Он не жаждал удовлетворения, ему нужен был восторг, когда сжатый в руках автомат Калашникова несёт в себе правду, справедливость и глубочайшую истину, поливая свинцом всё вокруг: такие милые сновидения посещали его иногда, и ярчайшие эротические образы блекли перед этим торжеством абсолютной свободы. Впрочем, пока что он успокаивал себя тем, что стрелял и вешал исключительно мысленно, не сомневаясь, что на практике не смог бы переступить через себя и на деле совершить то, что так просто и изящно удавалось ему в теории. Боль и кровь были для него притягательны, но не более как образ, а потому эти фантазии не волновали его совесть, которая разумно полагала, что лучше убить тысячи в воображении, чем причинить самую незначительную боль в реальности.

Он часто размышлял об этом с самим собой, но по понятным причинам боялся поделиться этим с кем бы то ни было, включая и новых товарищей по оружию, предпочитая обращаться к историческим аналогиям, которые, впрочем, не спешили до конца раскрывать природу его странной зависимости. Вознеси его судьба или просто нелепость на вершину власти, он, может, и реализовал бы свою жажду самоутверждения на крови, но непременно ограничиваясь росчерком пера на внушительном списке приговорённых, или устным, неизменно спокойным и исполненным достоинства начальственным указанием, но уж точно избежал бы соблазна лицезреть процедуру в действии, подобно некогда Есенину, находившему вдохновение в присутствии на расстрелах. Что есть в таком случае мораль, и можно ли судить человека за жажду преступления, нереализованную единственно по причине невозможности исполнения или неотвратимости наказания, были вопросы, изрядно занимавшие его последние годы, и возможность получить на них ответ, хотя бы и с риском для жизни, была одной из причин, по которым он связался с Михаилом, чьему спокойствию и отсутствию каких-либо даже отдалённых признаков совести временами очень завидовал.

– Кстати, откровенность за откровенность, – продолжил Иван, – скажи, откуда у тебя такая уверенность, что всё получится?

– Достаточно просто. В принципе, получиться может что угодно, если подойти к процессу основательно. В условиях ойкумены мы ограничены лишь законами природы и физики, а непосредственно антропогенный фактор теоретически подвержен любой эволюции. История знала прецеденты, когда человек подвергался самому противоречивому воздействию, вплоть до осознанного добровольного самоубийства. В этом смысле наиболее характерен мною особенно любимый пример ранних христиан. Общество Римской Империи того времени было практически идентично современному, обладая всеми его признаками:

– материалистический взгляд на природу бытия, жизнь и смерть. Культ языческих богов у римлян стал не более чем набором традиций, и веры здесь было даже меньше, чем в молебнах нынешней РПЦ;

– многочисленные прецеденты каких угодно сект, увлечений, мессий и так далее, последовательно дискредитировавших себя;

– слабость институтов государственной власти на фоне сильной, всё ещё способной даже к внешней агрессии армии.

Более всего удивительно, как всё не рухнуло от внутренних неурядиц задолго до Алариха;

– бюрократия, коррупция, местничество и кумовство, пронизавшие все уровни госаппарата;

– совершенное отсутствие социальных лифтов. Раб останется рабом, землевладелец будет процветать всегда и потомственно, ремесленник или купец никогда не будет принят в число аристократии;

– общая апатия общества, основанная на относительном довольстве имеющимся и боязни решительных перемен, вроде демонтажа откровенно устаревшей рабовладельческой системы или иных реформ;

– глобализация в границах Средиземноморья, на тот момент всего цивилизованного мира: единые законы, стандарты ведения бизнеса, мораль и приоритеты;

– отсутствие сколько-нибудь очевидного выхода из сложившейся ситуации.

