Текст книги "Чем мы занимались, пока вы учили нас жить"

Глава третья. Безопасность активов

Би́ты – утолщенные пластмассовые гравированные кружки, некоторые даже светились в темноте. Биты модернизировали наш купле-продажный мирок. Битами надо было целиться в сотки, бить в надежде на поворот. Что важнее – биты являли собой более емкий носитель ценности, нежели сотки.

За обычные биты давали по двадцать «картонок», за красивые и светящиеся в темноте – когда как, но часто больше. Набухала почва конфликтов, ибо не было в природе единого критерия качества и красоты. Мой одноклассник Вася Васильев, известный на местной коробке как Толстый, а в школе как Василек, предложил тезис о том, что для постоянного оборота бит следует принять твердые номиналы. Василек был зануда и сын учителя географии, к нему относились настороженно и обращались только если списать, и потому тезис был изначально провальным.

Один я углядел в тезисе смысл, и, хоть мы с Васильком за все десять классов перемолвились, может быть, трижды, я взял его в дело. Задержавшись после уроков, мы замыслили сравнительную таблицу мер и весов, а уже на следующий день прибили ее к двери мужского туалета с обратной стороны, загородив фаллообразный символ и объявление о том, что Наташа Бабина – шлюха. Там же презентовали схему узкому кругу лиц во главе с Александровым. Он сказал:

– Да, все ясно-понятно, я одобряю. Действуем.

Было видно, что он ничего толком не понял, просто любил, когда за ним последнее слово.

В таблице сопоставлялись материал, изношенность, уникальность и серия – все прибавляло или отнимало вес биты.

Я пустил в ход чемпионскую славу и с помощью Александрова сделал таблицу законом, а Василек стал школьным банкиром. За каждую экспертизу он получал фиксированную комиссию в сотках, от которой нам с Пулей отходила справедливая часть.

Кроме того, мы ввели схему займов и централизованного обмена валюты. Теперь я купался в сотках и битах, а Василек собирал очереди, примеряясь и щурясь:

– Эта хорошая, пойдет за двести. А вот эта – дерьмо, повезет, если треху дадут. Давай-давай, тут тебе не блошиный рынок!

В конце дня Василек нес выручку в общую кассу.

Я был доволен Васильком как бухгалтером, но как человек он меня раздражал. Слишком уж много нытья и зависимости – нет бы самому стать предпринимателем, так ведь цепляется за других. Ему, конечно, со мной повезло. Впрочем, мы не обсуждали с ним никогда ничего, кроме соток и экономики, ограничивались поддержанием идеальной экономической схемы.

Но, как говорил Ганнибал из «Команды “А”», ничто идеальное не держится дольше недели. Василька нагрели. Он пришел ко мне заплаканный, с почернелым глазом и разбитой губой. Он сказал:

– Эти сволочи, я пытался, но их было двое! Богом клянусь, я держался как мог!

За ограблением стояли подонки из одиннадцатого «Б» класса. Те заставили несчастного выдать им наш тайник, сломив робкое сопротивление Василька грубой физической силой. «Моральные выродки», «дворники-карьеристы», «ученики категории Б», «эти сволочи» – точно не помню, как тех двоих звали, но от всех, включая учителей, им доставались такие вот прозвища.

Сволочей неоднократно ловили курящими в женском, от них спозаранку несло ароматом «Отвертки», они, конечно, играли, занимали, не отдавали и шли обирать до трусов младшаков. Опасаясь рецидива, младшаки брели к нам, мы прятали их накопления, как нам казалось, надежно, выдавая взамен векселя. Векселя заверялись печатью, украденной Васильком из учительской, и служили гарантией, что средства будут возвращены.

Случай налета был беспрецедентным, атака на моего банкира била моей репутации в нос. Налет требовал незамедлительного ответа, два ока за око, челюсть за зуб.

* * *

На следующий день на спортивной площадке группа футбольных фанатов выдавала лещей стоявшим на коленях сволочам, пока те по очереди извинялись перед Васильком. И вот как у меня это получилось.

