Текст книги "Чем мы занимались, пока вы учили нас жить"

Глава пятая. Укрепление внутренних связей

Иногда мне в голову забредали неприятные тени. Тени говорили родительскими голосами: разве у тебя нет друзей? Разве ты настолько никому не нравишься? Разве ты не заслуживаешь ничьей симпатии?

Ведь правда, у каждого уважающего себя ломоносовца в школе обязательно был кореш. Если не в самой школе, то во дворе, если не во дворе, то из летнего лагеря, если не оттуда, то хотя бы из интернета. У меня не было никого, кому я бы мог доверять, кому мог бы рассказать, как я себя ощущаю в шуме событий.

Мои соратники? Строго рабочие отношения, ничего личного. Пуля казался мне слишком вороватым, он не вызывал доверия априори. Воспитанный дворовыми законами, он обладал двумя противоречивыми качествами: хитростью и хвастовством. Противоречия доходили порой до абсурда:

– Пуля, но ведь ты божился вчера перед всеми, что это не ты выбил мячом окно на четвертом. Зачем же ты хвалился этим сегодня?

– Большая разница, Император. В первый раз в классе был завуч, поэтому я свалил всё на Косого. Его и так все во всем подозревают. А когда завуча нет – почему не раскрыться? Ты прикинь, до четвертого долетело, с земли! Сила удара какая!

Я втолковывал ему базовые понятия о репутации, но каждый раз понимал, что Миша хитер достаточно, чтобы обводить всех вокруг пальца, но не настолько, чтобы не быть при этом самому обведенным. Несчастного Косого заставляли платить за окна, но при этом Пуле никогда не доверили бы и ничтожнейшей тайны.

Я держал его при себе, но старался не посвящать в тонкости, он был самый что ни на есть наемник, примкнувший к победителям. Было понятно, что, стоит кому-нибудь опередить нас, Пуля сдаст меня со всеми моими внутренностями конкуренту. Слава богу, конкурентов из коммерсантов у нас не было и не могло быть, потому что мы придумали саму систему. Конкурируйте на нижних уровнях сколько угодно, а мы будем верхушкой, распределительным органом.

С Гешей наши интересы были противоположны диаметрально. Он тусил исключительно со своей футбольной командой, орал националистические кричалки на стадионах, дрался в подворотнях, пил отвратительные алкококтейли, и на этом перечень его интересов кончался.

Я остерегался его животной жестокости, слабо поддающейся какому-либо контролю. Он держался в команде из-за того же, из-за чего ни один солдат не существует сам по себе: ему всегда нужно кому-нибудь присягать. Войны идут и заканчиваются, а насилие, старое, доброе, бескомпромиссное, будет всегда. Должен же кто-нибудь это насилие регулировать и направлять, нужен же кто-то, кто похвалит и отчитает? То-то же.

Наша дружба с Гешей была тем более невозможна из-за его скудных интеллектуальных способностей. Как-то мы встретились с ним на районе, завязался пустой разговор. Он сказал мне невзначай:

– Географ врет как собака! Я в интернете прочел, что Земля-то – плоская, как тарелка! Нет никаких доказательств обратному. Видел когда-нибудь, чтобы она загибалась? С биологичкой та же фигня – ну как человек мог произойти от грязной обезьяны? Ты сам в это веришь? Почему тогда сейчас обезьяны не превращаются в людей? Бред. Думают, мы дебилы.

Я изо всех сил скрывал от Геши свой скепсис и молча кивал.

Ни с кем я не мог себя чувствовать равным, все уступали мне, и от этого мне было глухо и гулко. Но так или иначе в моей обособленности был мой успех, я умел играть на чужих эмоциях, управлять трезво. Ничего личного, один сплошной бизнес.

* * *

И вот появился хитрец, знавший, что Земля не только круглая, но еще и продается в квадратах. Я сделал вид, что не понимаю его намеков, когда он ко мне подошел: мол, ты что-то попутал, какой я тебе Император. Он улыбнулся еще более хищно:

– Ну ладно-ладно. Нет причин пускать пыль, строить из себя дурачка. Я слышал твою речь перед физрой, это было хорошо, я был почти тронут. Я солидарен с подпольным движением, хотя сам не играю, но ограничения бьют и по моим делам тоже.

– И что это за дела?

– Вот видишь, Император, ты не знаешь, кто я и какие у меня дела, а я все про тебя знаю, и это проблема.

