Текст книги "Холода в Занзибаре"

Ты проснулась внезапно – села, испуганно озираясь, не понимая, где находишься. Сколько уже? Пружина времени, стремительно размотавшись, наверстала упущенное. Скоро шесть, сказал я. Душа резко, будто рука хирурга латексной перчаткой, облеклась телом. Зацепив теплым соском мой нос, ты перебралась через меня, спустила ноги с дивана, подобрала с пола подаренную мне рубашку, нащупала ногами туфли и, продеваясь на ходу в рукава, зацокала каблучками по коридору.

То, что случится через несколько минут, когда Вика возвратится из ванной, Игорь знал наизусть. В сцене ее ухода все движения и слова были давно отрепетированы. Как всегда, она попросит отвернуться и с каждой минутой и очередной надетой вещью станет отдаляться. Как всегда, Игорь не удержится – подглядит: как Вика влезет в трусики и, качнув тазом, расправит пальцами складки ткани на ягодицах; как она будет надевать лифчик – задом наперед, скосив глаза к застежке, и как, быстро перекрутив ее на спину, вставится в чашечки и бретельки; как под капроном колготок пластмассово залоснятся ноги, и Вика, восстанавливая на бедрах направление волокон, вытянет, будто фигуристка во вращении, сначала одну ногу, потом другую; как юбка и кофточка сделают ее окончательно далекой и готовой к своей главной, закрытой для Игоря жизни – останется лишь перед зеркалом в коридоре провести гребнем по волосам, подправить на губах помаду, смахнуть ногтем мизинца черную соринку под нижним веком: мне пора, правда, не обижайся.

Но в этот раз все пошло мимо сценария: услышав в коридоре стук каблуков, Игорь одним движением втиснулся в брюки и зажег свет. В рубашке на голое тело и туфлях Вика напомнила Катрин Денёв из какого-то фестивального фильма. Она подобрала с пола одежду, буднично спросила: не помнишь, где мои трусы? Случайно ее взгляд упал на стул, стоявший в изголовье дивана, – из-под машинописных листков, скрепленных завязанной на бантик ленточкой, выглядывал коричневый корешок Бунина, включенный Викой в программу реабилитации Игоря после сотрясения мозга. Прочитал? – подозрительно спросила она. На взводе ее черты воинственно заострялись: литература – это не умные мысли! Вот! Вика схватила книгу и теперь размахивала ею над головой, как знаменем, как неопровержимым доказательством. Литература – это то, что нельзя объяснить! Нельзя пересказать! Интонация – важнее смыслов! Это, если хочешь, выражение невыразимого! Измени порядок слов – и все пропало! Ничего нет! Вике не хотелось уходить – она нашла повод. Ни комичность внезапного приступа литературоведения, ни промелькнувшая тень Влада не в силах были отменить нечаянного счастья. Вика уселась поперек разложенного дивана и откинулась спиной к завешенной ковром стене. Слушай! Игорь вытянулся вдоль, уютно пристроил голову в ямке между ее животом и голыми, согнутыми в коленях, ногами, закрыл глаза и, не вникая в смыслы, заскользил по поверхности слов – был важен лишь звук ее голоса и жар в затылке от ее лона. Как назывался рассказ, он не запомнил, что-то о девушке с черными как смоль волосами, которая любила хорошо поесть, играла первую часть Лунной сонаты, а потом ушла в монастырь. Пока Вика читала, золотые нити медленно осыпались по изнанке век, эндорфиновые волны одна за другой накрывали меня и, покачивая, влекли в закрученную воронкой шелковую бесконечность.

Первое письмо Косте я написал из Нью-Йорка через полгода после отъезда. Я тогда снимал угол на 47-й улице, работал санитаром в госпитале Св. Винсента на 12-й и готовился к сдаче экзамена ECFMG в Каплановском центре. Еще одно письмо я отправил ему в конце 85-го из Филадельфии, когда уже проходил хирургическую резидентуру в Пенсильванском университетском госпитале. Почему не отвечал? – спросил я Костю. Я же режимник, старик. Он сильно облысел и теперь брил всю голову под ноль. На шее шрам – после резекции щитовидной железы. Тотальная, ежели что. Рак. Голос у Кости был будто побит ржавчиной – паралич голосовых связок. Какой-то нерв они там повредили, когда удаляли. Возвратный, подсказал я. Ну да, вроде того.

