Текст книги "Фельдмаршал князь Кутузов при конце и начале своего боевого поприща. Первая война императора Александра I с Наполеоном I в 1805 году. Письма М. И. Кутузова 1805–1806 и 1812–1813 годов"

19-го ноября, вечером, миновав Аустерлиц, мы подошли к высотам Працена и остановились у подошвы горы, на виноградниках. Несколько часов прошло в ожидании: отлучаться из фронта и разводить огни запретили строго, а позволили прилечь каждому в своем ранжире. Мрак ночи и какая-то могильная тишина нашептывали о близкой грозе; люди догадывались, что здесь, расплатимся с французами; они ожидали генерального сражения как светлого праздника. «И сон не берет, говорили многие; кабы скорее переведаться с злодеями: ведь уж не спроста батюшка наш надежа поворотил назад: он порядком отбоярит Бонапартию…» Так нижние чины рассуждали между собой, вовсе не зная, что этот надежа-Кутузов состоял под распоряжениями немецких голов. Около полуночи, осторожно подвинули нас к вершине, где и пролежали мы до утренней зари. Очень хорошо помню, как взбирались на эту высокую гору: хотя и пологая, а довольно утомила: солдаты беспрестанно повторяли: «Эка его дьявол куда занес…» От времени до времени до нас долетали отголоски восклицаний из французского лагеря; люди, прислушиваясь, говорили: «Француз что-то разгулялся, видно у него идет, попойка[18]18
  То был канун первой годовщины коронации Императора Наполеона, и французы, вместо иллюминации, по-походному, подняв на длинных шестах огромные пуки зажженной соломы, приветствовали своего царственного вождя, при проезде по линии, криками виват! Останавливаясь, Наполеон говорил солдатам: «Завтра вам, храбрые, следует решить вопрос – чья пехота первая. Надеюсь, вы оправдаете ожидания Франции и мои; кончим поход громовым ударом!», и обеты французов подарить ему, вместо букета на его праздник, неприятельскую армию, выражались восторженными кликами, долетавшими до наших ушей; по мере его проезда и расстановок. Наши между тем, перекликаясь, тужили, что нет им по чарке.


[Закрыть]»…

Едва начало светать, нам тихо скомандовали: «вставай!» Дохтуров, подъезжая к фронту, приказывал оправиться и осмотреть ружья. Скоро увидели маститого Кутузова на вороном аргамаке: это был тогда его любимый боевой конь. Поговоря с нашим генералом, главнокомандующий проехал к 4-й колонне, где находился наш Государь. Немного погодя, повели нас под гору. Когда мы спустились в долину, егеря, казаки и кроаты Кинмейера уже перестреливались с неприятелем. В руках у меня было знамя: я шел бодро, словно на охоту, густой туман скрывал от глаз все предметы: вдруг я наткнулся на двух убитых егерей: меня обдало холодом и страх пробежал по жилам, заронив в грудь нечто похожее па трусость. – Но иду со знаменем! – подумал я, и стало совестно упадать духом. Мысль, что увижу грозное зрелище, эту, для меня, первую генеральную битву, пролила теплоту в охладевшие чувства, и я силился подавить малодушие. Офицеры поминутно кричали людям, чтоб не разрывались и шли теснее. Уже мы ступили на места, занимаемые неприятельскими застрельщиками, как увидели тела убитых французов. Взгляд на поверженного врага разом освежил меня удвоенною бодростью; но смотря на мужественных усачей, о бок со мной идущих, я краснел в душе, и затаил от них едва минувший страх. За туманом, почти до девяти часов, все еще мало что могли различать: впрочем, это не помешало подойти к шанцам, и полк развернутым на марше фронтом бросился вперед. Французы защищались упорно; мы однако выбили их из шанцев штыками, и подавались за ними в тумане; тут казаки подвели к Дохтурову захваченного французского офицера; от него узнали, что Наполеон в центре своей армии, а против нас войска маршала Даву. Скоро проглянуло солнце, мгла рассеялась, и мы вдруг увидели перед собой французскую линию в самом близком расстоянии. Застонали орудия, загрохотал батальный огонь, и земля дрогнула. Обе линии, наша и неприятельская, очутились в непроницаемом дыму, обозначаемые только беглым огнем. Так началось сражение на левом фланге нашей армии: штык, и сабля с криком «ура!» работали вволю, и французы быстро очищали нам и поле, и деревни. В пылу свалки, голос Дохтурова часто раздавался: «знамена вперед!», и вся масса полка стеной валила на врага. Раза два били отбой, когда наши с запальчивостию вдавались в опасность. Уже далеко были мы от центра нашей армии, и стояли победителями за Тельницем; баталионный адъютант Пожидаев, ходя по фронту, объявлял людям, что, по назначению, нам должно занять Тураский Лес, указывая на чернеющееся вдали возвышение. «Перешагнем и лес, и этих французов, ваше благородие», – отзывались солдаты. Простиравшееся за нами пространство было усеяно убитыми и ранеными: Русских пало втрое менее чем французов, которые местами лежали кучами; при беспрерывном нашем передвижении, многие из последних, легко раненые, подымались и стреляли по нашим, а некоторые из них и лежа пускали пулю в ряды русских; Дохтуров, заметив эти проделки, приказал отобрать у раненых французов оружие. Невдалеке, один неприятельский драгун, в косматой каске, лежал с перебитой ногою и долго не отдавал палаша; уже хотели изрубить упрямца тесаками, как Дохтуров закричал: «Оставьте ему заветный палаш и не трогайте его!» При каждом наступлении на врага, полковая музыка начинала играть какой-нибудь танец: такое смешение ужаса с веселыми звуками кларнета и флейт ободряло наших солдат и, казалось, не радовало французов.

