Текст книги "Разрыв-трава. Не поле перейти"

– За Лифера Ивановича хлопотать.

– И тебя отпустили?

– Отпустили за покупками.

– Пошли чай пить.

Бато повел их вниз, к улусу. Лучка, шагая рядом с Максимом, задумчиво сказал:

– Я ведь серьезно, чтобы сюда перебраться. Как смотришь? Чую, не даст Белозеров садами заниматься.

– Если будешь таким куражливым – не даст. Мой совет – поезжай домой. Вот вернусь из города, понятно будет, что к чему клонится.

Жил Бато в деревянной шестиугольной юрте. Маленькие промерзшие окна плохо пропускали свет, в юрте стоял полумрак. Жена Бато, низенькая, скуластая женщина в халате и шапочке с кистью на острой верхушке, хлопотала у печки. Она что-то спросила у Бато, приветливо улыбнулась, взяла у Елены курмушку, повесила на деревянный колышек.

– Отсталый моя баба. Совсем толмач по-русски нету, – весело сказал Бато.

На стол, застланный новой клеенкой, женщина поставила фаянсовые чашки, налила в них тарак[9]9
  Тарак – молочный продукт.


[Закрыть]. Бато вытащил откуда-то большую бутыль с мутноватой жидкостью.

– Тарасун[10]10
  Тарасун – молочное вино.


[Закрыть] пить будем, мало-мало архидачить[11]11
  Архидачить – пьянствовать, гулять (бурят.).


[Закрыть] будем, – засмеялся.

Елена сидела за столом с застывшим лицом. Понюхав стакан с вином, она брезгливо дернула губами, оглянулась, явно намереваясь выплеснуть напиток. Лучка сжал ей локоть, тихо предупредил:

– Только попробуй! Разморденю!

Зажмурив глаза, содрогаясь, Елена выпила вино, вылупила глаза, открытым ртом стала хватать воздух. Бато перегнулся через стол, участливо спросил:

– Крепко?

Жена Бато подала ей тарелку с молочными пенками.

– Это ешь. Это сладко, – сказал Бато.

Косясь на Лучку, чуть не плача, Елена взяла двумя пальцами кусочек ароматной, вкусной пенки, откусила раз, положила, потом взяла снова и стала молча, сосредоточенно есть. От вина у нее маковым цветом вспыхнули щеки, заблестели глаза. А жена Бато, поставив на стол деревянную чашку с горячей бараниной, выбрала кусок получше и положила перед ней.

– Спасибо, – сказала Елена.

– Вкусная еда у вас, – похвалил Лучка. – Моя баба даже стесняться позабыла, прикончила все пенки.

– Перестань! – попросил его Максим.

– Пусть она поймет… Бато ко мне зашел – несчастную бутылку пожалела, стакан чаю не налила. А сама ест и пьет.

– Ай-ай! – с укоризной глянул на Лучку Бато. – Тебе такой слово говорить можно ли?

– Все, молчу!

После обеда Бато повел Максима показывать хозяйство, уговорил съездить на заимку, на ту самую, где когда-то хозяйствовал Корнюха. Максим не пожалел, что задержался в улусе. Лучка был прав, когда говорил, что дела у Батохи ведутся по-другому. Здесь все делалось основательно, надолго, начиная со строительства, кончая бережным уходом за небольшим стадом породистых коров, которые должны в недалеком будущем вытеснить низкорослых, малоудойных забайкальских коровенок.

За породистым стадом ухаживала вместе с другими женщинами и сестра Бато – Дарима. Максим ее не видел с тех пор, как уехал с заимки, и узнал не сразу. Когда-то пугливая, как дикая коза, она сама подошла к Максиму, протянула руку. Он смотрел на нее и думал, что не зря младший шурин по ней с ума сходит. Красивая деваха. Тонкая, гибкая, как молодая елочка. Взгляд хороший. Открытый, веселый, с искорками смеха в зрачках черных, как спелая черемуха, глаз. Легко представить ее в седле среди весенней степи, щурящуюся от половодья света, и дома за будничной работой, и за праздничным столом, такие люди, как она, везде на своем месте, и всем рядом с ними хорошо, радостно.

– Ты бы к нам приезжала. Татьянка рада будет. Помнишь Татьяну?

– Помню. Некогда в гости ездить. Работы много.

