Текст книги "Суровый воздух"

На следующий день с рассветом летный состав полка начал усиленную тренировку. Готовясь к наступлению на Крым, летчики тщательно отрабатывали методы вождения самолетов «вслепую» – в облачности и тумане, по приборам. Полеты предстояли трудные, в незнакомых условиях, над морем. Готовясь к полету, люди надевали поверх комбинезонов резиновые жилеты, которые при соприкосновении с водой автоматически наполнялись газом и могли держать человека на поверхности.

На полетных картах Керченский пролив пересекли черные лучи предполагаемых маршрутов.

К концу октября полк был готов к боевым действиям.

Ночь на шестое ноября была на редкость темная. Свинцовые тучи – огромные, мохнатые, тяжело ползли над полями, цепляясь за холмы, изрезанные окопами и рвами. Въедливый сырой ветер скопищем ехидных змей вползал в глубокие береговые овраги и, вырываясь на простор, кидался на море. Громады взбудораженной воды обрушивались на берег, раскачивали у открытых отмелей косы Чушки десантные суда. Тоскливо скрипел рангоут. Шла погрузка. По скользкому береговому спуску в густой темноте бесконечной вереницей тянулись черные силуэты людей. Слышалось шуршание колес грузовиков, лязг гусениц артиллерийских тягачей, шум голосов, приглушенная перебранка.

– Быстрей! Быстрей, товарищи!..

Ветер хлопал раздутыми, как паруса, плащ-палатками, жег горячие, потные лица. Справа от идущих, у самых ног билось море. В кромешной темноте трудно было что-либо различить. Но стоило протянуть влево или вправо руку, как она тут же касалась холодного ствола пушки.

– Ого! Сколько их понатыкано здесь! – невольно восклицали солдаты.

В напряженном ожидании начала операции люди жались к лафетам орудий, к бортам судов, потягивали махорочные цигарки, вполголоса переговаривались. Под однообразный шум прибоя уставшие спали прямо на сыром песке. О переправе никто не заикался. Затаенный, молчаливый керченский берег цепенел во мраке.

И вот в три часа ночи над берегом вспыхнуло пламя. Изрыгнув огненную лаву, коса Чушка, казалось, треснула во всю свою длину. Первый тысячеорудийный залп потряс Керченский полуостров. Угольно-черное небо перехватило на западе багровым перевяслом огня. Вспышки разрывов снарядов советской таранной артиллерии озарили зубчатый контур крымского берега. Над бледным мерцающим проливом с воем и скрежетом несся стальной ураган. По длинным валам с белыми кипучими гребнями прыгали шаланды, скакали катера, карабкались с волны на волну перегруженные баржи. Озябшие, промокшие десантники с нетерпением вглядывались в затерянный где-то там, в темноте, сверкающий молниями берег. Ледяная вода захлестывала суда, колола иглами тела людей, но десантники, не замечая этого, сурово молчали. Они знали: через минуту-две их могут взорвать, потопить, истребить огнем.

Берег появился внезапно. Сотрясаемая взрывами земля качалась под ногами. В нависшем непроницаемом небе расцвели яркие бутоны ракет. Огневой вал артиллерии передвинулся в глубь полуострова, на запад. Держа над головой оружие, по пояс, по грудь в холодной воде, десантники вступали на крымскую землю. Развороченная, покрытая кратерами чудовищных воронок, дымящаяся, она встретила их беспорядочной стрельбой. Темноту прорезали искры трассирующих пуль. С шепелявым лаем сверлили воздух мины и с сухим треском плюхались в воду. Полусогнувшись, десантники бежали вперед, падали, вскакивали, рассыпались по берегу вправо, влево, лезли вверх на скалы бухты Опасной. В отсветах пожаров бойцы смяли заслоны немцев в Баксах, Грязевой Пучине и к утру выдвинулись к древней турецкой стене, пересекающей путь на Керчь.