Пока мы подавались вперед за отступающим неприятелем, Наполеон главными силами двинулся наперерез нашему центру. Столь внезапный натиск захватил союзные войска на марше, по направлению за нашим левым флангом, и произвел сильное замешательство. Одни колонны графа Буксгевдена и правофланговая князя Багратиона сошлись с неприятелем в боевом порядке; остальное все, следуя австрийской диспозиции, подверглось, страшному расстройству: резервы, шедшие позади без всякого опасения, вдруг очутились перед неприятельскими колоннами в первой линии; так было и с нашей гвардиею.

Аустерлицкое поражение нельзя вменять в вину русским войскам: у нас всем распоряжался австрийский генерал-квартирмейстер Вейротер, заступивший место искусного Шмита, к сожалению, убитого под Дирнштейном. В армии тогда же сделалось известным» что некоторые из австрийских генералов, особенно граф Бубна, сильно оспаривали распоряжения Вейротера, по милости которого на операционной линии союзных войск, растянутой верст на 15-ть, все шло наизворот, и победа как будто подставлена была нашему противнику. Наполеон ломился вез де наверное, словно вперед зная диспозицию… Кутузов присутствовал при этом беспорядке как лицо субальтерное, и отстранить удар уже не имел власти; предвидя неудачу, он более часа мешкал на праценской высоте, желая удержать за собой этот ключ всего поля сражения; но Вейротер настоял на том, чтоб побудить Кутузова к движению, и русский военачальник оставил праценскую позицию с негодованием, когда сам Государь лично приказал ему выступить. Французы как будто сговорились с немецкими распорядителями, и лишь заметили, что высоты Працена обнажены и без прикрытия, как немедленно овладели ими и внезапно явились в тылу нашего левого фланга, направленного в обход их правого фланга.

Диспозиция Вейротера, рассказанная так верно самим Наполеоном, чуть нс погребла все союзные войска, и подвергла самого Государя нашего величайшей опасности. Посреди неумолкаемого пушечного и ружейного огня, Александр явил редкий пример геройской твердости, и долго сам лично удерживал в центре полки, приведенные в замешательство. К несчастию, Вейротер распорядился так, что не оставил ни малейшего резерва, на который можно было бы опереться.

Когда наш центр был опрокинут за высоты Працена, Кутузов, маневрируя с целью ударить во фланг войскам Сульта, отделился от Государя несколько влево, и скоро был совершенно от него отрезан. Подъехав к отступавшей бригаде графа Каменского 1-го, главнокомандующий поворотил ее на неприятеля; напиравшие две французские колонны стали теснить бригаду, но Кутузов вторично остановил ее. Не смотря на то, что при этой горячей схватке был ранен пулей в бровь, он кричал солдатам: «Ни шагу назад, стоять насмерть!», и приказал находившемуся при нем князю Волконскому задержать порыв врага. Волконский соскочил с лошади и, подбежав к смешавшимся рядам, выхватил знамя у Фанагорийского подпрапорщика: потрясая им перед гренадерами, он в коротких словах вызвал их мужество и отвагу, и дружно грянул в штыки; французы остолбенели и дали тыл, оставив на месте два орудия и несколько патронных ящиков. Такой оборот имел спасительное влияние на судьбу всей союзной армии. Тут-то главнокомандующий, для прекращения дальнейших успехов неприятеля, разослал приказ отступать по всей линии, и сам направился на позицию к Гостиерадеку, где построил находившиеся при нем полки к новой битве.