«Эх, черт, неужели у вас с Федосом не сладится!»

…Снова скрипит снег под железными подрезами. Скрылся в морозном тумане улус с его шестиугольными юртами и новой конторой, а Максим все думает о Батохе. Ловок мужик. С виду простоват, и грамотешки мало совсем, а как развернулся! Вот бы Павлу Александровичу при его грамоте Батохину смекалистость. Охаивать Рымарева, понятно, рано и навряд ли справедливо. Крестьянское хозяйство вести не чубом трясти, тем более хозяйство артели, где все внове. У Рымарева своя хорошая сторона есть – аккуратность. Подсчитать, высчитать ему раз плюнуть. Другое дело – привычки к самостоятельности нету. Раньше прикажет ему купец: продай – продал, прикажет: купи – купил. Все с чужого слова. И на председательском месте он пока работает, как приказчик…

В городе Максим не был давно, и ему в глаза сразу бросились многие перемены. Появились новые кирпичные дома в два и три этажа, чище, многолюднее стали улицы, по мостовым в обгон повозок, саней то и дело бегут машины, и прохожие не обращают внимания: привыкли. На видных местах – афиши и объявления. В театре идет спектакль «Бронепоезд 14–69», в Доме крестьянина дает концерт заезжий скрипач-виртуоз Леонид Шевчук, в Союзкино можно посмотреть драму в восьми частях, главные роли исполняют Дуглас Фербенкс и Пола Негри. Называется драма «Три мушкетера».

«Кто такие мушкетеры»?

Максиму надо пересечь улицу и войти в каменное здание обкома. Но он стоит, глазеет на огромные буквы афиши, думает о своем. Плохо будет, если разговор с секретарем получится не таким, какого он ждет. Не только судьба Лифера Ивановича должна решиться, но и что-то очень важное для него самого.

Максим решительно пересек улицу.

В приемной было полно народу. Пожилая секретарша сказала, что вряд ли Михей Николаевич сможет всех принять сегодня. Но Максим все-таки решил ждать. В голубую двустворчатую дверь заходили самые разные люди, одни возвращались через несколько минут, другие задерживались на полчаса и больше. Одни выходили веселые, другие – опустив глаза.

Полдня протомился Максим в приемной. Наконец дождался. Секретарша кивнула ему головой – иди, и он открыл дверь робко, будто опоздавший на урок школьник. Первое, что бросилось ему в глаза, – длинный, как деревенская улица, стол, за ним другой стол, поменьше, заваленный бумагами, книгами. Возле маленького стола спиной к окну сидел, прижимая телефонную трубку к уху, человек в темном пиджаке. Под носом у него темнела черточка усов, черные жесткие волосы, зачесанные от лба к макушке, были редкие, сквозь них просвечивала темная кожа. Ничего особенного в этом человеке Максим не заметил и как-то сразу успокоился. Закончив разговор, Ербанов встал, коротко, энергично встряхнул руку Максима, указал на кресло с гнутыми, вытертыми подлокотниками; открытые миндалевидные глаза смотрели на Максима весело, улыбчиво, – должно быть, секретарь еще не отрешился от телефонного разговора, по всему видать приятного для него.

– Вы хромаете? – Он взглянул на ноги Максима.

– Подбили.

– Партизанил? Где?

– И партизанил тоже. Но подшибли ногу уже дома, кулаки.

– Коммунист?

– Состою…

– Состоишь?.. – насмешливо спросил он, скосил глаза на бумажку со списком посетителей. – Максим Назарович – да?

– Так. Можно и просто – Максим… Молодой еще, чтобы навеличивать…

– Можно и просто – Максим, – согласился Ербанов, сел, сдвинул с середины стола бумаги. – Приехал что-нибудь просить?

– Нет.

– Жаловаться?

– Да и не жаловаться вроде. А может быть, и жаловаться. – Максиму понравилась стремительная прямота секретаря обкома, тут, кажется, не надо будет вилять-петлять. – Помните, вы распустили бюро нашего райкома партии?

– Помню. Правильно распустили. А ты что, против?

– Не то что против. Новое начальство больно уж туго натягивает вожжи, удила в губы врезаются.

