Текст книги "Письмо первому нашедшему"

Ехать можно и трамваем. И билетик купить в киоске, загодя. Можно идти на Пашковку, можно и на торговый комплекс. КТМ с зудением закрывает массивную сдвижную дверь на цепи, «Татра» – с шипением ширмовую, но на Пашковке «Татр» нет. Билетик вставляется в компостер, прижимается ручка – и вот на билете пробит штырями рисунок. Перестук колёс, гул и дрожь по всему салону на перекрёстках – здесь трамваи часто тормозят, а рельсошлифовальщики работают редко. Сначала – ТЭЦ. Здесь есть пляж на старице Кубани, где когда-то купались с матерью. Потом – парк 40-летия Октября, где можно покататься на водном велосипеде или на речном трамвайчике «Арго». А ещё – магазин «Океан», куда ездим за рыбой; и за магазином – тоже старый Карасун. Потом будет университет, вокзал, за которым над насыпью торчат чёрные морды паровозов в тупиках, ожидающих распила, или войны, когда удастся ещё послужить. И кооперативный рынок, откуда тоже можно выйти на Красную. Там, если пройти через пригородную автостанцию, с которой выруливают красные ЛАЗы, урча дизельными движками, напротив филармонии будет фонтан-ёжик.

Но бабушка везёт меня к сёстрам. Это второй вокзал, и трамвай туда идёт или с Пашковки, или с ХБК. ЛАЗ из районного ПАТП идёт по Ростовскому шоссе на Динскую. Дом почти в центре станицы, кролики в клетке. Нутриям можно засунуть грушу; они берут подношение передними лапами и аккуратно затачивают длинными верхними клыками. А вот ЛиАЗ на Нововеличковку – городской, правда, из первого ПАТП. С Ростовского шоссе он сворачивает на переезд, мимо витаминкомбината, где на проезжающих с укором смотрят головы Маркса и Энгельса. За что вы сделали нас сиамскими близнецами? За что оставляете нам только головы, и никогда – туловища?.. Нет ответа. Автобус проезжает Новотитаровку, лихо вписываясь в крутые повороты на перекрёстках узеньких станичных улочек, окружённых зеленью деревьев и низкими деревянными заборами, и только потом прибывает к месту назначения. Здесь дом на окраине, и слезать надо, не доезжая до конечной. Здесь из живности – куры да гуси.

А когда на кухне идёт готовка, то ванная в доме превращается в бассейн. Здесь плавают живые рыбы, ожидая своей участи. А то и раки медленно ползают, щёлкая клешнями. Лакомство – красный варёный рак… Хвост и клешни.

Встречаем ночью одного из вас, возвращающегося из братской Польши. И меня взяли встречать, несмотря на возраст. Вдоль вокзала стоят красные междугородные «Икарусы», мордами под навесом, сверкая четырьмя фарами, прикрытыми синими, зелёными и красными светофильтрами. Яркий огонь лобового прожектора, из дальнего конца станции. Чешский электровоз, за характерную форму крыши прозванный «гробик», слепя квадратными буферными фонарями, подтягивает к платформе состав. Ищем нужный вагон, потом ждём, когда проводник распахнёт дверь и откинет наверх площадку. Встреча…

Много чего происходит в первый раз. Учусь зажигать газовую плиту. Потом выкладываю спички между конфорок и смотрю, как они вспыхивают. Дедушка прекращает это занятие, сгребая картофелечисткой уцелевшие. Учусь играть в морской бой и танковое сражение под Прохоровкой. В танковом сражении главное – нарисовать факел подлиннее.

Учусь ездить на велосипеде. «Кама» передаётся мне по наследству. Наяриваю круги вдоль школьного стадиона. На меня выскакивает собака, и я благополучно падаю, разбивая коленки. Вторично у соседней школы врезаюсь в женщину с сумками, и опять разбиваю коленки. Хожу с бинтами и пластырями на ногах, а ноги почти не сгибаются. Под пластырем рана нагнаивается. Теперь – только зелёнка и простой бинт.

