Текст книги "Чем мы занимались, пока вы учили нас жить"

Глава восьмая. Управление падением

Но знак был плохой, и с утра в понедельник на двух застекленных ватманах красовались наши портреты в стиле криминальной хроники НТВ. Заголовок был выведен кричаще-красным: «Внимание: в школе орудует мафия». Наши злодеяния перечислялись по пунктам: черный рынок спиртного и сигарет, азартные игры, рэкет, коррупция. Упоминалась предполагаемая связь «мафии» с учительским составом, но, слава богу, имен и доказательств не приводилось.

Обвинение было серьезным и складным. В нем приводились цитаты не только упавшего пятиклассника, но и разоренного Купца, а также анонимного приспешника (в нем я с сожалением узнал Василька). В центре сюжета был я: излагалась история моего восхождения на вершину (как подчеркивалось, «мафиозной структуры»), подробности сговоров и моей личной жизни. Это была катастрофа. Вокруг стенгазеты толпились зеваки, напряженно вчитываясь в текст. Кто-то посмеивался, искоса глядя на меня:

– Император-то голый!

Амир схватился за голову, Геша хотел убивать, а Пуля наворачивал круги и предлагал немедля уничтожить улики, включая бухгалтерию и складские запасы. Люди вокруг продолжали смеяться, а я чувствовал, будто проваливаюсь в колодец, пол менялся с прямой на диагональ. Я пребывал в паническом трансе.

Кто-то крепко взял меня под руку сзади, в самом виноватом месте человеческого тела – под мышкой, пониже плеча. Так в кино полиция уводит бандитов, провозглашая: «Вы имеете право…» Я очнулся, за спиной стоял завуч. Он проскрипел мне на ухо:

– Живо в мой кабинет!

Я повиновался. Под вспышками взглядов он увел меня на второй, закрыл дверь, убедившись, что никто не следит, не прикладывает ухо к замку. Оказавшись внутри, я высвободился из его клещей, сел за стол и, опережая тираду, первым двинул в атаку:

– Как вы могли допустить? Стенгазета что, не проходит через вас до публикации?

– Я-а? – Завуч опешил от моей наглости. – Да мне на эту стенгазету!.. Мы с тобой договаривались, что ваша лавка работает, пока она работает тихо!

– Вам было все равно – и вот результат.

– Ты, наверное, забыл, с кем разговариваешь. Сопля на палке, Аль Капоне недоделанный. Надо было еще тогда тебя за уши отодрать! Больше никаких казино в актовом зале, услышал? Ты исключаешься, я умываю руки.

– Поздно умывать руки, когда вы увязли по локоть… – сказал я и добавил: – Сами знаете директрису, она первым же делом до вас доберется.

– Цыц! – Завуч резко успокоился и стал думать. – Так-так-так, так-так-так-так-так-так… Так. Знаешь чего? Еще не поздно, директриса приходит к десяти. Я к Антипову – он вешал этот срам, пусть он его и снимает, слепой алкоголик. А ты дуй к своим, чтоб нарисовали по-быстрому что-то взамен. Дальше каждый сам за себя, усек?

Усек. Нетрезвый завхоз расчистил зевак, и под легкий ропот компромат сняли. Завуч разогнал всех по классам. Мы отыскали школьного художника Н. Славина; в обмен на обещание достать ему лучшие инструменты и материалы он за пятнадцать минут испещрил ватманы карикатурами, пока наш должник и отличник по литературе Рудольф строчил вымышленные новости и объявления. Краски, кисточки, ножницы, скотч – вот и всё, что на самом деле требуется для журналистики.

Новую стенгазету присобачили аккурат к приходу директрисы. Та прошла мимо, улыбнувшись одному присутствию ватманов на стене, не заметив халтуры.

После второго урока Аляутдинова была вызвана на ковер – завуч вменил ей клевету, разжигание внутриклассной ненависти, охоту на ведьм, игры в политику и так далее. Ее с Дошиком действительно лишили выпускного и дискотеки, навсегда отстранили от стенгазеты, пообещав вызвать родителей и как следует замарать личное дело.