И в этих условиях появляется малочисленная нищая секта, которая меньше чем за столетие превращается в массовую религию Империи, а позже возводится в ранг официального вероисповедания. Это пример молниеносного воздействия мысли на человеческое сознание, независимо и даже вопреки многочисленным объективным факторам. Знаменательно, что христианство пронизало всё общество, и низший слой, в отличие от известного социального эксперимента в нашей стране, то есть рабы и беднейшие крестьяне приобщались к нему с некоторым относительно остальных запаздыванием, то есть революционность учения была, прежде всего, воспринята наиболее обеспеченной, праздной, то есть думающей, а лучше сказать – более других способной к размышлению и анализу прослойкой. Прецедент в таких масштабах уникальный, но лишь в связи с редким сочетанием требуемых условий, так как основной параметр идентичности с современностью – глобализация и соответствующая ей общность почти абсолютно чистого информационного поля – характерна именно для этого государства в данную эпоху. Многомиллионная сытая золотая посредственность легла под новое учение дюжины безграмотных рыбарей по единственной причине – потому что они этого по-настоящему захотели, а точнее – искренне поверили, что так должно быть. Дальнейшее уже было неважно, концентрированная энергия даже одного имеет силу вируса, мгновенно распространяющегося в поражённом сознании. С какой точки зрения – материальной или агностической – ни посмотри на распространение новой веры, с последовавшей решительной победой не поспоришь. Уже завоёванные римляне через неё же ассимилировали в себя все без исключения германские племена, создав на части территории развалившегося государства этнокультурное единство покрепче говоривших на общем языке бывших сограждан: европеец стал наравне с мусульманином наднациональной единицей, носителем общей идеи принадлежности к новой цивилизации.

– Смотрю, не под стол ли ты свой виски сливаешь втихаря, – демонстративно наклонился Иван, – или, сдаётся мне, где-то на бумаге у тебя это записано. Впрочем, не лезу, не переживай. Тебя не смущает, что, совершенно исключая божественную природу христианства, ты, тем не менее, косвенно доказываешь именно это? Ни один, как ты говоришь, вирус, ни до, ни после не распространялся столь успешно.

– Одно другому не мешает. Вера – одно из наиболее ярких проявлений концентрированной энергии, но есть и намного мощнее по силе воздействия: частично уже опробованные на человечестве, частью ещё нет. Я предлагаю начать с апробированных препаратов, а затем дать волю некоторому эксперименту вплоть до контролируемого падения.

– А что если у нас самих не хватит этой веры, трудновато будет заставить остальных?

– Не скажи, у нас и лично у тебя её уже достаточно. Ты ошибаешься, если думаешь, что способность к частичному анализу гарантирует кого-либо от поражения идеей. В главном ты всё равно продолжаешь верить, даже если внешне мотивы кажутся самыми приземлёнными. Поверь, мы ещё доберёмся до той стадии, за которой твоё понимание заканчивается, и ты сильно удивишься, осознав, как поверхностно смотрел ранее на то, что окажется очень глубоко. Несмотря на всё наше желание и кажущуюся объективность мы не контролируем в реальности абсолютно ничего, подчиняясь заложенным в нас инстинктам, навеянным воспитанием опасениям и привитым образованием приоритетам. И если за всю жизнь тебя ненадолго коснулся однажды хотя бы неясный проблеск чего-то ещё, то, считай, появился на свет не зря. Понимаю, что всё это отдает необременительной болтовней, да она таковой и является, но я лишь хочу избавить тебя от разочарования поспешных выводов.

– Не хочешь же ты меня уверить, что наш тогдашний разговор и всё, что за ним последовало, было чуть ли не предначертано?

– Что за страсть к поверхностности?! Я не верю в судьбу, хотя и допускаю наличие высшего разума, но в тот исторический вечер я выложил тебе все карты под воздействием больше, чем просто вдохновения. Трудно вот так на пальцах объяснить, но и тогда, и сейчас я и мгновения не колебался и знал, что ты идеально подходишь для нашей затеи, и то, что ты меня тогда понял сразу и верно, лишь подтвердило мои выводы. Посуди сам: тебе едва знакомый человек вот так, в лоб предлагает участие по нынешним меркам в террористической организации, а ты соглашаешься, и учти при этом, что на дворе не вторая половина девятнадцатого века, когда швырять бомбы в царя и отечество есть дело в высшей степени правое и благородное. У нас гуманизм, семья и права личности здесь в моде, и, тем не менее, в кратчайшие сроки я сколачиваю дееспособную организацию со стабильным финансированием, куда уж больше доказательств? Перестань ты до поры стараться во всём разобраться, мы пока ещё на стадии теории, соскочить при желании успеешь, зато в противном случае – со временем многое, что сейчас вызывает недоумение, разъяснится само. Никто не говорит, что все идёт как по нотам, все вы, и я не менее остальных присматриваемся пока друг к другу, не без некоторого подозрения, да оно и понятно – не в стрелялку компьютерную собрались детишки поиграть, дело серьёзное, но этот период адаптации пройдёт, и начнется спокойная планомерная, как любят говорить теперешние вожди, работа, для которой, собственно, все мы и собрались. Не надо только форсировать, и ещё учти, пожалуйста, что этот разговор на тему мытарств и сомнений институтки-девочки у нас последний, в мои планы не входит по очереди всех направлять на путь истинный или, не дай бог, ещё уговаривать. Дело абсолютно добровольное, пока, конечно, после определённой черты вернуться уже будет нельзя, но до этого момента никто и не держит. Так что давай, вываливай что накопилось, пока я твой, а дальше знать не хочу всех этих треволнений, – Михаил сознательно отошёл слегка от им же самим разработанного набора основополагающих пунктов, в соответствии с которыми выход из группы предполагался исключительно ногами вперёд, но ему не хотелось слишком давить на Ивана, тем более что он не лгал, когда говорил о своей непоколебимой уверенности в его исключительных способностях и сочувствии идее. И хотя тут пока ещё не пахло серьёзной приверженностью, а уж тем более верой, стоило дать юноше малость дозреть до степени взрывоопасного фрукта, потому что он был, по-видимому, из тех типично русских всюду сомневающихся интеллигентов, что долго запрягают, но зато уж потом несутся во весь опор, не разбирая дороги и разбегающихся в ужасе пешеходов.

