Текст книги "Холода в Занзибаре"

В светящемся окошке консьержа теперь торчала мужская голова. Капа умерла, сказала Гуля, прямо здесь, на рабочем месте.

У дубовой генеральской двери приложила палец к губам: раздеваться будем у меня в комнате. Разуваться тоже. Гуля осторожно затворила дверь, и мы, скрипя паркетом, как два воришки гуськом, на цыпочках – стекла горки в гостиной коротко блеснули отраженным светом – пробрались по темному коридору в комнату. Мне нужно позвонить, шепотом сказал я. Телефон стоял на полу рядом с неубранной кроватью. Когда-то такие кровати с пафосной резьбой по спинке называли арабскими. Набрал номер. Я приняла к сведению, холодно сказала Бета.

Всю свою одежду, как и в былые времена, Гуля грудой свалила на кресло, погасила свет и голышом нырнула под одеяло. Позвала из темноты: Крот, иди же! Какая ты быстрая! – ответил я. А то ж! – согласилась Гуля.

Внизу живота у нее поверх шрама от кесарева сечения появилась аляповатая татуировка.

Разбудила сухость во рту. В прежней советской жизни это называлось «сушняк». На нижней губе надувалась шишка – прикусила Гуля. Она спала на спине и тихо посвистывала носом. В окне неторопливо линяла ночь. В солнечном сплетении противно скребся острый коготок с заусенцем. Машина времени резко затормозила на отметке в пятьдесят лет – оказалось, что наши недавние постельные безумства к нынешней жизни уже не имеют никакого отношения. Они остались там – в далеком прошлом, в том, что еще до Эрика. Мучает совесть, что изменил жене? – вдруг спросила Гуля. Она по-прежнему лежала на спине, но ее глаза были открыты и смотрели в потолок. О чем ты? – с фальшивым удивлением спросил я и ловко нашелся: бывших жен не бывает. Какая к черту измена? Поцеловал Гулю в лоб и попросил принести воды. Она встала, выкопала из кучи на кресле красный халат, запахнулась, перетянула талию пояском. Магическое зрение выключилось. Серый утренний свет к Гуле был беспощаден. Пока она ходила за водой, я успел одеться и понял, что мне срочно нужно в туалет. Черт, это проблема! – сказала Гуля. Ладно, только быстро и желательно не касаться ногами пола. Уже у дубовой двери, когда я наклонился для прощального поцелуя, Гуля сказала: будем считать, что долг ты вернул. Теперь моя очередь возвращать долги. И – со всей силы залепила мне оплеуху. Удовлетворенно посмотрела снизу вверх, спросила: в расчете? Я засмеялся: ничья! Вот теперь можешь целовать!

Бета на меня обиделась. Ходила поджав губы. Я напомнил, что к двум мы должны быть у ортопеда – на примерку. Я еще не в маразме, помню, сказала Бета.

Вечером за ужином она была неразговорчива. Сначала я предположил, что дело в моем ночном загуле. Потом мне показалось, что она недовольна примеркой протезов. Потом подумал, что виной моя напористость – слишком активно вторгся в интимную, по ее мнению, область. К тому же ее смущало, что я трачу деньги, когда «положено бесплатно». За нашим уже традиционным кофе Бета старалась на меня не смотреть. Посуду мыла в многозначительной тишине – тарелки, отправляясь в сушку, звякали громче обычного. Попытался ее обнять: Беточка, ну скажи, чем я провинился? Отстраняясь, Бета выразительно повела плечом. Может, ты от меня устала? – спросил я. Между прочим, завтра пятница, девятый день, сказала Бета, ополаскивая столовые приборы. Уже? Так быстро? – удивился я. Уже. Вот увидишь, сегодня мадам Брошкина объявится. Тебя расстраивает, что я скоро уеду? – продолжил я налаживать отношения. Расстраивает. Помолчала и со значением сказала: но не только это. Что еще? – спросил я. Бета от ответа уклонилась: попробуй ей позвонить.