– Проблема для чего?

– Для нашего будущего сотрудничества.

Хитрец оказался школьным торговцем алкоголем и сигаретами. В принципе, он мог достать кое-что и покруче, о чем не следовало бы упоминать. Выгода была для него там, где существовали запреты. Он всегда действовал в одиночку, не соприкасаясь с заказчиками напрямую, составлял для доски объявлений зашифрованные послания, передавал через третьих лиц записки с координатами запрещенки, спрятанной в школьных стенах. Желающих подлить себе в чай спиртного оказывалось немало среди старшеклассников, поэтому, пока мы считали себя королями, его бизнес по-настоящему цвел.

Но с приходом Комендатуры настали голодные времена – принялись копать и под него, клиентура перепугалась, спрос стих под угрозами директрисы всех подвести под статью. Раньше он уворачивался от прожекторов, но как спрятаться от ослепительного света дня?

Я с трудом, но все же узнал через Пулю кое-что о человеке, который напрашивался к нам в союзники. Его звали Амир. Наиболее почитаемым фактом его биографии было то, что отец его отбывал срок в колонии не то за взятку, не то за растрату городского масштаба, – цифры назывались разные, но было ясно, что за пустяк десятку не влепят. Амира уважали, он был всегда хладнокровен и деловит.

Я обмозговал все риски и взвесил про и контра. Новый рынок и новый партнер в отчаянные времена были как ложка к тарелке. Мы заключили партнерство и составили общий план. Требовалось насытить моей идеологией не несколько классов, а всю школу, разъесть эту солдафонскую систему изнутри, как ржавчина разъедает старую «Волгу».

Амир завел моду на лозунги, ими теперь испещрялись стены туалетов и раздевалок: «Наша игра будет вечной», «Присоединяйся или сдавайся», «Ты с нами, или ты проиграл». Он задал движению агрессивный, по-настоящему сопротивленческий тон, предложил нам сделаться подпольной партией с намеком на манящую эксклюзивность, – но на самом деле распахнуть свои двери для многих.

Если раньше наша команда была только верхушкой, то Амир набрал нам опору. От кандидатов требовалось только две вещи: желание жить хорошо и доказательство верности. Хочешь вступить – докажи, возьми у всех на виду мелочь из блюдечка у буфетчицы. Подложи изуверу Сан Палычу таракана в портфель, выбей стекло в витрине со стенгазетой. Нам нужны дерзкие. Особо активно мы вербовали тех, кто околачивал груши в Комендатуре.

– Старый порядок не предлагает новых возможностей. Мы дадим вам связи и статус. Оставайтесь в дежурстве глазами, а сердцем служите нам.

Мы стали называть себя «Новый Порядок», но чаще еще секретней – «НП». Мы сделали тень привлекательней света. Через аппарат распространения слухов, придуманный Пулей и Амиром, мы портили имидж Комендатуры и лично Аляутдиновой так, что, рассказывая о ней, краснели даже самые закоренелые сплетницы.

Находились, конечно, отказники. Отличники и любимчики учителей, дорожившие чистотой дневника и опасавшиеся красной ручки, – те выполняли все поручения Аляутдиновой на ура и носили форму как надо. Очень скоро их ждали бойкоты и тёмные, мы окружали их в коридорах, мочили им форму в сортире, подкладывали жвачку в карманы.

Так мы стали кошмаром штрейкбрехеров и представителей власти. Школа исполнилась скрытой ненависти и показной лени, учителя заныли от подложенных на стулья кнопок, отличники не могли спать спокойно, а упертая директриса все не хотела идти на попятную, презентовала новые ограничения, продолжала аутодафе. В конце концов Аляутдинова не вынесла нашего натиска и подала в отставку. Тогда директриса взяла в свои руки меч правосудия и создала прецедент: дилер Артюхин по кличке Душка был выдворен из школы с занесением в личное дело. Изгнание Душки стало выстрелом по невооруженной толпе. Все были в шоке и разбежались в разные стороны.

* * *

Как раз в эти дни очень кстати из отпуска вышел завуч, фамилию которого я называть опасаюсь: он был хоть и учитель истории в младших классах, но до работы в школе имел отношение к органам. По слухам, за некую провинность перед начальством он принял педагогический сан и оказался у нас. Зато родственники его и поныне раскиданы по разным ведомствам, вы, скорее всего, слышали их фамилии, видели их отъевшиеся физиономии на ТВ.

