Текст книги "Дорога ветров"

Новожилов нашел вертикальную конкрецию песчаника около семидесяти сантиметров, высоты, в профиль очень похожую на задорную старушонку. Ниже ущелий Центрального останца ветвились менее крутые овраги, разделенные широкими и плоскими промежутками. Поверхность этих маленьких плато, равно как и дно ущелий, была завалена правильными шарами темного песчаника размером в среднем с человеческую голову. Почерневшие от пустынного загара шары удивительно походили на пушечные ядра, и местность напоминала поле необычайно жестокого старинного сражения.

На второй день пребывания на Оши Новожилов, Брилев и я совершили обход восточной части впадины. На вершине горы Оши-нуру мы воздвигли обо, заложили в него обычную коробку с запиской об экспедиции и приступили к исследованию восточной системы обрывов и ущелий. Склон впадины спадал двумя гигантскими ступенями по сто метров высоты. Второй уступ образовали базальты. По их плитообразной поверхности змеились жуткие пропасти – обрывистые каньоны по пятьдесят – семьдесят метров в глубину. Верхний слой – черные и темно-коричневые отвесные базальтовые скалы, в трещинах которых пестрели яркие пучки синих цветов. Внизу валялись гигантские кубические глыбы базальтов.

Мы с трудом спустились в одну из таких пропастей. Базальты, раскалившись на солнце, дышали невыносимым жаром. Отсюда мы пробрались в ущелье глинистых пород с более пологими, но удивительно ровными и гладкими стенами. Серые породы казались откосами туго натянутой замши, красные – завесами бархата. Под ними вилась желтая лента русла, усеянная кустиками крупных оранжевых, синих и белых цветов. По ущелью струился их сильный аромат, особенно от оранжевых, которые носят у монголов замечательно поэтическое название – алтан дзула (золотая свеча). Они издавали запах лилии, но во много раз более сильный и пряный.

На самом дне котловины Оши идти было тоже нелегко. Душная жара, казалось, сгущалась. Песок с кустиками колючки хрустел под ногами, уступчиво оседая и замедляя шаг. Мы по очереди несли тяжелую кость огромного динозавра – зауропода, найденную в верхней серой толще. Но это были последние трудности. Исследование местонахождения закончилось, и непригодность его для раскопок сделалась очевидной. Отложения нижнемеловой эпохи, встреченные на Оши, чрезвычайно напоминали такие же отложения гор Хара-Хутул в Восточной Гоби. Те же базальты, серая и надбазальтовая глинистая толща, множество конкреций песчаника в подбазальтовых слоях. Но Хара-Хутул был очень богат остатками растений и костями разнообразных динозавров. Там, как это уже говорилось, пролегало большое русло, и сохранившиеся вертикальные пни болотных кипарисов указывали на близость затопленного низменного берега, находившегося в километре от костеносного русла.

На Оши зона отложения песчаников и глин находилась дальше от берега. Вода, сносившая остатки динозавров и растений, из береговой области сюда не дошла. Только редкие трупы маленьких попугаеклювых динозавров заплывали сюда да еще попадали отдельные кости зауроподов – гигантских обитателей морских прибрежий.

Зона отложения Нэмэгэту находилась не ближе к берегу, чем Оши, но в Оши не было могучих рек, подводные русла которых заходили в море далеко от берега и приносили множество остатков обитателей суши.

Девятого августа мы начали штурмовать песчаный южный борт впадины, постепенно взбираясь с холма на холм. Насколько легок был спуск, настолько труден оказался подъем. С края котловины я еще раз окинул ее взглядом, проверяя направление сбросов, образовавших первоначально почти квадратную впадину, причудливо размытую затем временными потоками. Скоро мы вернулись к месту отворота, повернули направо, на запад, и, проехав двадцать пять километров, забрались на перевал между двумя невысокими горами. Опять небесно-голубой щебень известняка расстелился перед нами по наклонной равнине, спускавшейся к речке Хунгуй-гол („Безлюдная“). В жаркой впадине нас облепило неимоверное количество мельчайшего гнуса – мокреца. Машины стали оседать и проваливаться в пухлых глинах. Прямо-таки физическая духота чувствовалась среди этих пухлых глин, когда машину что-то хватало за задний мост, тянуло и осаживало назад. Трудно передать тревогу, с которой озираешься вокруг в поисках твердой почвы!

С трудом выбрались из ловушки и доехали до маленького бага. Там узнали, что автомобильный след, приведший нас в котловину, не принадлежал нашим машинам. Местность оказалась изъезженной машинами другой экспедиции, покрышки у которых, к несчастью, не отличались от наших. Я сфотографировал группу очень симпатичных мальчишек, выстроившихся передо мной верхом, наподобие трех богатырей Васнецова. Только вместо копий в руках у „богатырей“ были укрюки – длинные палки с веревочными петлями на концах, употреблявшиеся для ловли лошадей.

