Текст книги "Письмо первому нашедшему"

Кое-чьи одноклассники успешно разводят костёр прямо во дворе. Ничего удивительного – и листья сжигают по осени прямо на месте. Мои подарки успешно исчезают в пламени – это же так интересно!.. Магия огня и разрушения, и я вкушаю её по полной. Старшеклассники при мне не ругаются, но кое-какие скользкие словечки запоминаю. И выдаю вечером за столом, матери и бабушке: «А у меня стучит моча в висках!» Ещё один лёгкий шок, и суровая отповедь. А ещё этот кто-то на Карасунах заложил камень за щёку, и сказал, что проглотил камень, и теперь умрёт. Возвращение происходит в лёгкой панике, но дед сурово заставил камень выплюнуть.

Закупаются бенгальские огни. Мы с родителями едем на центральную площадь, где стоят горки в форме слонов и крепостей. Катаюсь с горок под светом вечерних фонарей. УАЗ-буханка, без крыши и с тентом, и с таким же прицепом, ожидает экскурсию. На Новый Год на балкон прилетает самодельная ракета.

Уж чем хороши звёзды, так это тем, что они от нас далеко. Даже если разместить их на месте Солнца – спалят Землю без проблем. А так – маленькие огоньки, усеявшие ночное небо. Часть из них давно погасла, часть взорвалась, часть улетела прочь от старых мест. И уже зажглись новые. Но когда это переменится, может, что и Земли давно не будет, ни Солнца. А реальная картинка на небе опять будет совсем другой. Много чего нам кажется. Протяни руку, подставь лесенку, собирай эти маленькие огоньки в ладошку. Это же так здорово! Вот так и многие наши мечты хороши до тех пор, пока несоизмеримо далеко от нас. И даже Солнце, дающее жизнь, очень маленькая в сравнении с другими звезда, но затмевающая их по причине близости к нам, дающая жизнь и тепло – и даже она хороша на приличном расстоянии. Ни дальше, но и ни ближе. И одно, и другое – смерть. Врежься наша планета в Солнце – испарится за минуту, а Солнце ничего и не заметит. Грейся в лучах этой маленькой своей мечты, но не смей подходить ближе, если хочешь жить.

Два дня после Нового Года. Первое вполне запомнившееся путешествие. Хотя память ещё работает кусками. Поздний вечер, салон вездесущего Ту-154. А дальше – сон. Отец говорит, что садились в Оренбурге, но это было, видимо, очень рано утром. Не помню. А вот днём садимся в Красноярске. Пересадка. Три самолёта, застывших на постаментах у аэропорта – старички Ил-14 и Ил-18. Машины с отвалами, расчищающие снег на площадке. Гостиница рядом. Ночь. Дневной самолёт до Благовещенска. Попутный вахтовый ПАЗ в город, на вокзал. Мороз и солнце. Пригородный поезд, влекомый двойной «мухой» по однопутке. Поворот. Слева начинаются сопки, а справа – долина Зеи. Дачи вверх по склону, потом голый зимний лес. Поезд петляет у подножия сопок, и из окна общего вагона видны то хвост поезда, то голова, дымящая из труб на особенно тяжёлых подъёмах. Крутой правый поворот, сопки теперь с двух сторон – и вот мы на мосту, что видели в иллюминатор на посадке. Стальные арки, засыпанный снегом лёд, и параллельно мосту – ползут по ледовой переправе машины. Летом дорога затихнет, чтобы опять ожить с ледоставом. Теперь вокруг – только степь. Редкие холмы, редкие рощицы. Наша остановка у короткой платформы, поэтому хвост поезда замирает на переезде. Вместе с прочими пассажирами стремительно спрыгиваем с подножек со всем своим скарбом прямо на насыпь, ибо поезд стоит всего две минуты. Солнце заходит, украшая небо вечерней зарёй. Грузовик глохнет, штурмуя подъём перед переездом. Грузим в него вещи, а сами отправляемся в гарнизон пешим порядком. Бетонная стена вокруг, но центральный КПП пуст, в домике нет ни двери, ни окошек, и на территорию проходят все, кому не лень. Ворота заперты на обычный амбарный замок. Обычные серые панельные пятиэтажки, крытые шифером, украшены порослью телевизионных антенн. Средний подъезд. Четвёртый этаж. По четыре квартиры на площадке; наша – первая справа. Удивительно, когда приезжаешь в квартиру, где уже распакованы и расставлены вещи! Отвратительный звонок – сухой, резкий, трескучий. Через некоторое время отец его отключит – стук в дверь прекрасно слышно из любой точки.

