Текст книги "Письмо первому нашедшему"

Здравствуйте, дорогие мои и незабвенные! Если вы это читаете – значит, меня уже нет в живых. Впрочем, мне неизвестно, доживёте ли вы – жизнь есть штука чрезвычайно непредсказуемая, и сколько я ещё протяну – неизвестно. Врачи дают… Но это неважно. Впереди у меня ещё целая жизнь. Как много можно успеть за один только день! Самый дурной вопрос – а что будешь делать, когда тебе останется жить … дней? Что до этого делал – то и будешь продолжать. Ничего принципиально нового. Всё нужно успеть до того, как врачи означат срок.

И тому надлежит радоваться, что боле не услышу ваших ответов и отповедей, родные мои и близкие… С вами беседовать невозможно. Это не просто испорченный телефон, это прямо-таки вордовский переводчик. Один человек, всем нам хорошо известный, на любые душевные излияния будет предполагать расстройство живота и предлагать сухари и чернику. И неважно, что речь о шла о предательстве или несчастной любви. Другой человек, и вы тоже хорошо его знаете, будет холмсовым методом додумывать – а что ты на самом деле сказать хотел. Выводы, ошарашивающие рассказчика, но это неважно – подтекст будет найден. Читайте Высоцкого – а что имел ввиду, то написал. Третий человек постоянно зеркалит. Если тебе не понравилось, что сосед вечно пьяный, то это значит одно из двух – либо ты сам собрался напиться, либо уже напивался. Возблагодарю Господа, что мне это больше слышать не придётся. Во всяком случае, осталось немного.

Смерть – штука загадочная. Не умерев, не воскреснешь. Разве не умираем мы, как дети, чтобы восстать в качестве взрослых? И обычная наша жизнь – череда маленьких смертей и оживлений. Разве не смерть, когда мой сосед по палате слышит вердикт врачей – ты сможешь жить нормальной жизнью, бегать, прыгать, детей растить, но картины рисовать больше не сможешь? А ведь это его жизнь. Вся. Мне несколько легче – я постоянно что-то оставляю, чтобы заняться чем-нибудь новым. Жизнь-перекати-поле. И не знаю, хорошо ли это. Может, что соседу по палате всё-таки лучше. Однако ж, не страшно ли вам это читать? Вы и самого слова «смерть» боитесь, и вслух не произносите. Боитесь накликать? Суеверие, не более того. Придёт в означенный час. Ни раньше, ни позже. Я уже многих встречу там. Боязнь – не очень полезно.

За окном палаты шумит листвой тополь, сова заглядывает к нам, щурит жёлтый глаз, чистит перья, иногда ухает. А чуть дальше – ель. Она будет зелёной, когда облетит листва с тополя, и голые ветви приоткроют высоту небес со сверкающим крестиком самолёта, оставляющим белый след. А высотный ветер относит другие следы в сторону, изгибает, разворачивает, рвёт на куски. Теперь ничто не мешает мне наслаждаться этой красотой, никто не подгоняет, ни секундная стрелка, ни часовая, ни листы календаря. Отныне я вне времени.

Смотрите ли вы хоть иногда в небо, или хотя бы в землю?

А я, тем временем, предаюсь воспоминаниям. О чём мечталось в далёкие восьмидесятые? Боже, как близко, и как далеко! Союз крепче камня, социализм построен, скоро всем дадут по квартире и ракеты в космос прямо из центра города полетят. Вам мечтается о машине. Их немного, стоят они дорого, а очередь в автомагазин немаленькая. Хотя бы «Запорожец». Впрочем, как-то без статуса… Да и распределяют их между ветеранами. А вот «Москвич», возможно «Иж»… А если набраться смелости, то можно мечтать и о «Жигулях». «Волга» – это уже совсем недостижимо. А иномарка – сродни космическому кораблю. Впрочем, поговаривают об «Оках», «Тавриях», «Алеко», – что вот-вот материализуются и у нас. Частная машина именуется в просторечии б*ядовозкой. Статус…

