Текст книги "Ошеломленный мозг. Научно-фантастический роман"

– Это биокомплекс для консервации органов и тканей с помощью жидкого азота.

– А эти аппараты?

– Один из них – это аппарат для замораживания, а другой – для размораживания органов и тканей, – ответил профессор.

Вернулись в кабинет профессора. Когда он отвлекся на звонок по мобильному, состоялся такой диалог между журналистками.

– Ничего удивительного, – отозвалась Лена, не отрываясь от разглядывания кабинета. Широкий письменный стол, заваленный книгами, рукописями, научными журналами, корректурными оттисками, огромный книжный шкаф, также забитый книгами. Настольная лампа с глухим абажуром освещает только середину письменного стола, где лежит стопка бумаг с ручкой.

– Да. Ты посмотри, какой мрачный кабинет!

– Но научными исследованиями заниматься здесь хорошо, – ответила Оксана, – ничто не отвлекает внимания. Наверное, вот в таких мрачных казематах и рождаются идеи, витают мысли.

– Я первый раз вижу такой мрачный кабинет и настолько молчаливого и холодного человека, – призналась Лена. – Нет, я, конечно, читала о нем и наслушалась, знаю, что он человек крайне сухой, резкий и на редкость бездушный. Но одно дело читать об этом, а другое видеть и ощущать подобное самому – жесткий до жестокости, сухой до черствости. Этот человек целиком и полностью поглощен наукой.

– Да от него веет таким холодом, что хоть шубу надевай, – шепнула Оксана. – Жаль только, она не поможет от холода души. Лена, заканчивай писать и уходим отсюда.

– Уйти? От такого интересного субъекта? Ну, нет. Надо его изучить, прощупать и заглянуть в закоулки его души, – прошептала Лена. – Признаться, до встречи с ним, я думала, что такого научного абсолюта не существует. Конечно, он еще не абсолют, но, согласись сама, близок к нему.

– А ты знаешь главный инстинкт таких вот абсолютов? – задала вопрос Оксана и сама же ответила, – добиться признания любой ценой. У него в голове сидит доминанта – прославится! Ему плевать на всех, кроме самого себя. Эгоист несчастный! – закончила она тираду.

– Вот ты мне, Оксана, ответь, когда, обычно люди задаются целью вести поиск мотивов тех или иных поступков людей, выстроить их характер или найти закономерности в их судьбах?

– Когда человек велик, и делается это, главным образом, с назидательной для людей целью, – сказала Оксана.

– Вот, вот…. В отличие от них, Каракулов – один из многих, то есть обычный, но, тем не менее, есть отдельные черты в характере, заслуживающие оценки – это неугасаемый дух познания и самосовершенствования, это неординарность и непредсказуемость. Как мне сказали его ученики, жизнь, поступки, характер их шефа – сплошной ребус, представляющий непростую задачу для однозначного толкования.

– Я с тобой согласна, Лена. Я вот говорила с Тилеком, это его ученик. По его словам, Каракулов и известен и одновременно неизвестен. Его знают как прекрасного хирурга, опытного педагога, толкового ученого, но мало кто знает и понимает его личность изнутри, то чем он живет, что его волнует, какими категориями он мыслит. Между тем, для того, чтобы высветить творчество ученого, нужно характеризовать самые его неожиданные черты личности.

– Да. Это действительно так, – призналась Лена и продолжила, – дело в том, что наука – это не только факты, идеи, рождение гипотез, концепций и теорий, но и люди с их страстями, стилем работы, чертами характера.

Вот такими мнениями журналисты успели обменятся в кабинете заведующего лабораторией, пока он разговаривал по телефону и давал служебные указания своим сотрудникам. Когда он вошел в свой кабинет, журналистки, видимо, так внимательно посмотрели на него, что тот, словно что-то почувствовав, с недоумением уставился на них. За стеклами очков смотрело на них растерянное лицо. А вот глаза… глаза постоянно бегали. Было ясно, что человек не привык смотреть собеседнику в глаза.