Между тем везде по фронту пронесся слух, что Государь в опасности и главнокомандующий ранен: эта весть разразилась над нами словно удар молнии.

Пока русские собирались у Гостиерадека, французы, заняв высоты Працена, наскакали на обозы и рубили фурлейтов и маркитантов. Можно себе представить смятение этих безоружных людей! Некоторые из полковых священников служили молебны: с крестом в руке и в полном облачении, они бросились по следам колонн Дохтурова и Ланжерона, скоро появились у нашего фронта и первые доставили печальную весть, что неприятель в тылу; рядом с ними показались толпы денщиков, фурлейтов и придворная прислуга императора Франца. Один маркитант с отчаянием указывал на свои разграбленные фуры: «Изуверы! – кричал он, – приняли наше русское мыло за голландский сыр и давай есть: околей они, окаянные!» Тут же сухощавый немец скорбел о потере императорского походного сервиза и двух ослов, на которых возили эту богатую игрушку, забавлявшую наших солдат на всем пути от Ольмюца. Денщики сетовали, кто о повозке, кто о вьючных лошадях; иной жаловался, что французы били его палашами; другой рассказывал, как сорвали с него барский чемоданчик; тот историю о шарфе, еще ни разу не мятом. Этим жалобам не было б конца, если бы не лопались между нами гранаты, пускаемые неприятелем как бы в насмешку, чтоб расшевелить наш застой.

Гром орудий усиливался на всем от нас протяжении боевых столкновений, и от времени до времени долетали до ушей громкие крики: Ура!

Граф Буксгевден, по каким-то причинам, не успел нанесть войскам Даву решительный удар, и наша колонна, отбив неприятеля в третий раз за Тельниц, даром простояла на месте, без всякого действия, более часа. В эти-то драгоценные минуты Наполеон громил наш центр. Колонны Графа Буксгевдена свободно могли ударить ему во фланг, и нанесть с тылу в рядах Сульта большой вред; но этот маневр, так убедительно предлагаемый графу Буксгевдену Дохтуровым, не был уважен. Наконец, наступила перемена декораций, неприятель: расстроив союзные войска в центре, охватил со всех сторон колонну Прибышевского, потом Ланжерона: тут у нас получили повеление отступать.

Императорская Гвардия, под личным предводительством Константина Цесаревича, внезапно па марше встретившая неприятеля, билась отчаянно, и французам недешево обошлось ее сопротивление. Лейб-уланы понеслись первые в атаку, умчались слишком опрометчиво вглубь неприятельских колонн, и были отрезаны от корпуса. Эту неудачу славно поправил Конногвардейский полк: отборные всадники Мюрата тщетно удерживали напор наших грозных латников; рассеяв их с одного удара, они стеной налетели па французскую пехоту, изрубили 4-й линейный полк и отняли орла. Тем временем наши великаны преображенцы кололи наполеоновых мамелюков; семеновцы, в свою очередь, храбро отразили бурный натиск Риво и драгунов Келлермана. Измайловцы, егеря и лейб-гусары, препираясь с неприятелем грудь о грудь, остановили передовую колонну Бернадотта, намеревавшуюся прорвать центр Гвардии: так каждый полк, один перед другим, старался оправдать доверие своего царственного вождя. В заключение, кавалергарды и лейб-казаки сошлись с конными гренадерами Раппа, как два громовые облака: завязалась свалка кровавая: генерал Депрерадович троекратно опрокидывал французов; но при четвертом ударе был ранен, и некоторые его эскадроны сильно потерпели. Под конец всей этой бойни, показался Лейб-Гренадерский полк, и французы вдруг остановились; им показалось, что к нам подошел корпус Эссена, ожидаемый со дня на день. Уже лейб-гренадеры взяли ружья наперевес и готовы были принять неприятеля в штыки, как получен был приказ отступать, и русская Гвардия, не тревожимая более, отошла к Аустерлицу, где находились оба Императора Александр и Франц.