Телефон был под рукой. Игорек, ты? – как ни в чем ни бывало ответила Надя. Завтра жду к пяти, приходи обязательно. С Бертой Александровной, конечно. Ну что, спросила Бета удовлетворенно, знаю я эту породу? Покачала головой: знала бы Соня, кто ее Ленечку подберет. И в первый раз за вечер посмотрела на меня с любовью.

Я прошел в комнату, лег на диван. Встал, долго смотрел на книжную полку. Выдернул из тесного строя книжку. Вика считала несправедливым, что Чивера обошли Нобелевской. Если Чехова принять за единицу, говорила она, то Чивер – никак не меньше 0,9!

Открыл Чивера на середине. С шестидесятых годов, когда книга была издана, бумага настоялась, выжелтела. С чувством двоечника, решившего исправить отметку, прочитал подряд несколько рассказов. В Америке с беллетристикой я сталкивался только в залах ожидания аэропортов, когда листал кем-то брошенные глянцевые журналы. Реклама духов и часов в них выглядела правдоподобней, чем те истории, что публиковались на последних страницах. Чивер, конечно, был круче, ироничнее, зримее, но сопереживать его историям у меня не получалось. Может, потому, что они устарели. А может, потому, что и до сей поры не понимаю, как можно заниматься чем-то, кроме медицины. Врачей среди его героев не было, только неудовлетворенные домохозяйки, несчастные, тяготящиеся службой клерки, коммивояжеры, одержимые пьянством, похотью и детскими комплексами. Наверное, подобных людей немало и среди моих пациентов, но они мне интересны только как хирургическая проблема. Если же дистанция нарушается, если от меня начинают ожидать сочувствия, вымазывать соплями откровенности, я сразу ухожу в глухую оборону. С этим – уже не ко мне. Обычно в таких случаях я говорю: могу порекомендовать хорошего психолога, имея в виду, разумеется, Риту. Чем Вике, молодой советской женщине оказался так близок этот певец сытых нью-йоркских мидл-пригородов, что своего она нашла в нем, я не понимал тогда, не мог понять и сейчас. Чего ей не хватало? Зачем понадобился я? Она до мозга костей была доктором, может быть, в большей степени доктором, чем я, и это вполне достаточное условие для счастья – вся шелуха, вроде мужей и любовников, как оказалось, рано или поздно осыпается.

Вечером я набрал номер Кости Смирнова. Это его сестра, представился женский голос. Я смутно помнил ее маленькой девочкой с красным бантиком на макушке еще в Мирном. Костя теперь жил на «Щелковской».

А, это ты? – без всякого удивления спросил Костя. Как поживаешь? Показалось, что со мной разговаривает старик. Когда-то слово «старик» Костя без меры использовал для обращения к собеседнику. Все окей, сказал я, как ты? Херово, просипел в трубку Костя. Настоял на встрече. Костя без энтузиазма пригласил к себе. Договорились созвониться, когда прояснятся мои обстоятельства.

В тот же вечер позвонила Люся. Ты еще там долго? – спросила она. Я посчитала, завтра девятый день. В Вирджинии было утро. Я представил лужайку в утренней росе, кормушку с розовым сиропом на террасе, скучающую по теплу и басовитому рокоту крыльев колибри, баночку с мочой в ванной, что по субботам оставлял Пашка, чтобы я проверил на наркотики. Мне вдруг остро захотелось домой, где окончательно вышла из строя посудомойка, а у «Инфинити» в левом переднем колесе появился неприятный скрежет. Я сказал, что у меня еще дела, но в середине следующей недели рассчитываю вернуться.

В час ночи в «приемник» спустился хирург. Гуля курила на улице. Флегмона отростка, сказал он, с выпотом. Оставил на всякий пожарный дренаж. Игорь понимающе кивнул. От денег хирург отказался.

Впервые в жизни Игорь проспал. Раскалывалась голова и мучали позывы на рвоту. Позвонила Вика. Доложил о Гошиной операции. Я тебя подождала, подождала и потрюхала в больничку, сказала она. Как ты? Взял бюллетень? В некотором смысле – да, сказал Игорь. Ну и правильно, сказала Вика. Через полтора часа, слиняв с работы, она забежала – принесла пенталгин, церукал и томик Бунина, чтобы в свободное от головной боли время я повышал свой культурный уровень.