– Пойми, я тебя услышал, – примирительно заговорил Иван, – но уж дозволь неопытной институточке слегка попереживать ввиду грядущей потери девственности, это не такое уж и преступление, смею предположить, – вопреки опасениям Михаила он был настроен в целом благодушно и, что называется, позитивно: задавая вопрос про уверенность, именно и ждал услышать трезвые доводы старшего товарища, а не получить гарантии неприкосновенности, хотя безапелляционность и некоторая даже грубоватость, с которой тот говорил обо всём, безусловно, импонировала и подкрепила уверенность нового члена в правильности сделанного выбора. Иван, тем не менее, предпочёл оставить результат разговора как есть, не ложась чуть свет под клиента с заверениями исключительной готовности, да и к делу это уже не имело никакого отношения: принятый в группу, он предпочитал теперь больше думать о собственной роли и востребованности, чем страстно убеждать кого-либо в идейной целостности своей платформы или иного какого фундамента. Трезвость взглядов одновременно не лишённого воображения лидера и вовсе откровенно радовали его во многом творческую натуру, и он только что не потирал удовлётворенно руки, чувствуя, что наконец-то не без труда нашёл достойное применение, казалось, навек законсервированным способностям. В силу энергии мысли этот убеждённый агностик верил, как в совершеннейшие дважды два, так что к концу разговора в голове только и звучало вырванное из какого-то шедевра советской эпохи: «Это я удачно зашёл».

Таким образом, относительная трезвость была восстановлена, и, приготовившись уже прощаться, Иван вспомнил:

– А что конкретно мне нужно делать? Что сказать хотел?

– Подготовь всю идеологическую подноготную: устав организации, какие-нибудь там воззвания, хоть даже пресс-релизы, ты лучше знаешь, но чтобы всё у нас было готово на случай, если придется стать не публичной, конечно, но всё-таки политической силой. Пусть лежит до поры, но должно быть готово. Месяц на всё про всё.

– Только это?

– Пока да. И один маленький совет не по теме: чуточку, но будь всё-таки полюбезнее с начальством. Ты у нас кремень, но лёгкое подобострастие не помешает. Прежде всего, делу: рьяный карьерист вызывает меньше подозрений.

– Обещаю и торжественно клянусь. И ещё, пока совсем не протрезвел – спасибо тебе. За что, сам знаешь.

– Всегда рад. До встречи! Будет скучно – заходи в гости поболтать, у нас начальство сменяется, так что до меня никому дела ещё долго не будет, – проводив гостя, Михаил сел на кухонный стул и, потянувшись, улыбнулся подобно хитрому жирному коту, умыкнувшему из под носа хозяев миску со сметаной. Что и говорить, вечер определённо удался.

Эволюция диагноза

Жизнь не стояла на месте, брала своё, и продвинувшийся к новому рубежу Михаил решил побаловать себя очередным визитом к недавней знакомой. Набрав её номер и добрые полминуты ожидая ответа, он услышал в трубке недовольный злой голос и слегка неожиданный вопрос: «Что надо?» Определённо, ему не везло с девушками, поскольку все известные ему особы женского пола обожали долгие разговоры ни о чём, но Ирина была единственная, считавшая телефонную связь необходимой лишь для обмена важной информацией.