Завуч быстро оценил обстановку, провел серию допросов и выяснил, кто стоит за сыр-бором. Он снял меня с алгебры и закрыл за мной дверь в свой кабинет.

– Так-так, молодой человек. Я все понимаю, конечно. Тоже был молодым, тоже ходил с головой в кипятке, тоже в свое время стремился властвовать и разделять. Добрый совет: не начинай войну, в которой не одержишь победы. Тебе бы с девками гулять, а не на физре чегеварить. К тому же твои родители, честные люди, расстроятся, узнав, что их стоеросовая опора вылетит из-за дисциплины. А может, ты захотел на учет? В детской комнате милиции есть понимающие люди…

Несколько раз в течение разговора будто бы невзначай клал руку на дисковый телефон, изучая реакцию. Но на моем лице покоилась прирожденная холодность, статика. Я был готов.

Когда цирк закончился, я объяснил, что в угрозах нет толка, – мы ведь тут все адекватные взрослые люди. К тому же если со мной что-либо произойдет, то контроль над школой будет безвозвратно потерян. Бунт усилится, забастовка протянется целую четверть. Наш ресурс, в отличие от учительского, неисчерпаем, а наши методы – вы видели только цветочки.

Что будет дальше? Повторятся звонки о заложенных бомбах? Посыплются обвинения в педофилии? Кто знает, сколько нервов потратит он, прежде чем выйти на пенсию? Какими будут его годы до тихой старости – спокойными или ревущими? Выбор за ним.

Мы еще поперекрикивались и постучали кулаками о стол. Потом завуч стих, он яростно думал. Я читал на его мрачной физиономии намерение достать ремень и продемонстрировать мне весну в Праге. Но блеф, как всегда, прокатил. Мы принялись торговаться.

Директрисе не обязательно знать – она пожилая нервная женщина, у нее слабое сердце и дурная привычка все запрещать. Завуч, говорил он о себе, – человек иного склада, можно даже сказать, либерал. Мы получим продленку. Гардероб? Исключено. Тогда спортзальные раздевалки и туалеты. Физрук – свой человек, с уборщицей договоримся. Через охрану на входе сотки пронести не удастся: охранник, вечно сонный престарелый Матвеич, безобидный, но внимательнейший мужик, верен одной директрисе. Лучше держать товар на складе буфета, буфетчица – свой человек. Ограничения на передвижения во время перемен снимут, а мы к школьному имуществу пальцем больше не прикоснемся.

К концу разговора завуч, стоя ко мне спиной, докуривал сигарету и озирал школьный двор. Этого разговора не было, он сказал. Действуйте тихо. Мы пожали друг другу руки. Завтра бунт кончится, игры возобновятся.

– И вот еще что, – обнаглел я вконец, – форму отменим. Представим это как начало оттепели. А мы вам что захотите, любое досье. Вы ведь это же хотели?

Глава шестая. Продленный срок пребывания

Продленка – воплощение хаоса и произвола. Учителя ненавидят, когда им выпадают дежурства после уроков. Можно договориться с одним классом, который тебя уже знает, но с кучкой бандитов из разных классов, плюющих на твой авторитет, – тут можно и не пытаться.

Формально на продленке должны были делать уроки или заниматься трудом, то есть лепить из пластилина, строгать скворечники, вырезать из цветной бумаги гирлянды или ваять, на худой конец, башни из лего.

Вместо этого изрезанные тетради, пластилин и желтые кубики летали по классу, у доски декламировали частушки:

 
Девки спорили в трамвае, у кого […] кривая.
Оказалось, что кривая у водителя трамвая.
 

Cтулья ломали о головы, доску испещряли глубокомысленными афоризмами. «Люби “Спартак” в себе, а не себя в “Спартаке”», «Не мы такие – жизнь такая». А иногда младшие просто катались по полу, пока старшие пили пиво, играли на деньги в буру, затевали турниры по армрестлингу или по плевкам в высоту. Угомонить маргиналов не представлялось возможным, и изможденные до смерти педагоги дремали на партах, прикрыв ладонями уши. Приходящие после работы родители тоже были не в силах возмущаться продленкой – они доставали из пекла своих и покидали неблагополучный квартал. Так было до нас.

