Текст книги "Искусственный гений. Научно-фантастический роман"

* * *

Каракулову исполнилось шестьдесят лет. О, как с нетерпением он ожидал этот возраст! Ведь стало возможным уйти на пенсию по возрасту, чем он тут же и с радостью воспользовался. Уволился с работы, оформил пенсию, переселился на дачу. Вот так для Кубата Бакировича началась по-настоящему свободная жизнь. Жил отшельником, весь отдавшись своим книгам, и приезжал в город лишь при крайней необходимости. Начинал он свою работу с утра и до обеда, безвыходно проводя за компьютером. После обеда он не спеша прогуливался по своей исхоженной тропе, названной соседями по даче, «профессорской». Ближе к вечеру он вновь садился за компьютер и так до десяти часов ночи. В перерывах ужинал, читал свои рукописи, делая пометки на полях.

Итак, он размышляет уединенно, мир необычных идей в нем растет, усиливается, приводит его в тонус, дает ему жизнь, утешение, радость, поддержку в житейских печалях. Уже давно Каракулов проникся мыслью о том, что, непременно, докажет целесообразность своей научной идеи. Наконец, когда он сумел доказать уже свое научное предположение, на основе той же самой научной идеи, а также выявленных ими нескольких новых научных принципов, решил вынести на обсуждение членов Академии наук. Речь уже шала о доказательстве научной гипотезы.

Я, как журналист не мог пропустить такое событие. И вот спустя несколько лет я снова в Академии наук, но уже по своей журналисткой инициативе. Актовый зал был заполнен до отказа. Традиционно, передние почетные места по центру зала, занимали академики, за ними рассаживались члены-корреспонденты. По бокам и позади них расселись профессора, ведущие научные сотрудники, а на галерке расположились представители научной молодежи, аспиранты, студенты. После обычной процедуры уточнения кворума и повестки дня, собрание открыл президент Академии наук Сарматов.

– Уважаемые члены Академии наук! Сегодня мы намерены заслушать члена-корреспондента нашей Академии наук Каракулова Кубата Бакировича, касательно выдвинутой ими научной гипотезы под названием «Философизация науки, как смыслоформирующий и основополагающий компонент научно-мировоззренческой культуры». Предложение поступило от бюро отделения химико-технологических и медико-биологических наук, а также от бюро отделения общественных наук нашей академии.

На трибуну, быстрым шагом поднялся Каракулов – пожилой человек, невысокого роста, сутулый, коротко постриженный, седой. И вот, откашлявшись, надев очки, обведя глазами зал, он начал. О, это был самый изощренный получасовый научный доклад, когда-либо мною услышанный. В силу специфики своей профессии я, довольно часто бываю на научных форумах. Зачастую бывает так, что докладчик оперирует крайне незначительным набором слов, и оттого кажется, что в его речи нет развития, а есть лишь вариации сказанного в самом начале. В этих случаях, что-то всегда мешает вникнуть в суть доклада, ухватить главное, а потому появляется желание уйти, уже пропадает всякое желание вникнуть в содержание речи выступающего. В таких случаях, как говорят, отключаешься и начинаешь думать о своем. Но в этот раз…. На аудиторию обрушился такое огромный поток мыслительной продукции с целой системой парадоксальных соображений, с четким рисунком движения мыслей от научной идеи к научной гипотезе, а оттуда четко вырисовывалась самобытная научная теория.

Хотя Каракулов говорил достаточно внятно, ровно, однако, не каждый, как мне показалось, понял его речь из-за перегруженности текста доклада сложной научной терминологией. Многим из них они были внове, а потому резали слух. Свое выступление докладчик завершил такими словами: – Уважаемые коллеги! Я должен сознаться, что в течение многих лет проникся этой идеей и позволю себе высказать здесь это предположение, хотя хорошо сознаю, что оно нуждается еще в дальнейших детальных доказательствах».