Позвонила Гуля – ей удалось прорваться в палату к Гоше. Температура нормальная, улыбнулся, хочет есть, сообщила она.

Улица за окном шипела громче обычного – снегопад начался еще ночью, когда на такси возвращались с Гулей из больницы. Выбраться из постели не хватало решимости. Стоило только представить обжигающий ноздри тяжелый аммиачный воздух, разнокалиберный обреченный лай, как в затылке возникала пульсация, с гулким хрустом лупившая в барабанные перепонки. Хотелось приложить свежий снег к лицу – казалось, его запах принесет облегчение. Игорь поворачивался на живот, закрывал уши ладонями и медленно выдыхал в подушку. Иногда собаки выли. Вой начинался с горестного соло одной, тему подхватывал второй голос, за ним третий, и спустя минуту выл весь виварий. Опять хор Александрова на гастролях! – обычно говорила лаборантка Вера, некрасивая толстушка в очках, всегда со слезами провожавшая собак на операции. Белый операционный костюмчик был ей коротковат, и когда она, успокаивая собак, ходила по проходу и присаживалась то у одной клетки, то у другой, штаны у нее сползали и открывалась ложбинка между ягодицами.

Игорь провалялся в постели до середины дня.

То, что происходило потом, в его памяти, сохранилось вспышками – клип явно монтировал любитель. Кадр первый: парк, японская графика черных ветвей на фоне серого неба. Голос за кадром: моторная форма психического автоматизма характеризуется ощущением, что все действия осуществляются не по собственной воле, а под влиянием внешнего воздействия. Затемнение.

Кабинет профессора; профессор только что вышел из операционной и не успел переодеться – на нем пропотевшее операционное белье, под подбородком на груди болтается марлевая маска; в одной руке у него кружка, в другой кипятильник. Полное лицо профессора проигрывает всю гамму от удивления до возмущения: почему в пальто? – спрашивает он. Затемнение. Крупный план: лист бумаги, буквы в строках подпрыгивают. Что-то руки у тебя трясутся. Пьешь? – спрашивает профессор с радостью, как будто подтверждая давние подозрения. Затемнение.

Профессор снимает колпачок с ручки (настоящий паркер, привезенный из-за границы), усаживается в кресло, сдвигает на столе бумаги, удовлетворенно спрашивает: ну что, мелочиться не будем? Оформим сегодняшним? Крупный план: на заявлении появляется замысловатый вензель подписи. Затемнение.

Зомби в распахнутом черном пальто идет от главного корпуса к виварию. Крупный план: ворона с красно-голубой пирамидкой молочного пакета в клюве на белом снегу. Виварий, проход между клетками. Крупный план – взволнованное лицо Веры: заболели, Игорь Алексеевич? Затемнение.

Лязг металлической задвижки, решетчатая дверь клетки со скрипом открывается. По рыжей шерсти собаки пробегает судорожная волна, собака смотрит то на зомби, то на Веру и не двигается с места. Голос Веры: ничего не ест, видите, полная миска? Неуверенный, севший, как при ларингите, голос зомби: иди сюда, дурачина! Боксер разводит треугольные уши в стороны, потом ставит их домиком, морщит лоб – в больших влажных глазах обида и недоверие. Затемнение.

Игорь проснулся, когда на потолке уже нарисовалась тень оконной рамы. На полу лежал боксер – между глаз белая полоска. Услышав шевеление на диване, он поднял голову и насторожил уши. Рядом с ним валялся обрывок бинта, послуживший, видимо, поводком. Бета уже пришла с работы – в комнате у нее работал телевизор. Позвонил Вике: у меня новости, одна из них тебе точно понравится. Зайдешь?

На вешалке хватило места и моей куртке, и Бетиной шубе. На письменном столе в моей бывшей комнате стояла папаха из серого каракуля – одна.

Квартира пропиталась жизнеутверждающим съедобным запахом. Надю я нашел на кухне. Поверх траурного черного костюма на ней был надет красный передник.