Улица за домом, на которой автобусные остановки, и за которой рынок, уставлена старыми «Волгами» и «Победами», сверкающими хромом. Попадаются и чёрные ЗиМы, ночью сверкающие красным огоньком на капоте. Мечта советского человека, живая, воплощённая в реальность. Внешний блеск, надёжность, возможность привести в порядок своими руками, не надеясь на дядю из авторемонта, на эвакуатор, хотя слова такого ещё в природе не существует, равно как и самих эвакуаторов.

Играем во внутреннем дворе школы, окружившей нас со всех сторон, и только с одной оставившей колоннаду вместо первого этажа. Скоро эта колоннада тоже будет застроена, и здесь будет малый спортзал, а во внутренний двор будут вести узкие запираемы ворота, да путь через фойе, с главного крыльца на внутреннее. В школу можно пройти без проблем, особенно летом. Вот на подоконниках красуются поделки летнего лагеря. Выгрызенная арбузная кожура с прорезанными глазами и ртом, этакая страшная рожа. Настоящий кубанский хеллоуин. Особенно летом… Впрочем, и этого слова пока никто не знает.

Мимо школы, по внутренним проездам, проезжает жёлтый «Икарус»-гармошка. Что он тут делает? Тогда не возникало подобного вопроса – едет, и едет себе. Многие вопросы возникают уже сейчас, когда поздно пытаться ответить… А вот и чёрная военная «эмка», живая и вполне здоровая, тоже проезжает мимо школы, и не один раз. За трамвайной линией, на дороге от развязки до промзоны, несутся тяжёлые грузовики, седельные тягачи, легковушки. Старинная машина, которую отец назвал «Опелем».

Время отправляться домой… А что есть дом? Что есть дом для нас, странников в этом мире? Могила ли? А если сжечь без остатка, и развеять прах? Если отдать на съедение зверю? Снят номер в гостинице на ночь – вот тебе и дом. Живи. А утром собирай монатки и сваливай поскорее. Мне-то ответ известен, известен и вам, дорогие мои и незабвенные. Но ваше неверие пробить сложно. Тяжело туземцу объяснять устройство электрического фонарика. Вдвойне тяжелее, когда тебя собираются съесть. И втройне, когда туземца собираются пристрелить. Чтобы объяснить одно знание, надо зачитывать курс наук, начиная с первого класса. То есть, не менее пятнадцати лет. Чудес не бывает, на всё нужно время. И я оставляю за плечами пройденный курс. Успеете ли пройти и вы? Надеюсь, что успеете.

Вечерние сборы. Маленькая корка хлеба с солью, завёрнутая в фольгу – верная дорожная примета. Уложена на дно чемодана. И кое-кто, дорогие мои адресаты, жарит сахар на сковородке. Потом распиливает тянучку на куски, и протыкает вилкой. Можно сосать вместо карамелек. Проблема в том, что я – сама торопливость; все карамельки старательно разгрызаю, не дожидаясь таяния. Сахар завёртывается в фольгу. Утренний подъём. Посидеть на дорожку. Приметы соблюдены, жёлтая «Волга» с чёрными шашками и оранжевым фонарём на крыше подъезжает к подъезду. Все вещи в багажник не влезают – мешает газовый баллон. Впрочем, машины с открытыми багажниками ездят довольно часто. Карасун, дамба, Пашковка. Впереди нас идёт чёрная «Волга» с белыми шашками, и чёрным же фонарём… Аэропорт. Провожающие машут руками за стеклянной витриной. ЗиЛ подтягивает жёлтый полуприцеп на самолётных «дутиках» к дверям. Сиденья вдоль бортов. Двигатель урчит, указатели поворотов и стоп-сигналы на задней стенке кабины мигают прямо в салон. Нас ждёт Ан-24 до Адлера. Трап маленький, вручную приставлен к задней двери. Там же, в хвосте, надо самостоятельно уложить багаж. Потом пройти на свои места. Здесь всего по четыре ряда сидений, и стойку шасси видно целиком, и винты. Запуск. Лопасти сливаются в один сплошной диск. Трогание. Стойка проседает на амортизаторах, попадая в стыки плит. На взлёте открываются створки, колёса ушли вперёд и исчезли внутри гондолы. Полёт недолгий, здесь не дают еды, зато можно поиграть в электронные игры. Небольшой пульт, по центру стоит Микки-Маус с лукошком, и пытается ловить яйца кур, рассевшихся по бокам. Четыре кнопки – влево вверх, вправо вверх, влево вниз, вправо вниз. Есть ещё водолаз, которому надо успеть утащить подводные сокровища, пока его не схватил спрут. Но вот и посадка. Стойка снова выходит из отсека, становясь на замок. Опять море под нами, и встречные самолёты. Касание, дымок из-под колёс. Пересадка на Ту-154 до Благовещенска. И тот самый полуприцеп в две оси, единственный на весь СССР.