А мне мечтается о тяжёлом байке, в хроме и некрашеной стали. Вы воротите нос – только колхозники ездят на мотоциклах. «Минск», «Иж», «Восход», «Тула», Урал», «Днепр»… Не то. Рабочий объём не тот, посадка не та. И спортбайки не по мне. Но свистит по пустынной Сормовской вдоль Карасунов какой-то молодой субъект на «Яве», и распахнутая рубаха треплется по ветру. Среди счастливых обладателей машин модно лепить решётку на заднее стекло, от ослепления, да мощные брызговики спереди. Ещё жёлтые противотуманки. А самые передовые снимают глушитель, услаждая спящих ночным грохотом…

Помните ли? Комсомольский микрорайон, совсем недавно отстроенный на месте частного сектора станицы Пашковской, жил вместе со мной. Родился он до меня, и надеюсь, переживёт надолго. Ничто не вечно в этом мире, и стоит где-то заброшенная Припять, и скрытый под толщей земли Хоит… При мне срыли курган, на месте которого в котловане выросли сначала бетонные сваи фундамента, а потом и кинотеатр «Горизонт». Мы гуляли с отцом по будущей стройке. С бабушкой ходили на «Навигатора». На день города перед кинотеатром шла шоу-программа с участием администрации округа, а спортивная пилотажная группа крутила над микрорайоном лихие фигуры. В последний школьный праздник 23-го февраля классом ходили на праздничный концерт. А теперь на месте кинотеатра – булдырь, то есть, простите, торгово-развлекательный комплекс, которыми наполнился мой город. На месте старых заводов, парков, скверов. И что-то не видно борцунов, устраивающих митинги протеста, как только речь пойдёт о храме. Не хозяева ли булдырей скупили их? Скоро умирать. Я больше ничего не боюсь.

Часто ходили мы и в соседнюю Пашковку. В самом центре там был старый кинотеатр «Дружба», но кино было индийское. Теперь и на его месте – тоже торгово-развлекательный комплекс. Жёлтые «Икарусы»-гармошки, из ПАТП-2, на 26-м маршруте. Полчаса – и ты в центре, конечная – прямо напротив горсовета. Рядом – Сенной базар. Улицы Будённого и Калинина забиты ларьками. На Калинина над торгующими ещё висят провода троллейбусной линии. Зато можно в выходные бродить по Красной, когда перекрыто движение. Казаки катают желающих на конях, в седле и на линейках, до самой Постовой, тогда ещё Тельмана. У горсовета разворачивается ещё и двойка, до Гидростроя, но нам туда не надо. Старые «Икарусы» – со складными дверями, новые – с поворотными. У самых новых – белые двери. У некоторых на фарах – синие светофильтры от междугородних машин. Длинные, под четыре фары. Один из желтодверных – четырёхглазый, с зелёными светофильтрами. А самый украшенный – белодверный, с короткими красными светофильтрами под две фары, и с накладными дисками колёс. На задней площадке обычно лежит запасное колесо – на техничку надежды немного. У других запасное колесо на поворотной площадке, прислонено к поручням.

Троллейбус тоже идёт в центр, но он останавливается у Вечного огня. А вот до трамвая надо добираться – либо по дамбе через Карасун в Пашковку, где проходит пятёрка, либо в другую сторону, к железной дороге, мимо школ, мимо новостроек, мимо поликлиники и подстанции «скорой помощи», мимо торгового комплекса. Там конечная четвёрки, у перекрёстка Уральской и Тюляева. Квадратные кировские вагоны со сдвижными дверями, тесные «Татры» со складными, и доходят они до университета, и до парка 40-летия Октября, и до ТЭЦ, где городской пляж. Там можно взять напрокат лодку, или водный велосипед, а речной трамвайчик «Арго» выполняет короткие рейсы по старице Кубани. С моста заядлые рыбаки спускают лески, и у меня один раз чуть не получилось зацепить их водным велосипедом. С отцом крутим педали, а с матерью и тётей купаемся недалеко от водосбросов ТЭЦ. С бабушкой и дедушкой обыкновенно катаемся на «Арго».

С тех пор всё изменилось. Помните ли?

И до чего же не люблю диалоги! На любой вопрос, на любое высказывание, мне нужно очень долго обдумывать ответ. До некоторых отгадок пришлось додумываться больше десяти лет. И теперь, только перед лицом смерти, знаю точные ответы. Но кому они нужны теперь, кроме меня?..