Мы сидели на тесной кухоньке, за окном шумело Щелковское шоссе. Специально для Кости я привез из Штатов бутылку выдержанного бурбона Wild Turkey – Костя сразу убрал ее с глаз и достал из холодильника водку. Жена Кости, одетая в байковый халат, стояла к нам спиной и быстро стучала ножом, шинкуя овощи для салата. Не поднимая глаз, словно находилась в лифте с незнакомыми людьми, она поставила на стол салат и закуски – у нее было бледное, будто смытая акварель, лицо. Все, свободна! – сказал Костя. И дверь закрой – с другой стороны! Не проронив ни слова, женщина вышла из кухни. Прикинь! Только расширился в кооперативе – переезд, долги, прочая трихомудия. Сдаю маленькую комнату студентке, ежели что. Одета бедно, но на рожицу смазливая. Несколько раз стучался к ней, когда припирало. Не дала! Вдруг из Орла заявляются ее предки с бутылкой коньяка, предлагают тысячу рублей за фиктивный брак. А у меня, ежели что, кураж пошел! Гусары денег не берут, говорю, жениться будем по-настоящему, прямо сейчас. Коньяк, кстати, хороший был. Ушли на кухню, посовещались. Согласны, говорят, иди, доченька, не бойся, и только что в спину ее не подталкивают. Так, блин, сдуру и залез в хомут. Костя наполнил рюмки – я заметил, что себе он наливает больше, чем мне. Вздрогнули? – предложил Костя. Мы выпили. Выгнал бы ее на хер, – Костя вытер губы тылом ладони, – да в коммуналку неохота. И сынуля, ежели что, – звезда школы ЦСКА, второй номер, как у Фетисова! Он снова, не дожидаясь тоста, выпил и шумно выдохнул. Как ты уехал, старик, все здесь пошло через жопу. Сухой закон, перестройка, Чернобыль. Прикинь – я уже с середины мая под лучами бегал, загремел в первый десант. Нахватался по самое не могу, ежели что – больше тысячи бэр. Денег обещали много, настроение в постоянном плюсе – каждый день, считай, под газом, такая, ежели что, была профилактика. Геройствовать легко, когда с головой не дружишь. У тебя-то, надо полагать, все в ажуре? Я даже обрадовался, что у меня есть заверенное официальной печатью горе, которым можно похвастаться. Отец умер, сказал я. Да, батю твоего помню – кремень мужик, просипел Костя. Мой папахен очень уважал его, как спеца. И матушку твою, царствие ей небесное, помню, хорошая была женщина, ежели что. Опустили глаза к рюмкам, помолчали, выдохнули, помянули не чокаясь. Мама летит со мной в Штаты, сказал я. В чемодане. Разрешение на вывоз праха есть? – спросил Костя. А что, надо? – удивился я. Эта мысль почему-то ни разу не посетила моей головы. Урна, старик, отличный контейнер для взрывчатки, ежели что. И пепел, между прочим, на нее похож. Тут один из наших ликвидаторов загнул коньки, веселый такой пацан, классно Горбачева изображал. Просил развеять его в Латвии – он из тех краев. Костя вздохнул: билет у вдовы пропал, ежели что. Поездом, может, и проскочила бы. Неожиданно спросил: у тебя какая машина? У жены «Инфинити», у меня «Форд-Эксплорер», ответил я, девяносто седьмого года. Знаю эту машину. Движок – шестерка или восьмерка? Я не понял вопроса. Ну, ежели восьмерка, снисходительно пояснил Костя, значит, восемь цилиндров, объем четыре и девять литра, табун – двести восемнадцать лошадей. Хотя и у шестерки, сказал он с уважением, крутящий момент о-го-го! О характеристиках машины я не имел ни малейшего понятия – ее для меня выбирала Люся: большая, и ладно. Там, в твоем рыдване, ежели что, продолжал Костя, очень интересно решена автоматика полного привода – изюминка, можно сказать. Не в курсе?