На их места мы водрузили более лояльных Рудольфа и Н. Славина. Те тут же ударились в креатив следующих номеров, восхваляющих школьный прогресс.

Мне показалось, что виновные наказаны в полной мере, и я не стал пускать в ход компромат, добивать ногами упавших на землю. Все-таки я не злой, нужно проявить снисходительность. «Спокойствие – это позиция силы», – так говорил Саша Белый.

И мы заторжествовали, как прежде, когда выдворенная редакция перестала мозолить нам глаз. Наш бизнес только окреп: все усекли, что меня крышуют на самом высоком из уровней. В полном неведении оставалась одна директриса, считавшая, что изжила игру еще в ходе восстаний. И хотя с завучем мы оборвали любые контакты, он, встречаясь взглядом со мной в коридоре, кивал, и я отвечал ему тем же.

* * *

Последний звонок прошел без единого инцидента. Никаких игр и торговли, тотальная тишина. Мы дали директрисе насладиться срежиссированным ею празднеством. Все происходило на спортплощадке, где еще недавно мы бились с Купцом, где еще более недавно горели бочки с картоном.

Рудик стенографировал речь директрисы, Н. Славин набрасывал силуэты собравшихся. Микрофон то и дело фонил. Директриса прокашлялась, начав с минора:

– Дорогие учащиеся школы имени Михаила Васильевича Ломоносова. Дорогие мои. Этот год был трудным для всех. Ушла из жизни Елена Давидовна, учительница москвоведения. Нас затопило. На нас давят какими-то общими стандартами, грозятся ввести ЕГЭ! Наконец, эти странные, не поддающиеся разумному объяснению события – беспорядки, игры, бог знает что – чуть было не пошатнули устои. Азарт, дети мои, до добра не доводит. Но мы собрались с духом, мы заглянули в свои сердца и вернулись на колею единственно верного блага – познания. Тут хочется выразить признательность завучу и его твердой руке (сдавленный смешок). Слава богу, в этом году без взрывов в кабинетах, и на том спасибо (неудачная шутка). Но произошло и много радостного, прекрасного, объединяющего (перечислялось радостное, прекрасное и объединяющее).

Был зачитан ровный и бесталанный стих Ломоносова: «Богиня, дщерь божеств, науки основавших, и приращенье их тебе в наследство давших». Покашливание. Слезливое послание к без пяти минут студентам. Большие надежды. Да не забудут они родную школу, где их в любой час примут с распростертыми. Всхлип, носовой платок, а ведь кто-то из них пойдет в учителя, и вот тогда – вот тогда. Бла-бла-бла.

Дали сигнал к вальсу. Пары одиннадцатиклассников отрепетированно закружились под звуки нестареющего вальса «Когда уйдем со школьного двора». А мы стояли в строгих костюмах под майским грибным, скованные одной линейкой: я, Амир, Геша, Пуля. Наши головы смирно опущены, на лицах самодовольные лыбы. Мы победили.

* * *

Впереди послесловие: школьная дискотека – праздник имени нашей четверки, где, мы решили, оттянемся на катушку. Директриса не собиралась присутствовать, так как не понимала и не принимала современной культуры, всех этих плясок и визгов, полуобнаженных костюмов. Варварство!

Пусть. Мы, в свою очередь, дали анонс: будет великая туса, кто не почтит нас присутствием, – лох.

Глава девятая. Техника безопасности

За несколько дней до дискотеки на Амира вышел человек, представившийся Иннокентием. Это был худой одиннадцатиклассник, казалось, даже дома не снимавший пиджака с галстуком и расшаркивавшийся перед каждой собакой. Жалкое существо. Амир сначала и слушать его не хотел, но Иннокентий на бегу вываливал на него информацию.

– Против вас зреет заговор. На дискотеке…

Это тип оказался одноклассником Аляутдиновой, помогал ей готовиться, делал за нее все домашки. И чем она отплатила ему? Я так и не понял, чем отплатила, но суть в том, что Иннокентия кинули, не пригласили куда-то, забыли, как писатели забывают второстепенных персонажей посреди книг, а те так и остаются с оборванной линией жизни. Иннокентий был до тоскливого красноречив, но Амиру удалось выбить-таки из него конкретику: что, где и как. Напоследок Геша пнул Иннокентия под зад, кинув обидное «Спасибо, стукачок». Что ж, его правда.