Ту-154 – здесь всё по-другому. Из иллюминатора бетонку видно значительно ниже. Сверкает белым крыло. Стойки не видно. Гудит ВСУ на высоких нотах, слабенько. Трап – либо УАЗ, либо электрокар на «дутиках», с открытой кабиной. Сиденья в три ряда. Вот трап отходит назад, покатился на исходную позицию. Запускается, раскручивается первый двигатель, гулом раскатываясь по салону. Потом второй, третий… Приподнимается элерон синхронно со щитком, потом опускается – экипаж проверил рули. Выходит, опускается из задней поверхности крыла закрылок, сквозь щели показывая бетон. Трогание. Крыло чуть подрагивает на стыках плит. Уши закладывает – падает давление. Мимо проносится севший самолёт, выдавая дымок из решёток боковых двигателей – реверс сработал. Ожидают своего часа Аны с высоким крылом, прямым килём и неподвижными винтами; 134-е со стеклянным носом и узким фюзеляжем; Яки со скошенным воздухозаборником среднего двигателя и трапом под хвостом. Все мы ждём своего часа. В очередной полёт? В распил? Кто знает… Предварительный старт. Исполнительный. Двигатели выходят на максимальные обороты, самолёт присаживается на нос, сдерживаемый тормозами. Толчок, пошли! Трясёт салон на стыках, внутри всё трещит, шторки раскачиваются. Крыло трясётся, распушённое механизацией. Нос приподнялся. Толчки прекратились. И вот уже поползла вниз земля, постепенно замедляя бег. Шторка в тамбур отклонилась назад. Пошли элероны, самолёт ложится на крыло, разворачиваясь на новый курс. Уползают обратно, втягиваются закрылки. Скоро нырнём в белые облака, и исчезнет земля. Только белые комья ваты внизу. Обед. Время тянется нестерпимо медленно. И это тогда, когда не нужно. Сейчас оно летит, когда так много нужно успеть вспомнить, успеть рассказать… Вот если б было у меня умение уместить всё в одну фразу, в один афоризм, всё своё знание о жизни! Но нет его. И комкаю дальше воспоминания, комкаю фразы, пытаясь перегнать неперегоняемое.

Самолёт идёт на промежуточную посадку в Челябинске. Опять закладывает уши. Опять пристёгнуты ремни, и жутко щекочет в животе на снижении. Снова вокруг туман, из-за которого появляется земля. Не так ли мы смотрим на Тот мир, которого за облаками не видно? Так и оттуда не видно нас. Облака делают своё дело надёжно. Проползают внизу дороги с ползущими же машинами, деревья, дома, речки. Железные дороги. Вот пошла вниз, снова распушилась механизация крыла. Вот понеслась бетонка, толчок, резкое торможение, щитки встали дыбом. Тряска становится реже. Рулим к аэровокзалу.

В Улан-Удэ садимся уже ночью. Разразился ливень. До самолёта бежим самостоятельно – стоит близко, потому и автобус не дают. Отец несёт меня на руках. Ночной полёт отличается от дневного. Мигают красным огни запуска, особенно видно верхний. На нашем самолёте тоже мигает, и даёт красный отблеск на крыле. Ритмичный, непрекращающийся. Светят фары, в лучах которых изгибаются струи воды из-под передней стойки шасси, горят белыми пятнами в темноте куски бортов впереди крыла. Облака ночью черны, и только небо всегда в звёздах. И всё тот же вездесущий красный ритмичный блеск.