Он долго рассуждал о преимуществах старого доброго гидравлического автомата перед вариатором, который считал конструкторским тупиком, ругал итальянские и французские машины, сдержанно хвалил японцев и находил достойным безусловного уважения только немецкий автопром. Пятиступенчатый автомат, недавно разработанный «Мерседесом», Костя превозносил как шедевр. На какой машине он ездит, спрашивать не стал – побоялся услышать, что это все тот же ВАЗ цвета «адриатика». Когда в дело пошла вторая бутылка водки, я решил уносить ноги.

На кухне пахло свежей выпечкой и кофе. Мадам Брошкина звонила, сказала Бета, просила тебя подойти пораньше и захватить права. Карточка driver license у меня была с собой – машину я оставил в аэропорту. Пока ждала тебя, от нечего делать затеяла рулетик. С яблоком. Ты как? Или поешь чего-нибудь посущественней? Погреть котлеты? Если б ты знала, Беточка, как все непросто! Да, сказала Бета, тесто не подошло, пришлось бежать в магазин, а там только слоеное – другого не было. После Костиной водки есть не хотелось. Согласился на пирог и кофе. Почему тогда, все еще находясь на территории СССР, я палец о палец не ударил, чтобы по-человечески похоронить мать? Почему сам не восстановил справки, потерянные отцом? Времени было достаточно. Чувствовал себя ребенком? Считал, что это не моя ответственность? Ответа на эти вопросы у меня не было. Знаешь, когда я поступил в резидентуру, вдруг понял, что никакого прошлого у меня нет, – запер чемодан и поставил в кладовку. Наверное, тогда иначе нельзя было, сказала Бета. Да, согласился я, когда идешь на высоте по карнизу – лучше не смотреть вниз. Главное – цель. Главное – дойти. А сейчас, Беточка, я как будто увяз в прошлом – не могу вытащить ноги. Не отпускает. Не знаю – надолго ли? – придется мне у тебя задержаться. If you want to make God laugh, tell Him about your plans! – фраза почему-то вырвалась на английском. Не поняла? – Бета повернулась от плиты, где караулила джезву. Перевел на русский: хочешь рассмешить Бога – расскажи о своих планах. Я понимаю тебя, сказала Бета, это трудно. Очень. Но, я думаю, необходимо. Мне кажется, ты правильно поступаешь, по-мужски. Я подошел к Бете, обнял ее, подул в ложбинку на шее, прижался щекой к ее щеке. Я обязательно тебя отсюда заберу. Знаешь, почему тебя так зовут? Потому что первая буква греческого алфавита – альфа, это мама. А ты вторая – Бета. А для нее граница пока закрыта, сказал я. Подожди! – Бета повела плечом, резко отстранилась. О ком ты говоришь? Я? О маме. Придется добывать разрешение на ее вывоз. А ты о ком? – спросил я. А я… – растерялась Бета, – а я о Вике… и ее девочке.

Проснулся Игорь под вечер, когда Бета смотрела «Песню года»: …сердце мое не камень, доносился из-за стены голос Толкуновой. От самодельной книжечки со стихами Мандельштама, лежавшей у изголовья, исходило тепло, делавшее присутствие Вики почти реальным. Трогательный розовый бантик, скреплявший напечатанные Викой буквы, скреплял, казалось, что-то большее.

Позвонил Вике – ее дома не было. На другой день она опять не брала трубку, вечером ее мать раздраженно сделала выговор: молодой человек, как только она появится, я обязательно передам, что вы звонили. Как вас зовут? Повесил трубку, с тоской вглядываясь в непроглядную неизвестность, в которой Вика сейчас пребывала. В голове беспрестанно крутились внедрившиеся в мозг строчки: Я изучил науку расставанья В простоволосых жалобах ночных. Жуют волы, и длится ожиданье – Последний час вигилий городских. Что такое вигилии, Игорь не знал – они были частью той же непроглядной неизвестности.

В понедельник дозвонился в ординаторскую. Мне нужно всего пять минут, сказал я. Только не сегодня, сказала Вика. Если хочешь что-то сказать, скажи по телефону. И невозможно было объяснить, что не слова нужны, а она, рядом. Спрашиваю: ты не хочешь меня видеть? В трубке набухает молчание. Добиваешься, чтобы я заплакала? Конечно, добиваюсь, думаю я и отвечаю: нет. Короткие гудки – будто капли в китайской пытке. Казалось, что, если увижу ее, все сразу придет в норму, что пройдут и саднящая изжога, и этот странный голод, от которого не хочется есть.