Значит, Аляутдинова готовит новые козни. Мы думали, что ее отстранение от стенгазеты привело к краху всей оппозиции, но, думая так, мы тыкали пальцами в воздух. У них еще есть силы, их несколько отщепенцев, они планируют подрывную деятельность, детали пока неясны. Но Доронин с Аляутдиновой точно почтят нас присутствием и постараются все испоганить.

Очень некстати. Отменять дискотеку было бессмысленно, я уже договорился с Александровым о пышном банкете и представлении, распорядился организовать финальные торжества для своей инаугурации. Да, мысль о моем назначении на пост школьного президента следующего учебного года давно витала ласточкой над головами, мне твердили: пора бы выйти из тени, пора легализоваться, врасти корнем в землю.

С Александровым было договориться непросто. О, это был человек с выпирающим эго, он не хотел просто так отдавать свое место, даже зная, что выпускается. Он упрекал меня в том, что я однажды не поддержал его в предвыборной гонке – а теперь еще и напрашиваюсь? Но я уломал этого фанфарона.

– Ладно, знаешь чё? Я сделаю так, что твоей фамилией назовут актовый зал. Как тебе? Актовый зал Александрова. Александровский зал! Там будет висеть твой портрет, натурально. Как самого щедрого мецената школы, как выдающегося ученика и товарища, в конце концов, как первого президента нашего демократического заведения.

Формально Александров не был ни первым президентом (всю эту штуку с выборами придумала Аляутдинова), ни выдающимся учеником. Но я знал, и директриса знала, и все знали, сколько конвертов на ремонт, на поездки, на праздники клали на стол его предки. Школа могла бы спокойно носить их фамилию, их вклад был куда больше, чем Ломоносова.

Александров польстился, а я дорисовал перед ним блестящее будущее: Дипакадемия, МИД, и вот он приходит сюда спустя несколько лет, вокруг камеры, вот он ведет открытый урок по успеху, вдохновляет, срывает аплодисменты.

Мы ударили по рукам и договорились объявить все в конце дискотеки. Дискотека станет легендой, обставим все в декорациях Древнего Рима, понаразвесим электрических факелов, пусть девки напялят туники с сандалиями, парни нарядятся в тоги и сверху венки. И вино, само собой, будет литься ручьем – мы спрячем его в пакеты от сока, мы обеспечим веселье и пир.

Теперь над пиром нависала угроза. Аляутдинова и Доронин сидели по домам, достать их заранее не представлялось возможным. Что они задумали, в какой момент явятся? Может, это все вообще бред ревнивого стукача Иннокентия?

На всякий случай я решил выставить двойную охрану вокруг школы. Это были мои лучшие и надежнейшие люди, завербованные еще во времена Комендатуры. Мы нарядили их в доспехи императорской гвардии, мы расписали им строгие смены, чтобы каждый был бдителен на посту и в то же время успел потусить.

Но этого было мало, нужен был план про запас. И я придумал гениальное: чтобы расстроить потенциальную фронду, достаточно обезглавить верхушку. И здесь мало физического устранения, нет, это прямолинейно и неэффективно. Аляутдинову сразу запишут в жертвы режима, а моя репутация как будущего президента будет запятнана. Нет.

За этим игральным столом было кое-что посильнее палок и кулаков, и я держал в руках крапленые карты. Требовалось вызвать призрака из недавнего прошлого.

* * *

На дискотеку пришли все, даже больше, чем все, с подружками и бойфрендами. Народ прыгал в полном экстазе, и даже некоторые учителя прикладывались к фальшивому соку и пританцовывали в такт группе Queen.

Я бродил по темному коридору, мерцавшему огнями диско-шара и электрических факелов. Увидел во тьме Аляутдинову, замаскированную и неприметную, но узнаваемую для того, кто ее поджидал. И все-таки она симпатичная, к тому же никто раньше не оказывал мне такого дерзкого сопротивления, надо было отдать ей должное, она взобралась высоко. Из нас бы вышла отличная пара – два амбициозных героя, минус на минус. Я вдруг захотел все отменить.