Ее сестра была такой же толстой и так же плоскостопно, по-пингвиньи переваливалась. Кто из сестер старшая, а кто младшая, понять было невозможно. Надиной сестре я представился, по-видимому, во второй раз. А Генку-то хоть узнал? – спросила Надя, бросив взгляд на мужчину в милицейской форме с погонами майора. Разговаривая со мной, она проверяла готовность соуса – отхлебывала из ложки. В прошлый раз Генка, вероятно, был в гражданском – человека в форме я бы запомнил. В моей памяти он застрял вертлявым подростком, который беспрестанно шмыгал носом и что-то постоянно канючил. Надя похвасталась своим успехом: нача-а-альник, сказала она, растянув слово, как гармонь. Я решил не искать случая – наедине остаться все равно не выйдет – и достал деньги. Надя положила ложку, вытерла о передник руки, молча спрятала пачку долларов у себя на груди. Спросила: сколько тут? Полторы тысячи, сказал я (Бета советовала дать тысячу, но я решил не скаредничать). Надя удовлетворенно кивнула и, снимая передник, повернулась к сестре: ну что, Валюша, садимся?

Она села во главе стола, мы с Бетой – сразу за углом. Подняла рюмку, перечислила список богоугодных дел: с утра получили урну с прахом, подали в храме записочки. Валюша вот иконку купила – Спасителя, а я милостыню убогим раздала, с пустым кошельком осталась. Она перекрестилась, глядя на покрытую куском черного хлеба рюмку водки, к которой прислонилась иконка размером чуть больше спичечного коробка. Отдыхай, Лешенька, сказала она, хотел ты огня – так и быть, я свое слово сдержала, хоть и не по-христиански это. Ну, с богом, до дна! – и выпила рюмку.

Застолье стронулось с места. Берта Александровна, что же вы не накладываете? Уточка своя, только вчера забили, ешьте, на чистом зернышке рощена. Голос у Нади сочился елеем, уменьшительные суффиксы, надо полагать, приближали ее к Богу. Алексей Александрович так радовался, так радовался Валюшиным гостинчикам! То она из Боровска курочку привезет, то уточку. А когда и кролика! Чтоб с пустыми ручками приехала – вот не бывало такого! Кролей теперь не держим, вздохнула, не переставая жевать, Валюша. Сильно болеют, на одних прививках разоришься. Голос у нее был пониже и погрубее, чем у Нади. Леша кролика всегда сам готовил – мне не доверял, с гордостью раскрыла семейный секрет Надя. Игорек, селедочку под шубкой попробуй, вчера с Валюшей до ночи свеколку терли, вон, все пальцы красные. Лимоном не пробовала? – спросил седой старичок в полковничьем мундире. Василь Василич, а что – надо? – простодушно удивилась Надя. Потереть, и как рукой, сказал старичок, поерзал зубными протезами и, не дожидаясь тоста, опрокинул рюмку в рот. Дай-ка сюда лимончик, обратилась Надя к сестре. Завтра опять в Боровск к Валюше поедем, распространяя по комнате цитрусовый запах, поведала Надя. Батюшка велел в воскресенье прийти к исповеди. И радостно отчиталась: ой, помогает, Василь Василич! Завтра мы едем с тобой на дачу! – с нажимом сказал я. У меня, между прочим, горе, Игорек! Может, забыл? Глаза ее вдруг остановились, грудь начала вздыматься. Бросил отца и доволен?! Хоть сувенирчик какой захудалый – и то не прислал! А тебе известно, как мы тут жили?! Как я с баулами из Китая на перекладных добиралась?! Пока ты по Америкам прохлаждался?! Как на рынке в минус двадцать стояла, чтоб твоему отцу лекарства было на что купить?! Не могу, выкрикнула она, не могу! Батюшке слово дала! К исповеди подготовиться! Генка отгулы взял! Надя отшвырнула лимон и начала промокать бумажной салфеткой глаза и нос. У него родной отец в пепел превратился, а он зеленью откупается! Не выйдет! Вытащила из бюстгальтера деньги и швырнула мне в лицо. Купюры разлетелись над столом. Одна спланировала прямо передо мной – в селедку с луком и уксусом. Спасибо, Надя, все было очень вкусно – Бета поднялась из-за стола. Следом встал я.