Князь Багратион, шедший в замке, на всем пути отражал французов, пересекавших ему дорогу; залпы батарей Ермолова открывали шествие и разносили ужас в рядах дивизии Каффарели; немалое опустошение произвели и по сторонам колонны граф Витгенштейн, Уваров и князь Долгоруков, с своими наездниками; особенно граф Каменский 2-й, с своим Архангелогородским полком, задержав у одного ущелья дивизию Сюше, дрался до истощения, и, не смотря на то, что сам был изранен, юный герой нанес противнику чувствительный урон, лишив его двух боевых генералов и истребив наполовину одну из бригад, сражавшуюся против него. Присутствие Мюрата и Ланна не помогло французам; при всем их численном превосходстве, они не успели отрезать от армии грозного Багратиона, постоянно их державшего в почтительном от себя расстоянии.

Милорадович, подкрепленный конницею князя Лихтенштейна и артиллериею российской Гвардии, упорно отстаивал последнюю позицию у Аустерлица, пред лицм Императора Александра: «Бог мой! – кричал он солдатам, – гуще огня, ребята! Государь на вас смотрит!» Не посчастливилось одному Прибышевскому: вместо того, чтоб, следуя графу Ланжерону, пробиваться к Тельницу, для соединения с Дохтуровым, он потянулся от Сокольница на Кобельниц и попал в львиный зев, между двумя неприятельскими корпусами и гвардией Наполеона. Не взирая однако на превосходство неприятеля и ужасную сечу, некоторые из его батальонов пробились из вражеской облавы штыками; сам же Прибышевский и генералы Вимпфен, Штрик и Селехов взяты в плен. Генерал Миллер отбивался храбро, к сожалению получил тяжелую рану: остаться при фронте он не мог, и был перенесен в Сокольницкий замок, где его также захватили в плен.

Любопытен финал аустерлицкой трагедии: его можно бы назвать вторым актом этой битвы, или отдельным сражением над Гольдбахом. Я находился в колонне Дмитрия Сергеевича Дохтурова, и мне также довелось участвовать в этом кровавом и поучительном бою, и быть свидетелем самых смелых и отчаянных схваток; они разгорались более около знамен. По прекращении действий против высот Працена и правого фланга нашей армии, против Гвардии и погрома колонн Прибышевского и Ланжерона [19]19
  Граф Буксгевден, оставив под конец нашу колонну, примкнул к одному из полков графа Ланжерона, и отступил через Аугест.


[Закрыть], Наполеон, видя, что союзные войска, не смотря на расстройство центра, отступили на новую позицию, обратился на колонну Дохтурова, еще оставшуюся в тылу у него в боевом порядке. Даву, Удино, Сульт, Мортье, Бессьер, Вандам нависли, как тучи, со всех сторон. Гвардия и резервы Наполеона заняли высоты Аугеста, и он сам лично направлял против нас все атаки и самую канонаду. Завоеватель с нетерпением ожидал развязки усиленных нападений на Дохтурова; он приказал маршалам не выпускать его и если не успеют заставить русских положить оружие, истребить их до ночи. Дохтуров, окруженный отвсюду, сперва пытался перейти речку Литаву, ниже Аугеста, по мосту; но едва взъехало на него несколько орудий, как мост обломился; говорили, что сами немцы подпилили сваи; тогда войска построились в огромный каре, на равнине между Гольдбахом и озерами; к нам присоединились несколько отрезанных полков Ланжерона и остатки колонны Прибышевского. Распорядясь отрядами генералов Левиза и Кинмейера против гнездившегося по низам и на высотах неприятеля, Дохтуров решился искать дороги через болота. Свернув полки в одну густую глубокую колонну, он скомандовал: «марш-марш, бегом!», повторяя: «За мной, за мной, дети!» В рядах раздались голоса старых солдат: «стой, стой!» Видно было, что люди неохотно отступали. Эти крики заглушались громом 150-ти неприятельских орудий, выстроенных против нас на высотах Аугеста; ядра осыпали нашу колонну, рвали, терзали ее; Дохтуров, не трогаясь ни возгласами, ни смертоносною бурей, ехал хладнокровно рысцой впереди колонны, сопутствуемый двумя моравцами, австрийскими колонновожатыми, и подавался прямо к водяной мельнице. Достигнув небольшой плотины, единственного пути, по которому можно было еще отступать, колонна остановилась: передние полки перебежали мостик в порядке, и, миновав избитую ядрами водяную мельницу, потянулись по направлению озера влево; множество солдат, не попавших на мост на речке Литаве, перебирались туда же через озеро по льду, еще неокреплому, и, к довершению, изрезанному рикошетными выстрелами.