* * *

Когда пришли мы, хаос исчез – наступила система. Буфетчица Залина принимала товар на склад и прятала сотки в коробках под глазированными сырками. Мы выделяли ей по дежурному на неделю, дежурные по факту выполняли за нее всю работу, так что Залина могла спокойно посвящать себя чтению «Тайной страсти» или «Невесты по ошибке». Ее такой расклад полностью удовлетворял.

Днем к кассе подходил курьер, спрашивая, свежие ли сегодня сырки, и в случае, если да, протягивал дежурному бумагу, на которой было написано, сколько и чего надобно выдать. Дежурный возвращался с подносом, уставленным чаем и стопками, прикрытыми полотенцем. Если дежурный отвечал «свежих нет», это значило, что за столовой могли наблюдать.

Товар распределялся по туалетам, у каждого из которых ждали свистуны, уведомлявшие о приближении учителей и дежурных, а у последней кабинки ждал дистрибьютор. Если клиент заходил за обменом, нужно было называть дистрибьютору код. Например: «Дай жвачку», – а дистрибьютор в ответ: «Тебе мятную или с клубникой?» Дни недели кодировались разным вкусом, порядок менялся.

По сигналу последнего за день звонка завхоз Антипов, пьющий мужчина средних лет в мутных и толстых, будто озерный лед, окулярах, отпирал нам актовый зал, расставлял парты и стулья, а сам шел в каморку, где поддавал, спорил сам с собой и смотрел по телевизору «Поле чудес».

Буфетный дежурный закатывал в актовый зал тележку с напитками, чипсами, сотками. Шторы задергивались, на магнитофоне приглушенно включали радио «Попса». Геша стеной стоял у дверей и впускал по паролю. Затевались игры, все были довольны. Я наблюдал весь процесс, сидя за столиком в темном углу, чтобы никто не видел, но ощущал мое покровительство. На всякий случай за моей спиной располагался черный ход. Чтобы вдруг если что.

Тем временем этажом ниже, в классе продленки, оставалось лишь четверо: безмятежно спавший учитель, Амир, подводивший дневные итоги, Миша Пуля, искавший в бинокль приближавшихся к школе родаков, и сменный бегун. По вызову бегуна игроки возвращались из зала и имитировали продуктивность. Родители слегка удивлялись малочисленности продленщиков и тишине, но в силу усталости не задавали вопросов.

Кассу закрывали, записывали имена и числа, сотки убирали в коробки. Так повторялось из недели в неделю. Рынок, развернувшийся в школе палатками и теневыми продажами, достиг апогея. Снова каждая вещь и услуга блистали ценой.

Торговля двигала общий прогресс и культуру: в Ломоносовке можно было найти последних моделей мобилы и MP3-плееры, игровые приставки, шмотки от Киры Пластининой. Все были рады, а те, кто не был, те просто еще не осознали.

Я, Амир, Геша, Пуля – мы, бенефициары прогресса с культурой, провозглашали: «Да здравствует “Новый Порядок”! Слава всем, кто способствует его поддержанию! Позор тем, кто препятствует играм!»

Между тем мы сближались с Амиром идейно. Я находил в нем товарища, столь же целеустремленного и грамотного в делах, как и я.

Тем паче что не требовалось больше делить территорию – он спокойно уступил мне императорский титул, довольствуясь статусом кардинала. На переменах мы сидели на подоконнике и наблюдали за кипишем ярмарки.

– Эти люди, – говорил Амир, – не смыслят ничего в экономике. Они радуются каждой приобретенной мелочи как подарку, не зная, что завтра всё проиграют.

– Но мы-то знаем, – отвечал я. – Будь к ним снисходителен. Они обеспечивают нас с ног до головы, они стараются изо всех сил.

– Как скажешь, брат, – улыбался Амир, – как скажешь.

И в этом слове «брат» было действительно что-то от старшего брата, которого у меня никогда не имелось. Потом мы обсуждали наше будущее и горячо спорили, кто больше преуспеет во внешкольной реальности – политики или бизнесмены. Сходились на том, что идеал человека – это беспощадный политик с руками как у бизнесмена. Или бизнесмен с такой хваткой, чтобы держать своими руками за горло политиков.

* * *

Как-то на перемене Амир спросил меня:

– Император, что делаешь после уроков? Мы с пацанами хотели в бильярд.

Я согласился.