Захотел пригласить ее на медленный танец, а во время танца шепнуть, что меня ничуть не смущает ее присутствие и со своей стороны я готов закопать томагавк этой распри. Готов был указать ей на расставленные мной капканы, простить стукачество и примириться, пока не поздно. Я знаю азарт противостояния, но также знаю, что враги часто находят общий язык в финальных сценах драматических фильмов. Мир и процветание, разве не этого мы все желали?

Но все пошло не так, как я представлял. Она с ходу начала вести себя непримиримо, нахамила мне, оттолкнула, издевательски что-то крикнула. О чем я думал? Конечно же, я ей неинтересен. Конечно, я недостоин симпатии.

Я с сожалением запустил механизм перехвата. Как все-таки мы все озлоблены, что ты с нами сделала, школа? Казарма о пяти днях в неделю, общество с тотальным контролем и без единого урока милосердия к ближнему. Будут потом удивляться: откуда, откуда в нас это все? Где корень злодейства – может быть, в детстве каждого из злодеев? В сотках, в азарте? В дефиците контроля? Нет – я отвечу. Взгляните на эти унылые стены, посмотрите под парты, обыщите тщательно гардероб и школьные туалеты. Здесь бродит дух ненависти.

Долго мне размышлять не удалось. Минуты через две медляк оборвался, вызвав недовольные «эй!». Я вопросительно взглянул в сторону диджея, но тот не смотрел на меня, а что-то говорил в микрофон, делал какое-то объявление. Вместо следующего трека из колонок донеслись голоса. Донеслись голоса, от которых внутри у меня поледенело. Мой голос и голос завуча звучали четко и узнаваемо: «Мы с тобой договаривались, что ваша лавка работает, пока она работает тихо… Сами знаете директрису, она первым же делом до вас доберется…»

Я дернулся к диджейскому столику, и завуч туда же. Но было поздно, и мы застыли, как два идиота, давя на паузу в зале, исполненном осуждения к нам. Куска диалога хватило, чтобы раскрыть содержание целой беседы. Беседа обнажала наш сговор, дискредитировала всю систему. Окаянный винамп тормозил.

Взгляды полетели камнями в наш огород, и я снова проваливался морально сквозь пол, но длилось это недолго. Раздался стон, и следом – глухое падение где-то в толпе. Начались тревожные копошения. Упавшей была директриса. Она лежала посреди танцпола, схватившись за сердце.

Бог знает, что она забыла на дискотеке, как ее занесло на «бесчинство» – наверное, Аляутдинова призвала ее, а может, директриса сама решила лишний раз убедиться, насколько все современное пусто, ничтожно и пошло. Несчастная старушка теперь все узнала и, почувствовав себя преданной в невиданных доселе масштабах, рухнула навзничь. Ее обступили, обмахивали полотенцем, кричали «Воды!». В этот момент новый трек наконец-то включился.

Но лучше не стало. Сначала казалось, что что-то горит, а потом совсем скоро откровенно повеяло гарью, и тут же заверещала истошно сигнализация. Дым окутывал помещение.

The roof, the roof is on fire – винамп продолжал проигрывать трек, пока дети в панике топтали холл, выныривали, докуривая, из туалетов, падали друг другу под ноги, we don’t need no water, let the motherfucker burn. «Пожар, пожар! Где, где? Что горит? Гардероб! А как же мой рюкзак? И мой, и мой, в нем же вся моя жизнь!»

Учителя выглядели беспомощными деревьями в бурю и не знали, за что хвататься.

Неожиданно для всех престарелый охранник Матвеич взял в свои руки бразды. Спустя годы вялых бесполезных дежурств он с готовностью полководца поднялся над толпами в молниях дискотеки. Скомандовал «Сми-ирно!» и стал раздавать директивы учителям: «Ты – школьников разбить по парам, вывести на улицу незамедлительно, ты – к гардеробу никого не пускать, вы двое – раненую за руки, за ноги, ты – вызвать пожарных и скорую, обежать этажи, ну, шевелись!» Учителя задвигались, вновь обретая цель.