Вот и время в очередной раз подвести черту под прошлым. Прощай, старый резиновый гномик с фонарём, с седой бородой, но без чёлки (каюсь, моя работа); зелёный конь, который стоял на подоконнике, а ещё и сидел на брюхе с вывернутыми вверх ногами… И часы-коробка, у которых на циферблате написано «С Новым годом!», а внутрь полагается положить конфеты. Теперь моя жизнь измеряется числом шпал, зелёными и красными огоньками семафоров, синими и белыми – карликовых маневровых, жёлтыми огнями стрелочных переводов; бетонными полосами аэропортов, синим почтовым ящиком в подъезде, и другим, на стенке местного отделения; а также фанерными ящиками посылок и большими матерчатыми мешками багажа, за которым надо ходить на станцию. Ибо у нас – полустанок. Детская поликлиника – в селе через переезд, бывшей некогда станице. Санки. Походы к реке, и второй мост на ветке, правда, всего в один пролёт. Старый мост, с прямоугольной фермой. Двойные «мухи», которые здесь работают и пассажирскими, и грузовыми. И только самые тяжёлые поезда водят «тройники». Тёмно-зелёные, и довольно редкие фиолетовые. С гудением проходят мост, сбрасывая скорость, а потом добавляют мощности, выдавая в небо столбы чёрного дыма. Из нашей квартиры, поскольку дом крайний, виден другой участок железной дороги – в сторону станции. Слышно гул дизелей, перестук колёс, видно треугольник буферных фонарей и головного прожектора. Но это ночью. Днём поезда выползают из-за деревьев лесополосы, или наоборот, скрываются в ней. Можно разглядеть и семафоры. Окно заходящего солнца, украшенное зелёными комнатными растениями, названий которых я не помню. Вертолёты заходят на посадку перпендикулярно железной дороге, а вдалеке, где чуть заметны невысокие сопки за Зеей, во время работы по полигону, видно гирлянды осветительных бомб, что медленно спускаются вниз, а потом гаснут. Гул винтов, трек пушек и пулемётов, глухие взрывы.

Нет, гномик и сейчас дожидается меня дома, и никогда ему не дождаться. Просто время перелистнуло страницу. Из игрушки он стал немым свидетелем прошлого. Или напротив – говорящим. Всё та же улыбка, всё тот же фонарик в руках, всё та же лысина на лбу.

Моё же окно развёрнуто во двор. И на закате я вижу, как сверкают горящие уголья в окнах дома напротив. Двор укрыт укатанным снегом. Высокие тополя, и – чудо! – две берёзы прямо у меня под окнами. Детская площадка с избушкой, внутри которой – практически общественная уборная. От карусели осталась одна колонка. Шины, вкопанные в землю, обозначают границы площадки. И где-то за пределами видимости – песочница. Есть и газгольдер, но он запитывает дом сбоку от нас. А наша плита обретает жизнь от баллона, что отец возит на станцию заправлять. Моё окно – окно восходящего солнца. И восход я люблю больше всего. И ночь, и закат – есть в них своя магия. Но глядя на них, всегда думаю о рассвете. За умиранием и смертью неизбежно следует воскресенье. Для этого нужно только проснуться пораньше.

Здесь есть четыре военторговских магазина: продуктовый, овощной, промтоварный и «Военная книга». Последний базируется на первом этаже сталинской ещё двухэтажки. Остальные магазины – в отдельных домиках, как и почта. Письма. Сколько их мною написано? Кто считал… Телеграммы. Поздравительные телеграммы, вкленные в открытки. Вырезки из газет.