Его пацаны были старше нас, все в кожанках и рваных джинсах, с серьезными лицами и меткими шутками, настоящие герои боевиков. Один успел отсидеть в детской исправительной за рэкет и покушение на убийство, а сейчас работал помощником районного депутата. Второй подростком бегал шестеркой в кузьминской ОПГ, а недавно начал карьеру в оборонной промышленности. Третий водил самый настоящий «Бумер», устраивал собачьи бои, совмещая это с подрядами на строительство детских площадок.

Вроде каждому не больше двадцати пяти, а уже важные люди. Я слушал про них раскрыв рот и завидовал. Они, как и Геша, начинали дворовыми криминалами, маргиналами, нерукопожатными среди приличных людей, но, в отличие от Геши, у них были амбиции – и это решало. Мы пили хорошее чешское пиво, курили дорогие сигареты (я – не взатяг, как сигары) и били по шарам в тускло освещенной бильярдной. В этом был стиль.

Чтобы не оставлять меня в стороне, Амир хвалил нашу агентурную сеть, привирал о моих подвигах, выделял мне ведущую роль в операциях. Пацаны, одобряя, кивали.

– Наш поц, – говорил устроитель собачьих боев.

– Далеко пойдет, – хриплым голосом добавлял опэгэшник.

– Да, я тоже в его возрасте суетился, – подкидывал отсидевший за рэкет.

Это был хороший вечер, и у нас было несколько таких, за покером, в шумном клубе для взрослых, на Амировой хате. Я смотрел и учился, я узнавал себя среди них, я находил себе место.

* * *

На следующей неделе завучу понадобилась помощь от нас. Я удивился, что это заняло у него столько времени, – мы тогда уже пользовались им как хотели. Я зашел без стука, а он без церемоний сказал:

– Надо, чтобы вы кое-что сделали. Дело личного характера, так что чем меньше народу вовлечено – ну, ты понял.

Один из учителей под него копает, собирается прибрать к рукам его место. Распускает слухи, порочащие его доброе имя. Завуч теряет свой политический вес, а в учительской шепчутся нехорошие люди. Я дал ему слово, что через день имена виновных будут известны, он может рассчитывать на «Новый Порядок».

И действительно, в определенный мной срок мы выдали ему биологичку, которая гадила нам еще до забастовки. Вечно язвительная и истеричная сорокалетняя дева, она как-то прознала, что якобы диссертация завуча – ненастоящая. Будто в Минобре у него, де, работает кум, а в диссовете – троюродная сестра. И биологичка болтала об этом коллегам, намекала ученикам.

– «Завуч сказал, завуч сказал», – передразнивала она на уроках. – А вы больше слушайте. Нет, я ничего не утверждаю, но вы уже сами не маленькие. Должны знать: не всё то профессор, что сидит в кабинете… Вернемся. Кто мне расскажет про фосфолипиды?

Мы предоставили завучу диктофонные записи, я изложил общие впечатления, догадки, слабые места. И попросил о расширении наших полномочий взамен. Завуч вообще не возражал, только торговался для виду.

Через день биологичка уже выходила из завучева кабинета в слезах. Говорили, уволилась по собственному, ну а что ей еще оставалось?

В школу через черный ход стали поступать алкоголь и сигареты, чтобы вечера в актовом зале шли веселее. Амир преподнес мне по этому поводу кожаную куртку, точь-в-точь как у его пацанов. Физрук, англичанка и учитель литературы стали понимающе относиться к прогулам названных мной лиц. Нужные люди начали получать нужные им оценки, у нас в руках появился классный журнал и ответы грядущих контрольных.

Разумеется, строго в порядке исключения, без перегибов и лишней огласки – мало-помалу учебный процесс делался нам подконтролен, и расписание гнулось под нас.

Глава седьмая. СМИ и связи с общественностью

Неприятности постучались, когда Геша гнался по школе за шебутным пятиклассником, пытаясь стрясти с того долг. Погоня была, разумеется, шуточной. Никаких насильственных действий в публичном пространстве – так мы договаривались. Без крови, синяков и следов повреждений.

Геша уверял, что не тронул бы и волоска пятиклашки – больно надо! Согласно его версии, мелкий, сбегая с лестницы, споткнулся и сам сломал себе руку, одновременно выбив два зуба.

– Фейр-плей, – говорил, улыбаясь, Геша. – Чесслово!

Дело могло принять по-настоящему дурной оборот, если бы обстоятельства стали известны родителям или директрисе. Родители непременно захотели бы подключить к вопросу милицию, директриса снова начала бы жестить. Клиенты бы перепугались… Но будущее не предопределено, говорил Шварценеггер, садясь на мотоцикл и перезаряжая двустволку, – все еще можно исправить.