– Никогда бы я не стал доверять тому, кто при разговоре не смотрит собеседнику в глаза, – потом Лена признается Оксане. – Против тебя сидит в чем-то неуверенный, замкнутый, застенчивый комплексующийся человек. В голове сверкнула мысль, а может быть, потому он и выбрал такую жизнь и такую работу, вернее, путь чрезмерной самоотдачи? В процессе расспросов я все больше и больше убедилась в этом.

– Скажите, профессор, почему, когда пересаживают сердце, печень, почки и прочие органы и ткани, все в восторге: это человечно, это гуманно, это величайшая победа разума над силами природы! Но стоит нам заговорить о пересадке головы или головного мозга поднимают визг: «Ах! Опять эти эксперименты на человеке? Ах! Опять кощунственные операции, ах!.. опять новоявленный Франкенштейн!». Но это же проблема не только спасения обреченного больного, но и начальный опыт омоложения человека, шаг в сторону бессмертия человека, – задала вопрос Оксана, выставив вперед свой диктофон.

– Да, может быть, вы и правы. Начало любой новой, сложной для восприятия людей технологии либо хирургической операции с трудно прогнозируемыми последствиями всегда трудное. Вначале всем кажется, что это кощунство, что это не приживется, но а когда технология ли, операция ли войдет в конвейер, то появляется тот самый восторг и признание, о котором вы говорите.

– Особенно когда идиоту можно дать мозг ангела, как в вашем случае доктор, – усмехнулась Лена. Про себя она подумала – вот взлеты и падения науки, практики, ученого, специалиста. Они добывают новые знания, создают новые технологии, а куда приведут они, в конце концов, и чем обернется это для человечества, зачастую их мало волнует. Вот в нашем случае. – Человек живет и работает в лаборатории среди шума и визга лабораторных животных, видит их страдания и смерть во имя науки. Между тем, это разрушение, прежде всего, самого ученого, его души. Что ж, призвание и свобода его воли. Знаем, что его семья, дети и друзья не раз старались ему помочь, но вся ирония в том, что для этого им потребовалось бы лишить его той самой свободы воли. Полагаю, что он и сам не раз и не два задумывался над тем, нужна ли эта свобода для таких людей, как он, которые используют ее для саморазрушения? Думал ли профессор сам над этим вопросом? Впрочем, вряд ли мы умнее его и надеемся, он знает, что делает – таков был компромисс окружающих его людей на его жизнь, работу, жизневоззрение, мировоззрение. И, конечно же, они ему верили, старались его понимать, надеялись с годами он остепениться, станет как все.

Наконец пришло время прощаться. Журналистки, как это принято сказали напоследок, что им было очень интересно, дела в лаборатории очень занимательные, а люди – ну просто герои сегодняшнего дня. А внутри себя они чувствовали разочарованность и когда вышли на улицу, облегченно вздохнули.

– Ну и ужас!

– Ужас! – согласилась Лена. – Но на самом деле этот человек очень несчастный. Хотя он сам этого не понимает. Увы, таким уже ничего не поможет. Поздно! Пусть уж наслаждается той жизнью, что ему суждено прожить. При таком остервененном поиске новых знаний ему многое будет удаваться. И умрет он, достигнув в этой жизни всего, чего хотел. – А вот счастья у него не будет. Его он себя лишил. «Познание и страсть – это всегда приводит к несчастью и горю», – так высказался один из мудрецов. – А что будет потом?

– Не бери в голову, подружка – сказала Оксана. – Для этого человека не будет никакого потом. Он жил и умрет в своей лаборатории за своим рабочим столом или в операционной при очередном захватывающем эксперименте. Вот так вот, подружка. Пойдем скорее отсюда.