– Видишь ли, Максим, иногда и это необходимо. Мягкость и снисходительность порой вредны не меньше, чем прямое предательство. Революция не закончилась гражданской войной, не завершится она и коллективизацией. Революция продолжается, а ее мягкотелые слюнтяи не делают… Нам нужна и твердость, и непреклонность.

– А справедливость? Она нужна?

– Точно так же, как и твердость.

– Почему же безвинно людей садят в тюрьму?

– Кого посадили безвинно?

– Нашего мужика, Лифера Ивановича Овчинникова.

– Вы в этом уверены?

– Зачем бы я пришел? Посадили его, как я понимаю, на страх другим.

– Это недопустимо! Расскажите подробнее…

Слушая Максима, Ербанов чуть приподнимал то правую, то левую бровь, комкал в руках клочок бумаги. Едва Максим кончил, он поднял трубку телефона:

– Соедините меня с прокурором республики. Ты, Николай Петрович? Ербанов говорит. Слушай, ты когда наведешь порядок у себя? Вот вам еще одна жалоба. Осенью осужден крестьянин села Тайшиха Овчинников. Немедленно проверьте материалы следствия. В случае, если приговор был неправильным, со всей строгостью накажите виновников. И вообще, внуши ты своим товарищам, что меч правосудия – штука обоюдоострая, обращаться с ним бездумно крайне опасно.

Дав отбой, Ербанов попросил вызвать Мухоршибирь. Помолчав, поднял на Максима построжавшие глаза, спросил:

– Почему же ты сразу никому ничего не сказал?

Максим не ожидал такого вопроса.

– Почему? Трудно сказать… Непривычно по начальству ходить. Но не это главное. Я почти поверил, что так и должно быть. Одного посадили – другим польза. В колхоз народу много пришло после этого.

– Плохо это, очень плохо! Неумение разъяснить людям суть нашей политики нельзя восполнить никаким нажимом. А кто должен объяснить людям, что путь деревни, улуса к социализму один-единственный – через объединение мелких единоличных хозяйств?

Зазвонил телефон.

– Мне товарища Петрова. – Ербанов подул в трубку. – Товарищ Петров? Ну как у вас дела? Даже отлично. Так, так. Что ж, одобряю. Так… Ну? Да не звони ты процентами! Ты мне скажи, как добились этого. Агитацией? И убеждением? А принуждением? Как ничего подобного? А Лифер Овчинников? Слушайте, товарищ Петров, мы же с вами говорили на эту тему… Да ничего вы не учли! Клевета! Ну это вы бросьте… Ну? Да, я верю. Не кому-то, а коммунисту. И потому еще, что вас знаю.

Возбужденный этим разговором, Ербанов встал из-за стола. Его лицо с очень темной кожей было не сердитым, а задумчиво-сосредоточенным. Сделав несколько шагов по кабинету, он остановился возле Максима.

– Ты мне сказал: «состою» в партии. Это мало – состоять. Мало и того, что пришел сюда со своим недоумением. Там, на месте, Максим, надо утверждать, отстаивать, защищать справедливость. Все, что мы делаем, – новое, небывалое и потому чертовски сложное. Многое делается не так, и не обязательно по злому умыслу. По незнанию, неумению, непониманию чаще всего. Ошибок будет гораздо меньше, если каждый большевик осознает, что он отвечает за все – и за то, что делает сам, и за то, что делается рядом.

Бросив беглый взгляд на часы, он подошел к вешалке, надел короткое кожаное пальто, шапку-ушанку, застегивая пуговицы, сказал:

– Иногда я замечаю, как вполне разумные товарищи выполняют указания руководителей, зная, что эти указания неправильные, вредные для дела. Почему? Да только потому, что указания исходят от руководителя – ответственного товарища. Даже термин такой начал утверждаться – ответственный работник. Словно у нас могут быть безответственные работники.

Ербанов открыл дверь, пропустил Максима вперед. Вместе вышли из обкома.

Быстрым, легким шагом он пересек улицу Ленина. Возле бывшего Второвского магазина свернул за угол. Максим стоял на мощенном серыми плитами тротуаре, не замечая мороза, остро покалывающего щеки.

VII

Белесый ветер еще с вечера кружился над Тайшихой, а ночью завыла, загудела злая снежная метель.