Окна промерзают, украшаясь морозным узором. Шторы приклеиваются к стеклу. Иногда бурчит батарея, вечно холодная. Отопление вроде бы есть, но настолько, чтоб не было гидроудара. Горячей воды тоже нет. При открывании красного крана в ванной вода сначала заполняет титан на кухне, и только потом – идёт в кран. Топка титана, равно как и распил досок на топку – магия магий. Люблю раскочегарить так, чтобы в ванной из крана пар шёл! По субботам – баня. Масляные радиаторы, мигая красной лампочкой, дают немного тепла. Крепко жарит калорифер, сверкая раскалённой спиралью в отражателе. Гудит, поскрипывая, вентилятор, в котором спирали не успевают раскалится докрасна, обдуваемые воздушной струёй. Впрочем, режим экономии электричества никто не отменял, да и выключают регулярно. С отцом бродим по окрестным полям, устраивая костры. Особенно радуют покрышки от грузовиков и тракторов. Чёрные клубы дыма, жар, подпаленная на лбу шапка. И следы от мотонарт… Они подобны единорогу. Много раз попадались их следы, но ни разу – они сами.

Отец достаёт гитару, поёт авиационные песни. Мать заказала на заводе проигрыватель – теперь у нас есть свой набор пластинок. Отец покупает в Благовещенске последние выпуски винила – Высоцкий, афганский цикл, первые альбомы Розенбаума – казачьи, балтийские. Бит-квартет «Секрет». Гиганты в двенадцать дюймов, миньоны на семь – по четыре песни всего. Гранды – не помню. А вот самые мелкие – в три дюйма, и всего одна песня, только на одной стороне – фронтовые. Открытки с нарезанной звуковой дорожкой. Гибкие пластинки, вшитые в журнал «Кругозор», что нужно вырезать ножницами. Тоже миньоны, но рок уже успели утащить, как и Жванецкого. А вот и заказанный магнитофон «Волна». Он всегда играет чуть быстрее, чем надо. Толстая пластмасса, с острыми углами, кожаный ремень для переноски на плече. Только от шпаны отбиваться – тяжёлый, простой, не сломаешь. Не магнитофон, а кастет. Кассетник открывается пальцами, рукояток две – громкость, и вторая – «Пуск – стоп – вперёд – назад». Но кассета у нас одна – Игорь Тальков, записанная самопально и непонятно кем, да и её кое-кто из вас, дорогие мои адресаты, порвал.

Внизу в подъезде стоит большой оцинкованный бачок для пищевых отходов. Солдат-срочник в гимнастёрке водит по дворам лошадь, запряжённую в двухколёсную тележку с шинами от трактора, и вытряхивает содержимое бачков в большой чан в тележке. Подсобное хозяйство гарнизона находится за гаражами. Приходим с группой детей и туда. В свинарнике можно покормить свинью соломой. Свинью похрюкивают, иногда дерутся за лакомый кусок.

Весной наша речка разливается. Мелкая речка, мне и тогда не достававшая до плеч, промёрзшая до дна, заливает всю пойму. Около дома офицеров – памятник вертолётчикам, погибшим в Афгане. Вечный огонь – столовая ложка керосина, и горит минут пятнадцать. Построение полка на День Победы. Оркестр части пытается играть марши. Салют, возложение венков. Отец проходит в строю.

Лето. Бродим по песчаным карьерам в поле. Речка облеплена купающимися и загорающими. С отцом ходим в штаб, на аэродром, в лётную столовую. В казарму. Отец сажает меня в кабину вертолёта. На стоянке один из сослуживцев запускает мотоцикл, я решаю, что это запускается вертолёт, и устраиваю небольшую панику.

