Текст книги "Разрыв-трава. Не поле перейти"

Разбудив Лучку, громко бухнула промерзшая дверь. Он медленно повернул тяжелую с похмелья, очумелую голову, открыл глаза. У порога стояла Еленка, сбивала с воротника полушубка пушистый снег, и по тому, как она старательно отводила взгляд от кровати, он понял: баба сердится. Смутно помнилось, что вчера она привела его от Максима и всю дорогу наговаривала, как на грыжу, и сейчас косоротится. Не даст, вредная, опохмелиться.

В разрисованные морозом окна пробивался невеселый зимний рассвет. В люльке плакал Антошка, и над ним ворковала теща. В голове Лучки были и шум, и звон, и свинцовая тяжесть.

– Скотине корм задала?

– Нет, тебя дожидаюсь!

«Не даст опохмелиться», – окончательно решил Лучка. И что она так сильно взъелась? С Максимом малость поцапался, так ее-то которое дело? Когда бабы шумят меж собой, ни один мужик встревать не станет, а они в спор мужиков безо всяких лезут.

Сначала Максим, Игнат и он сидели у Корнюхи. Кабана зарезали и, как водится, под свеженинку пропустили по рюмочке. Ну и известное же дело, где рюмка, там и две, потом – бог любит троицу, изба о четырех углах, в руке пять пальцев, потом уж и без всяких присказок пили. Максим, правда, больше воздерживался, он совсем трезвым был, Игнаха тоже, помнится, не пьянел, а уж они с Корнюхой надрались как надо. Мало того, в гости к Максиму набились. Тому вроде бы и не в удовольствие это, но как откажешь? Пошли. Сестра Танюха проворно на стол собрала, распечатала бутылку. Стол, против того, какой был у Корнюхи, показался очень уж бедным, и не в укор, а просто так Лучка сказал:

– Худовато живете, христиане.

– Нам и так ладно, – сказала Татьянка.

– А что еще скажешь, когда твой мужик – дурак, – засмеялся Корнюха. – Погляди на него, весь избегался, позеленел и посинел от колхозных хлопот. А польза где? На столе ее не вижу.

– Не все то польза, что на столе, – сказал Игнат.

– Ты-то тоже дурак. Только с другого боку. Отлеживаешься на мельнице – чего ждешь, богов угодник?

– Будет тебе разоряться-то, умник! – сурово одернул его Игнат. – Давно ли ты богатым стал? И откуда оно взялось, твое богатство? Чем хвастаешься?

– Я не хвастаюсь. Выпотрошил двор Пискуна, тем и живу пока.

– Ну и живи, а нас с Максимкой не трожь.

– Жалко мне Максима. Ни черта не понимает. Туда бежит, сюда бежит, там хлопочет, тут старается. А ему кто поможет? Кто мне помог, когда Пискун мои труды присвоил? Теперь я жизнь всю до донышка понял. На себя надеюсь. О моем доме у меня забота, никаких других нету.

Улыбаясь, Максим разливал в стаканчики водку и не пытался даже возразить Корнюхе. Подождав, когда спор утихнет, он поднял стаканчик:

– Помянем, ребята, батю и дедушку. Оба они кончили свои дни в этой избе. И смерть у них была одинаковая, и жизнь. Та жизнь на бате кончилась, у нас совсем другая, и у Митьки моего будет совсем разная с моей. Стронулась жизнь с места, пошла ходом. Огороди свой двор каким хочешь заплотом – не отгородишься.

– Не люблю, Максим, тебя за такие вот подковырки! – обиделся вдруг Корнюха. – Можно прямо сказать, так нет, обязательно исподтишка к тебе подъедет. Это я-то отгородился? Такой же, как ты, колхозник.

– Снаружи ты колхозник, а внутри – заядлый единоличник, – засмеялся Максим. – Ну, выпьем, что ли?

Опрокинув в рот стаканчик, Корнюха поставил его на стол вверх донышком:

– Спасибо за угощение. – Он оделся, встал посередь избы и, пьяно пошатываясь, поднял указательный палец. – Спохватишься, Максимка… От твоей беготни никому проку нет. Где Лифер Иванович? Активист, едрена палка!