Сначала я назначил налетчикам стрелку. Пуля свел меня с Гешей Архиповым из одиннадцатого. Это был зверь-человек, метр девяносто с чем-то, свирепый, с выпиравшей вперед нижней челюстью, бритый под ноль. Никто не мог соперничать с Гешей в футболе, любая тактика разрушалась о его выход – даже самые смелые разбегались, как от бешено мчащейся фуры, опасаясь за целостность своих костей.

За пределами поля он тоже славился жестоким нравом, бесплатно раздавал тумаки, выкручивал руки случайно попавшимся по дороге из школы знакомым. Особенно Геша любил слушать, как орут кошки, когда им наступаешь на хвост. Но кто без греха?

У него был свой небольшой отряд футбольных фанатов, веселых гопников из разных районов, гонявших за одну и ту же команду. Я бы ни за что не стал связываться с этими людьми, ведь они готовы были выйти из-под контроля в любой момент и обратить свои кулаки против меня. Но мышцы были нужны позарез, поэтому я решился на риск. Поборов страх, подошел к Геше на коробке:

– Геша, как сам? Я сразу к делу: тут два мудозвона распространяют в школе слухи, типа, ты, это самое, слишком модный для пацана. И значит – ну, понял – не только по телкам, а может, и вообще не по ним.

Геша действительно хоть и был порождением улицы, но все же следил за собой. Не так давно вышел фильм «Хулиганы», и всем российским фанатам стало ясно, что аутентичные британские законодатели стиля одеваются не абы как. На Геше всегда была роза-шарф, синяя адидасовская олимпийка и черные мартинсы. Был и парфюм, достаточно резкий, но все же. Короче, у пацана определенно был вкус, и свои называли его мягко – «франт».

– Да я-то, конечно, знаю, что ты нормальный мужик. Но эти нехорошие люди чешут и чешут про тебя за спиной. Я тебе этих человечков приведу, они мне тоже кое-чем насолили. Если все срастется, предлагаю пообщаться, есть маза…

Он нахмурился. Я увидел в его мертвых глазах шевеление мысли и недоверие. Тогда я поспешил добавить, что, если он поможет мне с расправой над сволочами, я достану ему любые шмотки оригинального качества – «Лонсдейл», «Фред Перри», чего душа пожелает. Геша спросил:

– «Станисланд» есть?

Я замер. Было стыдно признаться, что я про такую контору впервые слышу, а значит, это будет сильно сложнее. Александров согласился достать только «Лонсдейл» и «Фред Перри», максимум «Бёрберри», чисто по дружбе, у него отец из Англии тоннами шмотки привозит. Но «Станисланд»? Видя мое замешательство, Геша взял палку и начертил на грунте площадки четырехконечную звезду в круге.

– А-а, Stone Island. Достанем.

Мы договорились. Он привел в оговоренное время троих из своей дружины, чего хватило с избытком. Сволочи были схвачены и избиты. В конце, нагрев рубль над зажигалкой щипцами, Геша заклеймил каждого из налетчиков в плечо раскаленной монетой. Это было жестоко, согласен, но необходимо для предотвращения рецидивов. Мои цели не требовали извинений.

* * *

Экзекуция окупилась сторицей. Мы с Пулей и Васильком стали довлеющей над школой силой. Геша Франт получил свой «Станисланд», а я предложил ему долгосрочные перспективы. У нас впереди было еще много препятствий, поэтому нам его силовой ресурс был необходим, как быстрое течение рыбе, которая хочет успеть за косяком других рыб. Теперь перед нами заискивали, приносили из гардероба куртки, расступались в буфетных очередях. Наши дела строем шагали в гору.

Дома все тоже казалось опрятным: мать с отцом заставали меня за вычислениями, удивлялись. Неужели за алгебру взялся? Я не объяснял, а они боялись спугнуть мою долгожданную погруженность в новое нечто. Даже стали давать карманные деньги – на всякий случай.