Этим посещением остался недовольным и профессор. Он почувствовал, что журналисты ожидали нечто большего, хотели бы услышать нечто значительное, а увидели рядовую научную лабораторию, встретили неказистой внешности, малоразговорчивого, холодного, застегнутого человека, который, по мнению журналистов, возможно вовсе не тянет на маститого ученого, о котором в серьез можно было бы расписать в статьях.

– А что они хотели увидеть и услышать? Во-первых, не богам же обжигать кирпичи – подумал он про себя. – Ну и что, что ростом не вышел, что нет у него ни лысины, ни шевелюры маститых ученых, а во-вторых, на то и экспериментальная база, что везде запахи, крысы, мыши, собаки. Но больше всего, профессор злился сам на себя. Толком, членораздельно не смог дать полную картину даже достигнутого. А какие перспективы, планы, проекты… Всегда так – в самый решающий момент он зацикливался на второстепенном. Иногда он посмеивался над собой, признавая, что всегда говорит о том, что не нужно было, забывая сказать о том, о чем нужно было. Причем, независимо от того, на банкетах, когда произносил пожелания и тост, на конференциях, когда выступал в прениях, в домашнем кругу, когда приходилось иногда читать нотации и высказывать назидания детям и внукам. Зная такую собственную слабость, он старался лишний раз не выступать и не говорить. Замкнутость его вполне устраивала, где-то в глубине души, как об этом однажды отозвался его близкий друг, даже старался даже немножко одичать. В таких ситуациях он корил себя за излишнюю академичность, за свою застенчивость, нерешительность. А может быть это одна из форм аутизма? В таких случаях, будучи зол на себя, он либо бросал все и уезжал на природу, либо, наоборот, еще больше включался в работу. Так было и на этот раз. Ничего не сказав сотрудникам, уехал на дачу, чтобы побыть одному.

Странно, что такой успех ничуть его не успокоил. Любой нормальный ученый после такого успеха возликовал бы, возгордился бы, – думал Каракулов. – Значит, женщина-журналист права, очередной успех для него лишь постановка новой цели. Если проанализировать ситуацию, все позади… но в действительности, он так не считал. Вернее, не чувствовал эту победу, а навострился на более большую победу. В тот день он провел бессонную ночь: ощущение, что вчера он избежал какого-то промаха и угрозы, причем эта опасность не исчезла, а всего лишь на неопределенное время отодвинулась, было таким сильным, что его колотил озноб. Он постарался расслабиться, сосредоточиться и соприкоснуться с тем, что ему угрожает, чтобы понять, что это такое. Он долго лежал в холодном поту, слушая тяжелые и неритмичные удары собственного сердца.

Утром, поднявшись на крутой холм напротив дачи, долго любовался панорамой дикой природы: горы, реки, арчовые леса, альпийские луга. Вдыхал полной грудью воздух, наблюдая за полетом птиц, медленным перемещением на лугах и отрогах пасущегося табуна лошадей и стада овец. Солнце уже давно поднялось, а он все сидел на холме, размышляя о том, что было бы здорово, если о нем и его работе все забыли вообще, не ведали бы и не встревали бы. Жаль, что их дело, так или иначе, зависит от понимания общества, начальства.

– Я бы еще долго так мог сидеть, рассуждать о том, что наука ради науки интересовала бы его больше, чем добытое тобой знание еще и прилагать к выгодному процессу, если бы не дело, которое нужно двигать, – думал профессор. С этой мыслью, взглянув на часы, он со вздохом поднялся. Про себя подумал – от забот мира можно убежать только на время, но мир неизменно напоминает о своем существовании. Отдохнувший, он в очередной раз, до следующих разочарований, отправился в лабораторию искать новые знания, новую истину. Пока ехал в город, вспомнил высказывание Роберта Уайта «Я взялся за пересадку головного мозга неистово, со всей страстью, на которую был способен, потратил немалые средства, необходимые моей лаборатории для решения более насущных задач, и заслужил в свой адрес критику, порой граничащую с бранью. Но ничего не мог с собой поделать».