В сторону речки – гаражи, и иногда – прямо во дворах. Обычные пятитонные контейнеры, а то и трёхтонки, и полуторки. Будки, снятые с грузовиков. В гарнизоне появляются первые «Москвичи» сорок первой модели. Есть и сороковой-«Люкс». Классические «Жигули», пара «Запорожцев», и ЛуАЗы. Очень много мотоциклов, с колясками и без – «Уралы», «Ижи», «Восходы», «Мински». Вездеходная «Тула». Много велосипедов. Мимо моего окна в обед идёт череда пилотов и инженеров, накручивающих педали – сначала домой, а потом обратно на службу. В сторону продовольственного магазина, на сколоченных столиках, разместился рынок для местных жителей. Кто-то сам приходит, кто-то приезжает на грузовом мотороллере, кто-то на ЛуАЗе. Везут молоко, яйца, овощи. КПП со шлагбаумом на въезде со стороны речки когда работает, а когда не работает. В доме офицеров идут фильмы, и грузовик ГАЗ с надписью «Госкино» подъезжает к основным воротам. Водитель отпирает амбарный замок, подгоняет машину к парадному входу, и вытаскивает из кузова коробки с бобинами. Ходим в дом офицеров на фильмы, и на концерты, а то и на театральные представления. Один раз даже цирковая труппа пожаловала. Самодеятельные коллективы. Танцоры. А в поле у аэродрома комбайны убирают пшеницу. Почти Кубань – жёлтые волнующиеся нивы, сверкает недалеко от станции своими полукруглыми серебристыми куполами элеватор. А на грунтовой дороге у переезда, на хорошей выбоине, рассыпано зерно. Вот только комбайны все – гусеничные. И в то лето первый и последний раз попался мне обычный, колёсный… Лето здесь – время муссонов, и грозные тучи ходят стеной фронта, и очагами. Шквалы сдирают старый шифер с домов, скидывают железные листы, роняют антенны и старые тополя. Озерца переполняются, а велосипед в поле мгновенно садится в грязь по самые оси.

Но вот и первые заморозки. Снег выпадает быстро, немного грязи, и почти бесснежная зима до самого марта. В окне на юг – кипит жизнь. Цементный завод перестал дымить – последний дом в гарнизоне достроен. Но за дощатым забором гусеничный тягач протаскивает по бетонному плацу треугольный грейдер, расчищая плиты от снега. Строится артиллерийский полк. Жилая часть гарнизона, обнесённая некогда кирпичным забором, теперь окружена бетонными плитами, и только вокруг военной части остаётся старая ограда. Между частями же внутри гарнизона – дощатый забор на бетонных столбах. В нескольких местах доски уже отодраны, чтобы быстрее добираться до штаба.

Нам провели радиодинамик, – поднимать части по тревоге, но вместо этого вечером звучат рекламные объявления. То приглашение на хоккейный матч, где гарнизонная команда принимает гражданских гостей; то объявление о продаже привезённых мотоциклов. Вот они, красные «Ижы» и коляски к ним, в деревянных рамах, выгружаются из армейского КамАЗа напротив промтоварного магазина. Поэтому отец динамик отключает – в любом случае рассыльный из части поспеет быстрее.

В южном окне вечером горит старая казарма… Благодаря стараниям пожарных газоны и дорожки вокруг неё превратились в каток. По весне танк под пристальными взорами собравшихся мальчишек рушит каркас здания. В итоге порвано несколько гусениц, тросов, которые заводили вокруг стен, вырваны буксирные крюки, а под конец и погнуло ствол особо крупным обломком. Остаётся стоять только один из подъездов с лестницей. На кочегарку артиллерийского полка падает переломившаяся пополам труба. Из авиационной части надо проходить мимо, и мы с отцом смотрим на дымящий на фоне ночного неба обрубок, напоминающий букву «л». Пока мать уходит на почту можно залезть в кабину от «Урала», брошенную рядом, и ездить до посинения. Залезаем и в кабины машин, стоящих с контейнерами у подъездов. Река освобождается ото льда медленно. Промёрзшая до дна, вставшая горбом, со змеящейся трещиной посередине, теперь в полыньях. Льдины откалываются, плывут по течению. На День Победы снег ещё не стаял. Но скоро установится жара и влажность, почти как в тропиках. Вода заполнит местные озерца, будет переливаться через уложенную бетонными плитами дорогу от штаба до аэродрома.

На самокате еду отвозить отцу обед – варёную кукурузу. На аэродроме, на командно-диспетчерском пункте нет, возвращаюсь обратно – и в штабе тоже нет. Отец уже дома. Самокат – гордость. Единственная штука на весь промтоварный магазин. Производства ГДР. С надувными разноцветными шинами, крыльями, фальшивым спидометром, подставкой, ручным и ножным тормозами на переднее и заднее колёса. С пластиковым багажником и фальшивым стоп-сигналом. Но выглядит почти как космический корабль. Первое, что отвалилось – это багажник. Потом пришёл черёд заднего крыла. На велосипеде я пока держаться не умею. Где-то у бабушки есть детский, но с боковыми колёсами. На нём я и умею пока ездить.