С первыми проблесками дня в небо поднялись самолеты. Посыпались удары по пунктам, оказывающим сопротивление. Гул нарастал с каждым часом. В воздухе над плацдармом стало тесно от машин. Части десанта, продвигаясь вперед, заняли завод имени Войкова на восточной окраине Керчи. Господствующая высота была также в их руках. Операция развивалась успешно. Но внезапно, вопреки предсказаниям метеорологов, погода резко ухудшилась. На море поднялся шторм. Новороссийский норд-ост, разворотив тускло-серые воды пролива, лишил всякой возможности снабжать десант боеприпасами. Ошалелые волны швыряли, опрокидывали, топили суда. Даже бывалые моряки не могли удержать их на плаву. Седое море, дымящееся белой пеленой, тянуло суда в свою пучину. Немцы воспользовались этим, подтянули резервы. На плацдарме стало трудно.

К утру шторм стал еще сильнее. Конус на мачте аэродромной метеостанции рвало ветром. Весь день полк напряженно работал. Механики сбивались с ног, оружейницы еле успевали заряжать оружия. Доложив о выполнении задания, летчики получали следующее и немедленно поднимались в воздух.

Под вечер напряжение достигло предела. Хазарову пришлось самому надеть шлемофон и влезть в машину. Передав командование полком Гудову, он поднял в воздух восьмерку, скомплектованную из летчиков разных эскадрилий. На высоте пятисот метров пересек Керченский пролив и вышел над расположением десанта. Видимость была плохая. Темнело. Над головой теснились тяжелые тучи, быстро наступающие сумерки скрадывали очертания наземных предметов. Все сливалось в однообразную, серую плоскость. Вдруг внизу, под самолетами, сверкнули ослепительные гроздья взрывов. Самолеты встряхнуло. Хазаров вскинул голову. В просвете между тучами прямо над собой он увидел группу «юнкерсов», бомбивших десант. Сопровождающие штурмовиков истребители взмыли навстречу врагу. Завязался воздушный бой. «Юнкерсы» смешались, строй их распался, все перепуталось, закружилось. В темноте невозможно было разобрать, где свои, где чужие.

Оленин и Аверин, летевшие в составе Хазаровской восьмерки, не упускали из виду Скворцова. Он смутно чувствовал это, и неприятная холодная дрожь пробегала по его спине.

«И чего этому юбочнику надо от меня? – думал он об Аверине. – Даже в воздухе не дает мне покоя. А на земле, куда ни пойдешь, всюду видишь его нахальные глаза».

Скворцов в самом деле уже не раз ощущал на себе холодные, презрительные взгляды Аверина и был уверен, что не кто другой, как он, настраивает против него летчиков. Никогда ничего он не желал так страстно, как того, чтобы Аверин однажды не вернулся с задания. Узнав, что Аверин неравнодушен к Тане Карповой, он злорадно шепнул об этом Остапу, надеясь посеять недоверие, ревность, раздор между товарищами, но ошибся. Ожидаемого эффекта не получилось. Остап отнесся к его сообщению равнодушно. Он достал из кармана толстый бумажник, вынул из него потертую записную книжечку и прочитал что-то по-английски.

– Что, что? – переспросил удивленный Скворцов.

«Пусть будет стыдно тому, кто подумает об этом дурно», – перевел Остап и начал пространные объяснения о своем незабываемом посещении Эрмитажа, где со слов экскурсовода он записал это изречение, выгравированное на каком-то старинном английском ордене.

Спокойствию Остапа Скворцов не поверил и лишь с сожалением подумал, что кто-то раньше его уже успел наговорить Остапу на Аверина.

«Придет же когда-нибудь конец моим мучениям», – подумал он и вдруг в ту же секунду отчетливо увидел нечто большое, каплевидное, падающее с высоты.

Пузатые немецкие бомбы, сброшенные «юнкерсом», пронеслись сверху, не зацепив никого, но Скворцов как угорелый шарахнулся от строя, будучи глубоко уверен, что, не увернись он вовремя, самолет его был бы смят, раздавлен.

От такой мысли руки его одеревенели, волосы на голове зашевелились, он зарыскал глазами по сторонам. Воздушной струей машину подбросило, а Скворцову почудилось, что это бомба царапнула по консоли крыла. Лицо его стало мертвенно бледным, ужас парализовал волю. Судорожным движением ручки управления он бросил машину в сторону от боевого курса.