Убедившись в том, что все организовано, Матвеич сорвал со стены пожарный баллон и шагнул в гардеробное пламя. Огонь к тому времени вполз на второй этаж и посягал на окна третьего, запах стоял инфернальный, таял линолеум.

Выбежав на безопасное расстояние во двор, ученики обернулись, стиснув дыхание. Выйдет Матвеич или сгорит? Минута за вечность, и после – из дыма вывалился почерневший от копоти полководец-охранник. Молвил:

– Без толку. Ждем специалистов.

Вытер мокрой тряпкой лицо, матюгнулся в усы, замкнул нас в шеренгу, окинул взглядом. Вроде там никого не осталось.

Тут уже подоспели пожарные, достали брандспойты, стали тушить. Мы смотрели, не отрываясь, в гипнозе, жадно, как горит Ломоносовка. Осознавая, что это, возможно, тот самый кинематографический миг, которого мы так ждали в тенистости будней, о котором мы будем рассказывать внукам. Больше такого с нами уже не случится.

Глава десятая. Работа над ошибками

Каникулы – это собачьи дни, считали древние римляне. Буквально dies caniculares. Древнеримские школьники выходили из классов, вытирая со лба длинными тогами пот, последний урок тягомотного года был позади. Они видели псов в тени базилик, театров и терм, псы валялись, высунув языки от жары, отдыхали и не парились ни о чем.

Отсюда и повелось – школа кончилась, город накрыла сковорода, будем теперь и мы свободны и безмятежны, как друзья человека, никто не посмеет нас в этот выделенный звездами промежуток вызвать к доске, испещрить замечаниями мятый папирус. Время тетрадей и дневников задвигается на антресоль, наступает не летописный период. Остается отсчитывать собачьи дни про себя до сентября всеобщей школьной повинности.

* * *

Выпускной то ли в наказание, то ли из предосторожности отменили, сообщила родителям классная руководительница. И больше ни слова. Я лег на дно и дни напролет не выпускал онемевшего телефона, заглядывал в дырку дверного глазка, думал, будто вот-вот меня призовут к ответу, оповестят, обвинят, предадут остракизму.

Не было. Сам же я не решался нарушать тишину и звонить приближенным – нас теперь точно прослушивают, ждут, когда мы споткнемся и сами себя с головой… Другие, очевидно, думали так же. Никто не звонил и не заходил вплоть до июля – только тогда я встретил на улице Женю-троечника, метящего в хорошисты. Он удивился, что я ни о чем не информирован, и рассказал последние вести.

– Директриса жива, все забыли про дискотеку и помнят пожар, в пожаре пока обвиняют Гешу.

– Гешу?!

– Да, но пока точного виновника не нашли, инфа не стопроц, а Геша сам по себе агрессивный типок, ты же знаешь. Якобы он пытался какой-то баллон пронести.

Да, скорее всего, он это и учинил, этот максимализм его напоминает. Главное, чтобы не выдал, собака.

– А что ему нас выдавать? – орал недовольный Амир по телефону. – Мы же пожара не устраивали, так? Мы вообще чисты. Я, по крайней мере. И вообще, лучше не звони мне сюда. Лично обсудим.

Амир говорил холодно и отстраненно, будто никакого отношения ко мне не имел, будто только меня спалили на дискотеке, будто это из-за меня всю дискотеку спалили. Но это ведь еще надо доказать, кто там что слышал. Твердых улик никто не имеет, обвинений не предъявлялось. Единственное, что пострадало, – моя репутация. Мне казалось, все еще можно исправить.

На Гешу, конечно, посыпались шишки, но физрук с завучем подсуетились, и криминала ему за баллон не вменили. Просто перевели на дистанционку, запретили на время приближаться к школе, но в футболистах оставили (физрук хлопотал, как за сына). Разговор, пропущенный через колонки дискотеки, остался забытым в пламени, учителей и учеников наши интриги больше не волновали. Директриса, выписавшись из больницы, решила забыть страшный сон и вышла на пенсию. С нас как с гуся вода.