В Благовещенск прибываем утром. Хромаю по трапу на несгибающихся перебинтованных ногах. На местной «Волге» газового баллона нет, влезает всё. Успеваем на утренний пригородный поезд, и в девять утра уже в гарнизоне. Чуть не вырвалось – «Дома!» – а сколько их было, домов этих? Когда летишь на запад, то от солнца убегаешь. Шесть утра в Москве, а на Амуре уже полдень. Встаёшь ночью, ложишься засветло, пока не привыкнешь. А когда на восток, то идёшь встречь солнцу. Здесь шесть утра, а за Волгой – ещё полночь. Сон приходит под утро, а пробуждение – уже к обеду. Почему-то начинаю плакать. И так всегда, когда прилетаем на Дальний Восток. Кто объяснит? Извлекаю из сумок и чемоданов кусочки засохшего хлеба с солью и начинаю грызть. Тоже непонятно зачем.

Начинается новая, школьная жизнь. Первое занятие – контрольное, ещё до первого сентября. Рисунок, слова, счёт. Потом – школьная форма, линейка, цветы. Сменная обувь, потом и куртки. Гардероб на первом этаже, где зимой греет воздух стандартный калорифер… Утро. Спуск с четвёртого этажа. Десять пятиэтажек. Три двухэтажки, из которых одна давно заброшена и одни стены остались, а в другой – только столовая да детский сад. Два трёхэтажных общежития. И ещё «шанхай» – частные дома гарнизонной КЭЧ. Автобус «Кубань» подвозит станичных школьников к главному КПП. Офицеры спешат в одну сторону, школьники – в другую. Школа – она за самыми новыми домами, за общежитиями. Рядом с частным сектором. Когда идёшь на речку – проходишь позади школы, мимо кочегарки. Через стадион и начало полосы препятствий.

Первые учебники, первые учителя. Впрочем, читать и писать умею давно. Таблица сложения, потом умножения. Букварь. В актовом зале прощаемся с букварём. Читаю свой стишок. Господи, ну кто же придумал мне этот идиотизм, этот примитив?!? Я помню наизусть Пушкина, Алексея Константиновича Толстого, Тютчева. Я же не обитатель «Кукушкина гнезда!» И не собираюсь класть цветы на могилу Элджернона… Впрочем, до этих зарубежных книг – ещё тридцать лет. Но ощущение ровно то же. Глупость. Кто-то из одноклассников читает по слогам, потеет, а я в душе смеюсь… Не смейся. Все мы умрём. Что будет значить твой ум тогда? Октябрятский значок на груди. У всех пластиковые, но мать покупает мне металлический. Пластиковый кажется мне более красивым, да и от всех отличаться не хочется. Как же глупо! Но ношу купленный матерью. Новый год. Ёлка в школе. Костюмы. Почётная грамота за первое полугодие. Пятнадцать флагов, пятнадцать гербов. Флаг Литвы уже другой, не такой, как в атласе…

Наша учительница употребляет слово «курей». Что я и замечаю матери, закончившей филологический факультет университета. У учительницы – всего педагогическое училище. Но учитель, особенно первый – это непререкаемый авторитет. Со временем рушатся авторитеты, даже самые надёжные. Понимаешь только в старости. Потом будет стыдно перед матерью, да и сейчас неловко. Но – есть вещи непоправимые. Их можно только пережить.

А летом можно насладиться той свободой, что дают два колеса. Прощай, старый друг, крутейший немецкий самокат!.. Ты служил мне верой и правдой, твои колёса отсчитывали стук плит военного аэродрома, рассекали лужи в полях Приамурья, шуршали по бетону проспекта Строителей – единственной улице с твёрдым покрытием на весь гарнизон. Но теперь тебе на смену пришла та самая «Кама», что прошла восемь тысяч километров в багажном вагоне, переданная мне по наследству. Впрочем, и «Кама», и самокат нынче тихо ржавеют на старой даче. Время сровняло их.