В два часа дня Игорь стоял у выхода из терапевтического корпуса. Ближе к трем скрипучая дверь стала открываться чаще, выпуская не только одиночек, но и целые группы людей, только что снявших халаты и весело стряхнувших недавние заботы. Со стороны парка подошел высокий молодой человек в длинном черном кожаном пальто с черными волосами до плеч и, посмотрев на часы, закружил около выхода.

Теперь нас было двое.

Иногда мы встречались глазами и расходились, вышагивая в противоположных направлениях.

А вдруг он тоже ждет ее? Чем дольше Игорь наблюдал за педерастом в длинном пальто, тем тот становился подозрительней. Муж? Променять медицину на забаву со словами – это не добавляло к нему уважения. Деньги? Но Викина нищета очевидна. Скорее всего, он был полным ничтожеством в постели. Что она в нем нашла, за что держится? Талант? Но кто и в каких единицах может его измерить? Да и есть ли смысл что-то писать вообще, если все великие книги давно написаны? Разве что соблазнять глупых девочек, мол, писатель и всякое такое…

Поток людей, покидавших службу, истощился. Педераст закуривал уже третью сигарету.

Если бы сегодня дежурила – сказала бы. Но она сказала «не могу». Значит, она свободна и только для меня «не может»? Игорь вошел в больничный холл. Старушка-гардеробщица не стала качать права и поставила на прилавок телефон: звоните. Игорь набрал номер. Старушка сочувствовала глазами и вздыхала. В трубке – запыхавшийся голос: вторая терапия! Мне бы Викторию Георгиевну. Она ушла, наверное. Ой, подождите, посмотрю в шкафу. Ой, тут только туфли, а сапог нет.

Игорь вышел на улицу. Кожаное пальто все еще кружило у входа. Не угостите? – спросил Игорь. Педераст выбил из пачки сигарету, протянул Игорю. Прикурив от его сигареты, Игорь спросил: вы ее муж? И посмотрел педерасту в глаза – снизу вверх – тот был существенно выше ростом. Да, муж. Она не придет, сказал Игорь. Педераст растерялся. Он нервно затянулся сигаретой и, выпустив дым, тронул Игоря за рукав: вы кто? Похоже, что уже никто.

Вика позвонила через неделю после новогодней ночи. Спросила: как ты? Все кончилось? – спросил Игорь. Уходишь в монастырь, как та, у Бунина? После почти минутной тишины в трубке услышал: у меня – нет. Я очень хочу тебя видеть, но просто… без этого. Не могу объяснить, но для меня это важно. Важно что? «Без этого»? Или видеть? И то и другое, сказала Вика. Можно я буду тебе звонить?

На другой день позвонила снова. Игорь уже стоял одетым – ехал в синагогу на Архипова, где ему было назначено на 16.00. Можно я с тобой? Договорились встретиться у «Сокола».

Москву завалило снегом, и резко потеплело. Пока по снежной каше Игорь дошел до метро, ноги вымокли. Вика приехала на трамвае. Когда она выходила, он подал ей руку. Ступила сапожком в снежную кашу и сразу оказалась в его объятьях. Я соскучилась, сказала она. Что-то удержало от поцелуя, хотя губы ее находились совсем близко и он чувствовал – были не против. Пока ехали в метро, на Игоря накатывали приступы ненависти, от которых начинало стучать в висках. Они тут же сменялись болью потери и жалкой – по причине своей ненужности – нежностью. Тогда он брал привыкшую к стиркам, утюгам, мытью посуды кисть ее руки, покрытую дельтой вен, переворачивал и умилялся детскости ладошки и какой-то простодушной наивности линий, в которых, правда, ни черта не смыслил.

Шли со стороны Солянки. Синагога – здание с портиком из четырех коринфских колонн – находилась на середине горки, где улица заворачивала вправо. В гору поднимались молча, рука Вики лежала в кармане моего пальто. Ответь только на один вопрос, вдруг сказал Игорь: почему? Так надо, сказала Вика, правда, надо! А мне надо? Не знаю.