После ухода Корнюхи Максим помрачнел.

А Лучка, слушая этот спор, с возрастающей обидой думал о себе. Что он такого выиграл, вступив в колхоз? Где невиданные огороды и сады? Где работа по сердцу, о которой говорил Максим, завлекая в колхоз? Какая ему радость от того, что кидает снопы в молотилку, возит дрова, чистит конные дворы? То же делал и у тестя, и раньше. Ведь чуял, что так оно и будет, не хотел вступать. Хотел сам собой, без колхоза счастье попытать. А все Максим. Сбаламутил, насулил…

– Что примолк? – с ехидцей спросил он у Максима. – Не по ноздре тебе Корнюшкины слова? Терпи, милый, терпи, как мы терпим.

– Это что же ты терпишь?

– Брехню твою! – Лучка стукнул кулаком по столу. – Зазвал в колхоз и смолк. Или тебе такое было дано задание – зазывать, околпачивать нашего брата? А я красный пулеметчик.

– Не реви. – Максим насмешливо улыбнулся. – Тут один Митюшка не знает, что ты красный пулеметчик. Но лопни от рева, он все равно сейчас ничего не поймет.

– Я не Митьке, тебе говорю. Чтобы вы с Задуреем поняли! – Когда в подпитии на него наваливало такое, он ни перед чем не останавливался. Схватив со стола тарелку, грохнул об пол, за ней – стакан, пнул ногой осколки.

– Вот вам!

– Ты что это, взбесился? – К нему подбежала Татьянка, схватила за руки. – Уходи отсюда, противный!

Татьянка и Максим вывели его за ворота. А здесь встретилась Елена…

Сейчас, вспоминая скандал, Лучка ругал себя последними словами. Нашел где куражиться, посуду бить. Правда, все, что высказал, давно в нем скопилось, но разве можно было так разговаривать с Максимом?

Лучка сел, свесив босые ноги с кровати, зажмурил глаза. Голова шла кругом, к горлу подкатывалась лихота.

– Пропадаю, Елена.

– Давно пора! – Она пошла в сени, даже не взглянув на него, как богатая купчиха мимо нищего.

Охая, вздыхая, Лучка натянул штаны. Хорошо хоть, что день воскресный, не надо идти на работу, а то бы и впрямь издох.

В сенях послышался разговор, и следом за Еленой в дом вошел Бато Чимитцыренов. Он засунул рукавицы за широкий кушак, протянул руку:

– Сайн байна, Лукашка!

– Приболел я малость, Батоха. Ну да сейчас наладимся. – Он был рад гостю вдвойне: есть возможность опохмелиться и поговорить от души с хорошим человеком.

Он прошел в куть, поманил жену пальцем, зашептал на ухо:

– Ты уж постарайся, Елена Трифоновна, угости человека по-людски, бутылку не пожалей.

– Не будет тебе ни угощенья, ни бутылки! – громко сказала Еленка. – Нашел гостя.

– Прибью.

– А хоть убей.

Лучка плюнул ей под ноги:

– Тьфу, кулацкое твое отродье! Подавись своей бутылкой!

Он кинул на плечи полушубок, на голову шапку.

– Пойдем, Батоха.

На улице было морозно. Выпавший ночью снег мягко оседал под ногами. Солнце низко висело над сопками. Зачерпнув горсть снега, Лучка растер припухшее лицо, фыркнул.

– Черти в глазах скачут. Пойдем к Максимке. Ты видел, что за баба у меня? Вредная, не приведи бог. Пока все ей по нраву – золото, а попадет шлея под хвост… Хотел я тебя угостить, Батоха, бутылку пожалела.

– Зачем меня гостить?

Игнат и Максим только что сели чаевать. Татьянка хлопотала у самовара, Максим держал на руках сына, совал ему в рот соску.

– Танюха, и вы, ребята, не коситесь на меня за вчерашнее. Оболтус я…

– Ладно, чего там… – буркнул Максим. – Какие новости, Бато? Как живется?