Границы мира расширяются. С отцом ездим по всей округе. На станцию вдоль железной дороги, по грунтовке, что идёт к угольному тупику. А можно перебраться через пути и ехать по лесополосе. С этой стороны – элеватор для погрузки зерна, и само здание станции, в один этаж. Багажное отделение. И ларёк, где можно купить гнилые бананы. А дальше – переезд, и дорога пошла через центр посёлка, и местный универсам. И прямая грунтовка до станицы, мимо большого элеватора. Иногда возвращаемся по ней, мимо станичного кладбища. А иногда добираемся до трассы «Благовещенск – Белогорск», и едем до нашего поворота. В поле гусеничный комбайн убирает хлеб, выбрасывая солому из транспортёров. «Кама» тяжелее, но на неё можно ставить сиденье и руль пониже, под мой рост; да и надёжнее. Заклеивание покрышек становится регулярным делом; а в более серьёзных случаях, как разлом педали, и лопнувшие втулки – это работа отца. Лопаются пружины сидений. Лопаются сварные швы багажников. С «Камы» снят вышедший из строя ручной тормоз и отломившаяся складная подставка; а багажник прикручен к задней вилке толстой проволокой. Падения продолжаются, но уже без тяжёлых последствий. Великое умение падать, оказывается! На автостоянке лежит выброшенный кассовый аппарат. Парень усаживается перед ним на колени, щёлкает по кнопкам, изображая продавца. И говорит мне: «С вас сто рублей!» Весело ржём. Сто рублей – это эквивалент чего-то фантастически огромного, сказочного, как золото дракона. О, времена!..

Мимо гарнизона проходит живой паровоз с агитационным составом. Но пронаблюдать его удаётся только из окна.

Учусь играть в шахматы. Магия чёрно-белой доски, какого-то непонятного действия взрослых, обретает смысл и логику. Нервное напряжение, и жуткие обиды от проигрыша. Впрочем, умение проигрывать – тоже великая вещь. Играю в доме офицеров. Меня отметили, но дальше домашних игр дело не пошло. А шашки… Вот их благополучно не помню, хотя и доводилось играть.

Выжигаю специальным прибором узоры на фанерке. Небольшой аппарат, у которого есть вилка для подключения в розетку, и аналог карандаша, но с раскалённой спиралью на конце. Ею и прожигаются чёрные следы на фанере.

Леплю из пластилина. Руки не смачиваю, они потом в жирных следах. Корабль, что можно запустить плавать в тазу. А вот старый пластмассовый корабль, у которого мной прогрызена дырка в подводной части, и верный спутник моих детских купаний, быстро валится на борт, и плавает полузатопленный.

С нашей стороны железной дороги хлеб больше не выращивают; только кормовые травы. На станице выделяют огороды, и мы получаем свой участок. Здесь очень большие выгоны, почти в центре стоят осиновые рощи. В окружении рощи и наши наделы. Поливо-моечная машина из части завозит воду в большой бак, вкопанный в землю. Вокруг участков – колючая проволока. Чтобы пробраться на огород, надо её в определённом месте раздвигать. Отец сжигает сухую траву, вскапывает землю. Мать вытаскивает припасённые семена.

Собираемся съездить в Благовещенск. Но опаздываем на восьмичасовой пригородный, поэтому уезжаем в Белогорск. Здесь проходит Транссиб, поезда не в пример длиннее, и идут без передышки. Матери надо в госпиталь. Частник подвозит нас на «Жигулях» от вокзала. Вот они, первые ласточки извоза. Идут на смену государственным «Волгам» с розой в прозрачной рукоятке рычага передач, а то и с пауком… За госпиталем – Томь. Отправляемся на автовокзал, ибо поезд ещё очень нескоро. «Икарус» вытряхивает нас на трассе; но без велосипеда добираться по жаре – не очень весело. Идём кучей, с братьями и сёстрами.

Вот и они, тоже столпы, такие же надёжные, как и отец с матерью. Кажется, будто мы дали друг другу клятву никогда не разлучаться, и не заводить своих семей, чтобы сохранить единство, к неудовольствию родителей.

Впрочем, вскоре попадаем и в Благовещенск. Местный троллейбус спускается от вокзала до набережной, мимо рынка. Не так здесь и далеко, и в следующие разы добираемся до Амура пешком. Забираемся на бронекатер, высящийся на постаменте. Все дети с самым живым интересом обсаживали памятники. Особенно настоящую боевую технику… На бетонной стене набережной – метки наводнений.