Но тут случилось непонятное. Слева, строго наперерез ему, вырвался какой-то штурмовик и прижался к его крылу настолько близко, что пошевельнуться стало опасно.

«Ну, конечно, Оленин… Кто еще, кроме этого ухаря, так летает», – скривившись, подумал Скворцов, перекладывая самолет на левое крыло. Но в то же мгновение, словно ожидая такого маневра, самолет Аверина резким скольжением справа в середину строя вынудил его стать обратно на свое место. Зажатый с обеих сторон, Скворцов летел как в клещах.

Группа приближалась к цели. Огонь зениток усилился. Ведущий Хазаров перешел в пикирование. Вслед за ним один за другим переходили в пике ведомые. Очередь Скворцова. Но он, отчаянно маневрируя между самолетами Оленина и Аверина, в атаку не переходил. Цель уползла под крыло. На земле уже видны были разрывы бомб Хазарова, а они все еще продолжали лететь на запад. Видя, что его спутники не снижаются, не атакуют цели, Скворцов облегченно вздохнул и подумал, что они также не хотят подвергать себя опасности…

«Ага! Дело понятное… Сговоримся, значит», – решил он про себя, но тут же вынужден был разочароваться. Не выдержав больше, Оленин развернулся и понесся на Керчь, прошивая сумерки мечехвостыми эрэсами. За ним повернул и Аверин, приказав бортстрелку следить за самолетом вверху.

Оставшись в небе один, Скворцов нащупал рукоятку аварийного сброса бомб и, не глядя вниз, потянул. Несколько пушечных очередей в пространство – и поворот обратно к морю. Выйдя из зоны обстрела, он юркнул к воде и взял курс на Тамань.

Хазаров отлетел от цели, сделал круг, пытаясь собрать свою группу, но радиопередатчик почему-то не работал. На его сигналы бортовыми огнями никто не ответил. По пути на базу над проливом он заметил какой-то «ил», летевший в темноте тем же курсом, что и он. Желая узнать, чья это машина, подполковник включил свой посадочный прожектор. Яркий луч осветил идущий впереди самолет.

«Ага, Скворцов. Оторвался от группы в темноте», – отметил он и, мигнув ему аэронавигационными огнями «я свой», выключил освещение. Снова повис полумрак. Только из моторных патрубков, ослепляя глаза, вырывались красно-голубые метелки выхлопов.

Уже подлетая к таманскому берегу, Хазаров увидел, что позади Скворцова появились огоньки еще одного самолета.

«Группа понемногу собирается», – с удовлетворением подумал он и по привычке потянулся к усам, но, вспомнив, что щетка находится в кармане под комбинезоном, подполковник опустил руку на тумблер прожектора и… оцепенел. Вместо номера «ила» в брошенном вперед луче блеснул крест «мессершмитта». Пользуясь темнотой, враг подкрался к хвосту Скворцова.

Хазаров рванул ручку управления и, не целясь, дал очередь изо всех стволов. Немец исчез в темноте. Выигрыш во времени исчислялся секундами. Обреченный Скворцов остался жить.

Кем был Скворцов и как он попал в боевую семью военных летчиков – людей, для которых товарищество, дружба, взаимопомощь в бою были священными правилами, написанными кровью, пролитой в битвах с врагом?

Когда-то Антона Скворцова звали Тусиком, и он бегал по Луганску в коротких штанишках. Отец его был завмагом. Мать, женщина избалованная, не находя дела, достойного себя, предпочитала, как она говорила, посвящать свои дни воспитанию единственного сына. Положение мужа позволяло ей не работать и хорошо одеваться. Сына она также наряжала в костюмчики каких-то необыкновенных фасонов, из-за чего Антону постоянно приходилось терпеть насмешки от товарищей. Он жаловался матери, а та твердила ему:

– Не связывайся с ними. Они тебе неровня. Ты умница. У тебя способности! Они завидуют тебе.