– Мало-дело живется.

Пока братья разговаривали с Батохой, Лучка исподтишка маячил Татьянке: принеси выпить. Сестра погрозила ему кулаком, но поставила на стол бутылку.

– …секретарь был. Шибко много крик делал.

– Это какой секретарь? – спросил Максим.

– Всего района секретарь. Товарищ Петров секретарь.

– Ну, знаю. Приезжал как-то к нам еще при Лазаре Изотыче. Лысый, кажется.

– Во-во, такой голова, как у меня голова. – Бато провел ладонью по наголо обритой голове. – Много сердитый. Ногой топал, меня из партии исключал.

– За что?

– Кулаком борьба мало, колхоз людей мало.

– И ты теперь беспартийный?

– Не. – Бато весело улыбнулся, похлопал себя по карману рубашки. – Билет тут стоит. Я город ходил, секретарь республики говорил. Ая-я, хороший человек секретарь республики. Чаем меня поил, много говорил. Потом сюда машиной ходил, Петров собой брал, народом говорил.

– Как его зовут?

– Михей Николаич.

– Трудно попасть к нему? Не пускают, поди? – допытывался Максим.

– Пускают хорошо: проходи-садись.

Приняв от Максима стаканчик водки, Бато окунул в ней средний палец, щелчком брызнул на четыре стороны:

– Пусть этот дом добро будет! – Весело подмигнул Лучке: – Пусть твоя голова не болеть будет.

Когда вылезли из-за стола, Бато машинально развернул кисет, зачерпнул трубкой табаку, но, взглянув на Игната, смутился.

– Кури, чего там, – махнул рукой Игнат. – Свой табакур в доме.

Бато протянул кисет Максиму, большим пальцем придавил табак в трубке, чиркнул спичку. Синий дымок веревочкой потянулся к потолку.

– Тебе, Лукашка, большой дело есть… – Бато глубоко затянулся, зажал трубку в кулаке. – Тебе брат Федос что говорит?

– Ничего. А что?

Брат жил на колхозной заимке, дома бывал редко: не ладил с Еленой. Уж не выкинул ли чего долговязый?

Бато медлил с ответом, кажется, не мог подобрать слов, шевелил губами, его лицо было серьезным. Лучка не выдержал:

– Режь прямо. Натворил чего-то?

– Не. Прямо сказать: твой Федос меня был. Меня сестра есть, жениться просил.

– На Даримке? Ой мнеченьки! – ахнула Татьянка и расхохоталась. – Ну и Федоска, ну дает!

И Лучка засмеялся, но, взглянув на Бато, оборвал смех.

– Он дурака валяет, Батоха. Вот я ему покажу женитьбу!

Бато зажал трубку в зубах, кивнул головой, словно подтверждая слова Лучки.

– А по-моему, – сказал Максим, – он дурака не валяет. Ты, Танюха, чего это со смеху зашлась? Помнишь, еще когда мы на заимке жили, они вроде бы шуры-муры разводили…

Лучка на Максима глаза вытаращил. Он что, всерьез или издевается? Виданное ли дело, чтобы семейский парень бурятку взял! Федоске проходу не дадут, засмеют, а девушку заклюют, заплюют и в землю вгонят. О такой женитьбе и помыслить невозможно. Вон у Лазаря Изотыча Клавдия была. Она уж и русская, только веры не семейской, и сам Лазарь был не чета Федосу, да и то… Но как скажешь об этом Батохе? Поймет ли он, до чего непростое это дело? Лучше по-другому сказать.

– Своего – штаны да рубаха. Какая ему сейчас женитьба? И молодой еще.

– Я такой же думал…

– Вот видишь! – обрадовался Лучка. – Надо дом иметь, хозяйство.

– У тебя было хозяйство, когда женился? – спросил Максим.

– Ты-то куда клонишь? – рассердился Лучка.

– Никуда. Но я не люблю кривизны. Перед Батохой нечего лукавить. Руби напрямик. А то – штаны, рубаха… Подумаешь, важность.