Тогда неприятель переменил дирекцию пушечной пальбы, поворотив орудия на перешедших за плотину; на остальных же пустил конную артиллерию, и начал сеять в нас картечью. Полки Вятский и Московский находились в замке, и наш гренадерский батальон ринулся на артиллеристов в рукопашную; неприятельские орудия замолкли: некоторые, лишась лошадей и людей, остались на месте, прочие удалились; но тут наскакала французская конница и врубилась в наши ряды: москвичи и вятчане, охватив ее с боков и с тылу, надвинули на передние полки и, слившись в кружок, втоптали французов в середку и приняли в штыки: никого из них не осталось в живых. Ожесточение русских дошло до крайнего предела: только и слышно было: «коли в грудь, как в репу!»

Место, где происходило побоище, благоприятствовало русским: оно имело вид мыса между двумя озерами, соединявшимися рытвиной у плотины и мельницы. Пока резня с конницей длилась, гренадерские батальоны вятский и московский выдерживали новые натиски. Вдруг увидели мы перед собою Кинмейера и его храбрых венгров; напираемые французами, они неслись от Аугеста вдоль верхнего озера прямо на наш фронт, и, остановясь во ста шагах перед нами, построились в линию. Любо было смотреть, как они с криком: «теренте-баса!» бросались на французских всадников; с короткими трубками в зубах, они нападали сперва стеною, и, отделяясь друг от друга несколько порознь, осыпали противника и лошадь его сабельными ударами с проворством и ловкостью изумительными. Почти полчаса продолжались эволюции венгров; наконец, их потребовали прочь; мы сдвоили ряды, и они, проскакав мимо нас, скрылись. Немного спустя, показались с другой стороны удалые донцы, отряд генерала Левиза; они пробирались от Тельница берегами нижнего озера. Построясь впереди нас, казаки ходили на удар раза три удачно, но при четвертом подоспела неприятельская батарея и осадила их картечью; оправясь, они рванулись на пушки, где столкнулись с кирасирами; тут, оборотясь опрометью назад, они чуть не смяли наш фронт; мы их пропустили и встретили наполеоновых латников рогатками штыков и батальным огнем. Пушек при полку не было; заклепанные, они брошены у обрушившегося моста над Литавой, и, к немалой досаде, не могли поподчивать богатырей картечью. Отважнейшие из них вломились в наши ряды и пали под штыками: кажется, Бессьер пожалел латников и отвел их назад. Вслед за ними явились во множестве новые отряды французской кавалерии: бешеные наскоки их замирали на русском острие, и Бурсье напрасно силился одолеть оплот наших дружин. Между тем от деревни Тельниц привалила неприятельская пехота и заворковал ружейный огонь. Маршал Даву рискнул ударить в штыки; наши приняли его по-суворовски. Батальонные командиры: Гасевский, Шамшев, ротные: Клименко, Шостак, Марков, Пробст, кричали людям: «Ребята, не посрамите себя! постоим за Царя и матушку Россию!» Солдаты, те самые, что, вступая в бой, все без исключения усердно шепотом молились, и каждый про себя твердил Отче наш, в этот страшный момент вдруг рассвирепели как тигры против гиен, и с возгласом: «С нами Бог!» кололи насунувшегося врага сердито, с остервенением!.. Подобные сцены, в столь широком объеме, встречаются лишь изредка, и перо не способно выразить всех ужасов лютости и кровопролития: просто, это была не битва, а зверская травля, в которой люди, с обеих сторон воодушевляемые долгом чести, резались насмерть, словно на заклятой дуэли… Русские, уже с детства привыкшие к кулачным боям, действовали с отвагой, со всеми дедовскими ухватками; французское фехтовальное искусство далеко уступало неподражаемой русской удали; каждый из наших, помня, что назначен отстаивать колонну, пока выберется из жерла за мельницу, работал за троих: ударив в одного штыком, другого шеломил наотмах прикладом и ломил встречных стволом плашмя. Многие, с большой ловкостью подставляя свою ногу под ноги устремлявшегося недруга, опрокидывали его навзничь, или, пуская пулю, приговаривали: «Кабы Бонапартию!»; у которых же осекались кремни, или скривились штыки, оборачивали ружья вверх и валяли супостата по головам прикладами. Так, на разные манеры, бойкая Русь, с дивным присутствием духа, укладывала па вечный покой бесстрашных французов! Они валились как снопы под серпом дюжего жнеца; ряды их редели, пятились; но при каждом напоре с нашей стороны неприятель подставлял новые когорты. Сульт, с победоносными батальонами, навалился от верховья верхнего озера и затмил воздух свинцом. Бойня длилась еще более часа. Наш полковой командир Сулима уже был повергнут: французы утащили его. Тем временем колонна перешла за роковую мельницу; остались только полки Московский и Вятский, а французы что далее умножались без числа, и нам стало не под силу держаться. Мельница, плотина и мостик с шлюзом были уже разрушены неумолкаемой канонадою с высот Аугеста; из верхнего озера вода бурно стремилась и рытвина полнела. Тут раздался крик: «Рви знамена с древок, спасайся!» Душа порхнула в пятки[20]20
  По крайней мере у меня. Сила, храбрость, самосознание, все разом кануло в ноги. Перебираясь через рытвину по грудь в воде, тут только почувствовал кой-какую свежесть, и что я еще жив. Нет уж ничего опаснее, как в разгаре свалки оборотиться спиной к врагам; но если ж так пришлось, то дай Господи только ноги: на них вся надежда.
  Пока еще мы боролись и тузили французов за рытвиной, Дохтуров посылал адъютанта Галионку проведать о нашей участи. Галионка подъезжал к мельнице, смотрел на наше кровавое месиво, и, воротясь, донес генералу: «Что там сущий содом: все перемешано в огне и в дыму; нельзя ничего различить; разве один Христос провидит об участи москвичей и вятчан». Дмитрий Сергеевич, приостановив в подмогу нам небольшой отряд венгров и казаков, следовал далее, из опасения, чтоб неприятель не отрезал ему пути для соединения с Кутузовым.