Замок двери, как и в прошлый раз, прокручивался. Надя пришла на помощь, навалилась плечом на дверь, пощелкала собачкой. В понедельник приходи, сказала она, не поднимая глаз. С утра, затемно, чтоб за день обернуться.

Вот сучка! – сказала Бета уже у лифта и дотронулась до моей руки: не переживай, Игоряша, такие у нас люди. Добавила, словно извиняясь: уж какие есть.

Суббота оказалась ничем не занятой, и утром мы с Бетой отправились к ортопеду – на удачу. Если зубы не готовы, сказал я, так хоть прогуляемся.

Аслан Салахович предпочел рублям доллары. Из кабинета Бета вышла со скорбным удлинившимся лицом. Как? – спросил я. Пока не знаю. Бета сложила губы трубочкой, разглядывая языком обнову. Мы вышли на улицу. Над Октябрьским Полем со стороны ТЭЦ разрастался корявый кактус пара с позолоченным краем. Бета взяла меня под руку – тротуар от выглянувшего солнца сразу сделался скользким. Все-таки я должна тебе, Игоряша, сказать. Какое-то время к остановке троллейбуса мы шли молча. Да, должна! Наконец поборола сомнения: должна! Ты имеешь право знать! Готовилась, видно, давно – выпалила одним духом: у Вики есть дочь, и ей пятнадцать лет!

Поезд резко затормозил – чемодан с прошлым сорвался с полки. От удара крышка открылась. Плотно уложенный и рассортированный по отделениям багаж в беспорядке разлетелся по полу.

Это могло случиться только в августе, перед самым отлетом. Когда у девочки день рождения? – спросил я. Не знаю, сказала Бета, постеснялась спрашивать.

Назад нажитое в чемодан не помещалось – крышка не закрывалась, хоть убей, даже если давить на нее коленом.

Утром Бета поздравила Игоря с лютеранским Рождеством. Часам к десяти подъехал Костя – подстраховать товарища, заработавшего проблемы с головой.

В первый раз увидев собаку, Вика закрыла лицо ладонями, прислонилась к стене и медленно сползла на корточки. Пес поставил лапы ей на плечи. Все его рыжее шерстяное тело – от обрубка хвоста до подрезанных ушей – ходило ходуном. Пока пес вылизывал Вике лицо, она плакала и хохотала одновременно.

Потом посерьезнела, провела осмотр больного. Оценила зрачки. В позе Ромберга сохранялись неустойчивость и тремор. Усилием воли Игорь попал пальцем в нос с первого раза. Динамика положительная, сказал он. Вика с сомнением пожала плечами. Предписала строгий постельный режим и два раза в день – до и после работы – стала забегать, чтобы покормить и выгулять собаку, для чего купила поводок и кожаный ошейник. Ни на одну из предложенных Викой кличек пес не отозвался. Стала звать Суетой – с этим именем он как будто согласился. Возвратившись с первой прогулки, умилялась: Суета так высоко задирает лапу, что едва не падает.

Постельный режим Игорь выдержал три дня, и то лишь потому, что благодаря болезни и Суете мог видеть Вику каждый день. Тошнота прошла, руки дрожать перестали, головная боль купировалась двумя-тремя таблетками в день. К приступам головокружения приспособился: чтобы восстановить ориентацию в пространстве, достаточно было коснуться неподвижного предмета.

Костя окинул Игоря критическим взглядом и сказал, что джинсы на нем сидят как на слесаре из ЖЭКа. Сам он был одет с иголочки – на деньги от шабашки обзавелся модной курткой с капюшоном, отороченным мехом. Зауженные «Супер Райфл», уже вытянувшиеся в коленях, были заправлены в высокие ботинки на шнуровке – потупив глаза, Костя пояснил, что именно такие носит американский спецназ. Он ходил на курсы вождения и надеялся, что, когда подойдет очередь, жигуленок ему достанется цвета «адриатика» – в тон к джинсам.

На такси отправились на птичий рынок – пристраивать в хорошие руки «осложнение» черепно-мозговой травмы. Суета смотрел в окно – было заметно, что автомобиль для него привычное средство передвижения. За провоз собаки таксист взял лишний рубль.