– Да, мы живем в замкнутом самообновляющемся мире, а в век трансплантологии – в мире доноров и реципиентов, больных и здоровых, и все мы – будто пауки в банке, главным образом потому, что наш мир замкнут, как колба для опытов, а опытов – судя по всему – в нем должно совершиться бесчисленное множество, прежде чем, установится гармония, где можно меняться не только тканями и органами, но и головным мозгом. Странный человек этот Роберт Уайт, – подумал Каракулов. – Таких неистовых исследователей становится, к сожалению, все меньше и меньше. Наука все больше становится социальной, когда все решает не ученый-личность, а научный коллектив. Между тем любой коллектив ученых всегда разнороден. Найти единомышленников в некоторых вопросах исследований практически бывает невозможным, и тогда ученому остается уповать исключительно на свои силы и возможности.

– Я человек нетерпеливый по природе, я не могу ждать по своей натуре! Как всегда есть идея, есть надежда. Я смогу! Я сделаю! Кто, если не я?! – настраивал Каракулов самого себя. – Есть надежда на будущее, которое когда-нибудь создаст нового человека вместо организма со смертью мозга, то есть трупа. И, может быть, в этом весь смысл его деятельности – продвигать в делах и умах идею по пересадке головного мозга – решительно сказал он.

* * *

Вот и прозвенел последний звонок. Школа закончена. После выпускных экзаменов одноклассники разлетятся кто куда. У каждого свои намерения, мечты, надежды. Кто-то останется здесь, кто-то поступит в институт или техникум. Это как повезет. Если не повезет, то ребятам светит армия, а девушкам – замужество, семья, дети, заботы. Каракулов догадывался и даже знал наверняка, у кого какие планы на жизнь, кто кем наверняка станет, кто чего добьется в жизни. Но когда дело касалось его самого, то кроме юношеской мечты стать хирургом, у него ничего и не было. Готовился поступить на мед. Как правило, в девятом-десятом классах самым читаемым у школьников является книги из серии «ЖЗЛ». Видимо, каждый из них, знакомясь с зигзагами биографии известных личностей, подспудно пытался примерить ту или иную линию жизни. Очевидным было то, что все, о ком бы не писали, они по большей части следовали своим юношеским мечтам. О том, что именно они бывают самыми крепкими писали знаменитые Жюль Верн, Чальз Диккенс, Майн Рид, Джек Лондон, Морис Дрюон.

Когда Каракулов заканчивал восьмой класс, мир облетела сенсационная новость. В Южно-Африканском городке хирургом-профессором выполнена первая в мире пересадка сердца. Этого хирурга звали Кристиан Бернард, а его знаменитым пациентом стал Вашканский. Эта новость его поразила, настолько впечатлила и когда, спустя несколько дней после операции, этот пациент умер, он воспринял это событие как личное горе. Вот уже два года обсуждают эту операцию, периодически появляются сообщения о том, что хирурги и ученые-медики предпринимают попытку вновь повторить эту операцию. Под впечатлением этих сообщений и слагалась его мечта – стать хирургом, причем не просто хирургом, а обязательно хирургом-ученым, чтобы познать проблему, так как считал, что пересадка органов это медицина будущего. Каждому, кто заканчивал среднюю школу, знакомо чувство того, что весь мир кажется под твоими ногами, когда ты не думаешь о сегодняшнем дне, ты поглощен будущим, а будущее рисуется исключительно яркими красками научно-технического прогресса.