Сумятица звуков, слитая в сплошной угрожающий гул, разбудила Рымарева. Под напором ветра, казалось, вздрагивали толстые стены избы, со скрипом расшатывалась крыша. Полотнища ворот, должно быть плохо запертых Веркой, то открывались, то закрывались с угнетающей периодичностью: короткий взвизг железных петель – открылись, глухой удар – бух! – закрылись. Взвизг – бух. Взвизг – бух.

Рымарев никак не мог уснуть. Толкнул в бок Верку:

– Слышишь, метель…

– Ну и пусть… – сонно отозвалась Верка.

– Что-то не помню такой метели…

– А ты почему не спишь?

– Попробуй усни! Почему ворота не закрыла? И ставни скрипят, как немазаная телега, – с раздражением сказал Рымарев.

Верка повернулась на спину, откинула одеяло.

– Ой, и правда. Пойти закрыть, что ли?

Немного помедлив, она встала, оделась в темноте, вышла. В сени ворвался ветер, покатил по полу пустое ведро.

Верка долго возилась на дворе, пришла и сразу же нырнула под одеяло.

– Ух, что там деется! – Холодной как лед рукой она прикоснулась к нему. – Спи. Подперла я и ставни, и ворота. Тихо стало.

Какой там тихо! Ветер по-прежнему гудел на разные голоса, тревожа Рымарева, нагоняя тоскливые мысли. Жуткая погода. Не позавидуешь тому, кого она застанет в дороге. Это почти верная смерть. Потом снова засияет солнце, растекутся по земле теплые лужи, а человека уже не будет. Странно, что от такой слепой случайности может зависеть жизнь человека. И как много значит предугадать подобную случайность, суметь переждать вьюгу.

Эта внезапная мысль показалась ему интересной и значительной. Наверное, в жизни тоже идет дальше тот, кто не даст метели застигнуть себя середь дороги. Да, по всей вероятности, так оно и есть. Рассуждать об этом не так уж и трудно, а вот…

Верка, пригревшись, снова сладко засопела. Он отвернулся к стене, натянул одеяло на голову, гул метели стал почти неслышным. Последние дни были очень уж беспокойными. Из города нежданно-негаданно нагрянула комиссия. Несколько человек. Походили, осмотрели хозяйство Лифера, порасспрашивали соседей. Все записали и уехали, никому ничего не сказав. А через недельку в контору заявился сам Лифер Иванович. Там в это время шло заседание правления артели, и все уставились на него, как на выходца с того света. На нем был старый, замызганный зипун, растоптанные, огромные валенки. Он угрюмо смотрел из-под насупленных бровей и молчал.

– Ты это как?.. – спросил Белозеров.

– Выпустили.

– Точно? Совсем пришел.

Рымареву показалось, что Белозеров обрадовался, глаза его посветлели, на губах промелькнула слабая усмешка.

– Где мой дом? – глухо спросил Лифер.

– В дело пустили, – почти весело ответил Белозеров. – Да ты не тревожься. Дом другой дадим.

– А кто мне отдаст то, что было в доме?

– Но-но, полегче! – не очень строго сказал Белозеров. – Всякий шундр-мундр соберем и возвратим. Или деньгами получишь. А лошади, плуги… Как насчет колхоза-то?

– Теперь уж все равно…

– Вот и хорошо!

– А ты не шибко радуйся! – Шаркая по полу огромными валенками, Лифер вышел.

Белозеров в смущении поцарапал затылок.

– Неладно вроде бы получилось с ним…

– Почему неладно? – возразил Максим. – Мужик в город бесплатно съездил, от работы отдохнул. А мы из усадьбы ажно целый амбар выкроили – кругом выгода.

– Придержи свои шуточки! – одернул его Белозеров. – Больно уж легко судишь…

– На тебя глядя. Дом дадим, шмутки вернем – куда уж легче! А в душу плевок влепили – как?

И что за страсть у Максима все доводить до крайности! И притом полная однобокость суждений, отсутствие какой бы то ни было объективности.

– С одной стороны, ты, Максим Назарович, конечно, прав, – взялся объяснять ему настоящее положение вещей Рымарев. – С другой стороны – освобождение Овчинникова лишний раз подтверждает: правда в нашем обществе имеет важную ценность, она всегда возьмет свое. На это и надо упор делать.

– Упор надо делать, но не очень. Сильно упрешься – надорвешься. Пораньше надо было упираться, Павел Александрович.