В целом, академическая среда встретил доклад достаточно равнодушно, как в свое время доклад автора по научной идее. Не было ни существенных вопросов, ни реплик и критики. – «Явное недоразумение», – сочувственно сердился Умар Талипов – ученик Каракулова, который сидел рядом со мной. Но, на этот раз не было прежнего злорадства, циничных замечаний и обидных реплик в адрес докладчика. Я записывал то, что говорили затем выступавшие. Научная гипотеза в своем первозданном виде записана тут же в блокноте, между речами академиков Даникеева и Кокнарова, которые очень буднично пробурчали поздравления. Почему такая сдержанность? Понятно, что академиков и членов-корреспондентов Академии наук трудно чем-нибудь удивить, ну, а профессура, научные сотрудники, творческая молодежь? Речь то идет о незаурядном событии в мире науки. Научная гипотеза – это всегда событие в научном мире, это громкая заявка на победу и высокое признание. В чем дело? Итак, что же было, несомненно? Научная гипотеза была очень актуальной, своевременной, перспективной и, в достаточной степени обоснованной в условиях новой научной парадигмы, – постнеклассической научной рациональности. Если бы Академия все-таки признала научную идею и научную гипотезу, разве она потеряла свое положение в науке? Несомненно было и то, что либо автор, понимая, что ему не удастся по каким-то неизвестным нам причинам донести до членов Академии наук суть и перспективу научной гипотезы, забросить работу, переключившись на другую научную тематику, либо он возьмет тайм-аут и все же докажет правоту своей научной теории. Причем, не нарушая границы академического приличия. Одно из двух. А пока непонятно.

Каракулов был, весьма скрытным человеком и, не так уж часты были в его жизни моменты, когда он приоткрывал свое истинное лицо, свой строй мыслей, свои убеждения и страсти. На этот раз он, оказывается, все-таки решился. Мне было всегда любопытно, как сочетаются в характере ученого робость со смелостью. Причина робости любого ученого, наверняка должна быть недостаточная доказательность своей научной работы. А причина смелости? Смею предположить – причина смелости тех же самых ученых, наоборот, в их уверенности в правоте и верности их научного направления, доказательности научных работ. Несмотря на свою закрытость, профессор слыл одним из видных ученых с разносторонними интересами. Недаром его приняли в член Академии наук.

Как журналисту, было бы неверным утверждать, что лишь настырность Каракулова обеспечить ему дальнейший успех. Когда ученый методично, шаг за шагом, продвигается вперед к истине, то есть не интуитивно, ни на ощупь, а с полной научной уверенностью, успех ему будет обеспечен. Вот тогда то, я и начал более подробное собственное журналистское расследование, в том числе как же было воспринято научная идея среди научного сообщества вне академической среды. Спустя несколько дней после этого события в газетах стали появляться выступления ученых. Причем, не только хвалебные, но и критические. В частности, известный ученый-биолог Исманов выступил с критикой. Однако, чувствовалось, что автор той статьи явно не понимал суть научной гипотезы. Примечательным был ответ автора научной гипотезы.

– «Благодарю коллегу за столь высокое внимание к моей работе. Я слишком уважаю эту незаурядную личность и большого ученого, чтобы публично спорить с ним. Как исследователь, безусловно, задумаюсь, ибо никогда не абсолютизировал свои научные взгляды и выкладки. Считаю излишним кому-либо доказывать, объяснять, пояснять. Обращаю внимание на то, что сущность нашей научной гипотезы проста и вопрос его „мирового уровня“ все же определен, как положено во всем мире. С нами согласились в том, что научно-мировоззренческая культура – это полифункциональный интеграл из триады компонентов: популяризации науки, концептуализации науки; философизации науки. Причем, философизация науки является смыслоформирующим и основополагающим компонентом научно-мировоззренческой культуры. Диалектическая взаимосвязь и динамическая трёхфазность компонентов, определяют наращивание знаний, а рефлексивно-рекурсивная процессуальность и диалогичность способствуют формированию научно-мировоззренческой культуры».

Опять же забегая вперед, хочу отметить, что Каракулов шел к своему научному открытию медленно, приближаясь методично, шаг за шагом, и уж тут-то ни о какой случайности не могло быть и речи. Как я уже сказал выше, вначале была выдвинута научная идея – это еще в начале 2000-х годов нынешнего столетия. Затем он формирует научную гипотезу, которую он пытается на протяжении многих лет доказать. И лишь потом он приступает к формированию своей авторской теории. Настоящий исследователь не может предложить своим коллегам полуфабрикат научной идеи, он непременно придаст ей максимально завершенный вид. Так и случилось. В своем докладе Каракулов приводит теоретическое обоснование, правда пока еще в общем виде. Однако многие уже знали, что вскоре у него будет возможность сделать это более обстоятельно.