Ночь. Старый фонарь светит лиловым светом, вытянутая округлая ртутная колба пока живёт. Потом будет мигать, пытаясь достичь былой яркости. Потом будет чуть гореть, обозначая ещё теплящуюся жизнь, но уже ничего не освещая. И её заменят на жёлтую натриевую, как на соседнем столбе. У другого корпуса – отражатели фонарей длинные, под люминесцентные лампы. Те тоже светят лиловым, но без зеленоватого оттенка. А на дороге – ярко-белые светодиоды. Фонари… Есть в них своя магия. Одно время могли и обычные домашние лампочки вкручивать. Не очень ярко, но лучше, чем ничего. И прожектора в парках, что светят вдоль дорожек. Ничего этого больше нет, останется только на старых фотографиях. Да в умерших городах, вроде Припяти, где время остановилось. Но нет, и там оно берёт своё. Что же есть память? Что расскажем мы сыновьям и внукам об отцах и дедах? Не напутаем ли при пересказе историй, пришедших из глубины веков, и не напутали ли до нас? У кого спросить?.. Да и поймём ли ответ, если он вдруг прозвучит? И поймут ли наш вопрос?

Дом и дорога. Вот мои символы. Вечный путь и вечная цель. Поиск потерянного рая. А вам, мои любезные, ясно? Ночь. Ряды фонарей. Лиловые, белые, жёлтые. Соседи по палате спят. Ходи, пока есть возможность. Смотри, пока видишь. Слушай дыхание спящих. Думай, вспоминай. Запоминай. Во имя чего?? Кому это было нужно, кроме меня?!? Скажу вам, хотя уже всё сказано мною, ещё до медицинского приговора. И выслушано всё. И даже знаю, кто из вас, заболевши горлом, начинает всем твердить, что они сопливят, и надо срочно пить аспирин. Но сам утверждает, что абсолютно здоров.

Воспоминания комкаются, наползают одно на другое. Рвутся кусками, перемешиваются. Не то ли было и всегда? Всё выплакано пару десятков лет назад. Глаза давно сухие. Сожалеть не о чем. Письмо… О, в те годы писано их было много, моей рукою. И вами тоже. Шариковая ручка, конверт, марки. Ряды синих ящиков на первой площадке подъезда. Ключ от замка. Впрочем, вандалов это не останавливает. Газеты поджигаются, створки ящиков выламываются. А в фанерной посылке могут оказаться кирпичи. Или разбитая банка с вареньем, которую надо было бы упаковывать помягче, а то и совсем не высылать – месяц в пути не шутки. Открытки. Телеграммы. Ночные беседы на кухне по приезде. Звонок в прихожей, разглядывание в глазок, приоткрытая на цепочку дверь. Объятия. Прощания. Посидеть на дорожку. Поиск такси, чтобы ещё и не в парк. И снова – синий почтовый ящик на первой площадке.

Малая Родина… Сколько их было у меня? Много. У меня нет малой родины, есть большая. Вся моя, от полярных дней и ночей до жарких пустынь и зелёных пальм с короткими сумерками. Бескрайние степи, столь же бескрайние хвойные моря, моря пшеницы, уходящие за горизонт, высоченные горы в снежных шапках, дерзко тревожащие летучий ход облаков. Всё это моё. Я там и живу. Всё это мне знакомо. Серые квадраты микрорайонов столицы, высокие дымящие трубы, горы отвалов, морские берега и теряющиеся за горизонтом корабли.

Поезда, что идут неделю. Самолёты, что летят сутки. Из зимы в лето, и обратно. Соседи, со всех уголков великого и могучего Союза. Но большая часть из них росли так же.

Самая ранняя память. Север Одесского военного округа. Степь, перемешанная с лиственными лесами. Школа младших авиационных специалистов. Асфальтовая дорога, ведущая через гарнизон, упирается в площадку с учебной техникой. На фоне вечернего неба простёр свои лопасти гигант Ми-6. Есть и старик Ту-16, ради которого пришлось укатывать приличный участок поля. Единственный Ан-10, переоборудованный в транспортник. Они прилетели сюда, чтобы никогда больше не подняться в воздух; чтобы каждый день будущие авиамеханики возились в их внутренностях. Так чей-то скелет украшает учебную аудиторию мединститута, чтобы врачи потом спасали умирающих, продлевали жизнь. В юности о таких вещах не думаешь. Некоторые, впрочем, не думают и в старости.