– Да так, просто хотел позвонить, узнать как дела. Свободна ли сегодня вечером?

– Занята. И сейчас времени нет, так что пока, – и, не дав ему хотя бы для приличия также попрощаться, она повесила трубку.

Раньше, пожалуй, он и оскорбился бы столь неприкрытым хамством, но одно из преимуществ его нынешней бурной деятельности в том и состояло, что на всё остальное позволялось смотреть как на второстепенные, незначительные события, а потому и обижаться на неожиданно злую отповедь явно не стоило. В свой законный выходной от идеи вечер он купил семь – число любви, багрово-красных роз и отправился восстанавливать нарушенную гармонию. Слегка щекотала нервы перспектива встретить за дверью прекрасную особу в компании спутника, но как разделивший любовное ложе он почёл себя вправе явиться без приглашения. Цветы его не произвели особенного впечатления, но сам он, как ни странно, оказался вовремя: на полу стояла початая бутылка вина, горели свечи, а из колонок лилась какая-то индийская бренчащая дрянь с претензией на искусство.

– Это chill-out, нравится? – спросила она его, и, не зная, к чему именно: антуражу, режущему глаза дыму благовоний или музыке относится вопрос, Михаил тем не менее уверенно кивнул. Его усадили на пол, наполнили бокал и нежно погладили по голове. Лишь теперь, глядя в её расширенные зрачки, он понял перемену в настроении Ирины: божественная пыльца наполняла её купавшийся в наслаждениях мозг, и чуть скромный джентльмен с цветами оказался очень даже кстати. Желание слишком явно переполняло томно двигавшуюся, одетую в элегантное платье девушку и на секунду шальная мысль «А меня ли она вообще ждала?» промелькнула в голове Михаила. Впрочем, какая теперь была разница, и, не дав ревности отравить явно приближавшееся удовольствие, он притянул её к себе.

Эмансипированная стремительным прогрессом женщина отчего-то продолжает считать половой акт некоторого рода жертвой, данью или в крайнем случае подарком, который она преподносит мужчине, хотя бы лично её оргазм и был продолжительнее и сильнее, чем у партнера, но так уж, видимо, распорядилась природа, досадно упустившая момент, когда средства контрацепции обеспечили прекрасной половине человечества возможность наслаждаться в полной мере жизнью без перспективы расплачиваться за это рождением и воспитанием многочисленных чад. Выполнив супружеский долг и получив законно причитающуюся ей долю удовольствия, Ирина приступила к следующей стадии всякого равноправного меж-полового общения, по причине которого Михаил и стал когда-то предпочитать общество проституток. Разговор с девушкой, считающей себя правой, что игра в теннис об стенку: как ни старателен и опытен спортсмен, грубый кирпич ему всё равно не одолеть. «Мне так хочется» – для неё уже довод, и почему-то большинство, хоть бы и самых неглупых мужчин, неизменно глотают наживку, выстраивая в ответ пирамиду из логики, причинно-следственной связи и прочей мишуры, противной слуху всякой порядочной женщины. После нескольких тщетных попыток обелить себя Михаил последний раз собрался с мыслями и, подобно хорошему культуристу, на выдохе продолжил:

– Попытайся понять, женщина никогда не может быть на первом месте у мужчины, потому что в таком случае он этим самым мужчиной перестает быть. «Стань частью меня» – хорошо для любовной песенки, а ты претендуешь быть для меня всем. Да, я себя больше не нахожу в этом заполненном тобой сосуде, и все-то мысли у меня об одном, точнее об одной. Что ждёт меня в этом мещанском благополучии? Нарожаю, то есть – ты нарожаешь детей, найду себе идиотское увлечение вроде охоты, заведу пару других милых привычек, стану отсчитывать жизнь по праздникам и юбилеям таких же пустых друзей, чтобы, перешагнув полувековой рубеж, спросить себя, на что я потратил отпущенное мне время, и в ответ глубокомысленно промолчать. Да лучше сторчаться где-нибудь на Гоа или сразу, не мучаясь, пустить себе пулю, чем самоутверждаться в своих, возможно, ещё и дебиловатых киндерах. И даже, предположим на мгновение, я во всём этом великолепии неожиданно найду столь алкаемое, недоступное прежде, но такое, оказывается, очевидное счастье. Ты-то что станешь делать со скучнейшим, как окажется, типом, книжным червем, довольным, то есть абсолютно удовлетворённым собой, тобой и всей этой грёбаной такой милой окружающей действительностью? Да ты первая возненавидишь эту извечную улыбку – чего? Простого бабского счастья, убогой маской навечно отпечатанного на лице когда-то любимого, когда-то мужчины. Чем ты вообще тогда отличаешься от остальных – со своей жаждой всего и сразу, да погуще и побольше? Если тебя так привлекает посредственность – найди себе мужика, объяви стены своего дома границами вселенной и существуй в этом убогом мирке до гробовой доски, а если уж тебе, паче чаяния, захотелось быть любимой мужчиной, то будь же и любезна оставаться женщиной.