Требовалось закрыть вопрос до распространения пагубной информации. Мы навестили пострадавшего дома, были невероятно обходительны с матерью, преподнесли в дар торт и цветы. Сказали, что представляем неравнодушную часть нашего общества. Вручили конверт с суммой денег, собранной «всей школой» на наращивание новых зубов. Геша принес пострадавшему извинения и объяснил зазубренным текстом, что допустил ошибку и очень о том сожалеет.

Пятиклассник лежал на кровати, обмотанный гипсом, весь бледный и молчаливый, а под конец нашего визита прошепелявил (зубов действительно недоставало), что и не собирался ни в чем никого обвинять. Он прошто упал, шам упал.

Вот и славно. Я поблагодарил его и заверил: теперь он наш друг и по выздоровлении ни в чем нуждаться не будет. Уходя, положил на прикроватный столик увесистую стопку бит, подмигнул: компенсация за ущерб.

Но слишком поздно: цепная реакция оказалась запущена.

Как назло, сестрой пострадавшего была Агата, одна из активисток Аляутдиновой. Она ходила за Гешей по пятам, нарывалась на драку, требовала возмездия и подкупам не поддавалась. Она кричала на всю школу о преступлениях мафии. Пока мы пытались ее угомонить, в дело включилась и сама Аляутдинова. Эта выспрашивала все у якобы пострадавших от наших деяний и выходила на наших бывших приспешников. Ее заметили и у дома пятиклашки, и неподалеку от моих тайников. Ясно как пень: под нас копали, собирали компрометирующие материалы. Теперь, когда мы выбили реальную власть у Аляутдиновой из-под ног, она решила ударить исподтишка, выпустив про нас заметку в своей стенгазетенке. Если не удалось затоптать нас законными методами, значит, в ход пойдет пропаганда? Врешь, не поймаешь.

* * *

Итак, стенгазета. До этого года никто не воспринимал этот орган печати всерьез, ее содержание никогда не выходило за рамки грядущих и прошедших праздников, буфетных меню, поздравлений и некрологов, объявлений о поиске репетиторов и просьб передать в дар учебник. Стенгазета была давным-давно учреждена директрисой, та ею гордилась и выделила место на стенде – самое видное на всем этаже. На два пестрых ватмана, обновляемых еженедельно, наталкивался всяк входящий: не хочешь – увидишь. Место видное, да бесполезное – на дворе двадцать первый век, уже вовсю кипят споры на форумах, а вся правда написана в живых журналах, сообщения состоят из картинок, а в прошлом году даже запустили нашу, русскую социальную сеть, где каждый сам себе журналист. И кому при таких раскладах нужна стенгазета?

Но когда в школу пришла Аляутдинова, все вдруг закипело вокруг двух кусков ватмана. Стенгазету стали обновлять каждые две недели, потом раз в неделю, там появлялись весомые аргументы и нужные факты, раскрывались тайны и давались ценные рекомендации. Я не читал, я по-прежнему доверял внимание одному телевизору, но говорили, что стенгазета пережила возрождение.

Редакцию стенгазеты, помимо Аляутдиновой, возглавлял ботаниковатый очкарик Доронин по прозвищу Дошик, безответно влюбленный в свою компаньоншу. Дошик исполнял в стенгазете обязанности шеф-реда, то есть был правой рукой, основным исполнителем. Его, как и Аляутдинову, в наших кругах не любили за высокомерие и манеры педанта. Пуля наблюдал:

– Этот фраер носит с собой зубную щетку, чтоб чистить зубы после обеда, и туфли напомаживает гуталином. Слишком… – здесь он косился на Гешу, опасаясь, как бы не задеть больную тему «нормального, но в то же время стильного пацана». – …Слишком опрятный. Но проблема не в нем.

– Аляутдинова?

– Угу. Нерусская, в жопе заноза. Психичка. Есть еще стремная история из ее старой школы… Надо с ней чё-то решать, иначе она нас сдаст с потрохами.

* * *

Я собрал в подсобке буфета своих, чтобы решить вопрос с Аляутдиновой.