– А ты сам что на бурятке не женился? – зло спросил Лучка.

Максим засмеялся:

– Обязательно женился бы, да сестра твоя помешала, попалась на глаза. – И уж без смеха сказал: – Ты по старинке об этом судишь. Федос, я думаю, знает, на что идет. Зачем ему мешать?

Может быть, и верно то, о чем говорит Максим. На старые обычаи сейчас вроде и ни к чему оглядываться, но так только кажется. Хочешь не хочешь, тебя заставят оглянуться. Приведет Федос девку в дом, в нем сразу же начнется тихая коварная война. Теща, Еленка, соседи, богомольные старики и старухи со всей деревни будут изо дня в день шпынять молодых, его самого, и все это кончится плохо.

– Игнат, скажи Максюхе и Батохе, как оно все будет, – попросил Лучка.

– Тут, Лука, что скажешь… Хорошего будет мало. А может, и ничего. Сам я думаю: все люди одинаковые. Одна земля у нас под ногами, одно солнце над головой…

– Я такой же думал! – подхватил Бато. – Давно такой думал. Хорошо сказал, Игнаха. Молодца! А ты, Лукашка, сердись не надо. Я много думал, туда-сюда думал. Федоске, Даримка разговор делал. Сам говорил: Тайшиха жить не дадут. Я так решить. Год-два ждать надо. Улусе юрта делать, Федоске давать так. Тебе, Лукашка, Федос жениться говорить будет, тоже скажи: год-два ждать. Так?

– Пусть будет так, – с облегчением согласился Лучка.

Год-два не день-два, за это время все прояснится.

Батоха собрался уезжать. Братья вышли его проводить. Лучка остался: хотелось переговорить с сестрой.

– Видишь, Танюха, что деется? Братец наш собирается семью заводить, а кому говорит об этом? Ни мне, ни тебе… сукин сын!

Татьянка села с ним рядом, разглядывая ногти на своих руках, сказала:

– С тобой в последнее время и поговорить некогда. То пьяный, то с похмелья. С чего пьешь – с радости, с горя?

– Радостей особых нет, и горя тоже. Просто как-то не так жизнь идет, Танюха. То Тришка, тесть, заедал, то колхоз. Затянул Максюха твой…

– Максюха? Мне за тебя вчера стыдно было… – Сестра строго взглянула на него, и по этому взгляду он вдруг понял, что она уже не та девчушка, какой привык ее считать.

– Мне и самому неловко, – признался он.

– А что же говоришь: «затянул». У тебя на плечах что – голова или чугунок? Во всем его виноватишь, а сам будто недотепа какой…

– Бережешь его? – неловко усмехнулся он.

– А то как же? Но не поэтому… Неправильно ты делаешь – вот что.

Горько было ему, что сестренка уму-разуму учит его, а не он ее, и – что греха таить! – правильно учит. Расхомутался в последнее время. Но – довольно.

– Ты, Танюха, меня сильно не пили. Прямо сейчас пойду к Стихе Задурею. Договориться мне с ним надо.

Белозерова он нашел в сельсовете. Стефан Иванович читал за столом газету. Не подняв головы, вывернул глазищи исподлобья.

– Чего тебе?

– Разговор есть.

– Говори. – Белозеров нехотя отодвинул газету, но все косился на нее, все хватал взглядом строчки.

«Грамотей, растудыт-твою-туды!» – с издевкой подумал Лучка, навалился грудью на кромку стола, прикрыл локтем половину газеты.

– Ты знаешь, для чего я вступил в колхоз?

– Знаю. От раскулачивания спрятался.

– А ты найти не можешь?

– Надо будет – найдем.

Белозеров не шутил, и Лучка, оскорбленный беззастенчивой подозрительностью, резко выпрямился, стиснул кулаки. «Ах, сопляк! Долбануть тебя промеж глаз, паразит несчастный, тогда поймешь, как надо по-людски разговаривать!»