Утро. Врач просит не писать много, и не напрягаться. Удивляюсь – зачем?! Лишние пару дней? Будь они у меня – займу ровно тем же. Врач разводит руками. Он и сам особо ничего не хотел сказать. Письмо ещё не окончено, и не знаю, будет ли окончено, дорогие мои адресаты. Не обо всём напишу, кое о каких вещах вам знать не следует, а кое о чём и помалкивать, хотя кто же в состоянии вас остановить?? Я знаю. Не буду пугать. А мне и так давно не страшно. И даже не печально. В сердце остаются облака, небо, вьющаяся змеёй речка, что мне по пояс, песчаный пляж в излучине, обрыв на противоположном берегу, потом – коридор из деревьев, и изгиб в другую сторону. Купающийся летом народ, шашлыки. Запашок древесного дыма и жареного мяса. Машины и мотоциклы, забуксовавшие в глубокой грязи по дороге к реке. Пешие посмеиваются, равно и велосипедисты. Зимой – тоже шашлыки. Утоптанный скользкий снег. Наезженная по руслу дорога. Курящиеся майны с ключами, что не управит и самый сильный мороз. И плавно растекающиеся по льду лужи. Тающий по весне каток. Теперь здесь большая лужа. Снег становится грязным, ноздреватым, темнеет от влаги. На Новый Год в небо пускают сигнальные ракеты. Красные, зелёные, белые, жёлтые. Рвут взрывпакеты. На гражданке таких радостей нет. Там – почти один самопал. Библиотека на столе растёт. Пишу письма. Но приходящие читает обычно мать. Конверт. Клей. Индекс в рамках. Город, улица, дом, квартира. Обратный адрес. Область, район, станция.

Весенние ветры поднимают пыль. В подвале дома у нас был свой чулан, пока подвал окончательно не затопило. Теперь там обитают только коты, шастающие по трубам у потолка. Учусь топить титан. В Северном море затонул «Комсомолец». Газетные описания пожара в машинном отделении. Труба у нас развалилась, и ветер, дующий с неудачного направления, выгоняет дым и огонь обратно в кухню. Устраиваю лёгкую панику. Впрочем, отец отправляется на чердак, и приваливает к лопнувшей бетонной плите железный лист – всё легче. Отец же активно использует керосин для растопки. Местное телевидение показывает агитационные ролики об опасности пожара. Взрыв печки, охваченный огнём дом, горящие люди, выскакивающие на улицу и катающиеся по земле. И я опять устраиваю авралы. Впрочем, и без керосина растопка идёт нормально. Ёлка после Нового Года исчезает в топке. Есть своя магия у огня. Надо только к ней привыкнуть. А местное телевидение продолжает назидать – вот пьяные утонули в Зее, и трупы в морге надо показать крупным планом. Особенно лица. Вот авария, битые в хлам машины. Ходим на развалины старой казармы. Соседняя заколочена – на консервации. Из станицы ездит небольшой мусоровоз ГАЗ, а гарнизонная мусорка – аккурат у нашего дома. И там приходиться регулярно бывать с мусорным ведром. Мусорка горит. Кто-то из соседских мальчишек гасит бак из найденной стеклянной банки. Подключаюсь к тушению. Наконец, раздаётся шипение и вверх уходит фонтан пара. Это лопнул мяч. Но огонь потух. Возвращаюсь домой, и рассказываю матери, как удалось спасти дом от гибели в огне. Мать хохочет до слёз. Я в недоумении – как же так, всех спасли, пожар погасили… Не дали на дом перекинуться. Переговариваюсь с соседскими девчонками через стену. Под слоем обоев выявлена неровность, и в ней некогда была розетка. Через неё переговариваться вполне сносно. Налаживаю связь с соседскими девочками – болтаем довольно часто. Стенки в комнате нет – две фанерки, оклеенные обоями. Делюсь мыслью с соседом, а он рассказывает, как они отодрали фанерку, а из-за неё крысиные яйца посыпались. Потом подходит к подвалу, показывает и изрекает: «А там г…о!» Дружно ржём. И опять повторяет. Зимой кидаем снежки по нижнему стеклу в подъезде, пока оно не треснуло; и дружно разбегаемся. Впрочем, и без нас очень много треснувших стёкол, залепленных полиэтиленом. Двойные двери в подъезде обиты тканью и ватой, и с пружинами, но всё равно холодно. На площадках – снарядные ящики, иногда тоже обитые утеплителем. В них хранятся лук и картошка. Протискиваться мимо по лестнице довольно сложно, равно и в квартиры. Отцовский сослуживец рассказывает, как пришёл на обед, через полчаса выходит – а четырёхсоткилограммового ящика уже нет! Унесли… На соседней станции – места лишения свободы. Когда кто-нибудь сбегает – гарнизон приводится в состоянии тревоги: охраны-то никакой нет, а все офицеры на службе. Освободившиеся не всегда едут домой, а оседают здесь, остаются работать. Во время хоккейного матча местные заводские свистнули часы – пришлось аккуратно напомнить. Велосипеды угоняют регулярно. Исчезает и отцовский, на котором мы ещё по Одесскому военному округу колесили. Потом возвращается, но уже без переднего тормоза. Чтобы опять исчезнуть. И было их в те годы несколько, покупаемых, и исчезавших. Местный оперативник, отслуживший в десанте, часто брал офицеров с собой. Облава на местных танцах, половина велосипедов – краденая. Знал всех. Его тоже знали… У соседа снизу угнали в обед мотоцикл с коляской – старый чёрный «Иж». Сосед сразу направился на речку с двустволкой, мелкой дробью зарядил. Раз полянку прошёл, вторую, третью… Вот и мотоцикл, и подросток на запчасти разбирает. Как в классике жанра, заряд лёг пониже спины. А как незадачливый угонщик надумал прийти в поликлинику – его уже оперативник дожидается. Один из счастливых эпизодов…