Геша, как всегда, предлагал прижать к стене этих задротов, устроить им тёмную, чтоб те раз и навсегда отвязались. Пуля убеждал обнести редакцию втихаря и анонимно – редакция находилась в каморке, где раньше хранились всякие швабры, а теперь кипели скандалы, интриги, расследования. Да, обнести каморку было бы очень удобно: ключи-то хранит нам подконтрольный Антипов. Но за школьное имущество непременно спросят с Антипова, а у того не останется вариантов, кроме как указать на нас.

Амир советовал надавить на редакцию административно, то есть при помощи завуча.

Я выслушал всех и решил по-своему. Да, расправы с налетчиками – это одно, но мутузить пятиклассников и девчонок – совершенно другое. Давление, заверил их я, ожесточит «журналистов», завуча привлекать ни к чему, а компрометирующие нас материалы с тем же успехом могут храниться в другом месте. Взломом только наделаем шуму, подставимся лишний раз. Так будем же дипломатичны.

* * *

Устроить засаду было несложно, поскольку Аляутдинова плохо скрывала слежку. Дело было в буфете. Мы закрыли все входы и выходы, выгнали всех, попросили буфетчицу вставить наушники. Я подошел и начал, глядя Аляутдиновой прямо в глаза:

– Очень приятно, Динара. Я слышал, ты хотела познакомиться с нами поближе – вот они мы, не стесняйся. Что ты хотела спросить? Ничего? Все уже ясно? Думаешь, если ты настучишь про нас, наша империя рухнет? Отнюдь, империи не падают от осознания своей имперскости. Бо́льшая часть школы у нас в кармане, остальные очевидно не против. Вот тебе вредный свет: не можешь взять верх – присоединяйся к нам сбоку. Это ограниченное предложение, его действие прекращается вечером. Можешь подумать…

Аляутдинова начала смеяться и смеялась очень долго, выставляя мое предложение шуткой. Она сказала:

– Ты всегда такой пафосный или только перед своими шестерками?

Мне это совсем не понравилось. Сказала бы: «Нет, спасибо». И всё. Теперь она давала повод реально себя ненавидеть, она позорила меня перед моими соратниками, ну зачем? Геша нетерпеливо сорвался:

– Слышь, узкоглазая…

Я остановил его жестом:

– Хорошо. Вот тебе альтернативный сценарий. Через месяц тебя и твоих одноклассников ждут вступительные экзамены. Я слышал, у тебя большие амбиции – журфак МГУ, верно?

По щелчку моих пальцев Амир вынул из рюкзака синий классный журнал. Журнал лег между нами на стол в раскрытом виде. Я поискал ее фамилию.

– Уверен, что с твоими оценками ты запросто сдашь экзамены и поступишь. И даже не вспомнишь через полгода про этот наш разговор, про своих одноклассников-лузеров и про эту школу. Наступит новая жизнь, слава, успех. Но давай предположим, что в последний момент в твой аттестат закрадется тройка по какому-нибудь пустяку – скажем, по географии, обществознанию или физре… Так бывает даже у отличников вдруг ни с того ни с сего.

Я с наслаждением отметил, что теперь ей стало совсем не до смеха. Продолжил:

– Ну или если даже не про оценки. Мы тоже знаем истории о тебе, из твоей старой школы. Был, помнится, случай в Санкт-Петербурге? Да-да. У Пули есть знакомый знакомого в пятьдесят восьмой, а там это не тайна. Большие учреждения не любят абитуриентов с плохой репутацией. Что тебе стоит посидеть тихо два месяца? А ведь у твоего друга Доронина тоже есть болевые точки, рекомендую подумать о нем. Короче говоря, это угроза, это компромат, это то, что я очень не люблю делать, но ты не захотела по-хорошему, так что извини. Пойдешь против нас – и не видать тебе дискотеки, выпускного, не видать поступления.

Аляутдинова сидела уже полностью красная и метала взгляды на меня, на классный журнал. Она показалась мне в этом загнанном состоянии донельзя привлекательной, я сочувственно улыбнулся: мол, да, такой вот расклад, таковы обстоятельства, но я это без зла, просто бизнес. Я ведь вообще-то не злой, я хотел бы со всеми дружить, но мир жестокий, циничный…

Улыбка моя не сработала. Я увидел, как она с радостью опрокинула бы на меня поднос с супом, облила бы меня кипятком из чайника, заколола бы пластмассовой вилкой. Затишье длилось минуту, потом она встала и выбежала из буфета.

Я заверил всех, что это хороший знак.