Но годы тихой войны с тещей и тестем научили Лучку сдерживать свой характер, не давать волю рукам. Почти дружелюбно он сказал:

– Сволочь ты все ж таки! И добрая сволочь!

– Ты что, лаяться пришел?

– Я пришел с разговором. Но вряд ли что у нас получится. Ты людей понять не можешь, а землю и подавно. Она бессловесная, ее сердцем чуять надо и постигать умом. Но тебя и тем и другим, кажись, бог обидел. Сколько хлеба с гектара мы нынче собрали? По десять центнеров?

– А что, это плохо? Редко, когда столько вкруговую получалось даже у таких живоглотов, как твой тесть или Пискун.

– Они землю понимали не больше, чем ты, Стефан свет Иванович. Давай так. Ты берешь хорошие семена… Сможешь вырастить из каждого зерна один колос с двадцатью зернами?

– Что тут хитрого? Нашел чем удивить! Перестань точить лясы. Если тебе делать нечего, то у меня работы хватает! – Белозеров быстро сложил газету, сунул ее в карман.

– Значит, ты можешь из каждого зерна получить двадцать? А почему не делаешь этого? Почему скрываешь от советской власти такие свои способности? – Лучка язвительно улыбался. – На гектар мы сеем примерно полтора центнера пшеницы. Сколько это будет зерен? Не знаешь. Где тебе знать, ты только ругаться мастер! Одна тысяча зерен вытягивает в среднем тридцать грамм. Теперь посчитаем. Дай бумажку…

Белозеров достал из стола листок чистой бумаги, карандаш, с недоверием стал следить, как корявые Лучкины руки медленно выводят цифры.

У Лучки все давно и не один раз было подсчитано, цифры он помнил наизусть, но хотелось показать этому грамотею, что и другие могут карандаш в руках держать.

– Получается, что на гектар высеваешь пять миллионов зерен. Так? С каждого ты посулился вырастить колос в двадцать зерен. Так? Это выходит сто миллионов зерен. Согласен? Если что, говори сразу.

– Ну, согласен. – Белозеров уже заинтересованно смотрел на листок с цифрами.

– Сто миллионов зерен потянут… так, так… тридцать центнеров. А мы взяли только десять. Где же остальные, Стефан Иванович?

– Ну-ка, ну-ка… – Белозеров впился глазами в цифры, пораженный тем, что получилось из расчетов, недоверчиво покачал, головой. – Не может быть такого!

– Сам пересчитай. Никакого обману тут нету. Ты умеешь считать-то до миллиона?

– Умею, – буркнул Белозеров.

– Но это еще не все. Колос в двадцать зерен – что за колос! Пятьдесят, шестьдесят зерен – вот каким должен быть колос. Ну пусть даже по сорок зерен. Это получается шестьдесят центнеров хлеба с гектара.

– Ты скажи-ка, а! – Белозеров не мог оторвать взгляда от цифр. – Диво какое-то. Неужели ты сам додумался?

– Моя голова занята не только тем, как от раскулачивания укрыться, – горько усмехнулся Лучка. – Тебе кажется, что за новую жизнь без малого один ты стоишь. Другим она тоже нужна. Может, только видят ее неодинаково. Для одних это сытые, обутые-одетые ребятишки, богатый стол в праздники…

– А что, плохо? Тебе не нужен богатый стол?

– Все это у меня было, когда жил на тестевых хлебах. И сейчас есть. Для меня новая жизнь – работа по сердцу. Больше всего хочу красоту, какая есть в других краях, сюда перенести. Чтобы и сады у нас свои были, и арбузы наливались, и пшеница никла к земле от тяжести урожая. Вот чего я хочу, дорогой товарищ Белозеров. Затем и в колхоз пришел. Из-за того и с тестем своим всю жизнь не ладил.

– А ты можешь сам-то с каждого зерна получить колос в двадцать зерен?

Лучка видел, как заинтересовался Белозеров его подсчетами, и не спешил с ответом. Выгодно было бы сейчас сказать ему: да, могу. Уж он бы ухватился за это обеими руками. Ишь уши-то навострил!