В окрестностях гарнизона и станции можно ездить и на попутках. Подбирают грузовики, местные легковушки – «Москвичи», УАЗы. Наиболее продвинутые водители всячески украшают своих «ласточек» – это и жёлтые противотуманки, и основные фары тоже жёлтого света, и брызговики под передним бампером, весьма нелишняя вещь – фонтан грязи из лужи хлещет в переднее стекло стабильно… В салоне на кронштейне зеркала заднего вида висит скелетик, или рыбка. Грузовики от частников не отстают – и жёлтые фары, и брызговики, да ещё и аэродинамические колпаки на колёса от ЛАЗов и «Икарусов». Но самое серьёзное оружие тюнинга – это армейские светофильтры. На военных машинах их много, но и на гражданских попадаются часто. Из легковых машин ими могут похвастаться только «Ижи», да «Волги» и ЛуАЗы. Ещё – если у кого УАЗ… Круглые фары под единый стандарт. И никогда не попадались светофильтра для задних фонарей – трёх типов, под повторители поворотников, и фары заднего хода.

Заводим цыплят. Некоторое время они живут в гостиной, возятся и пищат в большой коробке. Потом их выносят в поле, под большой кузов старой машины. А то как же – даже свободы не увидели, всю жизнь в клетке. На следующий день остаётся всего трое – естественно, кто-то другой унёс, не будь дурак. Теперь курочка и два петушка живут на балконе, в большой, сколоченной отцом, клетке. Петухи поют, будят по утрам недовольных соседей, и так им и надо – нечего с утра дрыхнуть! Петухи довольно быстро пущены на обед. А вот курица несёт яйца, а к очередному отпуску отец отдал её людям, у которых берём молоко на станице.

Потом в курятнике по весне совьют гнездо голуби, и выведут птенцов. А вместо кур в гостиной будет клетка с двумя волнистыми попугайчиками. Впрочем, тоже очень недолго – сначала мне придётся гоняться по комнате за одним из попугаев, который нашёл достаточную щель между прутьями. Потом клетку выставят на балкон, и попугай улетит снова, и как полагается, насовсем. На том основании, что оставшемуся грустно, на волю изгнан и он. Больше их не видели. Величайшее зло на планете – сердобольность.

Но приходит осень, и с ней второй класс. Теперь уроки и по субботам, и во вторую смену. Если отключают свет, то уходим домой раньше. На Новый Год забываю варежки – отмораживаю пальцы. Больно. Щеки на морозе надо растирать регулярно. Мать вяжет мне маску, что сейчас зовётся балаклавой. На шерсти оседает иней. Иней и на форточках. Двойная дверь на балкон, замазка и вата в оконных щелях. В продовольственном магазине разморозились трубы; теперь все продукты надо брать в овощном. Размораживается и почта; и переезжает в двухэтажку, там, где была «Военная книга», и где местная поликлиника. Вторую двухэтажку начинают ремонтировать, и детский сад тоже переезжает. На стенке старого дома, рядом с синим почтовым ящиком для отправлений, отныне красуется телефон под зелёным козырьком, но не знаю, звонил ли по нему хоть кто-то. Письма идут. Автомобильный КПП со стороны речки снят, и теперь автобус «Кубань» подвозит станичных школьников прямо к крыльцу. Трактора везут к школьной кочегарке уголь. Самосвалы идут в КЭЧ, к основной гарнизонной котельной. На зиму радиаторы машин укрываются, как маской, специальными кожаными чехлами. А то и самодельными, вырезанными из шерстяных одеял.

Старый цементный завод недалеко от главного КПП давно превратился в горку. Съезжаю с почти вертикального обрыва, подворачиваю ногу. От деревянного забора, что отделял жилую часть гарнизона от служебной, остались одни бетонные столбы. Доски пошли на топку. Артиллерийского полка больше нет, и никто не строится у нас под окнами, и не проводит спортивных мероприятий. Несколько раз проламывается кирпичный забор на мечте снятых ворот полка; и все принимаются ездить через этот пролом. Пробирается и мусоровозка, потому как после пролома ещё и между бетонных столбов бывшего деревянного забора протиснуться. Дыру заделывают, но она возникает заново. Пробивают и главные ворота, куда заезжала машина «госкино». Ворота заваривают, заваливают бетонными балками. Против бывшей пешеходной калитки уложена мощная балка, чтобы мотоциклы не проезжали сходу. Снаружи её не видно, и в первый же день кто-то врезается… Мотоциклы теперь приходится протаскивать в образовавшуюся щель аккуратно. То же и с велосипедами.