Впрочем, и мы, что те велосипеды, исчезаем в недрах больниц. Иногда врачи возвращают нас, без ручного тормоза, без фонарей. Но ездить ещё можно. Но и это ненадолго.

Первый отпуск. Раз в два года. Проездные на самолёт, и шестьдесят два дня, либо на поезд, и семьдесят два дня. Выезжаем на вечернем пригородном. Успеваем закинуть багаж в тамбур, гудок – и ещё один этап жизни остаётся позади. Мимо тянутся станции, перроны, проходят грузовые, встречные пассажирские. Степь. Пустая асфальтированная дорога – к ледовой переправе. Мост. Речные волны. Переезд – и лиственные леса, уходящие вверх по склонам. Листва усыпана серым – рядом работает комбинат. И петли вдоль сопок, а где-то дальше, за деревьями – Зея. Бетонные горбы поперёк полотна – на случай паводка. Благовещенск. Такси до аэропорта. Летний рейс с Владивостока на Сочи должен уходить вечером, но из-за грозы отправляется только утром. Сидим в салоне и ждём. В иллюминаторе ливень и вспышки молний. Взлёт благополучно просыпаю. Улан-Удэ. Челябинск. Спуск по трапу, погрузка в прицеп к ЗИЛу. Поездка до здания аэропорта. А там – опять в зал ожидания. Чёрные флажки с белыми буквами и цифрами перекидываются с шелестом, складываясь в название рейса. Диктор повторяет.

Вечер. На посадку заходим над морем. На снижении жутко щекочет в животе. Навстречу пролетает другой борт – взлетающий. Береговая черта. Пляж. Деревья. Бетонка. Касание. Начинает мотылять. Торможение. Уходим с ВПП. Останавливаемся на перроне. Нас ждёт длинный прицеп, с двумя осями. Один на всю страну. В него влезает весь Ту-154, а обычные прицепы приходится подавать по два. Садимся в такси, классическую жёлтую «Волгу». На передних крыльях написано – «радиофицированный». На левом крыле – два лючка. На верхнем – череп с костями. Машина газовая. Газозаправка в Лазаревском. Едем через большой Сочи, под канатными дорогами. Потом начинаются петли. Слева море. Справа горы. Вверх, на отрог. Вправо, вниз, в распадок. И опять. Начинает укачивать. Очередь из машин. Оползень. Бульдозер расчищает завал. Потянулись, пошли понемногу. Под колёсами грозно шумит галька. Горная дорога – не шутки. Реприза на тему – «приехали к бабушке». Обнимашки до синевы, сытнейший стол. Волны неподдельной любви… Клятвы и уверения в том, что здесь нам всегда рады.