Вот так, тогда заседание членов Академии наук прошло буднично, апатично. Чувствовалось, что Каракулов расстроился, быстро одевшись, он сразу же уехал на свою дачу, впал в крайность, отрешился от мирской и научной суеты. Кто знает теперь, о чем жалел, о чем он передумал в течение двух-трех недель, когда никого не принимал и ни с кем ничего не обсуждал. На мою просьбу встретиться и поговорить о научной гипотезе, он не раз и не два отказывался, ссылаясь то ли на занятость, то ли на отсутствия всякого интереса говорить о научных проблемах с кем-либо.

Чем больше он отказывался от интервью, тем больше я проявлял настойчивости. Такова наша журналистская особенность. В течение ряда месяцев наводил нужную справку, расспрашивал его коллег, даже встретился с двумя его учениками – молодыми научными сотрудниками его лаборатории. Мне стало известно, что Каракулов вновь активно работает, более того, взвинтил темп работы всей лаборатории, а внешне выглядит бодрым и увлеченным. Практически не обращает никакого внимания на выпады в свой адрес, касательно научной идеи и научной гипотезы. Как мне показалось, у него появилась новая идея, и он стал ее рабом. Так я и ожидал. С раннего утра уже в лаборатории, начиналась напряженная экспериментальная работа. Несмотря на спешку, работа велась исключительно методично. По крайней мере, мне так подсказали его ученики. Чувствовал ли он, что где-то здесь, совсем рядом его поджидает успех – научное открытие?

* * *

Спустя несколько месяцев, я вновь напросился на прием к автору научной идеи и научной гипотезы. И вот, наконец, Каракулов внял моим просьбам и пригласил меня к себе на дачу.

Дача располагалась в предгорьях, в получасах езды от города, в очень живописном месте – горы, реки. Был конец мая. Все вокруг покрыто зеленью, остро пахло весенними цветами. Дом расположился на пологой пригорке, справа от грунтовой дороги, серпантином идущей дальше в горы. Издали он напоминал средневековый изящный замок. Симметрично друг другу высились две пары каменных башен с бойницами и с остроконечными пирамидальными крышами. Все четыре прямоугольные башни соединялись между собой высокой в метра четыре крепостной стеной с зубцами, образуя прямоугольную площадь. В центре крепости высился каменный двухэтажный дом, также покрытый пирамидальной высокой крышей. Издали крыши дома и четырех башен напоминали пирамиды Хеопса. В этом отношении дача Каракулова была очень узнаваема, прежде всего, необычностью строения. Ни дать, ни взять самая настоящая крепость, с башнями, крепостной стеной с настоящими зубцами.

Заезжая в дачный поселок, я позвонил ему по мобильному телефону. Каракулов встретил мою машину возле ворот своей дачи. Вблизи ощущение того, что дом и есть крепость было полным. Массивные каменные стены, башни с узкими бойницами, узкие окошечки в доме, выходящие во двор крепости. Все живо напоминал небольшой, но изящный, не лишенный симметрии, средневековый замок. Поражало и то, что этот комплекс зданий был вкруговую обнесен высоким каменным забором с массивными воротами.

– Здравствуйте! Ну и забурились, товарищ профессор, – сказал я, не переставая удивляться строениям. – От кого вы так огородились?

Каракулов, улыбаясь протянул руку. – Ну, здравствуйте Фарид Сеидович. А может быть, когда-нибудь придется и отстреливаться. Время такое, – пошутил он, смеясь и пропуская меня во двор.

И в правду, как в крепости, двор был небольшой. Каракулов, видя мой неподдельный интерес к строениям, повел меня вокруг крепости. Действительно, стены впечатляли своей высотой и неприступностью. С парадной стороны дома-крепости высилась круглая башня метров десять высотой, накрытый конусообразной остроконечной крышей.

– Вот эта башня именуется «профессорской», – сказал Каракулов. – Там наверху мой рабочий кабинет. Пойдемте, покажу.

Отворив массивную железную дверь, мы оказались внутри башни. Винтовая металлическая лестница вела вверх. Преодолев лестницу в три спирали, мы вошли в овальный кабинет.