Недавно прочитал высказывание одного ученого, к сожалению, не запомнил его имя – «Я всего лишь робкий пилигрим, которому нужна крохотная пядь свободной земли, чтобы посеять туда ничтожное зернышко сомнения, скромную лепту богине Науке. Поверь, что мною руководит лишь одно: надежда получить из ее рук реализацию юношеской мечты…». – Примеряя это высказывание на себя, Каракулов продолжил бы – «… сделать во что бы то ни стало пересадку органов». Так он в свое время дал сам себе обещание не сходить с этой дороги. Прочитав книгу Ф. Мура «Пересадка органов», он укрепился в мыслях о том, что именно в темных ущельях пограничной зоны наук и фантастики, вопреки нескончаемым и жарким научным дискуссиям, скрывается от глаз людских таинственная и неуловимая Истина – пределы трансплантологии. После долгих лет с тех пор, когда журналисты у него однажды спросили: что подвинуло вас выбрать этот путь? Казалось бы для него ответ был ясен – сделать пересадку самому или подобный пафосный ответ. Но почему-то, он признался – не помню и до сих пор не понимаю, что было основным мотивом выбора. – Впрочем… право, не знаю, можно ли об этом говорить, ведь я… Черт побери! Тут просто пахло тайной…

Страсть к познанию – вот причина всех его бед и побед. Смесь взрывоопасная. В то далекое время, когда он заканчивал школу, на вопрос о выборе пути, он бы возможно ответил с присущей такому возрасту: – Хочу знать, чтобы жить и работать уверенно, а не плестись в хвосте иллюзий и самообмана. Хочу реально помогать людям, чтобы они жили и работали также уверенно, как он сам. Одним словом, пафос и хвастовство, подумал бы журналист. Мальчишка разошелся не на шутку. Интересно, а собьется ли он с пути, достигнет ли своей мечты или же его несбыточная или несбывшейся мечта обернется драмой и трагедией для него самого? Прошли годы, и теперь с высоты сделанного он вновь и вновь возвращался к своей юношеской мечте. В какой-то степени она реализовалась. Но отчасти. Ему становилось неудобно, когда вокруг приписывали ему заслугу в том, что он не только сам разрабатывал проблему пересадки органов, но и с подвиг на это целый коллектив лаборатории. Самому он признавался:

– Да при чем тут забота о молодых ученых, подготовка так называемой научной смены? Я же ведь всех своих последователей и учеников в том числе, просто нахальным образом, по-другому и не скажешь, заставил их принять свою мечту, а это попахивало тем, что он попросту играл с их судьбами! Для него ведь не существовало ничего, кроме своей мечты. А ученики-последователи…, аспиранты и ассистенты так, переменные в уравнении, которые надо просто расставить в нужном порядке, чтобы решить это уравнение. И он совершенно не думал, что приходится переносить невинным людям для его личного успеха. Ему не было жалко ни их, ни их научной карьеры.

Ему не раз случалось сталкиваться с людьми, которые были лучше него осведомлены об истинных мотивах его поступков и поведения. Они и не скрывали этого и были готовы растолковать ему, чего же он на самом деле хочет и что скрывается за его словами. Он это знал и понимал, но как объяснять им, какова была и есть сейчас и здесь реальная ситуация, бессмысленно – в ответ услышишь: «Да что ты мне говоришь! Я же знаю, что на самом деле ты думаешь то-то и то-то…». Можно сколько угодно доказывать, что никогда у тебя не было таких мыслей, что ты думаешь иначе, они просто отмахнутся. К такой категории людей он относил Саатбая Токоева и Марип Уметова – это его давние друзья, которые запросто могли ему возразить «не спорь со мной, я вижу тебя насквозь, ты с твоими идеями и устремлениями уже через год займешься совершенно противоположными вещами». Таких людей он признавал, относил к сообществу особо проницательных индивидов – знатоков человеческой психологии, но и побаивался. Ему казалось, что они могут забраться в любую человеческую шкуру за несколько минут общения с ним, знают о людях все и даже больше.