Отцу досталась квартира в местном небоскрёбе. Небоскрёб этот в три этажа; две комната при общем коридоре. Есть и раковина с холодной водой. Но в туалет надо идти на улицу, и до него ещё надо дойти. Обычные двухэтажки сталинской постройки, облицованные жёлтой штукатуркой, имеют все удобства. Но это не для нас. Песочница во дворе, рядом с КПП. За забором идут машины. И мы переселяемся за забор. КПП, переход через трассу, мостик через кювет, и домики на четыре хозяина. В этой части есть детский сад, школа и солдатский клуб. И даже своя горка, с которой можно кататься зимой. Санки со складными полозьями – штука ненадёжная. Ломается один из стопоров, они постоянно валятся набок. В доме печь с плитой топится углём. Когда никого нет дома, можно засунуть газету в поддувало. Угольки падают, дырка с тлеющими краями ширится… Вспыхивает! В страхе запрыгиваешь на диван. Потом на казнь отправляется следующая газета. Вечером тянет дымком. В соседней комнате к стенке был привален узел с вещами. Покрывало начинает тлеть. Потом дару мать застрочила куском другой материи. А в конце гарнизона дорога упирается в туалет. За ним – вал, потом ров, должный прикрывать гарнизон от атаки из леса. Небольшая поляна, лесная дорога. По этой дороге мы с отцом регулярно ходим гулять на станцию. На опушке дорога уходит вдоль леса, сближаясь с узкоколейкой. Но наш путь лежит по степи, вдоль полотна. Иногда мимо проносится тепловоз, увлекая грузовой состав. В большой пруд кидаем камни. Камень медленно тонет в толстой мазутной плёнке, потом прорывает её и исчезает. Лёгкие камни остаются на месте, а тяжёлые пробивают слой сразу. Мы приходим на станцию широкой колеи, забираемся на пешеходный мост. Внизу проползает старичок ТЭ3, поднимая в нас столбы чёрного дыма. Ещё один грузовик… Станция. Ряды путей. Составы.

Кое-кто из вас, дорогие мои, некогда пугал меня на полянке за туалетом. Местные колхозники едут на тракторе «Беларусь».

– Вот едут бандиты, и сейчас они меня убьют. –

Я закатываю истерику.

Под Новый год ходим с отцом к солдатскому клубу, на ёлку посмотреть. К переезду, где узкоколейка идёт вдоль гарнизона. Летом седлаем велосипед, идём через лес к железной дороге, где уже протянули контактную сеть. Вагоны несутся мимо, почти бесконечной цепью. Но вот прошёл и последний.

С матерью уходим с утра за переезд узкоколейки. Круговой движение, развязка. Одна трасса уходит на станцию. Другая – в райцентр. Мать преподаёт русский язык в местном ПТУ. Утренний автобус идёт слишком поздно. Голосуем. Нас подвозят то тяжёлый КамАЗ с прицепом, то ГАЗ-топливозаправщик. На автобусе ездим в выходные на станцию, за краской.

Но каждый обитатель гарнизона раз в два года отправляется к месту проведения очередного отпуска. Как правило, к родителям, что, возможно, и сами осели после долгих лет служебных скитаний. Еду и я. Долгая дорога в местный аэропорт, стандартный областной, закрываемый на ночь. «КрАЗ»-самосвал тянет на тяжеловозном прицепе экскаватор мимо бокового крыла аэровокзала. Застревает. Экскаватор запущен, отталкивается ковшом – тягач выбрался на твёрдый грунт.

Можно и на станцию. Ночная пересадка, бег по переходам между платформами. Свет прожекторов над путями. Гудки. Головной фонарь обозначает прибывающий поезд. Три красных огня – хвостовой вагон. Ряд красных огней висит в воздухе – туда уезжать запрещено. И зелёные огни с противоположной стороны, и ряд синих – внизу. Запрет маневровым.