Карманные тут же шли в укрепление общего блага.

* * *

Надо признаться, что поначалу сотки слыли сугубо мужской игрой, женская половина нас игнорировала или принимала за любителей настольных игр (тех исторически презирали). Дабы наладить баланс, я находил в каждом классе самую влиятельную пару подружек и подкупал их косметикой и бижутерией.

Сложнее всего оказалось подкупить звездных подружек Кристину Ли и Ангелину. У этих хорошо обеспеченных цац было все, и им не нужны были ни косметика, ни билеты на концерт группы «Звери». Это значит, что им было очень сложно предложить что-либо из земных благ.

Чтобы казаться неразрывным тандемом и для пущего пафоса они заканчивали фразы друг за другом. Из-за этого создавался мистический эффект, будто я говорю с двухголовым созданием.

– Если ты правда хочешь…

– Чтобы мы играли в твою глупую игру…

– Мальчик…

– Тебе нужно что-то нам предложить.

– Что-то действительно ценное.

– Чего у тебя, скорее всего, нет.

Я невозмутимо кивнул, достал телефон, набрал номер, дождался, пока пройдут гудки. Сказал:

– Алло. Ксения Анатольевна? Да. Помните, я вам рассказывал, тут две молодые девушки, ваши фанатки, очень хотели бы с вами пообщаться. Конечно, очень быстро. Передаю трубку.

И протянул телефон. Подружки изменились в лице. Сначала недоверчиво, потом, сдерживая визг, взяли трубку. «Не может быть! Мы столько всего у вас хотели спросить!»

Я отошел в сторонку. Коля Вихрев из моего класса воистину был одним из самых талантливых пародистов.

Скоро все прочие воображалы тоже подсели на сотки.

Глава четвертая. Восстание масс

Если тебя впервые спрашивают, кем ты хочешь стать, когда вырастешь, то предполагается, что ты выдашь очаровательнейший пассаж, который тебе будут припоминать на семейных застольях, покуда не поседеешь. В нас всматриваются с мнимым любопытством, накладывают на силуэт собственного детства: похож, не похож? Дети, вдохновленные невоплощенными планами предков, лопочут: «Я хочу стать космонавтом, художником, я хочу стать поэтом». Все смеются. Да хоть аквалангистом, мы ж в шутку спросили, тебе всего пять, кого это волнует?

Второй раз вопрос задается лет через десять, когда дедлайн уже поджимает. С позиции уже кем-то якобы ставшиx, без притворного любопытства, скатываясь в откровенное беспокойство: «Кем же ты станешь, когда вырастешь, дорогой?»

Решай, выбирай, в мире так много всего, я в твоем возрасте, знаешь ли, принимал на разгрузку вагоны, параллельно поступал на физмат, я в твои годы сворачивал скалы – и посмотри, где я сейчас, определяйся, иначе ляжешь ярмом на родительские закорки, задумайся, тебе нас, в конце концов, еще содержать.

Предыдущий ответ уже ни на что не годен: «Так несерьезно, этим семью не прокормишь, эдак ты будешь вечной обузой». Тогда мы покорно отвечаем уныло: «Директором колбасного цеха, как папа, бизнесменом, как брат, как сестра, секретаршей в нефтеперерабатывающей корпорации, как любой представитель рода человеческого, черточкой в плане, деталькой в качающей кровь, перемалывающей мясо с костями машине».

Ответственность вводит в отчаяние, профессиональный вектор вихляет, а нас всё толкают, толкают: «Чтобы по окончании учебного года у меня на столе лежало решение, кто ты, раз и навсегда».

* * *

Я вначале лениво сопротивлялся вопросу, довольствовался тем, что представлял собой до десятого класса. Трансформация – враг комфорта, нет разницы между амбициозностью и пораженчеством, между бунтарством и конформизмом. Отвяньте.