Ему сразу стало понятно, на что намекает Максим, и он почувствовал смутное беспокойство. Но в тот раз не придал особого значения намеку Максима и своему беспокойству. А сейчас, восстанавливая в памяти разговор и взвешивая все, что было сказано, он не на шутку встревожился. Максим считает, что в этой злополучной истории с Лифером он проявил себя не так, как следовало бы. Попробуй докажи ему, что он не мог, не имел права поступить иначе! Не докажешь. А что, если такое же мнение не у одного Максима?

Метель стала, кажется, утихать. Слабел гул ветра, не скрипела больше крыша. Надо бы заснуть, уйти от этих неприятных размышлений.

Максим, по-видимому, заварил крутую кашу. Вчера вечером вызывает в сельсовет Стефан Иванович и говорит:

– Знаешь, какая штука, Павел Александрович… Звонил товарищ Петров. Он говорит, что кто-то из наших партийцев был с жалобой в городе. Кто бы это мог быть?

– В последнее время из членов партии в город ездил только Максим.

– Я сразу на него подумал. Абросим Кравцов тяжеловат для этого. Ерема не посмеет. Значит, Максим. Комиссия – его рук дело. Но это ничего. Плохо другое. Товарищ Петров говорит, жалобщик допустил клеветнические выпады против всей партийной организации. Сегодня или завтра Петров приедет разбираться. Ты как думаешь, мог Максим набрехать?

– Не знаю.

– А мне что-то не очень верится.

Белозерова занимал этот вообще-то второстепенный вопрос, а он, Рымарев, думал, о главном: как пойдет разбирательство, чем оно обернется, к чему надо быть готовым?

Заснул он уже под утро тяжелым, как одурь, сном. Разбудила его Верка поздно.

Метель почти улеглась. Ослепительно сияли обновленные сугробы, уходили за сопки серые рваные облака, кружились, оседая, редкие снежинки. Из подамбарка вылез пес, отряхнулся, потягиваясь, выгнул спину и, печатая на снегу следы лап, побрел к крыльцу. В печке сухо потрескивали дрова, за столом сидел Васька, пухлый со сна, ел блины. Вздернутый нос, губы, щеки и руки были в сметане. Верка взглянула на него, ахнула, вытерла подолом передника.

– Ты помаленечку, сынок, не торопись. – Она свернула блин трубочкой, помакнула, подала в руки. – Вот так.

Молча умывшись, Рымарев сел рядом с сыном, погладил его по голове. Мальчик, увлеченный едой, только покосился на отца.

– Тебе блины со сметаной или сала поджарить? – спросила Верка.

– Давай что есть.

– Ты не прихворнул, Павел? Что-то ты бледный сегодня… – Она положила широкую тяжелую ладонь ему на лоб. – У тебя жар, кажись.

– Никакого жару нет! – не очень-то ласково сказал он.

Но ему было приятно, что Верка беспокоится о нем.

– Ты бы не ходил… А? Другие небось не шибко разбегутся, а ты изо дня в день, с утра до вечера толкешься. Не ходи. Я сбегаю в контору, скажу, что хвораешь.

– Перестань!

И она сразу замолчала, нисколько не обидясь на него.

На улице сугробы были уже изломаны полозьями саней, но снег все еще был чистым, белым и рыхлым. Ноги тонули в нем мягко, почти беззвучно. Рымарев шел торопливо. Он привык появляться в конторе раньше всех, втайне радовался, когда мужики удивлялись: «Когда спишь, председатель? В полночь приди – ты здесь, чуть свет – здесь». Дома он, как сегодня, задерживался редко. Все казалось, что, если не придет вовремя, непременно что-нибудь случится. Это же чувство беспокойства подгоняло его и сегодня, вдобавок ко всему боялся: вдруг да секретарь райкома приехал вчера и сейчас сидит, ждет его.

Но в конторе никого из начальства не было. Как всегда, толпились мужики. У них вошло в привычку: есть дело, нет дела, приходят, садятся на скамейки, а то и просто на корточки, судят-рядят о том о сем, наговорятся вдоволь, потом уж идут работать. Правда, зимой и работы-то не так много, но все равно она есть. И когда вот так, без всякой пользы мужики тратят время, Рымарев чувствует себя не в своей тарелке. На этот раз почти все пришли по делу. Петруха Труба, вытягивая длинную шею, долго и нудно объяснял, что на заимку надо посылать еще двух человек.