Наедине с собой человек таков, каков он есть; но когда людей двое, а тем более трое, что для него было уже толпой, между ними устанавливаются условные отношения – прочные, непоколебимые, как стена. Сталкиваясь с людьми, профессор каждый раз пытался преодолеть эту стену, перепрыгнуть или разрушить. Он знал, что самое слабое звено в его жизнеустройстве – это межличностные отношения. У него не было друзей, он всегда оставался волком-одиночкой. Когда об этом заговаривала жена, он, как правило, отмачивался. Ну что скажешь, так оно и есть – волк-одиночка. Что сказать, она права, беспощадно права. Но что делать, если этот мир для него выглядит невероятным, его иногда не понимали или понимали не так – родители, ровесники, сотрудники, ученики, дети. Они смутно понимали, что нельзя заставить его понять самого себя. Но то, что маячит в его сознании – то вообще абстракция… – таков ответ людей, которые считали себя хорошо знающим его.

После окончания института он постепенно начал подбираться к осуществлению той дикой идеи, что тогда еще не вызрела, а как-то вспыхнула в полубезумном бреду, обросла плотью, обрела скелет, он встал под ее святое знамя и поклялся сделать все, чтобы осуществить свою мечту. Шли годы…

* * *

Вот и наступил май. Робкая нежная зелень обратилась в пышную листву, расцвеченную лучами солнца, шумящую на ветру. Час тому назад прошел дождь, свежий ветерок до сих пор срывал с крон деревьев холодные капли. Тучи рассеялись, и голубое небо выглядело сейчас ослепительным. В клинике затеяли субботник по уборке территории. Каждое отделение на закрепленном участке убирало мусор, подметали, вычищали. Кто-то принес и включил магнитофон, музыка, весна. Внутри клиники дела шли обычным чередом. Больной, оперированный Каракуловым накануне, еще не приходил в сознание. По-прежнему этот больной оставался в центре внимания.

Интересная аналогия: Каракулов и Франкенштейн – вспомнил Тилек о вчерашнем разговоре с Заиром. Перешагнув порог реанимационной палаты, где лежал больной, он машинально спросил:

– Франкенштейн уже был здесь?

Талант, дежуривший в то утро в палате, не понял и переспросил:

– Какой еще Франкенштейн? Ты о ком?

– Талант Абдиевич! Прошу простить, заговорился, – извинился Тилек. И чтобы не выдать себя, он подошел к больному и начал его внимательно осматривать. Вроде состояние больного стало лучше: порозовели щеки, реакция зрачков на свет нормальная, показатели сердечной деятельности также нормализовались.

Каракулов и Франкенштейн, Каракулов и Франкенштейн… – сравнение не выходило у него из головы. А почему бы нет? Да, Каракулов и есть Франкенштейн, – утвердился он. Уже сидя у себя в лаборатории, он рассуждал: по большому счету именно Франкенштейн является основоположником трансплантологии. Именно с него и началось осмысление возможности пересадки органов и тканей.

– Какой взлет фантазии писателя! – восхищался Тилек. – Надо же, два века тому назад англичанке Мэри Шелли, пришло в голову написать роман о вымышленном ею докторе Франкенштейне, который скомпоновал человека из кусочков различных тел, в том числе и чужую голову. А как она искусно построила сюжет? – не переставал восхищаться Тилек. Ему вспомнился вчерашний разговор с Каракуловым. – В литературе и научных экспериментах говорится о пересадке головы целиком. Но мозг никто и никогда еще не пересаживал. А почему? Потому, что этот орешек пока не по зубам никому и нигде, хотя к мозгу и подбираются со всех сторон тысяч клиник и лабораторий… Ведь потому и трудны экспериментальные исследования, что мозг – очень гибкая и чуткая сверхсложная система, не терпящая грубых вмешательств. И более честная система, чем все органы восприятия. Именно мозг воспринимает и преобразует импульсы, бегущие по нейронам туда и обратно. Благодаря этому мы и можем выделять из пестрого разнообразия жизни суть, смысл, главное.