Два месяца. Потом обратно. Мать в слезах – ещё незнакомое слово «Чернобыль». Отец в госпитале. Но возвращается довольно быстро. Я не помню. Многого уже не помню. И то, что мы с матерью вышли на первомайскую демонстрацию, как раз когда до нас добралось радиоактивное облако. А лето выдалось тёплым. Во рву за туалетом играем с каким-то из местных мальчишек. Зелёный камень, обросший мхом, кажется питоном. Откуда это уже знаю? Аккурат чуть дальше, на дороге со станции, был зарублен топорами ветеран войны, который шёл на встречу в солдатский клуб. И этого я не помню. Может, тогда взрослые и не рассказывали. Сколько было по этой дороге хожено…

Отец строит во дворе сарай для угля на зиму. Кое-кто из вас, дорогие мои читатели, зимой залез на крышу этого сарая, да и провалился – толь не для того, чтобы люди по нему топтались. Из жёлтого пистолета с присосками можно пострелять в зеркало, хотя есть мишень. По вечерам играем на крыльце, где куры уже успели оставить помёт. Свадьба. Красная «пятёрка» с цветастыми лентами на крышке капота. А что интересно мне? Каравай для молодожёнов. Мне достался небольшой кусок. Основные события – либо на станции, либо в райцентре, и до них нужно добираться.

С отцом ходим в гарнизон. Я учусь лазить по деревьям. Слезаем в пустой бассейн, где в углу осталась вода на дне. Естественно, я в неё падаю. Ходим за переезд, на развилку дорог. Ходим вдоль узкоколейки в поле, где жжём костры.

Время подгоняет. Успею ли я закончить письмо? Не все ли человеческие жизни – неоконченные письма? Облака за окном больницы плывут низко, вроде бы руку протяни – и ухватишь. Дождь льётся, течёт по стеклу. Соседи по палате на процедурах. Фонари притаились, притихли, что совы днём. Пока что не их время.

Но приходит время уезжать. И в каждом гарнизоне стабильно обновляется состав. Армейские грузовики с контейнерами коричневого цвета подъезжают к подъезду, глава семейства с соседями, а иногда при помощи солдат грузит упакованные вещи. Иногда входит не всё… Полуторатонки, трёхтонки, пятитонки – в зависимости от звания. Ни разу не попадались полутонки. Пару раз бывали серебристые, либо зелёные контейнеры. Потом они устремятся со станции на грузовой платформе, в длинном составе.

И у нашего подъезда стоит прицеп с контейнером. В аэропорту ждёт Як, в который надо заходить с хвоста. И опять память подводит. Почти не помню общежитие в военной академии в Москве. Матери выписывают пропуск. Отец сидит за столиком, дежурным по этажу. В нашем номере прорвало канализацию, но я этого тоже не помню.

Поздним осенним вечером такси «Волга»-универсал везёт нас во двор высокой «сталинки», что тогда «сталинками» не назывались. Просто – старые дома. Лифт в сетчатой шахте, где видны его тросы, дверца с поворотной ручкой. Съёмная комната в коммуналке. Из окна видно трамвайные пути к близкому депо, старый трамвай с бугелем, спецтехнику. Вечером выхожу с родителями на Яузу. Несмотря на морозы, она не замерзает. Пешеходный мост со ступеньками. Буксир толкает баржу. Утки подбирают брошенный хлеб.

Но и здесь мы задерживаемся ненадолго. Снимаем дачу в «Мичуринце». Во дворе – старая «Волга». Бревенчатые стены. В подвале – водяная колонка. Надо время от времени спускаться в подвал, поджигать газ в горелке, прогревать батареи. Вода – в колонке за пару кварталов. В морозы идём к колодцу, жмёшь на кнопку – из шланга идёт струя. В сильные морозы перемерзает и он, – тогда надо идти к самому глубокому, и переливать из ведра на вороте. По местным дачам ездит ПАЗ. А в Москву надо добираться на электричке. Метрополитен, эскалаторы, старые поезда с двумя фарами, и новые с четырьмя. Красная площадь. Универмаги. По Москве-реке плывут льдины, но она не замерзает – то ли от горячих сбросов, то ли от грязных. Набережная. Снегоуборочная машина сгребает снежный отвал широким захватом, подаёт грязноватую кашу транспортёром наверх, сбрасывая в кузов самосвала. Около универмага, сверкающего разноцветными неоновыми трубками, стоят «Жигули» с красными номерами. Тягач «Вольво» с полуприцепом «Совтрансавто» сдаёт задним ходом к складу.