Отец Антона, человек умный, но слабовольный, пробовал было противиться. такому воспитанию, но после двух-трех бурных стычек с супругой махнул на все рукой. Шли годы. Мать продолжала непомерно восхвалять в мальчике какие-то необыкновенные таланты, выдающиеся способности, известные одной ей. Антону пророчилась столь блестящая будущность, что со временем он и сам стал думать о себе, как о человеке исключительном, одаренном. Он рос в стороне от товарищей. Когда в школе его однажды спросили, почему он не вступает в комсомол, он снисходительно усмехнулся и сказал, что еще не дорос, не подозревая, насколько он был прав. Кончая десятый класс, юноша как-то попал в клуб паровозостроительного завода. Подшефная авиачасть давала в этот вечер концерт художественной самодеятельности для рабочих. На вечере взгляды всех были устремлены на летчиков с петлицами цвета утреннего неба. Может быть, именно тогда в его голове впервые возникла мысль об авиации. «Уж больно форма хороша… Прямо-таки великолепная, к тому же денежки платят немалые», – думал он и вскоре, несмотря на упорное сопротивление матери, ушел в авиацию.

– Мама, – говорил он покровительственным тоном, – ты отстаешь от духа времени.

В течение недолгой службы он имел законные основания хвастать тем, что не получил ни единого взыскания, а, наоборот, получал поощрения за аккуратность и дисциплинированность. Те, кто знал его раньше, с удовлетворением замечали, что он меняется к лучшему. Но юноша вовсе не изменился. Терпеливое, исправное несение службы имело другую подоплеку. Честолюбивые мечты не оставляли его никогда. Он был твердо убежден в том, что почет и слава заслуживаются не подвигами, а создаются всемогущей рукой благосклонных начальников и ждал лишь случая, чтобы отличиться.

Случай отличиться вскоре представился. Началась война, и полк, в котором служил Скворцов, бросили в бой. Тут-то он впервые пожалел о том, что выбрал авиацию. Когда пришлось лететь на задание, он почувствовал такую растерянность, что готов был сбежать. Одно упоминание о «мессершмиттах» и зенитках бросало его в трепет. Самолет" вызывал отвращение. Влезая в кабину, он дрожал, обливаясь холодным потом. Впрочем, воевать пришлось недолго. Полк сняли с фронта и отправили в тыл за новыми самолетами. По дороге Скворцов внезапно заболел, и его ссадили с поезда, подозревая тиф. Но на следующее утро он столь же внезапно выздоровел, а еще через неделю пристроился адъютантом в запасном авиаполку.

Отступление советских войск глубоко беспокоило его. Больше всего он боялся, что о нем вспомнят, как о пилоте, а вспомнив, заставят подняться в небо. От этого тоскливо сжималось сердце. В запасном полку он старался работать так, чтобы прослыть незаменимым и этим упрочить свое положение. Но старания не помогли. В конце концов наступил час, когда о нем вспомнили и послали на фронт. Он поехал, втайне твердо решив любыми путями сохранить свою жизнь.

Служить в гвардейском полку вначале было довольно сносно. Полк формировался, отдыхал. Подполковник Хазаров видел в нем образцового офицера, ставил его в пример. «Что ж, для начала неплохо», – думал Скворцов и в душе смеялся над неловкими «воздушными волками», как мысленно называл он старых летчиков. Правда, случай во время бомбежки в Тихорецке повредил его репутации – отношение товарищей изменилось к худшему. Но терпеть было можно, если бы все так и осталось. Однако при густой насыщенности «Голубой линии» зенитными орудиями было мало шансов остаться в живых, и он не переставал думать: «Как уцелеть?»

Когда фашистская листовка, сброшенная «юнкерсом», попала ему в руки, он не разорвал ее, как делал не раз до этого, а быстро сунул, бумажку в карман.

«На всякий случай… – подумал он лицемерно, – а вдруг собьют. Пустяк, никто не узнает. Я же не изменник»… – успокаивал он себя, стараясь унять мучившую его совесть.

* * *

На следующее утро, когда летчики прогревали моторы, собираясь выруливать на старт, впереди ревущих самолетов пронеслась грузовая машина. В ее кузове, балансируя на ногах, стоял дежурный с красной нарукавной повязкой. Поворачиваясь к каждому самолету, он энергично махал, скрещивая над головой руки, сигнал – «выключай».

– В чем дело? – недовольно спросил Остап, сбавляя обороты.