Из-за бурной оттепели, что бесчинствовала во время моей болезни, снег сошел. Мелкая морось сразу облепила лицо. Над рынком, едва не задевая крыши соседних домов, тянулись беспросветные депрессивные облака. Около рыбных рядов Суета сел. Игорь натянул поводок, но пес уперся, обиженным взглядом исподлобья давая понять, что раскусил уготованное ему предательство. Пока Игорь уговаривал пса, Костя отошел к прилавку, заставленному аквариумами с разноцветными рыбками. Суета наконец позволил себя уговорить – нехотя поднялся. Обнаружив, что Игорь стоит рядом, Костя сказал: ежели что, старик, с рыбками мне тогда не повезло! Здорово переживал? Здорово, ответил Игорь. Вот такой у меня точно был, сказал Костя, коснувшись пальцем стекла аквариума. Был, согласился Игорь, тигровый меченосец. Берите, сказал продавец, рыбки качественные, после карантина. Поздно жизнь начинать сначала, ответил Костя.

Фунтик! Фунтик! Суета резко натянул поводок и затрясся всем телом. По рынку бежала, спотыкаясь о ноги, налетая на тела, девочка-подросток в синей куртке с разбросанными по плечам мокрыми волосами. Она упала в лужу на колени и обняла пса за шею.

Уходя, Фунтик-Суета не обернулся.

Ну что, старик, отметим торжество гуманизма? – спросил Костя. Игорь пожал плечами. Породистые собаки, сказал он, словно извиняясь, годятся только для острых опытов.

В трамвае Костя спросил: не передумал валить?

Игорь устал от этого вопроса. Хотя бы раз его задавали все, с кем приходилось общаться. Все, кроме Вики. Иногда за этим вопросом скрывалось осуждение предателя; иногда зависть с антисемитским душком: мол, хорошо подгадал с мамой, не то что некоторые; иногда скрывалась обида: то ли на несправедливость устройства мира, то ли на себя самого – от невозможности решиться на поступок и самому выбрать будущее. Костя, как мне показалось тогда, к эмиграции друга относился ревниво, словно опасался почувствовать себя вторым сортом. Выходило так, что, если Игорю все же удастся выехать и добиться своих целей, все достижения Кости – кандидатская, однокомнатный кооператив, машина, фирменные джинсы, шесть соток на станции Партизанская – сразу как будто теряли в цене. Буркнул: слишком поздно, чтобы пятиться.

В пивном баре у Абельмановской заставы пахло мочой – напротив гардероба громко хлопали двери туалета. Игорь, в отличие от Кости, к пиву был равнодушен и с интересом наблюдал суетливое оживление, охватившее друга, – жизнь удалась! На столе таращилась десятками черных глаз красная гора креветок, хрустели пеной четыре кружки. Учитывая твой бедственный статус безработного, сегодня угощаю я, сказал Костя. Намекнул, подмигнув, на фатальную невозвратность долга: как-нибудь угостишь в Штатах! Креветок он лущил с огромной скоростью и звучно, с наслаждением высасывал остатки мяса из головогрудей членистоногих. Вот скажи, старик, чтобы ты подумал, ежели бы твоя баба скоммуниздила у тебя фирменный жиллетовский станок? Представь, ежели что, просыпаюсь утром, иду в ванную. Намылил морду – хопс! – бриться нечем. Боевая подруга свалила в шесть – у нее каторга с самого ранья. Объявляет во Внукове, типа: «Гражданин Несветов, – Костя подлил в голос гнусавости, – подойдите к стойке информации, вас ожидает полное фиаско». Сумки с ее вещами – тоже нет. Два дня дозваниваюсь по рабочему – все время куда-то вышла. А я, старик, ежели что, – Костя вытер салфеткой губы и отхлебнул пива, – здорово потратился – купил французские духи как бы к празднику… Знать бы, чью морду теперь скоблит мой «жиллет»! Сколько они стоят? – спросил Игорь. Черт его знает! Я взял у фарцы за полторы сотни. Внутренняя борьба была недолгой. Победило безумие: беру, сказал Игорь.