По вечерам бродим с родителями по дачному посёлку и его окрестностям. Высокие сосны. Ряды фонарей на улицах. Тёмные провалы – там, где лампочка вышла из строя. Только тусклое фиолетовое яйцо над головой чуть теплится. Иногда мигает, давая почти нормальный свет, но снова угасает. По киевскому направлению проносятся электровозы, с оранжевыми «усами» между буферных фонарей. Пассажирские мелькают окнами, а в хвосте – три красных фонаря, уходящие вдаль. Товарняки без огней. И снова головной прожектор прорезает темноту, перестук колёс звучит ближе. Три луча треугольником, и снова вагоны идут мимо.

Поздняя осень переходит в зиму. На смену поздней осени приходит зима, на смену листопаду – снег. На седьмое ноября мы так и не поехали на парад. Вечером доносятся залпы салюта. Но время летит неумолимо, приближается Новый год. Едем на такси во Внуково, вас встречать, дорогие мои и незабвенные. По дороге вечернее небо в одной из деревень украшается заревом – полыхает изба.

Теперь я гид, и вожу экскурсии по посёлку. Вечером тридцать первого декабря серебристый «дождик» клеится к потолку за ватки. Один из вас, верный своей традиции, берётся меня пугать. Показав на окно пальцем, выпучив глаза, прикрыв рот другой рукой, дожидается, пока я упаду лицом в подушку, с криками: «Не надо!!» А когда оторвусь от подушки, изображает мертвеца. Пока за волосы не дёрнешь. В общем, Новый год под Москвой проходит весело.

Как проходит, между прочим, и всё остальное. Мы с матерью на боковушке в плацкарте, и я смотрю в окно на раннюю утреннюю станцию, где по соседнему пути проходит зелёный электровоз. Штаб Прикарпатского военного округа. Размешаемся в городе, в новостройке на окраине. Хозяин квартиры убывает служить в Венгрию, в одной комнате заперты его вещи, а во второй живём мы.

Восьмой этаж. До прихода контейнера спим на полу. Новостройка расположилась за кольцевой дорогой. Из окна кухни видно тротуар вдоль дома, проезд во двор почти под нами, высокая теплотрасса, по которой обычно машины и ездят, сворачивая под окном. Чтобы не продавили случайно, поперёк съезда перекапывают яму. Мать рассказывает, как кто-то разбил машину и жутко ругался, но этого мне увидеть не довелось. А вот лихо перепрыгивающий УАЗ, и осторожно переползающие «Жигули», и с долгой пробуксовкой выбирающийся наверх коммунальный ГАЗ с будкой – это весьма интересное зрелище. За теплотрассой тянется улица. По ней проезжают строительные грузовики, а то и бульдозеры, и асфальтовые катки – возводят следующую за нами многоэтажку. Потом идёт полоса земли, на которой копается экскаватор «Татра», добирающийся до нужных коммуникаций. Ещё одна пешеходная дорожка. За ней пейзаж делится на две половины уходящей вдаль тропкой. Слева – ряды теплиц. Справа – трактор распахивает поле, видимо, под парк. И где-то очень далеко – трасса в сторону Польши, по которой ползут чуть заметные машины. А из окна комнаты можно наблюдать внутренний двор, соседние дома, маленький магазинчик, и большую песочницу, где иногда бываем летом. Но это не очень интересно.