Но тетради менялись, складывались на антресоли измаранные дневники. Вопрос заражал мои мысли, начинал зудеть изнутри. Тем же временем в силу вышеуказанных обстоятельств моя роль в обществе разрасталась гангреной, планирование входило в обыденность, успех стал единственной мотивацией жить.

И вот, как-то лениво листая «Историю Древнего мира», увидел портрет: мужественное лицо в белом мраморе, взгляд – который скульптура не передает, но легко вообразить, – испепелял! Сила, уверенность, власть. Надменность, сквозящая из трещин камня, желание заставлять себе повиноваться. И подпись: «Нерон Клавдий Цезарь Август Германик, император Рима».

В следующий раз, когда ко мне подкатили с вопросом, я неожиданно отвечал, что буду императором, прям как Нерон. Все смеялись.

Но в школе я взял себе этот псевдоним, я убедил своих соратников говорить обо мне только так. С Рыжим покончено, да здравствует Император! Они улыбались поначалу, но в конце концов соглашались. Главное – давай нам задачи, двигай нам дело, наращивай наше влияние, а там называйся как хочешь.

Политикой я не интересовался, мне она была безразлична. А в школе уже тогда бродили разные силы, движения, активизм был своего рода веянием времени. Находились такие, кто организовывал кружки и комитеты, кто собирал на ремонт и чинил водопроводы, кто делал из стенгазеты рупор общественных мнений. Мне это казалось мелочью и суетой, я был целиком поглощен теневой экономикой. Только она имела влияние. Как оказалось позже, я ошибался.

Не очень-то рьяно, но мы попытались зарегистрировать игры официально, в рамках внеклассной активности, даже профсоюза, но нам отказали, сославшись на азартный характер. Ну и пусть, нам же лучше, сказал я своим разочарованным соратникам, ведь то, что неофициально, то не облагается цензурой и общим надзором, а значит, свободней и выгодней.

* * *

Прошелестел слух, что намечаются выборы в школьные президенты. Александров, считавший себя тогда нашим патроном, сообщил мне, что он выдвигается и его неплохо бы поддержать, накупить голосов сотками, сделать вброс, а уж он-то в долгу не останется…

Я обсуждал это с Пулей, Васильком и Гешей, я пытался достать из них конструктивных решений, но у них не имелось личного мнения либо их мнение было сомнительно. Пуля говорил:

– Бьют – беги, дают – бери. В хозяйстве все пригодится.

– Мажорская рожа, западло с таким дело иметь, – рычал Геша.

– Политика – грязное дело, – ныл Василек.

К черту их. Я был единственным адекватным центром решений, пусть такая ответственность и сбивала с толку. Рассудив, что политик из Александрова никудышный и моих трат он не стоит, я решил продолжать игнорировать официоз и не привлекать лишнего интереса к себе. Я отказал Александрову и объявил всем подельникам: сотки останутся вне политики.

* * *

Наш бизнес тем временем рос непомерно, и это становилось проблемой, потому что чем ты крупнее, тем крупнее и твоя тень. Один из наших векселей попался на глаза биологичке. Биологичка узнала учительскую печать и включила тревогу. Географ, спокойный полноватый мужчина в вечном свитере цвета печали, взял перед директрисой вину на себя, а сам выпорол Василька. Сломленный Василек на следующий день объяснился со мной:

– Сам понимаешь, меня сделали козлом отпущения. Я бы, может, и хотел продолжать. Но отец совсем озверел, жизни мне и вам всем не даст, если хоть еще раз у меня сотки увидит. Проще будет мне выйти.

Я отпустил его с легким сердцем – в конце концов, с возу кобыла, нам же достанется больше. Мне он как человек никогда не импонировал, а тут еще много проблем: то налеты, то жалобы. Да и потом, я уже сам умел вести бухгалтерию, поэтому хлопнул его по плечу, получил все инструкции и отступные. Мы скрепили общие тайны рукопожатием и продолжили двигаться каждый своим.