На смену детским конькам, в два лезвия для устойчивости, и длиннющим беговым, которые надо было ещё и к валенкам пришнуровывать, получаю хоккейные. Теперь можно попробовать научиться держаться на льду.

На масленицу у дома офицеров стоит вкопанный в землю столб. Наверху уложен связанный петух, да подвешены две бутылки водки. Удальцы лезут за добычей. Молча взирают на новое диво три высеченных в камне пилота, оставшиеся навсегда в афганских горах… Афганистан закончился, но разгораются костры прямо в стране. Вчерашние сослуживцы из разных республик поглядывают друг на друга косо. Горит чучело зимы…

Сдаю экстерном за второй класс, и почти сразу же – за третий. Пользуясь вольностью момента. Экзамены принимают в школе на станции. К бабушке отправляемся в начале лета.

Укладка чемоданов. Присаживаемся на дорожку. В каждой сумке – по кусочку хлеба с солью в фольге. Утренний пригородный. Теперь владивостокский летний уходит днём. Всё забито. Мы рассаживаемся в разных концах салона. И отец пока остаётся в части. Я сижу с женщиной, что летит до Иркутска, и читает свои детям «Маленького принца». В заднем тамбуре, у туалетов, стоит горка коробок, на которых восседают молодые парни. Один голый до пояса и с золотым крестом, курит. Дружелюбные, предлагают помощь. Грубейшее нарушение норм безопасности. Эпоха… В Иркутске дождь и холодно. Кроме еды, можно за деньги взять плеер, послушать музыку. Чудеса техники, за ваши деньги.

В Адлере садимся в лучах закатного солнца. Дед спрашивает в кассе – на ближайший рейс билетов мало. На нас не хватит. Выходим из аэропорта, грузимся в жёлтый «Икарус»-гармошку. В салоне зажигаются лампы. Вечер. На поворотной площадке стоят два запасных колеса, прикрученных к поручням.

Железнодорожный вокзал. Поезд «Адлер-Днепропетровск» уходит через пять минут. Дед спешит за билетами. Мне на глаза попался светлячок, которого тут же торжественно пленили в спичечную коробку. В качестве еды узнику предложен лист розы. Успеваем. Укладываемся на ночь в почти пустой плацкарте.

Рассвет застаёт нас уже за перевалами, в степи. Красный диск солнца поднимается, отрывается от горизонта. Светлячка в коробке уже нет. То ли сам сбежал, а может, что и выпустили, да мне не сказали. Конечно, кто ты такой, человек, чтобы покушаться на чужую свободу во имя своих личных прихотей? Какой мечтой дерзнул обладать, хам? И нет её, мечты этой. Не удержит её ни спичечный коробок, никакая другая тюрьма. Но вот он снова ползёт, и горит задняя часть спины, играет перед глазами. Билет в ад не выдаётся на небе. Билет в ад, и в рай – зарабатывается здесь, на земле.

Всюду пахнет порохом. Но всегда хочется верить, что и в этот раз обойдётся. В конце концов обойдётся, но какой ценой… Конечно, списанный корабль передаёт новому свой флаг, имя и традиции. Но старого-то корабля больше нет. Иной раз и старый корабль исхитряется получить новый флаг и новое имя.

Такси. Встреча. Опять привыкаем к смене часовых поясов. Всё та же ель перед подъездом, чьи ветви касаются козырька. Те же часы в гостиной. Тот же антиквариат в серванте, что столь интересно разглядывать. И те же книги за стеклом, в шкафу. И тот же термометр на стене, с барометром и гигрометром. Машины меняются – теперь мелькают «восьмёрки» и «девятки», а в соседнем дворе – подобная космическому кораблю пришельцев, – «девяносто девятая». Мелькают и «Таврии». Иногда их путают с «восьмёрками». Незадачливые покупатели берут машину классом поменьше, а девушки клюют на обладателя почти что «Запорожца»… Наиболее продвинутые владельцы откручивают букву «В» с решётки радиатора, и крепят герб СССР. Подобно ещё одному космическому кораблю, проносится вдоль Карасунов красный ЛиАЗ, новый, квадратный, фырча КамАЗовским дизелем.