– Нет, врать не буду. Дело это непростое, но надо пробовать. Под лежачий камень вода не течет.

– А я думал… – Разочарованный, Белозеров поднялся, подошел к окну, повернулся спиной к Лучке. – Мастак ты зубы заговаривать.

– Наврал я, выходит?

– Наврал не наврал, а я в другое верю. Советская власть скоро пошлет нам трактора. Знаешь, какая это штука, трактор? Будут у нас урожаи, может, и поболее тех, которые ты высчитал.

– Пришел к тебе в первый и в последний раз. Больше набиваться не буду. Жди свой трактор. А меня из колхоза отпусти по-хорошему. Сам по себе буду пробовать.

– Из колхоза не отпустим, не дожидайся. – Белозеров сел за стол, покосился на бумагу с подсчетами. – Почем я знаю, правду говоришь или объегорить хочешь. Агроном из района на днях приедет, посоветуюсь. Но о садах-огородах говорить не время, так я и Максиму сказал, когда он тебя тут выставлял. Обжиться надо, машинами обзавестись.

Что-то до Белозерова дошло-таки, говорил мягче, чем вначале, видно было: убедить хочет! Но что за дело до всего этого Лучке? На хрена его мягкость, если все на месте остается? Ушел от него расстроенным. Пуще, чем утром, выпить захотелось. Направился домой с твердым намерением выколотить у Елены бутылку.

Дома у предамбарка топтался на привязи подседланный конь – Федоска приехал с заимки. С порога сказал ему неласково:

– Заявился, жених?

Брат покраснел, опустил голову. А Елена тут как тут:

– Какой жених? Что за жених?

– А перед тобой кто стоит?

Лицо парня, покрытое отроческим пушком, малиновым сделалось, будто он только что в бане побывал, руки не знает куда деть, то рубаху одергивает, то за спину прячет.

– А что, пора… – сказала Елена. – Кого сватать собираетесь?

– Он уже сосватал. Даримку из улуса.

Из-за заборки выглянула теща. Тоже охота знать, что за сватовство.

– Нет, серьезно, кого? – допытывалась Елена.

– Сказал тебе! – рявкнул Лучка. – Ты, жених, свою Даримку из головы выкинь. Своих девок мало? Есть вон какие крали – залюбуешься.

– Мне они не нужны. На Даримке я все равно женюсь. И против твоей воли! – с вызовом сказал Федоска, оправившись от смущения.

– Никак это правда… про Даримку? Господи, совсем с ума посходили люди! – Елена всплеснула руками. – А ты что же, Лучка?

– Дожили! – Теща дробно рассмеялась.

– Чего развеселилась, старая? А ты, Елена, тоже не разводи руками. Не ваше это дело.

– А вот и наше! – крикнула Елена. – Позор на всю родову ляжет.

– На твою родову? – Лучка терпеть не мог, когда Елена о своей родове говорила с гордостью. – Она давно опозоренная, ваша живоглотская родова! Из-за вас, проклятых, всю жизнь маюсь, никуда ходу нету. Навред им всем приведи, Федос, сюда Дариму, и пусть слово худое ей скажут – всем ноги повыдергаю.

– С ней и на порог не пущу! И не думай. Вот ей-богу! – Елена размашисто перекрестилась, ее высокие груди ходуном ходили под ситцевой кофточкой. – Это мой дом!

– Ага, твой дом!.. – злорадствуя, подхватил Лучка. – Так и живи тут, косматуха, кулацкое твое отродье! Пойдем, Федос.

Во дворе Лучка взял брата за руку:

– Видал, как окрысилась?

– Ты вернись. Что из-за меня ругаться будете… – Федос подтянул подпруги седла.

– Вернусь. Куда денешься – сын тут у меня. Но ее проучу… Подамся я из Тайшихи куда-нибудь. Никакой жизни нету. И надо мне было пойти в зятья! Елену послушался, на обходительность тестя поддался. Теперь мне веры нет, за кулака считают. Ты, Федос, смотри с женитьбой, хорошо смотри… Будешь потом каяться.