Струи воздуха от винта ослабли, и техник Школяр, вскарабкавшись на крыло, прокричал летчику:

– Вылет отставлен! Выключай!

Через две минуты полуторка вновь остановилась у самолета Остапа.

– На капе! Срочно! – сообщил дежурный. Остап стал на крыло.

– В чем дело? – спросил он у летчиков, но никто, в том числе и дежурный, не мог с достоверностью ответить.

Посмотрев на Бороду, Остап вдруг что-то вспомнил и хлопнул себя по лбу.

– Ясно, товарищи, – подмигнув, сказал он. – Нас могут вернуть на капе лишь по одной чрезвычайно важной причине… Хазаров забыл поздравить Бороду с днем рождения… – кивнул он на летчика.

– Э-э, Жора, это не по-товарищески, – раздались насмешливые голоса. – Притаился и молчишь? Так не пойдет… Двадцать три года в жизни бывает только раз!

Пока Борода что-то смущенно бормотал, полуторка остановилась у командного пункта. В землянке летчиков ждал Хазаров. Он только что получил из штаба дивизии шифровку. Боевая обстановка, по последним данным, резко изменилась. Одновременно с высадкой десанта восточнее Керчи был высажен десант южнее Камыш-Буруна. Эта группа быстро продвинулась на север, создав угрозу вражеским тылам. Против десанта были брошены две дивизии немецкой пехоты, две портовые команды моряков, несколько румынских батальонов и сорок танков. Превосходящие силы врага прижали десант к морю в деревушке Эльтиген между озерами Соленым и Чурубашским. Положение создалось крайне тяжелое. Боеприпасы кончались, шторм не прекращался. Люди отстреливались последними патронами. Командование нацелило полк Хазарова на южный плацдарм.

– Мы будем бить вражеские танки, – пояснил Хазаров. – Но кроме непосредственно боевой работы, на наш полк возложена еще одна не менее важная задача – забрасывать в расположение десанта грузовые парашюты с необходимым снаряжением. Летать придется в любую погоду, при любых условиях, беспрерывно, – закончил он.

– Разрешите задать вопрос? – подал голос Борода.

– Задавайте.

– Полет с грузовыми парашютами будет засчитываться боевым вылетом или как?..

– Безусловно. Это весьма ответственное боевое задание, – подтвердил Хазаров.

Остап легонько толкнул локтем в бок Черенка и прошептал:

– Жора беспокоится о своем летном счете… Спорим, что Хазаров забыл про день его рождения, – протянул он другу руку.

– Внимание! – перебил его Хазаров. – Летчики, у кого в самолетах подвешены фугасные бомбы, проверьте лично, когда они будут сняты, и доложите майору Гудову. Вместо них вам подвесят грузопарашюты. Первую группу поведу я. – И, повернувшись к двери, он добавил уже буднично: – Ну, что же… Полетели.

Летчики встали.

– Да! – остановился внезапно Хазаров. – Лейтенант Борода!

– Я!.. – напыжился Борода.

– Поздравляю вас с днем рождения, с двадцать третьей годовщиной, – подполковник стиснул руку покрасневшего Бороды и прищурил глаза, прикидывая что-то в уме.

– Чем же хорошим побаловать нашего именинника? – спросил он летчиков, усмехаясь в усы.

– Послать его на штурмовку Багеровского аэродрома… – пошутил Остап, поддразнивая друга. Все хорошо знали, что там гнездо фашистских истребителей-ассов.

– Это само собой… – мягко ответил Хазаров. – Я думаю о другом. Наши родные, наши семьи далеко. По традиции же такие юбилеи празднуют всегда в кругу семьи. Приглашаю офицеров второй эскадрильи – боевой семьи, в которой служит наш именинник, явиться сегодня в столовую на ужин отдельно в двадцать один ноль-ноль!

Борода с каждой минутой все больше конфузился. Прижав руку к сердцу, под одобрительный шум товарищей он благодарил командира.

– А как же другие эскадрильи? – раздался голос Аверина.

– А другим эскадрильям придется дождаться своих именинников, достойных именинников… – подчеркнул Хазаров и, взмахнув по усам щеткой, положил ее в карман, наглухо застегнул реглан и, кивнув Грабову, вышел.