[Закрыть]. Оба полка, сделав последний залп, бросились разорванными массами к водорою; противолежащая крутизна берега не помешала вскарабкаться, хоть и с больший потерею. Страх, чтоб не оборваться с скользкой крутизны и не быть задавленным в глубокой рытвине, придавал изумительную сметливость и проворство; мы, так сказать, мигом очутились на другой стороне, и опять стали лицом к неприятелю, беспощадно осыпавшему нас беглым огнем и картечью. День склонялся к вечеру и наступило последнее действие. Французы, гнавшиеся за отрядом Левиза[21]21
  Генерал Девиз, действовавший за Тельницем, подошед к болотам, и остановясь у ближайшей деревни, просил жителей провести отряд его через топи. Однако убеждения русского генерала были тщетны: никто из них не соглашался, как появились соседственные три рыбака, и добровольно изъявили на то желание. Приступили к делу: вдруг находившиеся под начальством Левиза три батальона австрийцев отказались идти за ним: «Не хотим топиться и пачкаться в грязи!»– кричали они. Напрасно уговаривали непокорных; из них последовали за нашими только 5 офицеров и один батальонный командир, увлекший за собой человек до 40 рядовых.


[Закрыть], перебрались за ним через нижнее озеро камышами и снова надвинулись; конные егеря, в медвежьих шапках, нагло наскакивая, кричали: «Русь, пардон!», выражая этой фразой, чтоб сдавались. «Никс пардон!» – грозно отзывались наши, и, выстрелив, с яростью, размашисто, кидались на них и повергали штыками. Эти смелые схватки продолжались на ретираде до поздних сумерек, и ни один из наших не дался живой в руки. Присланные Дохтуровым в подмогу казаки и венгры отбили у неприятеля охоту гнаться далее, и при лунном свете, проглянувшем на короткое время из-за туч, мы распрощались с французами.

Так Наполеон, вопреки всем его усилиям, не мог овладеть колонной Дохтурова; она отбилась от многочисленного неприятеля, к чести русского оружия, со славою. Тут-то, выслушав донесение, что Дохтуров уже далеко вне опасности, Наполеон сказал своим маршалам: «Будь это австрийцы, не уйти б им наших рук; но русский солдат создан для побед, умей только его водить», и очень был недоволен, что ни один из первенствующих наших генералов не попал к нему в руки; он приписывал это нерасторопности отрядных начальников, посланных в погоню. Храбрый полковник Монахтин, уже пользовавшийся известностью в армии, был взят в плен, в центре, при первом напоре Сульта на колонну Милорадовича; но и того казаки скоро отбили у французов. Монахтин вел впереди колонны два батальона Новгородского полка отделениями; вдруг из-за бугра, на самом близком расстоянии, показались неприятельские войска. Монахтин командует: «Во фронт, ранцы долой!», но в ту минуту, как солдаты, наклонясь, снимали ранцы, Французы дали меткий залп, и в рядах поднялись люди только через два и три человека. Все усилия Монахтина удержать расстрелянный фронт были тщетны: оба батальона ринулись назад, не внимая команде неустрашимого полковника, и он в отчаяния, не сходя с места, держа шпагу на отбой, схвачен французами в виду Милорадовича и самого Государя. То был единственный случай, когда русский солдат сразу подался назад; бывают минуты затмения и у бесстрашных. Этот же самый полк, за Аустерлиц лишенный производства, темляков и пуговиц, действовал впоследствии, в войну против турок, с удивительной неустрашимостью, чем и заслужил вновь милости Царя и уважение армии.