– Вот тут я и работаю, – сказал профессор, указывая на письменный стол, заваленный рукописями и на массивное деревянное кресло, обтянутый шкурой. Напротив стоял книжный шкаф, забитый книгами. На столе ноутбук, ручки и карандаши. Рядом с письменным столом стояла тумбочка, на котором красовался небольшой самовар, чашки, ложки. Четыре маленьких окошка, напоминающие бойницы располагались друг против друга. Оттуда во все стороны открывался прекрасный вид на дачный поселок, горы, речку, что протекает почти рядом с дачей. Я был в восторге. Ничего подобного я не видел ни у кого на своих дачах.

– Я не мог себе даже представить, что такое возможно, – не без искреннего удивления сказал я. – Да, я вижу вы романтик. Когда вы успели отстроить такую крепость?

– Скорее, я отшельник, люблю одиночество и даже, как видите, даже немного одичал, – рассмеялся Каракулов.

Где-то за грудью заныло. А как хотелось самому одичать, как верно сейчас сказал профессор, подумалось мне, – то есть пожить отшельником, отгородится от забот, суеты и лени. Заняться своими мыслями, наконец, сесть и осмыслить наедине с самим собой то, что тебе беспокоит, гложет и не дает покоя. Вот где по-настоящему можно, как говориться, «собирать камни», – подумалось мне. В эти минуты, разумеется, я искренне завидовал Каракулову – человеку, безусловно, творческому, человеку высокой мысли и проницательности. В тишине этого кабинета, забывшись от всех проблем и переживаний можно творить и творить, – подумалось мне. Вот он главный фактор предельных достижений для творческого человека. Видя все это, я по уже новому представлял профессора. Кто если не он сделает открытие? Кто если не он добьется таких высот в науке? Кто если не он по-настоящему реализует себя в творчестве и получит всеобщее признание? Кто если не он достигнет самодостаточности? – задавался я сам себе. Откровенно говоря, я ему глубоко позавидовал. Ведь некогда сам мечтал по-настоящему засесть за литературное творчество. То не хватало времени, то не было элементарных условий, то мешали какие-то обстоятельства. И вот, та самая еще юношеская мечта развеялась, исчезла. Теперь же, когда появились условия, есть время для творчества, есть опыт, однако, оказалось, запал то исчез. Как жаль!

Ежедневно телевидение, полосы газет, но чаще новостные ленты в социальных сетях пестрят заголовками о новых открытиях в той или иной научной области. Что-то нерадивые журналисты преувеличенно выдают за сенсацию, а на чем-то важном наоборот внимания не заостряют. Но факт остается фактом – науку двигают ученые, совершающие научные открытия. Научная идея, а в особенности научная гипотеза – это, как принято считать, заявка на научное открытие. Вот таким ученым был профессор Каракулов. Как я уже говорил, научное открытие – это самое важно мировое научное достижение и самое важное мировое научное признание. Кто они такие, которым удалось выдвинут научную идею, а затем и научную гипотезу, как прообраз научного открытия? Что из себя представляют они, как ученые, как люди?

– К сожалению, в науку я пришел поздно. Занимался хирургической деятельностью в самом отдаленном районе страны. Мне было под тридцать, когда я поступил в клиническую ординатуру на кафедру хирургии, а после досрочного его завершения был избран ассистентом этой кафедры. Мне посоветовали заняться научной работой. Будучи уже хирургом, прошедшим районную школу, мне всегда была интересна биомедицина. Речь идет о таких фундаментальных дисциплинах, как патофизиология, патоморфология, биохимия, биофизика. Разумеется, мою идею изучать вопросы функциональной дозволенности и переносимости оперативных вмешательств с позиции клинической физиологии не всегда разделяли. Но я упорно шел своей дорогой. Защитил кандидатскую диссертацию уже под сорок. Приятно осознавать то, что уже потом все увидели перспективу развития этого направления. Далее докторская диссертация, выполненная на стыке двух специальностей «хирургия» и «патологическая физиология». Скажу так, патофизиологический стиль мышления схож с философским стилем осмысления. Там и тут важно абстрактное, как конвергентное, так и дивергентное мышление. По-настоящему увлекся психологией личности и творчества, причем, в условиях новой научной рациональности – постнеклассической науки, основными принципами которой являются философия, синергетика, комплексирование, абстрагирование и пр. Вот так незаметно для себя приобщился к философской науке. В начале 2000 годов написал и защитил вторую докторскую диссертацию уже по философии. Был избран в члены Академии наук. Так, что Академия наук для меня, как и для многих ученых страны, святой храм науки.