Теперь мы базируемся в гостиной. Звонок здесь мягкий, мелодичный. Кресло-кровать готово тебя приютить на лето. Утром первые лучи солнца красят в серый небо за шторами, потом и в синий. Но это окно выходит на закат, и во двор. Перезвон колотушки призывает сдавать бутылки – это мотороллер аж с двумя осями, что собирает стеклотару в микрорайоне. Вот затрещал двигатель, и сборщик потянулся под окнами. Второй этаж. Балкон. И широкий, крытый рубероидом навес над подъездом и мусорными баками. За стенкой слышно, как с грохотом летит мусор вниз; как шагает кто-то по лестнице, как гудит лифт; а потом останавливается, и раскрывает створки. На навес стабильно падают окурки. А ещё – вещи, сушившиеся на балконах верхних этажей. К нам стабильно кто-нибудь приходит за вещами.

С бабушкой кормим голубей. Достаточно высыпать пшена – и вот они уже шумят крыльями, слетаясь откуда-то сверху. Вроде бы и живут на чердаке, и в доме напротив хорошо видны вентиляционные отверстия, откуда голуби выглядывают. Дом напротив ярко освещён утренними лучами, а мы пока в тени. Рокот дизеля подсказывает, что приближается мусорная машина. Помощник водителя уже прошёл вдоль дома, открывая запертые мусорные баки, и выкатывая их к дороге. Грохот переворачиваемых баков. Вот КамАЗ, или МАЗ, подъезжает, останавливается под балконом. Водитель вышел, поворачивает ручки под кузовом. Четырёхзубый манипулятор отходит от борта, чуть доворачивается, выдвигается, прихватывает край мусорного бака. Потом сжимает жертву зубьями, отрывает от тележки, тянет вверх, чуть отгибаясь, чтобы не высыпать содержимое раньше. Прижимается к борту, переворачивает бак в кузов. Опять откидывает обратно, опускается, прицеливаясь обратно на тележку. Рука рыхлителя проворачивается, выравнивая груду, а передняя стенка уходит назад, заталкивая мусор подальше. Мусоровоз трогается, помощник закатывает тележку с баком на место, и запирает створки. Иногда проезжают легковые машины. На высокой ноте ноют хлебовозки. А гул машин, идущих по улице, доносится приглушённо, будто издалека.

Можно выйти и на другую сторону, на лоджию. Оттуда светит утреннее солнце, и машины идут потоком в обе стороны. Почти на одной высоте с лоджией протянуты троллейбусные провода. Вот они заколебались, закачались, вот долетает вой электродвигателя, и троллейбус сбрасывает ход, подходя к остановке. Её не видно, а вот остановку напротив видно хорошо. С урчанием проезжают «Икарусы»-гармошки.

Из окна кухни видно подъезд, и всех, кто заходит в дом и выходит. На скамейке восседают местные бабушки. А с заходом солнца зажгутся фонари, пробиваясь сквозь густую листву деревьев. Из-за этого перед домом довольно темно. На детской площадке во дворе высится горка в виде ракеты с клоунской рожей, турник, да высокая лесенка. И здесь – вкопанные по границам покрышки, правда, ещё и раскрашенные. Доводилось мне падать с этого турника… На виске у левого глаза до сих пор шрам. А ещё говорят, как зимой один сосед съезжал с горки на санках, да и порвал щёку полозьями.