– Я поняла, ты меня не любишь, – аргумент убийственный от девушки, которую видишь третий раз в жизни, но парадокс ситуации в том и состоял, что Ирина была не права. Объяснять это, впрочем, не имело никакого смысла по причине отсутствия всякой перспективы достучаться до окутываемого наркотическим похмельем сознания. В нём зашевелилась, было, жалость, но её высокомерие подоспело весьма удачно, чтобы уничтожить последнее, что могло бы заставить его остаться. Стараясь пропускать мимо ушей сыпавшиеся оскорбления и проклятия, Михаил быстро собрался и, попрощавшись, вышел. Спустившись с восьмого этажа – его будто преследовала эта цифра – он оказался на улице, встретившей его неприветливым ночным пейзажем.

Жидкий подтаявший снег, редкие озябшие на ветру прохожие, забрызганные грязью припаркованные машины – ощущение необыкновенного одиночества, потерянности, а точнее, брошенности. Трудно было сказать, расстались ли они окончательно, пройдёт ли этот всплеск незаслуженной агрессии со временем или, что к несчастью более вероятно, с новой дозой, но сейчас он точно был совершенно один. Повторяя многократно пройденный бесчисленным множеством мужчин путь, спрашивал себя, как так могло случиться, отчего столь быстро, прямо-таки стремительно овладела им новая грубая страсть? Как будто мало было одной идеи, смеха ради подкинули ему из небесной канцелярии новую задачу, чтобы, потешаясь, наблюдать, как станет несчастный барахтаться, подобно выброшенной на землю рыбе. Унывать, впрочем, было не время, зато по опыту прошлых, безусловно, не таких сильных, но большей частью столь же неудачных увлечений Михаил знал, какое скрытое удовольствие можно при верном подходе и соответствующем напитке отыскать в размазывании этой невыносимой тоски. Что ж, раз происходящее походило на болезнь, он станет её лечить, болью невыносимого похмелья подменяя ужас разлуки с ней. Пытка любви в том, что она выбирает объектом твоих желаний кого угодно, завёрнутого в упаковку приятной внешности. Кто знает, чем руководствуется женщина, но страсть самого зрелого мужчины по-детски падка на красивую игрушку и не более: все остальные открытия будут содержать лишь пустоту, в которую, тем не менее, веришь как в священную тору.

Домой, где унылые стены напоминали бы об оставленном только что манящем четырёхугольнике её комнаты, идти не хотелось, и он отправился в знакомый круглосуточный сетевой ресторан, чтобы, сидя за баром, коротать часы хоть бы и до самого рассвета, лишь бы ощущать рядом какую-то суету, отдалённо напоминающую жизнь. То, что на Тверской отдаёт столичным заведением, в спальном, далеко не западном районе Москвы превращается в обыкновенный кабак, где время от времени, развлекаясь мордобоем, шумно прогуливают тяжким трудом заработанные деньги обитатели соседних многоэтажек, чтобы в угаре редкого праздника, даже и выбросив на ветер половину месячной зарплаты, но всё же почувствовать себя хозяином положения и жизни в целом, затем сесть в глубоко подержанный Х5, знакомыми дворами на пьяном автопилоте добраться до дома и в полночь, как и положено, вернуться из сказки в суровую реальность квартиры родителей, где занимаешь с женой и ребёнком отдельную комнату, хотя тебе уже давно перевалило за тридцать лет.