Удобно расположившись в креслах напротив друг друга, за чашкой терпкого чая, заваренного мятой мы продолжали начатую беседу.

– Уважаемый профессор. Как Вы знаете, я присутствовал на сессии Академии наук, где вы доложились о сути вашей научной гипотезы. Мне, да и всем остальным, наверняка, показалось интересным ваше ответное выступление на поздравления.

– Если признаться, мне было неприятно холодное безразличие к этому событию. Потому и выступил адекватно приему – холодно и сдержанно. Обычно, вопрос выступления автора научной идеи или научной гипотезы оговаривается заранее, предоставляя возможность автору изложить, хотя бы суть научной идеи или научной гипотезы, его значимость и прочее.

– Признаться и я был удивлен тем, что все прошло буднично, скомкано. Ведь научная идея и научная гипотеза даже в таком интеллектуальном центре, как Академия наук совершается не каждый день.

– В том-то и дело. Само по себе научная гипотеза – это научно обоснованное предположение о неизвестной связи между понятиями и/ или концепциями. Речь идет о достаточно высоком научном достижении и признании. Впрочем, давайте перейдем к предмету нашей беседы, – предложил Каракулов.

– Хорошо. Так вот, я внимательно ознакомился с сущностью вашей и научной идеи, и научной гипотезы. Если позволите, давайте начнем с сути вашей научной идеи, изложенной в вашей книге «Система». Значить, согласно вашей научной идеи, научно-мировоззренческая культура многоаспектна, но можно выделить три основных компонента?

– Да. Речь идет о популяризации, концептуализации и философизации знаний.

– Если уровень научно-мировоззренческой культуры зависит от соотношения трех компонентов, то значит, возможно, изменение ее?

– Да. Формировать и изменять состояние можно и нужно, – отчеканил Каракулов и добавил: – Я уверен, что существует определенная закономерность формирования и изменения состояния научно-мировоззренческой культуры каждого индивида.

– А с какой целью? Неужто, просто из обычного человека сделать вундеркинда?

– Фарид Сеидович, прошу не утрировать, – сказал профессор, – все в мире зависит от того, как мы воспринимаем мир, себя, людей. То есть от уровня нашей научно-мировоззренческой культуры. Люди бывают разными по уровню знания, воспитания, культуре. Неодинаковы и их мировоззренческие взгляды, суждения, так как они сформированы в разных условиях, под влиянием разных факторов. Вот эта разность и преподносит недопонимание или откровенное неприятие между собой.

– То есть люди стоят на разной шкале умственного развития и от того и не понимают друг друга?

– Отчасти, – уклончиво ответил профессор и продолжил: – Так вот, если человек невысокого умственного развития самым серьезным образом возьмется за ум, будет формировать у себя свой мозговой потенциал, соответствующий требованиями научного мировоззрения, потребуются многие годы для такого самосовершенствования.

Постепенно мне становилось понятным то, что Каракулов уже работал над выдвижением новой научной теории. Причем, не просто новую, а оригинальную, означающую новый поворот в научно-образовательной стратегии. Как и всякий разумный ученый, он должен был бы вначале сообщить и обсудить эти вещи среди коллег в научной среде. Нет, он этого не собирался делать. Он уже искал доказательство новым научным принципам. А то, что в лаборатории, как мне сказали, все завертелось и закрутилось, лишь подтверждали мою догадку, что найден путь, по которому следует идти.

Как-то странно и необычно все это выглядело. Сначала медленная многомесячная раскачка, а потом вот такой бешеный темп экспериментов. По-моему, это имеет лишь одно объяснение. Процесс реализации научной идеи и научного обоснования гипотезы было уже созревшим к моменту доклада работы в Академии наук. Да, в проницательности Каракулову не занимать, – подумал тогда я. Вообще, коснувшись темы научного открытия, научных исследований, я понял одно – технология научного творчества всегда была, есть и останется большой загадкой. Десятки «почему» приходит в голову, когда приходится вникать в творческую линию того или иного ученого, того или иного научного достижения либо открытия. Вот и здесь. Двадцать с лишним лет Каракулов практиковался и занимался научной деятельностью в области клинической и экспериментальной хирургии, десять с лишним лет занимался клинической физиологией, а последние десять-пятнадцать лет засел за философию. Причем, проявив себя в двух направлениях. Во-первых, в философии предостережения последствий внедрения новых и сверхновых технологий. Во-вторых, в философии формирования и развития научно-мировоззренческой культуры человека.