Через десять минут четверка под его командой покинула аэродром.

Оставшиеся экипажи пошли в землянку летчиков ожидать своей очереди. Землянка тонула в полумраке. Сквозь оконную нишу, похожую на пулеметную амбразуру, еле струился тусклый свет. Резервные пилоты расположились ближе к окну. Кто читал, кто приводил в порядок штурманское имущество, кто чистил оружие.

Черенок собрал молодых летчиков своей эскадрильи вокруг «немой» карты района. По карте, на которой не было названий населенных пунктов, полагалось совершить теоретический полет в любом направлении, называя при этом расстояния, примерные курсы и наименования всех обозначений. В стороне, прислонясь спиной к столбу, сидел угрюмый Скворцов. После вчерашнего полета на Керчь он понял, что над его головой собирается гроза, и на этот раз ему не выкрутиться. Не зря Оленин и Аверии так долго сидели вчера у Грабова. Не зря сам Грабов до полуночи не выходил от Хазарова. Скворцов видел издали в освещенном окне их тени и стремительно мелькающую щетку в руке Хазарова. Ему очень хотелось бы узнать, что они о нем говорили, а говорили именно о нем, в этом Скворцов нисколько не сомневался. Но подслушать не удалось. Вокруг ходили люди.

Ночью ему не спалось. Он долго ворочался, думал, курил. Угнетала боязнь: что принесет ему завтрашний день? Он знал, что для проверки его подвергнут страшному испытанию – пошлют на задание в самый ад. Опять придется переживать страшные минуты рядом с этим праведником Черенком, а то, чего доброго, с шалопаем Олениным или юбочником Авериным. Скворцов лежал на краю нар. Около него на одеяле развалился огромный разжиревший кот. Кот монотонно мурлыкал, и его тихое мурлыканье, напоминающее родной, уютный дом, еще больше нагоняло на сердце тоску.

Утром, однако, обстановка как будто изменилась к лучшему. Его не только не послали на задание, но даже не включили в боевой расчет, оставив в резерве. Такой поворот сразу поднял настроение.

Глядя на мутный проем окна, Скворцов размечтался. «Везет же иным людям… – думал он, вспомнив случай, происшедший на днях. – Попову предложили поехать в академию, но он, дурак, отказался, заявив, что еще не свел личные счеты с фашистами… Уж я-то не отказался бы».

В землянку вошла Таня. Постояв у двери, пока глаза привыкнут к полумраку, она шагнула вперед и присела на свободное место.

– А ну-ка, снимайте гимнастерки, у кого насчет пуговиц и подворотничков слабовато, – сказала она, хозяйственно раскладывая на коленях белые выглаженные полоски материи.

Перекидываясь шутками, летчики расстегивали «молнии» комбинезонов, ощупывали пуговицы, снимали гимнастерки.

– Очередь соблюдайте, – крикнул Аверин, успевший раньше всех стащить с себя гимнастерку и подскочить к девушке. Рисуясь, он стоял перед ней в шелковой с короткими рукавами рубашке и щурил свои красивые глаза. Таня, не удостоив его взглядом, повернулась к Бороде.

– Товарищ лейтенант, давайте, я вам примерю, – предложила она, выбирая самую длинную полоску.

Борода, что-то пробормотав, отказался.

– Ладно, Жора, иди. Как имениннику, уступаю тебе очередь, – милостиво изрек Аверин.

Борода спустился с нар, подставил могучую шею.

– Мамочка моя… Короткий! Не угадала… – сокрушенно воскликнула девушка, всплеснув руками. – Ну и шейка!..

Летчики засмеялись. Борода кашлянул и с видом страдальца полез обратно на скрипучие нары.

– А вы что же не приготовились? Давайте гимнастерку, а то подворотничков не хватит, – повернулась Таня к Скворцову.

Тот вежливо поблагодарил, разделся. В это время дверь стремительно распахнулась, показался вестовой.

– Группа подполковника Грабова на вылет. Вместо Бороды идет лейтенант Скворцов! – крикнул он во все горло.

Скворцов вздрогнул, потянулся за гимнастеркой.