* * *

Однако из-за дела с печатью сотки окончательно впали в немилость. Биологичка не отступала, хотела докопаться до сути. Она пошла к директрисе. Директриса, нервная пожилая женщина с фиолетовыми волосами, имевшая еще запасы пороха в арсенале, пришла моментально в ярость и, не разбираясь в деталях, объявила игру вне закона. Дежурные по коридорам пожимали плечами и проводили чистки, изъятия, задержания игроков и менял.

– Извини, брат, я выполняю приказ. Такая нынче политика.

Да, в школе политика прорастала уже сквозь стены, опутывала парты и выплескивалась из унитазов. Не замечать ее становилось сложнее, особенно людям вроде меня. Я снова пытался легализовать свою деятельность через регистрацию в перечне внеклассной активности – «Кружок игры в сотки», – но раз за разом получал статус «Отклонено». Маленькие бюрократы, заседавшие во всех кабинетах после уроков, строили из себя взрослых законотворцев и опять указывали мне на то, что сотки – это азарт.

– Ну если вы азартные, можете и не играть! – Я бил кулаком по столу бюрократов. – Вас же никто не заставляет, мы в свободной стране!

Бюрократы пожимали плечами и отодвигали заявку:

– Отклонено.

Я с раздражением замечал, что в школе появилась система важнее экономической. Мой рынок с трудом ехал дальше, законники тыкали палками мне в колесницу. Особенно над этим старались некие политически осознанные старшеклассники, называвшие себя «Комитет».

Я попросил Пулю навести справки. Во главе Комитета стояла новенькая с этого года, бойкая татарка Аляутдинова. Активистка, собравшая вокруг себя несколько таких же самоуверенных активисток, в каждой бочке затычек, всюду, где не надо, совавших свой нос.

* * *

Никто не любит тех, кто везде тянет руку, выслуживаясь перед педагогом, свято чтит дис-цип-лину, тут и там назначает себя старостой или дружинником, – им больше всех всегда нужно. А сами они не нужны никому.

Так думал я, но популярность Комитета росла, и вот Аляутдинова уже вела в президентской гонке, которую так надеялся выиграть Александров. А все-таки надо было его поддержать, но об этом я забеспокоился слишком поздно.

Аляутдинова победила, сделав ставку на лузеров, на непопулярных, на тех, чье место раньше я занимал. Серая масса оказалась влиятельней всех остальных по силе своего большинства.

Пуля рассказывал, что программа у нее была донельзя сладкой и либеральной: всем наобещала свобод, ни от кого ничего не потребовала. Ключевым пунктом была заманчивая отмена школьной черно-белой, всем осточертевшей формы. Всем гарантировалась свобода наряда. «Перемен!» – кричала предвыборная кампания.

Но, как это обычно бывает с политиками, после инаугурации Аляутдинова резко взяла курс на военную диктатуру. Какая школа, такие и перемены! Тут же стали завинчивать все крепежные элементы, не без участия яростной директрисы. Про отмену формы забыли, как про вчерашнюю новость.

Комитет распустили, а вместо него в актовом зале разбили штаб так называемой Комендатуры во главе с товарищем комендантом Аляутдиновой. Дежурные получили табельные жезлы и знаки отличия, полномочия для охоты за сотками и игроками. Нас стали ловить в туалетах, как крыс, нас стали шмонать, как заключенных на входе в барак. Нас били, допрашивали и унижали.

Мы были в панике и уходили в подполье – играли опасливо в раздевалках, за школой. Но от коменданта не укрылось и это. Мера за меру – она распорядилась проводить обыски прямо у дверей. Чистки и шмон ужесточались, а конфискат сжигали показательно вечером каждого дня в металлической бочке на школьном дворе. Кровавый закат горел в окнах, из которых мы грустно смотрели на дым и пепел наших усилий.