Меня, как журналиста заинтересовал сугубо человеческий вопрос: а каковы будут треволнения членов Академии наук на счет возможной заявки профессора Каракулова на научное открытие? Разумеется, они никого не удивят: новое всегда встречает противодействие. Члены Академии не любят, когда их заставляют поменять свои взгляды на те или иные вещи. Не каждый член Академии является прогрессистом, не каждый из них может подавить в себе уязвленное самолюбие, ложную гордыню. В этом смысле, мне стало понятным то прохладное отношение к докладу Каракулова.

Задетых научной идеей и научной гипотезой было сравнительно немного, но они были. Как-то вне Академии наук разговорился с одним из профессоров. История науки знает, как правило, чем важнее научные идеи или научные гипотезы, тем более заинтересованных и задетых людей, а значит и врагов, – сказал он и продолжил: – Нужно сказать, что члены Академии наук всегда отличаются особенным тщеславием, самолюбием и другими нравственными недостатками. Эти страсти играли немалую роль в их академической карьере. Отношения академиков или членов-корреспондентов к своим непрославленным еще собратьям – профессорам и докторам наук нередко ошибочны, несправедливы, а иногда и безжалостны. В своих суждениях они об этих собратьях зачастую ошибаются, то это отчасти потому, что они все же остаются людьми со всеми нравственными недостатками: завистью, ревностью, эгоизмами всякого рода. Вот почему хорошо читать жизнеописания избранных, то бишь членов Академии, приятно посмотреть на них, отлитых из бронзы или высеченных из мрамора, но чревато иметь с ними дело, когда они враждебно настроены на тебя. Они скептичны, ироничны, желчны, подозрительны, а порою даже деспотичны.

В целом, такое откровение походило на правду. Мне как-то говорил еще более откровенные мнения. В частности, один из молодых ученых сказал: – Знаете, есть такие очень влиятельные академики, которых можно представить в образе льва. Они, если хотят, переломают любому хребет одним махом. То есть, образно говоря, могут сломать научную судьбу или карьеру любому ученому, которые оказались им не по нраву. Знает ли о таких вещах Каракулов? Или ему пока везло в том, что не попался под руку таких академиков? Где-то в глубине души у меня появилась боязнь и тревога за него.

Мне непременно хотелось узнать мотивы обращения Каракулова к научно-образовательной стратегии.

– Кубат Бакирович. Вы замахнулись на нечто очень серьезное. Получается, что необходимо выстроить новую научно-образовательную стратегию?

– Да. Вы правы. Научно-образовательную стратегию следует обновить, и связано это с тем, что появилась новая научная парадигма – постнеклассическая наука со своей стратегией, принципами и со своей идеологией.

– А как понять вашу, ну скажем, научную стратегию: несколько сеансов и человек набрал пороговый знаниевый багаж. Так?

– По сути, да. Набрать то он может, а нас интересовал другой вопрос: – Каким образом, все знания по той или иной тематике – бытовой, научной, общественной, совместить, осмыслить? Причем, выразить эту работу осмысленным резюме, служащим ориентиром в его деятельности – жизненной, производственной, научной.

– А причем тут, изобретенный вами «нейрокомпьютерный конвергент»?

– Вся проблема в том, что если предоставить завершающий процесс самому человеку, то этот процесс затянется.

– То есть процесс будет слишком медленным и неоднозначным?

– Точно. Вот вы сами, как понимаете слова «стать умнее и мудрее»?

– Ну, это, прежде всего, объем знаний. Хотя, бывает и так: человек не имеет никакого образования, но умен и мудр.

– Итак, знания. Причем, качественное. А что означает качество знаний? Прежде всего, осмысленное, интерпретированное, обобщенное на уровне философских резюме. Вот, что означает высокое качество знаний, – подчеркнул профессор.

– Скажем так. Не каждому суждено стать философом. Есть люди, которые слывут высокообразованными, но они просто не умны по жизни.

– Да. Такая картина не редкость. Представьте себе, что знания, накопленные в мире можно за определенный большой промежуток времени можно «вложить» в головы людей. Что тогда произойдет? – вопрошал Каракулов.

– Человек просто сойдет с ума. Так?