Костя поставил кружку на стол и скрестил на груди руки: выкладывай! С клейким ощущением предательства – то ли Вики, то ли себя самого, – Игорь пустился в рассказ о постигшей его беде. Костя требовал подробностей: закрывает глаза или смотрит в упор? Стонет громко? В рот берет? Иногда к Вике сразу после кульминации приходили беззвучные слезы. Что эти слезы означали – Игорь не знал. Рассказать о них сейчас было бы окончательным падением. На лобовые вопросы не отвечал – отводил взгляд, делал глоток из кружки и вслух пытался для себя самого определить какое-то главное качество Вики, превратившее его в слугу ее Величества, а если быть совсем точным – в раба. Напрасно – слова пролетали мимо смыслов и уходили в «молоко». Может, все дело в ее загадочных слезах? Засада! – Костя понимающе рассмеялся. Вот вроде у всех вдоль, а не поперек, а эта почему-то кажется особенной. Старик! Бабы как трамвай. Подождешь – подойдет следующий. Ты же с собой ее не возьмешь? Чужой спиногрыз тебе нужен? Вот и забей! Решил ехать? Ну и ехай! Жаль, ты непьющий – иначе бы понял. Грубо говоря, не ходишь туда, где наливают. Заводишь новую бабу, ежели что, имеешь во все дыры и никогда не представляешь эту… как ее зовут? Вика, подсказал Игорь. Ну да, верно, Вику, сказал Костя. Подумай, ежели что, насколько духи рентабельны. Разберусь, сказал Игорь. Ладно, сказал Костя. В понедельник в час дня подойдешь к «Курчатнику». Ждешь у «бороды» – я тебе вынесу.

К Новому году Бета как «отличник здравоохранения» получила в своем диспансере продовольственный заказ с икрой и сервелатом. Стол накрыла у себя в комнате – она уже несколько дней предвкушала выступления Аллочки и Сонечки в «Голубом огоньке». У окна мигала разноцветными огоньками невысокая елка. Звезда на ее вершине напоминала морскую – острые лучи на концах плотоядно изгибались.

Из духовки по всей квартире расточался запах запекаемой курицы. В тарелках на разные лады поблескивали влажная ветчина, пласты малосольной рыбы, сервелат в веснушках жира, красная икра, разложенная в половинки крутых яиц. Не заигрывал с люстрой только матовый салат оливье с воткнутой в него ложкой. Бета спросила, сколько столовых приборов понадобится. Три, неуверенно сказал Игорь и тотчас малодушно сбежал от протяжного сочувственного взгляда.

Диктор бесконечно долго зачитывал поздравление от имени ЦК – казалось, год никогда не закончится. Наконец, под бой курантов чокнулись шампанским. Я тебе, Игоряша, сказала Бета, желаю только одного – пусть этот Новый год вместе со мной будет у тебя последним. Ты сильный, я знаю, вот только страшно, что – навсегда. Я обнял Бету, прижал к себе. Как-то на зимних каникулах мы с мамой навещали отца в Мирном. Разбудила меня тишина, внезапно заложившая уши, – поезд Москва – Архангельск лязгнул буферами, дернулся и окончательно встал. С верхней полки через обледеневшее по закраинам окно я увидел фонарь – он освещал железную стену пакгауза, штабель шпал и занесенный снегом остов мотодрезины. А дальше – в кромешной темноте – ни огонька хоть какой-нибудь жизни. В тамбуре загремел откинутый проводницей фартук. Стало слышно, как в часах «Ракета», подаренных отцом, спешит секундная стрелка. Спустя минуту по составу пробежала судорога, фонарь двинулся в темноту, за ним проследовала неподвижная черная фигурка человека на снегу, схваченная за ноги чугунной тенью. А за меня не переживай, – Бета ладошкой похлопала Игоря по спине, – я справлюсь.

Отыграл оркестр под управлением Светланова. Когда камера кружила вокруг Гурченко, Игорь отправился на кухню к телефону – поздравить Гулю и Гошу. Если честно, не утерпела – отдала, затрещала в трубке Гуля. Не стала морочить Гошку Дедом Морозом, так и сказала – ты уже взрослый, это подарок отца. Наверное, сынок, последний в твоей жизни. За радиоуправляемым гоночным автомобилем Игорь отстоял в «Детском мире» в потной, расхристанной от жары очереди два часа, и ему повезло – на его долю перепало. Игорь попросил позвать Гошку, но Гуля сказала, что это будет возможно, когда в игрушке сядет батарейка.