– Двух надо. Я о двух говорю. Скотину накормили – поить надо. Воду из колодца черпаешь, черпаешь, ажно глаза на лоб начинают вылезать.

– Найди Абросима Николаевича. Если даст – бери двух.

– А что за шишка теперь Абросим?

– Бригадир.

– Кого бригадиром поставили… – проворчал Петруха.

– Тебя хотели, но не нашли, – сказал Тараска Акинфеев.

– А где я был?

– В соломе спал.

Петруха смерил Тараску презрительным взглядом:

– Шалопут!

– А тебе что, Тарас? – спросил Рымарев охочего до зубоскальства толстяка, назначенного недавно кладовщиком.

– Тоже люди нужны, Павел Александрович. – Тараска согнал с лица улыбку. – Семена готовить пора. Сеять, веять…

– Все зерно свезли в новый амбар?

– Сегодня все свезем. Сорное зерно. А веялки на полевом стане.

– Так привези.

– Сам, что ли? – удивился Тараска. – Я при должности. Другие ветер пинают, вот и пусть везут.

– Хорошо, хорошо… Организуй работу на складе. А за веялками поедет… – Рымарев обвел взглядом мужиков. – Ты как, Григорий Дмитрич?

Григорий Носков, мужик веселой Параньки, черный, как цыган, в шапке, надвинутой на глаза, отрицательно мотнул головой:

– Ветром заплот в сеновале опрокинуло, ладить буду.

– А ты, Викул Абрамыч?

У Викула Абрамыча узкое лицо, пегая бороденка, маленькие, глубоко посаженные глаза посматривают на мир с малоприметной хитринкой; мужик он из себя невидный, но ловкий, умный; каким-то чутьем Викул угадывал повороты жизни и всегда избегал крупных неприятностей. Несколько лет назад у него было крепкое хозяйство, но перед тем как советская власть принялась шерстить кулаков, Викул сократил посевы, распродал часть скота и таким путем стал середняком. Правда, еще при Лазаре Изотыче его несколько раз пытались прижать, но как ни мерили его хозяйство – середняцкое, не прикопаешься. Была у Викула когда-то большая дружба с Пискуном, но незадолго до восстания он с ним рассорился и в заговоре кулаков не принимал никакого участия. Избежал он и твердого задания. Еще только начали составлять списки твердозаданцев, а Викул уже пришел с заявлением – примите в колхоз. Ради примера для других приняли, из списка твердозаданцев вычеркнули.

– Ты меня, Павел Александрович? – Викул Абрамыч привстал со стула, охнул, схватился руками за поясницу. – Вот, проклятая, как стрелит, как стрелит… Из глаз искры сыплются. Застудил, не иначе. Но я поеду. Раз надо, я с полным удовольствием. Только вот баба баню затопила, погреться надо, пока не погиб совсем.

Рымарев понял: не поедет.

– Зачем же пришел, если болеешь?

– По душевному влечению. Пока баня топится, я посижу тут, послушаю. Всякая новость тут свеженькая. Может, думаю, какое постановление вышло или еще что.

С улицы незаметно вошел Белозеров, услышал последние слова Викула Абрамыча, фыркнул:

– Какое тебе надо постановление?

– Да ведь всякие выходят, Стефан Иванович, я до всех интерес имею.

– Давайте, мужики, по домам разбегайтесь, чешите бороды, у кого они есть, одевайте новые рубахи. И в сельсовет, собрание будет.

Выпроводив мужиков, Белозеров закрыл дверь.

– Выехал секретарь райкома. Велел собрать колхозников и единоличников.

– А зачем?

– С народом беседа будет, – сказал Белозеров. – А перед собранием на ячейке разговор. Ты, Павел Александрович, пошли рассыльного за Абросимом и Максимом. Ереме я сказал. А я домой сбегаю.

– А когда Петров приедет?

– Вот-вот будет. Давно уже выехал.

Но заносы на дороге задержали Петрова. Партийцы сидели в правлении колхоза, мужики – в сельсовете. И Белозеров не знал, что делать.

Петров ввалился в контору, весь залепленный снегом, сердитый, озябшими руками кое-как расстегнул пуговицы полушубка и, не раздеваясь, сел за стол.