Утром идём с бабушкой мимо школ, мимо новостроек, к торговому комплексу. Здесь есть свежее молоко в бутылках, и на разлив. Взрослею – сладкое меня больше не прельщает, пью обычное. Выпиваю одну бутылку из горлышка. Могу и две. Настенные часы в кухне идут от гири, и мне нравится вытягивать цепочку, поднимая гирю обратно. В спальне часы идут от батарейки, тихо тикая секундной стрелкой. А вот часы в гостиной заводятся ключом, и дедушка заводит их только сам. Раз в полчаса раздаётся тихое шипение, а потом бой. В половину удар всегда один, а в полный час – по числу часов. Впрочем, при нас бой отключают, дабы спалось крепче. Муравьи живут в горшках с кактусами, шастают деловито по подоконнику. А когда тазы с вареньем размещаются под диваном, то тут же вытягивается народная муравьиная тропа по ковру, по линолеуму, к вожделенным тазам. Муравьи влезают в варенье, тонут, барахтаются, и застывают навечно в сладости. Ничего, мы не привередливые – съедим без чиха. Особенно я…

Но часто ходим и на Карасун. Надо пройти вдоль дома, нырнуть в арку, выйти на поперечную улицу, и пересечь перекрёсток. По пешеходному переходу надо перебегать – никто и не думает притормаживать. Вдоль берега – камыши, и только в нескольких местах можно спуститься прямо к воде. Там ещё купаются, но чаще сидят рыбаки. У дальней дамбы, у пропускной трубы, мальчики ловят мелких раков, и пугают меня. Рак шевелит лапами и пытается дотянуться клешнями до пальцев, перехвативших спину. Недалеко от дамбы – тоже детская площадка, с каруселью и качелями. А за дамбой – сказочный городок, высокая горка из кирпича, с закрытыми переходами и железными навесами. Доходим и до конца микрорайона, до конечной автобуса. Здесь «Икарусы» разворачиваются с открытыми дверями, стоят на площадке, ожидая рейса. За сетчатым забором гаражей стоит старый ЗиЛ в окраске «Аэрофлота». С матерью ходим на Пашковку. Вот она, за Карасунами – только дамбу перейти. Частные дома, где из-за калиток на прохожих старательно гавкают собаки. Вот и трамвайная линия. А вот и центральный парк, где фонари стоят на уровне пояса, освещая памятные таблички; здесь и древние деревья. А вот и кинотеатр «Дружба», куда пару раз ходили вечером на индийское кино. Но с отцом ходим в противоположном направлении – за торговый комплекс, за трамвайную линию, выходим к железной дороге, к платформе. Вот пассажирский «тапок» ТЭП-60 потащил шесть вагонов к платформе, остановился, подал голос, и направился дальше. И никаких табличек – куда и откуда идёт. «Червонец» тащит грузовой состав. У него квадратные буферные фонари, лобовой фонарь ниже ветрового стекла, а само стекло завалено вперёд. По тропинкам идут люди с дач, а мы идём в поле. Ездим на велосипеде и за конечную остановку автобусов, вдоль трассы на выезд, к развязке на восточном объезде. Это трасса из Москвы на море. Недалеко от начала Карасунов тяжёлый экскаватор-драглайн выкапывает траншею. В траншее уложены бетонные плиты и трубы.

Иногда выбираемся и в центр. Обыкновенно с бабушкой обходим дом, ожидаем автобус. Здесь почти все автобусы – 26-го маршрута, на Центральный колхозный рынок. Семнадцатый почти не ходит, а десятый ходит редко. Остановки украшены большими железными ящиками для продажи билетов. Зелёная кнопка показывает исправность аппарата. Кидаешь монетку, жмёшь на кнопку – и заветный билетик высовывается из щели. Но частенько монетка падает вниз, в лоток для сдачи – билетов нет. Автобусы – не то. Здесь надо подойти к кассовому аппарату за правой передней дверью, кинуть монетку туда, и открутить нужное число билетов. Кондукторов нет, контролёров не видно. Совесть – лучший контролёр. Это правда, но в только в том случае, если она есть. «Икарус» рокочет, шипит сцеплением, разгоняясь от остановки. Гармошка качается, перегибаясь. Со скрипом поворачивается, изгибаясь на кривых. ХБК. Отсюда можно пройти к Восточному рынку. Затем автобус перебирается через два моста, идёт по Северной. Конечная – прямо перед горсоветом. Отсюда можно отправится в поход по Красной, особенно в выходные, когда автомобильное движение перекрывается. Местные казаки выводят коней и линейки; катают от горсовета до библиотеки Пушкина. Над лотками на Калинина ещё висят провода; но сквозные проезда отданы мелким торговцам. Сбылись мечты мелких лавочников!.. Впрочем, они ещё не знают, что за любую мечту надо платить втридорога.