Игорь оставил ее одну и отправился на встречу. Просидел под дверью больше часа – у раввина были посетители. Но Вика Игоря дождалась – стояла на другой стороне улицы. Терракотовое конусом пальто, слишком легкое для такой погоды, непокрытая голова. В сердце проникла жалость, как будто не она, а он ее оставил. В кафе на Богдана Хмельницкого, чтобы быстрее согреться, Вика сняла сапоги. Съели по два чебурека, выпили кофе. Разговор мучительно не клеился. На «Соколе» расстались – Вика сослалась на промокшие ноги и села в трамвай.

Раз в несколько дней она звонила: хожу, смотрю на телефон и думаю: может, позвонить? Предлагала: не хочешь пройтись? Я скучаю по нашим прогулкам. Нет, отвечал Игорь, сегодня занят. Он принял решение, выполнить которое было нелегко: Вику нужно было удалить радикально, как опухоль с прилежащими тканями и лимфоузлами. И однажды решился, сказал: не звони мне. Никогда. Звонки прекратились.

В начале февраля Игоря разыскал Бес. В 52-ю срочно требовался хирург-дежурант на ставку в общую хирургию – некем было закрывать график. Девять дежурств в месяц: сутки – в выходные и восемнадцать часов в будни – с 14.30. Звонок раздался вовремя – деньги от шабашки таяли на глазах. Ничего, что я «подпорченный»? – спросил Игорь. Сойдешь, сказал Бес, оперировать некому, пользуйся моментом. Устраиваться побежал в тот же день. Радость отравляло одно – Вика работала в соседнем корпусе. Чтобы не встретить ее в парке, когда она возвращалась из больницы, стал ездить на трамвае до Пехотной.

В положении дежуранта было одно преимущество – не пришлось вливаться в коллектив. Принял дежурство, переписал в блокнот тяжелых, оставленных под активное наблюдение, расписался в журнале. Ответственные хирурги почти на каждом дежурстве были разные, и Игорь не сильно утруждал память именами-отчествами. Если надо было, извинялся и переспрашивал. В душу к нему никто не лез и вопросов не задавал.

Руки сразу вспомнили красногорский опыт – первую после четырехлетнего перерыва аппендэктомию Игорь сделал за пятьдесят минут. Когда в рану вывихнулся отросток с багровой отечной верхушкой, обрадовался ему, как родному. Чувство счастья длилось, пока лигировал сосуды, отсекал аппендикс от брыжейки, накладывал «кисет». Перед погружением культи, как положено, промокнул ее шариком с йодом на зажиме – будто точку поставил под зазвучавшие в голове фанфары: все, никакой Вики больше нет.

Копии протоколов операций Игорь уносил домой, где с наслаждением переводил их на английский. Where have you been for so long? – спросила мисс Мэри, открыв дверь, I’ve already started thinking that something bad had happened to you. Now I am OK, ответил Игорь. May I come in?[6]6
  Где ты так долго пропадал? – спросила мисс Мэри, открыв дверь, – я уже думала, что с тобой случилось что-то нехорошее. Теперь я в полном порядке, ответил Игорь. Можно войти? (англ.)


[Закрыть]