По потухшим глазам Райкина и его задыхающейся речи Бета определила сердечную недостаточность. Концерт никуда не годился – похоже, что телевизионщики получили команду добавить в легкомысленный бисквит перчик скорби. Магомаев в белом костюме был серьезен, строг и неулыбчив, Пьеха, хлопая приклеенными ресницами, знала меру и кощунственных телодвижений не делала. Бета бросала на Игоря тревожные взгляды, просила его поесть хоть что-нибудь. Обнадеживало одно: если Вика не позвонила, значит, сюрприз все еще был возможен. Пока посидит с родителями, пока дождется звонка с поздравлениями от Влада, пока уложит ребенка, пока реализует повод слинять, чтоб никого не обидеть, – операция прикрытия возлагалась на подругу, жившую в соседнем доме. Когда долгожданная Сонечка на украинском языке бесконечно долго жаловалась, что кто-то ее не любит, Бета сказала: между прочим, на улице минус двадцать. А минуту спустя (певица уже выпустила финальную слезу): вот что-то мне подсказывает – придет! И тотчас – трель дверного звонка.

Игорь, не обернувшись на сочный звук разбившегося фужера, метнулся к двери. Вика прибежала без шапки – берегла прическу. В волосах – ночной морозный запах и серебристая нитка елочной мишуры. Щеки раскраснелись, в карих глазах – детская готовность к озорству. Бета вышла в коридор: с праздником, Викуся! И вас, Берта Александровна, сказала Вика, одновременно целуя Бету и выкручиваясь в моих руках из пальто. То, что они сошлись так близко, для Игоря стало новостью. Коленки у Вики были ледяные. Вжикнул молниями сапог; на узкие ступни (с трогательно собранными под капроном в ладный рядок пальцами) благоговейно надел черные лодочки – ты принесла их в пакете. Хотелось сразу же утянуть тебя в комнату. Но ты, бросив потаенный взгляд в сторону Беты, быстро опустила веки и чуть придержала их сомкнутыми. В переводе с языка заговорщиков это означало: потерпи немного, как только – так сразу.

Почему-то не могу вспомнить: какое на тебе было платье? Но помню высокий разрез по бедру и нитку гранатовых бус на шее. Помню мученье Беты, не находившей удобного повода оставить нас вдвоем, но совсем не помню, как мы оказались в моей комнате. Помню твою растерянность, когда ты взяла в руки томик Ахматовой, и испуг в твоих глазах, когда увидела черный обелиск упаковки Magie noire, но совсем не помню, в какой момент успел поменять рубашку на подаренную тобой – синюю в клетку. Ты в ошеломлении сидишь на краю дивана, и другой твой подарок – сброшюрованная розовой ленточкой самодельная книжка с перепечатанными тобой на машинке стихами Мандельштама – кажется тебе слишком скромным в сравнении с моим купеческим размахом. Помню, как я стоял перед тобой на коленях и уговаривал попробовать духи – ты отказывалась, и только угроза, что они прямо сейчас отправятся в раковину, заставила тебя выдернуть притертую пробку флакона и пометить французским ароматом кожу за ушами и над ключицами; помню, как губы, скованные смятением и гордостью, наконец милостиво смягчились; не помню, как мы остались без одежды, но помню, как в полулунных прорезях глаз медленно проплыли невидящие зрачки и закатились за горизонт; помню свой вопрос: почему ты плачешь? Потому что очень сильно тебя…

Запрещенное слово так и осталось непроизнесенным.

На потолке – крест оконной рамы. В темноте громко стрекочут шестеренки будильника. Ты целуешь во сне мою руку и, глубоко вздохнув, снова затихаешь. Время останавливается – шестеренки, понукаемые пружиной, пробуксовывают, не в силах сдвинуть его с места. Нет ни вопросов, ни ответов. Пока на проступающие из темноты предметы медленно, как туман, оседает вечность, Игорю кажется, что душа отделилась от тела и зависла на полпути к потолку.