Отец и мать, как два столпа мироздания, два извечных и неразделимых, но в чём-то совершенно противоположных начала, уводят меня в разные стороны. В рабочий день отправляемся с матерью в сторону города. Вот она, объездная. Вот автовокзал, откуда выбираются на трассу, на подъём, дальние автобусы. Вот и конечная троллейбуса. Старые чешские «Шкоды»-девятки, и новые – четырнадцатые, квадратные, с квадратными фарами и дверями; и местные «Киев-6», трёхдверные. На троллейбусе едем в центр. Здесь узкие мощёные улочки, по которым петляют трамваи-гармошки. Едем на старой «Готе», из ГДР. Можно посмотреть мультики в кинотеатре. На детскую железную дорогу попасть не удалось, только проехать мимо. А вот в парке на площадке вовсю катаюсь на веломобиле. Машины с педалями-качалками мне не по душе – ездить на них так и не получается. А вот с обычными велосипедными педалями – это хоть до посинения. В один прекрасный день мы отправляемся с автовокзала на красном «Икарусе» на мою родину. Но кроме смутных обрывков, в памяти так ничего и не осталось… А с отцом – дело совсем другое. В город мы ездили один или два раза. Были в воинской части, в старом кабинете. Ещё у сослуживца дома, где по телевизору «Статус-кво» исполняли свой свежий хит «Ин ами». На аэродроме обдуваемся выруливающим вертолётом. Если и ходим к автовокзалу, то только на объездную дорогу. Отец в резиновых сапогах идёт по дну кювета, ломая тонкий осенний ледок, а я сижу у него на шее. Уходим и по прямой тропинке, вдоль теплиц. За ними раскопаны котлованы под новую стройку, и на дне его вода, и в неё можно всласть накидаться камней. Но чаще всего с отцом уходим прочь от города. Вот стройка слева, сразу за нашим домом, и асфальтовый каток забуксовал в грязи. Теплицы справа заканчиваются. Асфальтовая улица переходит в грунт; теперь мы идём мимо огородов. За ними дорога переходит в обычный просёлок, и справа тянется роща, а слева – свалка. Ободранные и облезлые остовы машин. А за ними дорога выходит к мостику через речку, а потом круто поднимается по склону, выходя на испытательную трассу танкоремонтного завода. Завод слева, в низине. Иногда танки и танковые шасси с рокотом и клубами дыма устремляются наверх, проносятся мимо нас. А за танковой дорогой местные справляют свадьбу, с песнями проезжая на цветастых телегах. Из дома прекрасно слышно залпы из танковых пушек, из пристреливают за забором, на директриссе. Но с горки пристрелку видно прекрасно. Раз спускаемся вниз, перебираемся через лужи, и идём за забором, за большими валами, которые должны гасить улетающие снаряды. По просеке идёт бульдозер, сминая крапиву. Вот стоит один снаряд, прислоненный к пню. Наконечник смят, гнездо взрывателя забито землёй. А рядом лежит другой, ржавый. И взрыватель совершенно целый… Аккуратно ретируемся с опасного места. Ходим вдоль трассы и в обратную сторону. Исток речки – городской отстойник. В один прекрасный день неисправный вентиль перекрывают, иссякает и речка. А за отстойником – карьеры, заполненные водой, где, следуя давней традиции, можно поупражняться в метании камней. А ещё дальше – трасса на Польшу, и большие шлагбаумы на случай, если танки отправятся дальше. Лучше всего на танковой трассе весной, и можно устраивать ручьи, спуская воду из луж в кюветы. В земляных стенках пробиваются палкой дыры, и получается мостик. Впрочем, мостик быстро подмывается, падает, и всё это жутко интересно; и домой после таких приключений обычно приходят извазяканными. А дома днём – «Семнадцать мгновений весны», а вечером идёт передача «Спокойной ночи, малыши», но украинская. А потом – «Зимняя вишня». Я сплю на первом этаже двухэтажной кровати, и родители завешивают меня пледом, чтобы не было видно. По тем временам – суровая порнушка, по нынешним – наивная и безобидная. Да и любая порнушка весьма наивна. Плед снимают только один раз – поглядеть на погоню. Крутейшая по тем временам «семёрка» тягается с фантастическим «Мерседесом». Вот так и уходит время, и обернуться не поспеешь… А на кухне – пластиковая соковыжималка ждёт возвращения из магазина. Вилка в розетке, выключатель нажат, загудела… Вытаскиваешь пластиковый пестик из гнезда, на дне сверкает кусок диска с ножами. Яблоко, или морковка, уходят вниз, прижатые пестиком, к гулу добавляется визг, из воронки побежала струя сока в стакан. Есть в жизни счастье! Израсходовав фрукты, проворачиваешь лепесток на крышке, визг становится особенно противным – и жмых летит в кастрюльку. Я люблю и сок, и жмых. После отжима можно снять стальную рамку с крышки, снять и саму крышку с пестиком и лепестком. Полюбоваться на диск с лезвиями, прижатый гайкой, и большой сетчатый бачок. Свежо предание. Свежо.