Мы провели ночь без огней, в печали и неизвестности. От времени до времени к нам примыкали шайки людей из полков центральных колонн; но о направлении главной армии никто не мог дать никакого сведения. Партии французов появлялись иногда внезапно между рассеянными солдатами: некоторых они пугали; другие, напротив, страшили их. К полуночи, небо покрылось густо облаками, темнота, сырость, а наконец дождь, увеличивали неприятность нашего положения; приказано было утроить пикеты и усилить разъезды. Легкораненые не отставали; Дохтуров велел вытребовать в одном большом селении десятка два форшпанов, и наскоро устроен был подвижной лазарет. На другой день, утром, увидели партию казаков с главной квартиры, и тут-то наш колонный начальник узнал от них, что Кутузов в Чейче, куда и поворотили. В обеднюю пору, войска наши присоединились к главной армии. Михайло Ларионович лично встретил Дохтурова и прижал героя к груди. Наше неожиданное появление, словно победа, обрадовало всю армию. Многие нас считали уже погибшими; но Кутузов уверен был, что Дохтуров не положит оружия.

Полагаясь на дурные распоряжения Вейротера, Наполеон льстил себя надеждою взять в плен всю союзную армию, что и объявил накануне сражения своим генералам, даже солдатам, обещавшим ему подарить ее вместо букета; но тут он имел дело не с австрийцами, а с русскими, и предположения его не оправдались. Наша армия, охраняемая присутствием обожаемого Государя, спаслась от совершенной погибели, твердостью своих полководцев и своим собственным мужеством. Разъединением союзных сил Наполеон достиг желаемой цели: нашим пришлось сражаться с значительной потерею порознь, и в этой-то именно дробности битвы заключался его секрет, доставивший ему победу.

На другой день после битвы, Кутузов на привале подъехал к разложенным огням; ездовой, как обыкновенно, приготовил ему скамейку; он сел и осмотрелся кругом; разных полков офицеры столпились подле него с любопытством. Он посмотрел на часы, и, помедля немного, сказал: «Гос пода, вы молоды, еще успеете отплатить французам; но я стар, и, Бог весть, доведется ли мне ратовать против них, а поношение за Аустерлиц падет на меня невинно… Вмешательство цесарцев превратило все дело в гущу.» Лице его было мрачно; он замолчал, грея руки и потирая их над огнем. Скоро доложили, что неприятель сближается, и он приказал подать лошадь[22]22
  У семи нянек дитя без глаз, – говорит русская пословица. Пока Кутузов был полным распорядителем похода, дела шли превосходно: то доказал он и в последнюю войну его с турками, и в 1812 году. Полумеры доверия всегда вредны, что подтверждают многие примеры давно минувших времен и близкого к нам.
  В первую войну Наполеона в Италии, по взятии Милана, зависть, наконец, догнала его. Под оболочкой солдата, письма Бонапарте отзывались государственными видами, и в Директории возникли опасения; она страшилась, чтоб победитель не присвоил себе распоряжения судьбами Италии, и готова была дать ему в помощники генерала Келлермана. Бонапарте узнает о том и пишет: «Присоединить Келлермана ко мне значить все потерять. Я не могу охотно служить с человеком, который считает себя лучшим тактиком в Европе: притом, я полагаю, что один посредственный генерал лучше двух хороших. Война, как и управление, есть дело такта».


[Закрыть].

При отступлении к границам Венгрии, 21-го и 22-го ноября, множество наших солдат разбрелись по сторонам, пользуясь изобилием виноградных вин, предались пьянству, не могли следовать за армиею, и полусонные были захвачены французами: так, и только так увеличилось у неприятеля число пленных; на поле сражения, кроме злополучной колонны Прибышевского, французам не удавалось брать русских в плен. Сам Наполеон назвал противоборство россиян под Аустерлием – богатырским.