– Людей собрали?

– Да, ждут, – ответил Белозеров. – Давно уже. Если тут долго будем заседать, разбегутся.

– Заседать будем потом, сначала проведем собрание колхозников. Плохо, дорогие товарищи, ведете работу. – Петров обвел взглядом членов партии.

Рымареву показалось, что жесткий взгляд светлых глаз секретаря райкома задержался на нем больше, чем на других, и от этого он почувствовал смутное беспокойство.

– Кто из вас был на днях в обкоме партии? – спросил Петров.

Рымарев с облегчением вздохнул, покосился на Максима – признается или нет? Максим поднялся:

– Я был в обкоме партии. А что?

– Да ничего. Ты, как и любой другой коммунист, имеешь право обращаться с жалобой не только в обком, но и повыше. Только всегда ли нужно это делать? Думаю, без нас там достаточно забот. Что будет, если все ринемся туда? А, товарищ Родионов?

– Я как-то не думал, что будет, если все ринемся туда, – ответил Максим с тайной усмешкой.

– Вижу, думать – не твоя забота! – В голосе Петрова прорвалось раздражение.

Рымарев досадовал на Максима. Мог бы говорить с начальством и поуважительнее. Привык здесь покусывать всех без разбору…

– Идемте, товарищи! – заторопил Белозеров.

Рымарев вышел последним, запер контору на замок. Максим шагал позади всех, больше чем обычно припадая на нездоровую ногу. Павел Александрович молча обогнал его и пошел рядом с Белозеровым.

Народу в сельсовете было мало, многие, устав от ожидания, ушли обедать. Петров распорядился собрать всех, потребовал списки колхозников и перед фамилиями тех, кто недавно вступил в колхоз, поставил крестики.

Собрание открыл Белозеров. Он был, на удивление Рымарева, немногословен, почти сразу же уступил свое место Петрову. Секретарь райкома, короткий, плотный, с досиня выбритой головой, стоял, опираясь руками о стол, подавшись всем корпусом вперед. Из кармана черной суконной гимнастерки торчали остро заточенные карандаши и белый колпачок ручки. Уверенно, энергично говорил он о великом процессе преобразования деревни на новых социалистических началах, о неизбежности ломки всего старого.

Отсюда все – единоличники и колхозники – должны сделать единственно правильный вывод. А у многих до сих пор нет твердо определенного мнения. Ходят разные разговорчики о принуждении. Или действительно было принуждение? Давайте поговорим об этом начистоту.

– Дозволь, товарищ начальник. – Петруха Труба встал, сунул шапку под мышку. – Я тебе так скажу – мало у нас принуждения, а надо бы побольше. Иначе что получается? Один пуп надрывает на работе, другой бока отлеживает дома.

– А в колхоз вы вступили по доброй воле? – спросил Петров.

– Куда мне деваться, если не в колхоз?

– Ну хорошо… – Петров пробежал глазами список. – Носков Григорий есть?

– Я за него! – бойко выкрикнула с места Паранька Носкова. – Мужик забор чинит. Что надо?

– В колхоз вступили без принуждения?

– С большим принуждением.

– То есть? – Светлые, почти незаметные брови Петрова быстро сдвинулись.

– Я своего мужика принуждала. И принудила!

Мужики сдержанно засмеялись. Но лицо Петрова осталось хмурым.

– Лука Богомазов! – резко выкрикнул он очередную фамилию.

– Я. – Лучка поднялся, потеребил, приглаживая, бородку.

– Ну, расскажите нам, товарищ Богомазов, каким образом вы вступили в колхоз.

– Вступить-то я вступил, но… – Лучка отыскал глазами Максима. – Подгонял тут один меня, давил в загривок каждый день…

– Вас запугивали?

– Меня не шибко запугаешь! – обиделся Лучка. – Не баба же…

– Садись! – приказал Петров и назвал следующую фамилию: – Викул Антонов!

Благостно улыбаясь, Викул Абрамович встал, кашлянул в кулак.

– Тута я, туточки.

– Как вступал в колхоз, расскажи…

– Для чего?

– Как для чего? Мы должны знать, кто вступил по доброй воле, а кто…

– Понимаю, понимаю! – перебил Петрова Викул Абрамович. – Если я, к примеру, не по своей воле в колхозе, то мне, к примеру, – полная слобода. Так?