– А знаешь, почему следует отдавать предпочтение пересадке изолированного мозга перед пересадкой головы в целом? – спросил он тогда. Когда Тилек отрицательно покачал головой, Каракулов сказал:

– Целая голова – это достаточно массивная и разнородная ткань, и следовательно, иммунная реакция будет достаточно выраженной. Что касается головного мозга, то она обладает минимумом иммунного ответа благодаря гематоэнцефалическому барьеру.

– Тилек, если честно признаться, операция, которую мы провели у пациента – это чистейшей воды эксперимент на человеке. Сама по себе такая операция представляет в каком-то, отчасти зловещем, смысле квинтэссенцию прогресса естественных наук. Есть реальные последователи доктора Франкенштейна, которых воспринимают как сумасбродов. Но, что интересно, есть вполне реальные люди, готовые на такую операцию. Скажем американец, Крэйг Рэтовиц. Этот несчастный инвалид согласен, чтобы его голову пересадили другому человеку, обладающему, нет, все же обладавшему, здоровым телом и ушедшему из жизни из-за болезни или травмы, локализованной в голове.

Тилек поймал себя на мысли, что именно такой случай, такая ситуация внешне напоминающая ситуацию с этим инвалидом, представился им позавчера, когда Каракулов, наш Франкенштейн, решился им воспользоваться.

В кабинет постучались. Это была Элиза, та самая, которая была в их трансплантационной команде. После защиты диссертации она вышла замуж, родила, а сейчас работала реаниматологом.

– Ну, здравствуй, Тилек. Поздравляю с успехом, – сказала она. – Почему зашла? С больным вроде пока сносно. Каракулова я не застала, потому хотела с тобой посоветоваться. Мозг вы пересадили, но не забывайте, что теперь основной проблемой будет реакция отторжения. С ней трудно справиться уже при пересадке отдельных органов, а при трансплантации всего тела такая реакция будет гораздо сильнее! – напомнила Элиза.

Тилек про себе отметил, что ни говори – Элиза умница, она всегда смотрела в корень. Сразу расставила акценты. Ведь она не сказала о том, что пересажен головной мозг, а сразу же подчеркнула, что речь идет о пересаженном к голове теле. «Ну молодец Элиза!» – похвалил в сердцах Тилек.

– Элиза, во-первых, спасибо за поздравление. Заметь, это наша общая победа и в том, что проблема трансплантации органов сдвинулась с мертвой точки, есть и твоя заслуга. Так что прими и мое поздравление. Был утром у меня Заир. Я его также поздравил с этим достижением. Во-вторых, спасибо за совет. Он очень кстати. Ты сама напомни Каракулову, хотя он знает, он об этом уже говорил: «Следует скорее ожидать более умеренной реакции отторжения, поскольку мозг обладает специальной защитой – так называемым гематоэнцефалическим барьером».

– Мы же с тобой знаем, что это своего рода броня, не пропускающая с кровью в мозг чужеродные клетки, включая антитела, вырабатываемые организмом в процессе иммунной реакции отторжения. Тем не менее, как специалист этого профиля, ты уж подключись, – попросил Тилек. – Ты же понимаешь, что независимо от того, какая будут реакция, мы вынуждены давать пациенту сильные иммунодепрессанты.

Элиза спохватилась.

– Извини Тилек. Я, конечно же, подключусь. Сейчас у меня запланирован наркоз. Поговорим позже.

Проводив Элизу, Тилек решил посоветоваться с профессором. Каракулов сидел за компьютером и набивал какой-то текст. Тилек извинился, что помешал, но от своего намерения решил не отступать.

– Кубат Бакирович. Какие у нас будут планы насчет нашего больного? – спросил он.