Другая причина, по которой оставили знамена многие из нижних чинов, была – прельстительные убеждения моравских жителей, или лучше самых моравок. Меня тоже упрашивали бросить опасное ремесло воина и навсегда остаться в одном семействе; но когда я объяснил им, что бесчестно и для простых кидать свое родное знамя, тем непростительнее для русского дворянина, они дивились моему дворянскому званию под солдатским мундиром, не верили, и приводили в пример своих эдельманов, поступающих на службу прямо офицерами. На это я заметил, что по сей-то причине большая часть из них слабо знают свое дело, и француз без труда берет верх над ними. Тем пресеклись убеждения, и замолкнувшие чаровницы только покачивали красивыми головками.

В первую ночь после сражения, на третьем привале[23]23
  Привалы делали короткие, но частые, потому что грязь была за колена.


[Закрыть], у большого леса, я, забравшись в кусты, предался глубокому сну. Спасибо, однако, спасительнице мокрой погоде: я прозяб, и, пробудясь, пришел в смятение, не слыша человеческого голоса и не видя ни одной души; дождик все еще падал, и темнота была страшная. О направлении, по которому тронулась колонна, я никак не мог догадаться, и решился идти наудачу прямо, не сворачивая ни вправо, ни влево, так чтоб неприятель всегда оставался в тылу.

Проворно, опрометью, с перевязанною от раны головой, углубился я в чащу, и более двух часов пробирался напрямик, не зная наверное, хорошо ли бреду за своими. Начало сереть: стало быть, близко к свету, подумал я, и вышел на поляну. Через нее, по левую руку, тянулась, по приметам, большая дорога, по бокам обсаженная деревьями; на ней-то вдруг раздались конский топот и бряканье. Присматриваясь и расслушивая, нельзя было понять, свои ли то разъезды или неприятельские, приходилось же идти по одному направлению, держась параллельно большой дороге. Так дошел я прямиком до огородов, обнесенных глубокими рвами, и, перебравшись, не без труда, очутился посреди фруктовых садов. Обрадованный, что перестало дождить и близок к жилью, озираюсь по сторонам, и вижу промеж дерев, там и сям, как бы отблески белизны, вроде небольших лужаек: к одной из них я подкрался, и в какое пришел изумленье, когда вся эта беловатая пелена взволновалась и с шелестом стала удаляться. Подхожу к другой, к третьей белизне, то же действие; это привело меня в тупик; мне показалось, что я обморочен: однако, ободрясь, начинаю наступать смелее, и настигаю одно из этих таинственных скопищ. Новое изумление! – все это женщины, закутанные в белые покрывала; они бросили свои дома, и в садах пережидают пока наши войска выберутся из их жилищ. Эго объяснила мне одна из старых моравок, с трудом передвигавшая ноги за летучими гуртами молодежи; она-то сказала мне, что здесь большое местечко – Чейч, наполненное русскими. Начало светать, и я, успокоенный, что нагнал своих, стал уговаривать старуху и ее семейство, чтоб не боялись русских и вернулись в свой дом, прося позволения, чтобы дали у себя и мне отогреться. Военное красноречие мое как-то их убедило, и они повели меня в свое жилище; глядя на них, за нами последовали и другие семейства. С четверть часа прошло пока мы выбралась из дремучих садов и вошли во двор. Шум, гам, крик были радостными вестниками нашей российской братии. Отогревшись и поблагодарив добрых хозяев, я пошел отыскивать свой полк. Более часа делал розыски, но не было и слуху о нашей колонне: узнал однако, что здесь главнокомандующий с Гвардиею и войсками центральных колонн. Возвратясь к моим милым хозяйкам, я провел с ними еще часа два, как пронесся слух, что дохтуровцы (так называли нас солдаты других колонн) уже подходят к Чейчу, и Кутузов выехал их встречать. Спустя час, я примкнул к своим гренадерам, очень обрадованным, что не попал в руки французов, с обернутым на груди знаменем под шинелью. Гренадер Степанов, второй с правого фланга, порядком журил меня за сон, говоря: «Хотите уснуть, не прячьтесь меж кусты – спите среди нас. Вас разбудил белый Ангел в виде ненастья, а то пропали б: кроме неприятеля, и зверь мог заесть. Мало ли нашего брата в эту ночь затерялось!.. Многие, так, без намерения, отшатнулись и запропастили себя: другой уж уснул навеки, его ничто не разбудит!..» Отповедь Степанова служила мне во все походы самым благодетельным уроком; в подобных случаях, для молодых дворян, и вообще новиков, лучшие менторы – старые, опытные солдаты. Однажды, Дмитрий Сергеевич Дохтуров, осматривая ротные артели, сказал солдатам, указывая на нас: «Берегите этих детей!»