Самое нехорошее качество любой мечты в том, что она изменчива. Иной раз ей достаточно воплотиться. Выйдешь замуж за любимого, а он вовсе и не таков, каким виделся за пределами каждодневного быта. Мечты стареют вместе с нами, да и сами по себе. Любимая одноклассница, после двух-трёх курсов вуза меняется до неузнаваемости. И речь не о внешности, и не о поведении и нравах – меняется внутренний мир; человек живёт и дышит уже совсем другими душевными порывами. Вот она, мечта твоя. Но обладать ей больше не хочется. А самое коварное – это когда меняешься ты. Любимая всё та же, но ты – другой. Много узнал, много пережил. Или немного, но и этого хватит с гаком. И касается это не только любовных коллизий.

Вот и пришла она, малая смерть. И вся твоя надежда – на малое воскресение, когда аккуратно поправляешь венок на могиле себя, из прошлого, со своими мечтами, надеждами, своей верой. Ты, в нынешнем времени, и не узнать – другие мечты, чаяния, и внутренний мир. Не слишком ли много смертей для одной жизни? Радуйся воскресениям.

В первый раз оказываюсь за швейной машинкой. Пробую прострочить шов под материнским надзором. Мать отлучается, и я забираюсь на стул самостоятельно. Сострачиваю, но наизнанку. Учусь писать буквы. Рисую в прописях всевозможные фигуры. Соединяю точки. Стопки ученических тетрадей, давно уже утраченные, с рисунками, простой шариковой ручкой. Первые литературные опыты – детские сказки. Свежо предание… Без вещдоков уже и не все верят. Да и я себе не верю – память шутит, или глумится. Свежо…

Осень проводим у бабушки – дальний переезд. Микрорайон укрывается мокрым снегом. Бабушкин проигрыватель – источник смеха и ужаса. Был такой ансамбль – «Зодиак». На пластинке изображены на фоне звёзд женщины в латексе – этакая легальная советская эротика, маскируемая под фантастику. А в сочетании с музыкой вызывают они у меня приступы самого священного страха. И между прочим, кое-кто из вас, дорогие мои адресаты, сам пересказывал мне сюжет фильмеца, откуда сей саундтрек. Но есть и положительный момент. Проигрыватель можно ставить под патефонные пластинки, на семьдесят восемь оборотов. И запускать обычную пластинку, на тридцать три. Эффект, словами не передаваемый, и я валяюсь от смеха на диване. И кое-кто другой постирал подушку-солнышко, рыжего такого колобка с лапками и чёлкой, и повесил сушиться в ванной. И сам же перепугался, когда зашёл. До меня донёсся истошный вопль, квартира встаёт на уши, бегом бежит бабушка. А как украшается ёлка? Правильно! Становись на диван, тут же рядом положи любимое украшение – стеклянную рыбку. Случайно на неё наступи, чтобы потом со слезами бежать на кухню. Наблюдаю эпичные картины. Я – брэдбериевский наблюдатель. Тот, что глядит с соседней планеты на Землю, сжигаемую в огне ядерной войны. И слишком мало пробывший мигрантом, чтобы не рвануть обратно. На площадке за домом развёртывается цирк. Мне читает инструкцию – скажи, что тебе пять лет. Я не соглашаюсь, упираюсь – мне почти шесть. Экономический резон мне пока неведом, равно как и лишние копейки за билет. В большом собранном шатре мотоциклист наяривает круги внутри деревянной бочки. А вот на пилотаж внутри сборного сетчатого шара мне поглядеть так и не довелось. Звери в клетках – зоопарк и цирк путешествуют вместе. Слон подбирает солому из кормушки.

С бабушкой едем в центральный цирк. Там всё серьёзнее – акробаты, клоуны, жонглёры. Укротителей то ли не было, то ли дожидаться не стали.

Нахожу старую покрышку от легковой машины, и гоняю на прогулке впереди себя. Все лужи – мои. Спускаю по лестнице со второго этажа. Она скачет по ступеням, потом врезается в стену. А на финальной стадии, при выходе из подъезда, ударяется в решётку для чистки обуви. Ночует в «кармане», откуда двери ведут в нашу и соседскую квартиры. Утром не нахожу.