В начале марта в двенадцатом часу вечера Игоря вызвали в соседний корпус на консультацию. Раздетым, в одном операционном костюме, пробежал по улице, через ступеньку промахнул по лестнице на третий этаж в кардиологию. В длинном коридоре горели две лампы – тусклая дежурная на потолке и настольная на сестринском посту. В четвертую от поста палату дверь была открыта, из нее высовывался анемичный язык света. Из глубины коридора донесся торопливый стук каблуков – Игорь сразу узнал их почерк. В приталенном халате с вышитыми инициалами на нагрудном кармашке, с фонендоскопом, перекинутом через шею, Вика была совершенна. Знала, что я дежурю? Или все-таки случайность? Едва заметно улыбнулась глазами: здравствуйте, Игорь Алексеевич. В руках у нее была история болезни. Здравствуйте, Виктория Георгиевна, сказал Игорь, пропуская Вику в палату. В левом углу у окна лежала женщина в накрученном из полотенца тюрбане. У ее кровати худенькая девчушка в белом костюмчике с хвостиком черных волос, выбегавших на спину из-под белого, надвинутого до бровей, колпака, регулировала, привстав на цыпочки, скорость капельницы. Слушаю вас, доктор, сказал Игорь. Вика начала доклад. Больная Ляшко, 56 лет, доставлена скорой помощью пять дней назад с диагнозом мерцательная аритмия, тахисистолическая форма с ЧСС до 160 в одну минуту, гемодинамически компенсированная. Купирована «Кордароном» в дозе 900 миллиграмм внутривенно, переведена на пероральный прием в суточной дозе 600 миллиграмм. За время наблюдения «мерцалка» не рецидивировала. Сегодня в 21.00 отмечено появление разлитой тупой боли в правом подреберье с иррадиацией в правую лопатку. Температура 37.6. При пальпации определяется умеренно болезненное объемное образование с гладкой эластичной поверхностью. Симптомов раздражения брюшины нет. По дежурству повторно исследовались печеночные пробы, амилаза мочи – норма. Лейкоцитоз 12 000 со сдвигом вправо. Виктория Георгиевна, спросил Игорь, я правильно вас понимаю, что вы подозреваете холецистокардиальный синдром? Правильно, сказала Вика.

Игорь осмотрел больную – желчный пузырь, скорее всего, отключенный, возможно с водянкой и начавшимся воспалением. На сестринском посту сделал запись в истории, созвонился с ответственным и распорядился о переводе больной в хирургию. Выпьешь кофе? – спросила Вика. На слове «кофе» спасительно затренькал телефон. Вика сняла трубку и тут же протянула ее Игорю: тебя «приемник» разыскивает. Проводила до лестницы, сдвинула рукой волосы с шеи, наклонила голову: твои духи, слышишь? Счастливо, обронил Игорь и опрометью кинулся бежать.

В том году Масленица началась поздно – в середине марта. На встречу Кантемир пришел пьяным, видимо по случаю праздника, и сказал, что у него ко мне мужской разговор. Вместо пива и бутербродов принес бутылку водки, стопку блинов в кастрюльке и две баночки лососевой икры. Баба твоя мне нравится! – сказал он. Ноги от ушей! И одевается со вкусом. Следишь за ней? – спросил Игорь. Твои контакты отрабатываю. Интересно, есть у них тут консервный нож? Вернулся с кухни, быстро открыл обе банки, сказал: я бы от такой тоже не отказался. Как она? Хороша? Кантемир замер, приоткрыв рот с гнилыми зубами. Не отвечай, знаю породу вашу – честь дамы, прочая мутотень. Он набрал полную ложку икры, шлепнул в блин и свернул его трубочкой. Укоризненно покачал головой: целку из себя строить – кончай? Ешь! Игорь положил икру в блин, свернул его конвертом. Как там говорил Гагарин? Поехали? Водка, застряв в физиологических сужениях, обожгла пищевод. Я тебя понимаю. И ее понимаю – не повезло бабе с мужем. Год сидит в двух шагах отсюда, в Телеграфном, девок не водит, пишет всякую муть. Раз в неделю жену навестит и назад. Творческая личность! Дать адресок? Спасибо, не надо, поспешно отказался Игорь. А ему твой? Кантемир насладился растерянностью Игоря. А месяц назад пацан сломался – телочку завел. Из таких же – начинающее дарование. Молоденькая, сисястая. Зачем ты мне это рассказываешь? – спросил Игорь. А ты подумай, сказал Кантемир, пораскинь. И Ленский пешкою ладью Берет в рассеянье свою. Диплом по «Онегину» защищал, между прочим, Саратовский филфак. Кантемир свернул очередной блин с икрой. Теперь еще и под следствием. Кто под следствием? – не понял Игорь. Кто-кто? Наш общий муж. За что? – спросил Игорь. Напортачил по медицинской части. Ровесницу твоей Вики – на тот свет. Кантемир звонко щелкнул длинными тонкими пальцами: шпок, и готово! А у той муж, ребенку два года. Теперь писатель нервничает. Заявление в военкомат написал – в Афган врачом просится. Мы отказали. Там… это дело… серьезное? – спросил Игорь. Компетентные органы разберутся, сказал Кантемир и накрутил еще один блин с икрой. Как говорит мой начальник – хороший человек посидит, посидит да и выпьет. Вперед и с песней? Острый кадык Кантемира ступенчато, как у петуха, дернулся. Слушай, может, посмотришь? Чекист быстро расшнуровал на правой ноге ботинок, снял носок. Пошевелил длинным большим пальцем – на нем красовался вросший ноготь, чем-то похожий на своего хозяина. Предлагают удалять. Как думаешь, стоит? Может, мазью размягчить?