– Да, конечно.

– Постановление такое вышло? Давно пора. А то придумали… Теперь слушай, дорогой товарищ начальник. В колхоз меня зайти заставили. И я, значит, желаю обратно выйти.

– Вот как?! – Петров чуть смешался, порылся в бумагах, взял в руки листок. – Это ваше заявление?

Викул Абрамович протолкался к столу, подслеповато щурясь, вгляделся в кривые буквы.

– Моя бумага.

– Кто писал?

– Сам. Грамоте разумею.

– Так что вы мне голову морочите!

Тут только хитромудрый Викул Абрамович сообразил, что дал маху, смешался, попятился, пробормотав:

– Сволота слух пустила, что постановление про отмену колхозов будет. А я что? – Остановился, воинственно вскинул бородку. – А что я сказал? Я сказал, жизнь заставила в колхоз заступить.

На душе у Рымарева становилось все неспокойнее. Что задумал Петров? Для чего этот допрос?

После общего собрания провели собрание ячейки.

В сельсовете, когда там осталось всего шесть человек, наступила тишина, чуткая, настороженная. Петров курил папироску, стряхивая пепел на листок бумаги. И Максим тоже курил, пряча самокрутку в рукаве. Абросим Кравцов сидел с закрытыми глазами, играл пальцами. Ерема Кузнецов все поглядывал на секретаря райкома, желая и не решаясь что-то сказать. Беспокойно вертелся на стуле Стефан Белозеров.

– Подведем, товарищи, итоги. – Петров строго посмотрел на Максима. – Результаты проверки показали – все крестьяне вступили в колхоз добровольно. Так? Между тем в областном комитете товарищ Родионов уверял руководителей, что все у нас строится на принуждении. Как это прикажете понимать? По-моему, здесь наличествует факт введения руководителей в заблуждение. Так? Объясните, товарищ Родионов.

Максим не знал, куда девать недокуренную самокрутку, посовался с ней во все стороны, смял в кулаке, толкнул в карман. Рымарев про себя усмехнулся. Будешь знать, как лезть не в свое дело.

– Я и сейчас считаю – принуждения у нас больше, чем нужно. Лифер Овчинников – это что?

– Он – единица, а мы речь ведем вообще. Разве это не ясно?

– Нет, не ясно. Лифер не единица, он – человек. Вы хорошо говорили о социализме. А для кого мы его строим? Для всех, в том числе и для Лифера Овчинникова. Но дело даже не в этом. Страшно тут вот что. Чтобы напугать всех остальных, мы посадили его в тюрьму. Разве это справедливо? Скажем, чтобы укрепить партдисциплину, завтра возьмут и исключат из партии вас, товарищ Петров, – как вы будете себя чувствовать?

Рымарева раздражал Максим. Мог бы как-то иначе сказать все это. А он ведет себя так, будто секретарь райкома ему ровня. Что это – невоспитанность, бескультурье или сознательное нахальство? Ох и достукается же он!

– Та-ак, – сказал со значением Петров. – Так. Я думал, что вы, товарищ Родионов, возвели на нас клевету по недомыслию. Но теперь вижу – нет. Вы преднамеренно искажали действительность. За это вас следовало бы изгнать из рядов партии. Лишь учитывая вашу молодость, можно ограничиться более легким наказанием – строгим выговором. Как считаете, товарищи?

Все молчали. Слишком уж неожиданно и круто повернул секретарь райкома.

– Ну что же, раз возражений нет, ставлю на голосование. Кто за то, чтобы товарищу Родионову за преднамеренное введение в заблуждение обкома партии объявить строгий выговор с предупреждением, прошу поднять руки.

Первым вздернул руку Ерема Кузнецов и с независимым видом оглянулся на Максима. Рымарев с лихорадочной поспешностью попытался тут же, за одно мгновение решить задачу с бесчисленным множеством неизвестных, но твердый взгляд Петрова торопил, и Рымарев медленно приподнял руку, приподнял, чтобы тут же горько пожалеть о своей опрометчивости. Абросим Кравцов так и не открыл глаз, его руки лежали на коленях, а самое главное, не голосовал Белозеров.

Петров явно не ожидал таких результатов.