У старых ЛиАЗов по летней жаре сняты крышки радиаторов, открывая ремни, приводящие помпу и генератор. На ПАЗах крышка открыта и подпёрта веткой. Открыты и крышки моторных отсеков на ЛАЗах, но уже сзади.

Бабушка покупает кур. Они сидят на балконе, в самопальной клетке, и квохчут. Одна курица вырывается на свободу, и бродит по козырьку. Под козырьком собралась толпа. При попытке захвата беглянка спархивает вниз, и попадает в распростёртые объятия публики. И торжественно препровождается на место. На Центральном колхозном рынке приобретается хомячок, но по сердобольности относится в поле, за трамвайную линию, за железную дорогу, где и выпускается на свободу. Не есть ли сердобольность худшая из зол? Отказ от ампутации стоит жизни. И не из того ли корня произросла эвтаназия? Не те ли люди осуждают Господа за то, что лечит людские души самыми горькими лекарствами, и режет без пощады, когда нет другого шанса душе спастись? Но вскоре в гостиной появляется аквариум. В него насыпан грунт, залита вода, запущен пульверизатор, насыщающий воду кислородом. И рыбки подплывают к кормушке, подбирая корм. Нет, в Карасун их не выпустили. Кое-кто уронил аквариум, уже после нашего отъезда…

Ещё одна поездка в центр. Троллейбус идёт до Вечного огня. Развод караула. Кое-кто из вас, незабвенные мои читатели, стоит с учебным автоматом. Приближается гроза. До троллейбуса успеваем добежать.

За окнами – потоки воды, но самое главное – яркие сполохи в небе, и постоянный гул. Остановка перед мостом. На мосту выключили питание. Троллейбусы встают гуськом. Поднимаемся наверх по тротуару. Автобусы несутся мимо – у них здесь остановки нет. На тротуаре лежит смятая легковая покрышка с венком, да битая фара. Так я впервые вижу место чьей-то гибели на дороге. Решаем, что подниматься на мост в грозу – затея не самая удачная. Спускаемся немного назад, идём вдоль моста, разглядывая серые бетонные опоры и балки, переходим железную дорогу по деревянному настилу. Добираемся до следующей остановки. Троллейбусы опять пошли, но останавливаются на подходах к микрорайону – дерево упало на провода. Но здесь автобусы уже подбирают пассажиров – штатная остановка.

У деда появились новые подарочные часы, электрические. Работают от розетки. Суровая морда какого-то рогатого демона, в глазах которого светятся зелёным часы и минуты. Да ещё и с будильником. Молча взирает но ночами на проходящих, да и днём не дремлет. Подаёт голос к утренней побудке.

За мусором иногда приезжают ЗиЛы, а то и ГАЗы. ЗиЛ с манипулятором с левой стороны, и едет в другую сторону. Водитель может подбирать мусорные баки, не покидая своего места.

Книги иной раз доводят меня до слёз. Вернее, таких случаев было всего два. Первый – это ещё до отъезда прочитанный «Сын полка», и смерть командира батареи, капитана Енакиева. Второй, уже здесь – «Французские сказки», «Обидчивый Кербели», которому служанка подбросила накалённый в огне голыш, на котором он любил сидеть, попивая молоко.

Едем на конечную остановку автобусов, где проходит городская черта. Здесь на Карасуне ещё чисто, и пляж, и люди выбираются позагорать. Земснаряд, который чистит дно, пока стоит без дела. Пробираемся по понтонной дорожке, удерживающей трубу, выдающую грязь и ил на берег, и дальше – в отвал. Но проход на сам земснаряд закрыт натянутой на леерное ограждение цепью, и собака дремлет на палубе.

А сейчас в этом месте Карасун зарос ряской и камышом…

Приезжает отец. По телевизору передают новости о танках в Москве и штурме Белого дома. У нас – относительно тихо. Микрорайон продолжает жить своей жизнью. Собираемся назад. Теперь решаем лететь до Хабаровска.