На улице то ли от выпитой водки, то ли от блинов с икрой загорелась изжога. В кармане пальто Игорь обнаружил записку с адресом Влада. К метро пошел через Телеграфный переулок. У подъезда дома с эркером замедлил шаг, бросил взгляд на окна. Расчет на мордобой? Как там у них называется – подставить под уголовку? Игорь представил пустую полутемную комнату, а в ней человека без лица – ничего, кроме сочувствия, тот не вызывал. И тут же изорвал записку в мелкие клочки.

В прихожей на полке под зеркалом валялась холщовая торба. Рядом с Бетиными сапогами расположились, завалив голенища на пол, Викины. Вот пришла с работы, а тут Викочка хозяйствует, сказала Бета, выйдя в коридор. Мы так хорошо с ней поговорили. Из кухни вышла Вика. Пришла ключ вернуть, сказала она, отведя глаза в сторону. Я его Берте Александровне оставила. Сама не пойму, как вышло, – зачем-то напекла блинов. Прости, потеряла контроль. Вика начала одеваться, Игорь подал пальто. Когда она ушла, Бета сказала: Вика тебе к блинам баночку икры оставила.

Радикальное иссечение Вики не состоялось – Игорь нашел для нее кучу оправданий. А главное – он ей ни разу не предложил уехать с ним. На другой день позвонил Вике, и они почти два часа нарезали круги в поселке художников – не могли наговориться. Ее рука лежала в моем кармане. Безумие опять набирало силу.

В конце марта Вика по путевке, полученной ее отцом, вместе с Кирой уехала в военный санаторий под Икшу. Дня через два она позвонила Игорю на дежурство. Прямо из больницы он отправился к ней. До конечной автобус не доехал. И паводок, считай, в этом году был так, серединка на половинку, сказал шофер, а опору нахер выломало. Он рассказал, что добраться на другой берег можно, но это крюк в пятьдесят километров. А так, сказал он, указав рукой, до санатория метров пятьсот, не больше. Середина деревянного моста провалилась – с двух сторон доски полого опускались в быструю бурлящую воду, около них закручивался бурун и бились клочья белой пены. Расстояние между обвалившимися досками было не больше полутора метров. Игорь рискнул и оказался по пояс в воде – подвела скользкая обувь.

Спустя двадцать минут в Викином халате он сидел у окна в кресле. Комната была длинная, похожая на пенал, над неширокими кроватями, стоявшими вдоль стен, висело по эстампу. На батарее сушились джинсы (трусы и носки сохли в коридоре). Иголкой с почерневшим острием, обожженным на спичке, Вика вынимала из моих рук занозы. Шестилетний Кира, русокудрый ангел, на все это взирал с недоумением и на заигрывания Игоря отвечал ледяным молчанием. Обо мне говорил в третьем лице: мам, он что, с нами пойдет в столовую? Нет, сказала Вика, дяде Игорю мы принесем ужин сюда. Зачем он приехал? Мы вместе работаем, нам нужно поговорить. А когда он отсюда уедет? Завтра. А где он будет спать? В кресле, отвечала Вика. От этих вопросов и мне и Вике становилось не по себе. Игорь уже сожалел о своем неуместном визите – остаться наедине возможности не было.

Уехал рано, когда Кира еще спал. На этот раз к прыжку через речку подготовился – и все сошло благополучно. Игорь долго шел пешком, потом поймал попутку. Глядя на седой затылок водителя, почувствовал, как в животе разливается уютное тепло. Ночью Вика его разбудила, сказала шепотом: полежи, а я посижу тут. Он отказался. Через минуту позвала: иди сюда. Вика спала в брюках и водолазке. Оказалось, что счастье возможно и без «этого», что можно просто лежать рядом и слушать ее дыхание.