* * *

Лето шло полным ходом, только вот моя компания на связь не выходила. Отвечали, когда я звонил, но неохотно, сами не перезванивали, морозились, сволочи. В июле Амир укатил в мототур на юга с пацанами и окончательно сгинул с радаров. Пулю сослали в подмосковный лагерь для неблагополучных подростков. Геша сидел под домашним арестом, Гешу мне видеть не особо хотелось. Меня же командировали к деду на дачу, где я под его пассивным надзором начал планировать новый сезон. Дни и ночи мои проходили за внеклассными «Государем», «Искусством войны», «Наукой побеждать», «Записками о Галльской войне». Я внимал опыту тех, кого раньше знал по одним лишь цитатам, а теперь не без удовольствия подмечал сходство наших идей и решений.

В августе родители вернули меня в пыльную и раскаленную Москву. Посадили за стол, не глядя в глаза. Сообщили о том, что разводятся. Я остаюсь с матерью, а отец не перестает меня любить и будет видеться со мной по выходным. Это жизнь. Я должен понимать, что моей вины в этом нет. Так сложилось.

Меня эта новость взбесила. Я сорвался на крик: мне до лампочки их проблемы, пусть катятся ко всем чертям, раз уж всё без меня решили. Моей вины, понимаете ли, в этом нет! Бешенство обуревало меня весь вечер, руки тряслись, глаза затуманило, я заперся в комнате и врубил телевизор на полную громкость.

На следующее утро остыл, вернулся в прежнюю холодность, снова к занятиям, снова планировать первые дни финального учебного года. Ничто больше не колебало, был только план, в котором ошибки прошлого были переработаны в опыт, любые потенциальные помехи учитывались как вариант. Я жил в предвосхищении литавр и фанфар, скорой своей коронации. Оркестр, туш.

* * *

В школу я вернулся последним, третьего сентября, из-за досадного гриппа, удерживавшего меня дома с температурой. После недели болезни я выкарабкался из ее плена нетерпеливо, еще слегка пошмыгивая носом, откашливаясь, но уже предвкушал триумф, стучал под партой ногой, приближал конец мучительно нудной алгебры. В мыслях один разговор – с приближенными. Дребезжащий звонок. Амир уже выпустился и поступил в финансовый вуз, и, когда я вспомнил об этом, мне стало тоскливо. Как я теперь буду с этими дилетантами? Впрочем, незаменимость – это иллюзия. Всех, кого надо, заменим.

На перемене ко мне подошел, а не подлетел, вопреки обыкновению, Миша Пуля. За неимением других собеседников, я посвятил его в свои мысли. Теперь мы с ним будем партнерами, 50/50, я все ему объясню, я понял секрет, теперь это место точно под нами, мы будем как короли. Подключим соседние школы, коробку, дворовых и гимназистов к игре. Москва, а там уж и вся Россия у нас под подошвой. Но Пуля не смотрел мне в глаза и молчал. В чем дело? Да говори же, ну!

Оказалось, что сотки прошли. Сгинули, стали неинтересны. Остатки наших ждали, смотрели, силились снова поджечь фитиль – тщетно. Всего одно лето, и полная девальвация, крах. Никто не принес ни одной, даже тормоза́ из седьмого «А», всегда с запозданием перенимавшие поветрия прошлого года, не возились с кружками. Что же теперь вместо них? Все остальное. ВКонтакте, сокс, йо-йо, эмо, новый альбом 50 cent’a, вампирская сага…

– Продолжать?

– Да чё ты мне затираешь!

– Смотри сам.

Я обежал туалеты и раздевалки, буфет, кладовые. Нигде не играли. Не было больше единой власти над всеми, все снова разбились на субкультуры и социальные страты. Общество снова было разобрано, как лего-конструктор.

Встреченный мною завуч сделал вид, что не замечает своего протеже. Я будто проснулся, открыл в неприятное утро глаза после сновидения, имевшего больше смысла, чем неприятное утро. Все встало на прежнюю ось, мы снова учились в самой обыкновенной Ломоносовской школе.