Конечно, находились лазейки. Среди нас были отважные коммерсанты, которые продолжали торговать и обменивать несмотря ни на что. Одним из мучеников режима был Сальный Валера – его отправляли драить полы по субботам и по воскресеньям, его дневник был давно уничтожен красными ручками, родители уже присматривали для него новую школу, а он не сдавался и был примером нам всем.

– Пацаны, если мы не прогнемся, то их жезлы однажды сломаются о наши спины! – кричал он, когда его под руки уводили солдаты Комендатуры.

Но толпа боялась, и цены взлетали от страха. Игроки сдавали позиции, плющились под ударами молота правосудия. Аляутдинова не брала пленных и не вела переговоров – мы проигрывали за боем бой. Когда пять из шести тайников были вскрыты и почти все из моих доверенных были отправлены в дистанционное плавание, то есть отстранены от уроков, когда следователи подбирались уже к самой верхушке моей пирамиды, готовы были взять меня и моих капитанов и выгнать из школы нас к чертовой бабушке, я пошел на крайнюю меру: решил обратиться к народу.

Я продырявил в своей старой шапке отверстия для глаз и натянул ее на лицо, чтобы сохранить анонимность. Заглянул осторожно в параллельный «Б» класс перед физрой. Кажется, время есть – физрук опоздает, поскольку всегда опаздывает на семь-восемь минут.

Все обернулись – что еще за террорист? Я взобрался на гору матов. Сказал: «Слушай, народ!» Поначалу дрожал голосом, говорил тихо, был не уверен в себе. Но по ходу выступления голос мой нарастал, как волна, – оказалось не так уж и сложно ораторствовать. Я говорил о свободе и врагах свободы, о грязных политиканах и об их полицаях, о простых гарантиях права, обещанных нам, и о вопиющем нарушении Устава школы, о равнодушии и о пробуждении учащихся масс.

Собравшиеся из «Б»-параллели слушали. Напряженно и недоверчиво, потому что не узнавали меня, не понимали сначала. Но что-то в них отзывалось, поэтому не перебивали. Кто-то кивал. И я продолжал, уже чуть более агрессивно:

– Слушай сюда! Кто здесь главнее: они или мы? Школа нам не тюрьма! Вставай, учащийся! Геть коменданта с дежурными!

В ответ полетели одиночные «геть», потом смелее и хором. Помогая своей речи всплесками жестов, я вопрошал неуверенных в себе: «Разве этого мы хотим?» В ответ мне голосило гражданское общество:

– Нет!

Я вопил:

– Вы позволите им?

И люди скандировали:

– Хрена с два!

Вбивая кулаком мысленные гвозди в воображаемый гроб наших врагов, я, как дирижер, довел толпу до исступления. Круши-ломай! Бастуй, не подчиняйся! Бей и беги!

* * *

«Б»-параллель считалась одной из самых влиятельных в школе, именно там учился хорошист Женя, который и заварил всю кашу с сотками. «Бэшники» исправно несли мое слово в массы, и вот школу окатила волна скрытых протестов. Классы с пятого по одиннадцатый отказались выполнять любые необязательные поручения, будь то принести мел или помыть тряпку, подготовить творческую программу на День космонавтики или записаться на экскурсию в музей Есенина. Стачку объявили хор и капустник, а в знак солидарности с революцией учащиеся надевали школьную форму навыворот, чем саботировали ежегодное фотографирование для альбома. Потолочные трубки ламп понаразбивали, стенгазету порвали в клочки, стенд разгромили. Казенное имущество страдало по всем фронтам.

Бюрократический механизм агонизировал и скрежетал. Но Комендатура только сильнее сжимала тиски. В школе объявили чрезвычайное положение. Из классов запретили выходить даже на перемене – только по уважительной причине и под конвоем дежурного.

Революция терпела фиаско. После школы я сидел на качелях детской площадки и набрасывал новую речь, пламенную, анонимную. Ко мне подошел смугловатый поц из «Б»-параллели. Он присел на соседние качели и, обращаясь будто бы не ко мне, проговорил:

– Мое почтение, Император.