– Вы не далеки от истины, – резюмировал профессор. – Все знания – это слишком неопределенно. Человеческая память избирательна, она работает по принципу создания определенных ассоциаций, а потому в головной мозг знания должны поступать тематические. Причем, как художественный, так и научный и философский тексты.

– Речь идет о той самой трехпоточной системе восприятия? – напомнил я.

– Да. Объем и сочетания этих знаний будут способствовать формированию научно-мировоззренческих взглядов и отношений. Знания художественной литературы вызовет цепную реакцию, человека захлестнет знание концептуального характера, а когда их объемы превысят определенную грань, появится знание всеобъемлющего характера. Вот тебе и цепная реакция, – констатировал профессор.

– Дайте подумать. В чем преимущества? Так, так. Значит, традиционная технология обучения имеют достаточно примитивный КПД? – спросил я.

– Да-да. Есть знания, есть мозги, однако, нет эффективных средств, позволяющих в короткий срок вложить большой объем тематических знаний, как продукт совмещения в мозгу, так сказать переработки с получением качественной мыслительной продукции, определяющий поступков и поведения индивида.

Беседа затянулась на целых два часа. Как мне показалось, за разговором, мы опорожнили целый самовар чая. Я задал ему еще один вопрос, оставленный напоследок.

– Помните ту самую критическую статью профессора Исманова?

– О, да! Догадываюсь, что не впечатление от почти безразличного восприятия сообщения о моей научной гипотезе, а именно суть той самой статьи заинтриговало вас и вызвал у вас жгучий журналистский интерес. Я прав?

– Отчасти, да, – сказал я.

– Так вот, я не стал бодаться с ученым, который явно не вникал в суть моей теории. От того и выпады его против меня и моей научной идеи и научной гипотезы, безосновательны, отрывочны, поверхностны. По крайней мере, я не должен был ни изъяснятся с ним, ни впасть в дискуссию. С кем я должен спорить и кому доказывать? Время расставить все на свои места. Бороться и доказывать нужно до признания, а после того, как научную идею и научную гипотезу признали, внесли в общемировой каталог, зачем было нужно тратить время и нервы. Впереди должны быть новые цели.

Поговорив вдоволь, мы вышли на улицу. Напротив крепости через дорогу высилась довольно крутая и высокая гора, покрытая кустарниками. Наискосок зигзагообразно поднималась вверх тропинка.

– Вон та тропинка называется профессорской, – сказал Каракулов, указывая на тропинку.

– Почему? – удивился я.

– Для меня почти ритуал, каждый день ближе к вечеру, пройтись по этой тропинке на вершину горы, а оттуда повернув влево пройтись до вон той сопки и спуститься вниз к дороге, а оттуда сюда.

– Получается, она называется «профессорской», так как именно вы протоптали ее?

– Ну, да. О, кстати, – взглянув на часы Каракулов сказал, – пришло время вечернего моциона. – У вас нет желания пройтись?

Машинально и я взглянул на часы. Они показывали восемнадцать часов. Почему бы не прогуляться, – решил я.

В три-четыре остановки за разговором, мы преодолели путь к вершине горы. Оттуда открывался изумительный вид на дачный поселок, на речку, дороги, на сопки, что высились вдали вокруг дачного поселка, аж дух захватывал. С вершины горы дача Каракулова показалась еще более красочной.

– А знаете, – обратился Каракулов ко мне. – Поднявшись сюда, я очень часто лежу, запрокинув голову, и подолгу смотрю в родниковое небо, где можно увидеть своё детство, молодость. Такое же далёкое и чистое. Если прислушаться – услышишь, как шепчут травы, ветерок. Что они шепчут, не понять, но, наверняка, тоже что-то очень хорошее и родное. Эх, знать бы, что.

И мне показалось, здорово, вот так запросто лежать, глядеть в это самое небо, слушать секреты гор, лесов и полей вокруг, дышать и пить чистый воздух большими глотками.

Меня поразила эта высота, близость к небу и все особенное, расположение этой горы, как бы не на земле, но над ней. Тому, кто попадает на вершину этой горы впервые, непременно покажется, что есть только верх, а низа нет, что высота существует сама по себе, а не как сопутствующая дачному поселку низина. На новичка обязательно произведут впечатления, соизмеримое разве что с тем, которое оставить профессорская крепость внизу и жизнь его хозяина, если только пришельцу посчастливится проникнуть за его ворота, в мир научного творчества.