Хотя бы раз в неделю Игорь виделся с Викой. Гуляли, болтали. Платонические отношения стали казаться чем-то естественным, без этих встреч жизнь сделалась бы неполной. Знаешь, однажды сказала Вика, рядом с тобой мне как-то очень надежно. Почему-то чувствую себя под защитой.

После майских праздников, возвращаясь из военкомата с присвоенным званием старшего лейтенанта медицинской службы, Вика зашла к Игорю. Влад вернулся, сказала она. Что, дописал роман? Нет, просто вернулся. У нее было расстроенное лицо – слезы стояли близко. Ты расстроена из-за этого? – спросил Игорь. Правду сказать? Вика помолчала; закуривая, обожгла спичкой пальцы. Наврала ему, что беременна от тебя. От этой правды Игорь поморщился. Ты сказала это, чтобы он ушел? Сигарета в ее пальцах дрожала. Сама не понимаю, чего я хочу, сказала Вика, опустив глаза. Мне плохо, стыдно! Чувствую себя прыщавой пэтэушницей. Ударь меня! Не переживай, наладится как-нибудь, сказал Игорь, обнял Вику и, как мудрый царь Соломон, шепнул в ее ухо: все пройдет. Пройдет и это.

Летом виделись редко – Кира жил с бабушкой на даче, и Вика почти каждый день туда моталась. Она окончила ординатуру и вернулась на работу в свою поликлинику. Несколько раз Игорь помог ей дотащить сумки с продуктами до Курского вокзала.

В начале августа получил разрешение на отъезд. В Рейгановский список Игоря включили лишь в самый последний момент благодаря детской дружбе его израильской тетки Анны с Михаилом Соломоновичем, раввином синагоги на Архипова. Поздравляю, сказала все такая же бледная капитан ОВИРа, хотя не могу сказать, что очень за вас рада.

На 4 сентября был куплен билет до Вены. Кто-то дорого заплатил за то, чтобы я мог стать тем, кем хотел быть. Уезжал с нечистой совестью, заняв место того, кто действительно преследовался за религиозные убеждения.

Половину денег на выкуп свободы дала Бета – все, что я платил ей за жилье, она все эти месяцы аккуратно складывала в ящик серванта.

Дня за три до 1 сентября случайно встретились в «Смене» – Кира поступал в первый класс, а Гоше к началу занятий нужны были контурные карты. В «Смене» они закончились. Поехали в картографический магазин на Кузнецкий мост – и, как оказалось, удачно. В пирожковой на углу Кузнецкого и Неглинной взяли по два пончика и по кофейному напитку из цикория. Когда Вика начала слизывать с пальцев сахарную пудру, мое сердце вдруг остановилось в задумчивой экстрасистоле, и я с интересом наблюдал, пойдет ли оно дальше. Пошло. У меня был билет до Вены, разрешение на выезд, но я все еще ждал, что какая-то неведомая сила толкнет меня в плечо и я уткнусь лицом в ледяной наст, сглатывая кровь с разбитой губы. Вика то смеялась, то мрачнела – замирала, уставясь в одну точку, и отрывала от бумажной салфетки полоску за полоской. Если я о ком-то и сожалел, навсегда покидая страну, то только о Бете, сыне и Вике. Когда уходили из пирожковой, стол был усыпан бумажными клочьями.

В метро молчали, держались за верхний поручень. На стрелках нас бросало друг к другу, и мы почему-то стеснялись этой мгновенной близости. Я видел Викино отражение, потерявшее в вагонном стекле яркость красок оригинала, и под тоннельный металлический вой в голове снова звучали строки: Я изучил науку расставанья. Нет, не изучил, только пошел в подготовительный класс.

Когда поднялись на поверхность, Игорь спросил: зайдешь? Зайду, сказала Вика. Как в тот наш первый? – нет, второй день, Вика стремительно стянула с себя одежду и осталась в одной белой маечке. Встала у окна и, отворив рамы, впустила в комнату шум и влажное дыхание нашего последнего вечера. Приступочка была не нужна – мы подходили друг к другу по росту. У троллейбуса на повороте соскочила штанга. Девушка-водитель выскочила на мостовую и, надев на бегу рукавицы, пеньковым фалом тащила штангу вниз – пыталась наладить контакт и высекала из провода искры.