– Планы простые. Будем выхаживать больного, а там посмотрим, что будет. Знаю, вижу, слышу, что идут нешуточные разговоры, вплоть до того, что мы с тобою нарушили главный морально-этический принцип «Не навреди!». Но ты же знаешь мое отношение к этому принципу. Он устарел, причем, безнадежно устарел. Медицинская технология ушла далеко вперед, она многое может. Тогда зачем придерживаться такого пассивного по сути принципа врачевания, как «не навреди!». Как ты считаешь? – обратился он к Тилеку. Не ожидая его ответа, Каракулов продолжил: – Сейчас главенствующим принципом должно быть «Помоги безнадежному!». Теперь посуди сам – нарушили ли мы принцип медицины или нет? Но, здесь есть одно но… Мы с тобой провели, как бы нам не хотелось в этом признаться, эксперимент на больном. Я тебе об этом уже говорил. Этический комитет Минздрава нас может запросто обвинить в преступной деятельности. Это уже серьезно. Сейчас нашей первейшей задачей является, во что бы то ни стало выходить больного, а потом пусть решают. Тогда уже не так страшно, ведь победителей не судят. Я прав Тилек? – обратился он к нему.

– Кубат Бакирович, задача понятна. И все-таки это был эксперимент? – задал он вопрос в лоб, на засыпку.

– Тилек. Это был не только медицинский эксперимент, это скорее даже философский эксперимент. С медицинской точки зрения, что сделано, то сделано. Результатом будет то, что больной останется жив или умрет. Одно из двух. Но что касается философского осмысления этого феномена – это и предстоит выполнить. Так что я вот сижу и занимаюсь философскими обобщениями. Помнишь, позавчера, после операции, мы тебя немного экзаменовали по поводу возникшей коллизии. Если помнишь, пояснения мы не дали, потому что мы сами путались, не говоря уже о тебе и всех остальных. Но вопрос то обстоит намного сложнее, чем многие предполагают, – отметил Каракулов.

– Я за это время тоже не сидел сложа руки, – вставил Тилек. – Обстоятельно прогулялся по Интернету и кое-что понял.

– Вот и хорошо. В таком случае буду говорить с тобой как со сведущим в этих вопросах человеком. Так вот послушай. Пересадка головного мозга или головы ставит ряд вопросов общего характера. Возможно ли и каковы шансы на успех операции по пересадке головного мозга или головы, это медицинский вопрос, о чем мы говорили. Здесь есть проблемы, но они ясны и они разрешимы. А вот что касается философских вопросов: кого считать умершим, у кого забрали головной мозг или голову целиком? Или же кому пересадили эту голову или головной мозг? Может быть, следует говорить о создании новой личности на базе двух органов – головы и тела? Есть ряд морально-этических вопросов: оправданы ли операции, после чего пациент с пересаженной головой останется тем самым «вегетативным растением», и можно ли в таком случае приравнивать его к человеку со «смертью мозга» или же когда пересаженная голова будет функционировать, а тело останется парализованным? Так что здесь философские и морально-этические проблемы будут преобладать. Если мы их не осмыслим и не объясним обществу, нас обвинять в том, что мы возомнили себя Богом, – сказал Каракулов и углубился в свои нелегкие думы.

Они молча просидели около получаса, размышляя про себя. Тишину прервал Каракулов. Он решительным тоном сказал:

– Я понимаю, что, пересаживая тело, мы рисковали, но кто-то должен был сделать это первым! Нам представился уникальный случай и этот шанс нельзя было упустить. Это судьба! Если бы мы не провели такую операцию, погибли бы оба пациента. Ты это понимаешь? Одного мы спасли, и это целесообразный вариант. О том, что рискнули, не дожидаясь, пока будет внесена ясность в вопросы, о которых я говорил, будь то переносимость такой операции, будь то реакция отторжения, будь то мораль и этика, честно признаться, не жалею. Высказав все это, Каракулов посмотрел на часы, встал, одел халат. – Сейчас приедет на консультацию профессор-невропатолог. Соберем консилиум, обсудим. Айда в реанимационную, – скомандовал он.

Приглашенный профессор-невропатолог задерживался. В ожидании его в ординаторской реанимационного отделения врачи успели обменяться новостями и, конечно, мнениями о состоянии больного.