Сегодня, как назло, вместо привычных работяг гулял, несмотря на будний день, так называемый предприниматель средней руки, как правило, владеющий парой автомоек, палаткой «Куры гриль» и павильоном три на четыре, забитым под завязку дешёвой китайской дрянью. С ним была компания из трёх мужчин и водитель, который вследствие отсутствия на месте подходящих для знакомства девушек, то и дело отлучался, чтобы привезти очередную пассию. Накачавшийся босс, по-видимому, жаждал явить дамам вершины собственной мужественности, а потому без всякого повода, но зато регулярно отвешивал водиле смесь пощечины и оплеухи, в ответ на что дисциплинированный подчинённый лишь ещё более углублялся в заказанный ему от щедрот салат. Коллектив, однако, был на его стороне и, предвидя очередную попытку самоутверждения, бросался успокаивать разбушевавшегося пьяного мачо, который, вняв наконец уговорам наиболее симпатичной блондинки, лишь потрепал мальчика для битья по щеке. Смотреть на это было противно, к тому же шансы принять участие в пьяной бессмысленной потасовке возрастали с каждой минутой, но подходящих мест поблизости не было, да и не хотелось лишний раз праздновать труса, хотя, казалось бы, что предосудительного в желании избежать неравной драки.

Михаил, впрочем, считал, что грань между разумной осторожностью и трусостью слишком тонка, чтобы рисковать её нарушить, если ситуация весьма неоднозначна. От такого вот невинного отступления, – рассуждал он, – недалеко и до того, что станешь убегать, заслышав любой пьяный рев, и превратишься в совершенное ничтожество. Как бы в подтверждение этой истины два передних зуба у него были немного треснуты в результате столкновения с похожей компанией. Однако чувство опасности, как минимум, отвлекало его от мыслей об Ирине, а это одно уже стоило риска получить в сухом остатке слегка испорченную физиономию. Присутствие одинокого посетителя ожидаемо не осталось незамеченным, и спустя не более получаса окончательно опьяневший герой вечера встал, облокотившись на голову послушного водителя, из-за стола и неуверенной походкой, держась рукой за барную стойку, направился к Михаилу.

– Как звать? – вместо приветствия обратился он. Неглупый ход, позволявший безболезненно выяснить степень готовности жертвы дать отпор, поскольку, не являясь за барной стойкой прямым оскорблением, такое обращение позволяет в зависимости от ситуации как развить конфликт, так и, перекинувшись парой дежурных фраз, ретироваться.

– Михаил, – последовал лаконичный ответ.

– Да ну, на, – и, выдав подряд с десяток матерных слов, новый знакомый протянул руку, – тёзка!

– Действительно неожиданно, – уклончиво ответил мало осчастливленный подобной новостью, но ситуация уже вышла из под контроля.

– Чего сидишь, скучаешь. Давай к нам, я днюху брата отмечаю. Братан сам в Канаде живёт, ну так я хоть без него, но не пропущу такой день, – русский человек может полезть в любую авантюру, сподличать, настучать, убить, но отказаться от радушного искреннего приглашения – выше его сил, и, что-то бормоча несвязное про работу утром и строгого начальника, Михаил, тем не менее, был шаг за шагом увлекаем к новым горизонтам. Его представили, пожали руки, усадили, налили и через десять минут в лучших традициях отечественного застолья считали в доску своим. Окончательно примирил его с действительностью тот факт, что регулярно оскорбляемый шофёр оказался хорошо пристроенным дальним непутёвым родственником хозяина торжества, и периодически в лучших сельских традициях напиваясь, ставил подчас тёзку в самое неудобное положение, за что и получал регулярно в репу, поскольку о существовании иных способов коммуникации сей деревенский труженик банально не знал.

Сам же Михал Борисыч оказался приятным жизнелюбом, которого редко теперь встретишь на просторах столицы, употреблял, несмотря на веяния нового времени, исключительно водку, жрал от пуза, слышать не хотел про диеты и всякую умеренность, души не чаял в обоих сыновьях, с детства игравших в одной хоккейной команде, любил жену, хотя девушками помоложе тоже не брезговал, и в целом умел радоваться жизни как никто другой. Компания подобралась соответствующая, так что к началу третьего ночи все без исключения перепились в буквальном смысле до одури, одна из приглашённых дам околобальзаковского возраста, упав нечаянно под стол, зачем-то принялась расстёгивать герою вечера брюки, упорно игнорируя тот факт, что сам он благополучно к тому времени дремал, положив голову на плечо такого же пьяного водителя, другая фея, возомнив себя венцом сексуальности, для чего-то с собачьим упорством облизывала Михаилу шею, и, ощущая, как скапливавшаяся густая слюна плавно сползает вниз, он вдруг почувствовал, что веселье затянулось.