– Вылет по тревоге. Немедленный! – добавил вестовой, исчезая за дверью.

По лестнице затопали Остап и Оленин со стрелками. Наверху надсадно сигналила автомашина, развозящая экипажи по самолетам. Не надевая гимнастерку, Скворцов натянул рукава комбинезона прямо на свитер и побежал следом за всеми.

За землянкой командного пункта он увидел стрелка Замошкина. С ним разговаривал уполномоченный особого отдела полка Юсин. Стрелок был чем-то смущен и несмело переступал с ноги на ногу. Скворцов похолодел.

«Донесли… Особняк стрелка обнюхивает…» – бледнея, подумал он.

– Быстрей! – кричали с машины.

Скворцов узнал голос Оленина и с ненавистью взглянул на него. Замошкин, надевая на ходу шлемофон, прыгнул на подножку. Скворцов через борт перевалился в кузов. Машина помчалась. Таня быстрыми стежками докончила работу, сложила гимнастерку и поднялась на-. верх.

Группа пошла на взлет. Задумчиво склонив набок голову, девушка стояла у землянки, провожая машины. Когда подошла очередь Остапа, она сжала руки и, как всегда, прошептала:

– Вернись!..

* * *

В воздухе было свежо. С высоты полета море казалось старым, морщинистым. Самолеты сильно болтало. Прожорливые моторы захлебывались бензином при каждом рывке в высоту. Одинокие буревестники стрелой проносились мимо машин. Четверка Грабова подходила к Эльтигену правым бортом. В эфире сквозь шум и треск множества раций доносился громкий и отчетливый голос мощной морской радиостанции десантников.

– «Яшки», «пешки», «горбатые», идите ко мне, Я – Граната. Меня загрызают фашистские танки… – настойчиво звучало в наушниках. И через минуту снова:

– «Ильюшки», «горбатые», бросайте мне патроны, мины, сухари.

Четверка подлетала к цели, когда с запада, курсом на Эльтиген, навстречу показалась другая группа самолетов. Под их фюзеляжами торчали колеса. Ошибиться нельзя – это летели «юнкерсы-87» – «лаптежники», как называли их на фронте.

– «Юнкерсы» летят бомбить плацдарм! Атакую! Стрелки, внимание! Прикрывайте хвосты – в воздухе истребители противника! – скомандовал Грабов.

Вытянувшись правым пелленгом, три штурмовика ринулись навстречу четверке немецких бомбардировщиков. Штурмовик номер восемь Скворцова, летевший до сих пор в группе, внезапно исчез. Оленин сразу заметил это.

– Где восьмерка? – возбужденно спросил он стрелка.

– Вошел в облака при подходе к цели! – отрапортовал стрелок и быстро добавил. – Два «месса» заходят в хвост.

– Вижу… целься спокойнее, – ответил Оленин, а сам все думал о Скворцове: «Увильнул от боя. Бросил в такой момент, подлец…»

– Доверните влево! Атакуют командира! – крикнул стрелок, подтверждая свое сообщение длинной очередью.

Пара истребителей противника атаковала, но безуспешно, – дружный огонь стрелков отсекал их.

Перезаряжая между атаками пулемет, стрелок Остапа – Уманский внимательно следил за воздухом. Случайно он заметил вдали одиночный «ил», выскочивший из-за облака. «Мессершмитты» после неудачного нападения на группу бросились к нему, но «ил» снова спрятался в облака. Через минуту он вынырнул уже с другой стороны. Подстерегавшие немцы снова атаковали его, и снова он ушел в серый облачный туман. В небе, над морем, возникла опасная игра в прятки. «Мессершмитты» завертелись вокруг облака, поджидая, пока выбранная ими жертва вывалится из него.

В это время тройка Грабова, ощетинясь огнем, не дала возможности «юнкерсам» прицельно отбомбиться. Строй распался. Бомбы сыпались в море, поднимая столбы воды.

– Молодцы «ильюшки»! Ага! Дай им жару, колбасникам! Гвозди их! – орал радист Гранаты, захлебываясь от восторга.

«Илы» спускались все ниже и ниже. Со стороны немцев заработали автоматические зенитки. Грабов, со свойственной ему аккуратностью, зашел на Эльтиген и сбросил парашюты. Остап и Оленин нажали кнопки сбрасывания. Белые купола с болтающимися внизу сигарами грузовых мешков относило ветром к берегу Чурубашского озера. Но расчет был точный. Десантники получили груз.

– Спасибо за выручку, друзья! Моряки летчиков также не подведут. Молодцы, ребята! – благодарила Граната.

– Да, действительно молодцы… – пробормотал Остап. – Вопрос только, кто? Нам что? Пробыл пять минут в огне, уцелел и будь здоров! На аэродроме ждет тебя горячий обед, койка с чистым бельем в общежитии и спокойный отдых после боя. А некоторым счастливчикам так даже подворотнички дважды в день меняют… – усмехнулся он, подумав о Тане. – Какое же тут молодечество? Так… обыкновенные будни. Вот посидеть там внизу, на пятачке плацдарма, без сна и отдыха, без патронов да без сухарей, действительно надо быть молодцами, – рассуждал он, продолжая следить за мутным морским горизонтом.

Штурмовики возвращались к таманскому берегу. Из-под тяжелой, мрачной тучи пробилось желтое солнце. Холодные лучи его засверкали на пологих складках зыби. Туча, синяя посредине, словно вороненый ствол, раскалилась по краям добела. Море стало серебристым. Только бесформенная ядовитая тень облака еле ползла, цепляясь за пенистые ребра волн.

– Скворцов! Я – Грабов. Отвечайте, где вы? Я иду на базу… – то и дело звучал голос ведущего. Но Скворцов не откликался.

– Валентин, где машина Скворцова? – спросил в свою очередь Остап бортстрелка.

– За ним «мессы» гонялись… вокруг черного облака, а потом я потерял его из виду, – виновато сообщил стрелок.

Остап хотел выключить переговорный аппарат, но снова услышал голос Уманского.

– Глядите назад, товарищ лейтенант! Летчик повернулся, высунулся из кабины.

Позади группы из-за вороненой тучи с огромной скоростью пронесся горящий «ил». На его борту в кровавых змеях пламени мелькнул восьмой номер Скворцова. Через несколько секунд морская поверхность вспучилась, вверх взлетел гейзер воды и пара, и седое крыло могучего вала накрыло его. На складках волн заиграли радужные пятна масла, но и они вскоре рассеялись, расцарапанные морским ветром. У шероховатой кромки черного облака, над местом гибели Скворцова, блеснул крестами худой силуэт хищника. Описав вираж, «мессершмитт» растаял в береговой дымке.

– Что со Скворцовым? – тревожно спросил техник Школяр.

Он стоял у крыла Остаповской машины, предусмотрительно держа в одной руке шапку летчика, а в другой заранее свернутую для него папиросу – обычай, заведенный техниками во всем полку.

Остап не спеша вылез из кабины на крыло, расправил плечи, повесил шлемофон на штурвал и спрыгнул вниз. Молча сунув в зубы приготовленную ему папиросу, он с жадностью затянулся.

Балагур и шутник, любимец товарищей, он терпеть не мог, когда у него выспрашивали то, о чем ему не хотелось говорить. Не дождавшись от него ответа, Школяр перевел вопросительный взгляд на бортстрелка. Уманский сдвинул брови, вздохнул:

– К сожалению, не могу точно ответить. Должно быть, Скворцов умер…

– Брось, архитектор! – жестко отрубил Остап. – «К сожалению!» «Умер!»… Ему не привыкать. Он в каждом своем вылете умирал трижды…

– Что-о? – заикнулся Уманский.

– Умирал, говорю, трижды… От страха за свою шкуру… Получая боевое задание, умирал, над целью умирал и по пути на базу умирал, боясь разоблачения. Некрологов не надо.

– Все-таки он свой человек, товарищ лейтенант. Летал, воевал… – несмело возразил Школяр, продувая и разглядывая на свет сетку маслофильтра.

– А ты сначала научись отличать настоящего человека. Дырка от бублика – это не бублик, дружище… – предостерег его Остап и пошел напрямик через поле к стоянке Оленина. Оттуда ему настойчиво махала Таня.