Разыскав старую караванную тропу, мы направились через холмы прямо на Бага-Богдо – наш очередной маяк. По твердой почве машины пошли быстро, и огромная Бага-Богдо росла перед нами с каждым часом. А справа, с севера, приближалась гигантская заросль дериса, совершенно непроходимая для машин. Эта заросшая дерисом котловина неумолимо отжимала нас на юг, к крутой подошве Бага-Богдо. На речке Хонгорингол („Низинная речка“) мы остановились на обед и нашли кол с письмом от Рождественского, который ночевал здесь 28 июля. Оказалось, что в это время два дня лил дождь. Стало понятно, почему следы наших машин казались старыми и мы их путали с какими-то чужими.

Вдоль подножия Бага-Богдо мы пробились через кочки и пески дальше к северо-западу, на широкую твердую равнину. Теперь маяком стала красавица Ихэ-Богдо, возвышавшаяся синей стеной далеко на западе. Гигантская Бага-Богдо протянулась в голубом тумане на юге вдоль всего нашего пути. Так сменяли друг друга наши голубые маяки. Всего лишь месяц тому назад мы находились по южную сторону этих гор, возвращаясь из Западного маршрута.

Вырвавшись на гладкую дорогу, мы поехали прямо на слепившее нас низкое солнце. Луковая степь с торчащими пучками лука на закате испещрилась длинными острыми уголками черных теней, а щебень на голых промежутках стал розовым. Мы долго мчались по этому узорному ковру из черных клинышков на розовом фоне, пока не пересекли следа наших машин, шедшего на север, к тут остановились на ночлег.

Утром, не пройдя и четырех километров, мы наткнулись на прежний лагерь отряда Рождественского у родника Лу („Дракон“). Здесь стояло обо с бутылочкой и стрелой, указывавшей вверх по широкому руслу Хзанда-гол („Сандаловая речка“). К северу местность все время поднималась, и я тревожно думал о том, как добрались к цели машины Орокнурского отряда при крайне ограниченном запасе масла.

Через несколько километров мы спустились в русло. Из-за поворота навстречу вылетел „Козел“. Завизжали тормоза, радостные вопли приветствовали наше прибытие. Тут же мы стали вручать почту Орлову, Рождественскому и Эглону, которые оказались в машине. Александров, водитель „Козла“, отошел от меня с разочарованным видом, но тут же был утешен Прониным, видимо, посвященным в улан-баторские секреты нашего Ивана Михайловича. Секреты эти, впрочем, знали все, но старались не смущать Александрова.

Я с торжеством протянул Орлову долгожданные телеграммы. Он жадно схватил их, распечатал одну, прочитал другую, и тут лицо его вытянулось. Просмотрев текст еще раз, Орлов отдал мне обе телеграммы, и через минуту все мы катались со смеху. Первая телеграмма, отправленная Московским центральным телеграфом, гласила: „В ваших телеграммах часто повторяется слово невмоготу тчк сообщите это географическое понятие или выражение чувств избежание ошибок дальнейшем“. Вторая телеграмма из Улан-Баторского почтамта повторяла тот же запрос. Юрий Александрович любил писать в телеграммах место, где он в соответствующий момент находился. Добрый десяток телеграмм из Нэмэгэту, искаженного как „Невмоготу“, привлек внимание Московского телеграфа…

Через полчаса мы прибыли в лагерь Орокнурского отряда у колодца Анда-Худук („Колодец Друга“), закончив маршрут и пройдя от Далана четыреста двадцать семь километров. Впервые в Гоби лагерь стоял на зеленой поляне, на траве. Порывы ветра гнали не пыль и песок, а приносили лишь запахи полыни и лука, разводя по траве широкие волны. Издали как будто густая, трава на самом деле была редкой и легко вытаптывалась. Колеса машин оставляли после себя быстро желтевшие борозды. Орокнурцы дошли сюда на последних каплях масла, да и бензина оставалось так мало, что наша задержка из-за ожидания машин в даланской базе вызвала у них серьезную тревогу.

Отряд Рождественского обследовал основные местонахождения, раскапывавшиеся американской экспедицией. Главные работы сосредоточились в сухом русле Татал-гола („Огородная речка“), где в нижнетретичных отложениях мы нашли около пятисот черепов и челюстей грызунов, насекомоядных и хищников, живших около тридцати пяти миллионов лет тому назад. Там же раскопали две ноги величайшего наземного млекопитающего – носорога белуджитерия. Лапы стояли вертикально; очевидно, весь скелет был захоронен в стоячем положении. Последовавшим размывом весь верхний слой третичных песков был смыт вместе со скелетом. Остались на месте только стопы лап. Интересно, что американцы также нашли неподалеку в этих же отложениях четыре вертикально стоявшие лапы белуджитерия, оставшиеся от целого скелета.

В нижнемеловых сланцах, обрывы которых начинались у самого лагеря, вдоль подножия горы Ушуг („Пинок“) заложили раскопку. Эглон добывал ежедневно несколько десятков отпечатков рыб. В общем, результаты не очень радовали – американские местонахождения не шли ни в какое сравнение с нашими южно – и восточно-гобийскими. Для более продуктивных раскопок теперь следовало срочно перебрасываться в другой район, чтобы не упустить оставшееся время полевого сезона.

Вечером собрался „военный совет“, продолжавшийся почти до рассвета. Я предложил перебраться на Эргиль-обо и расширить там прежние раскопки, чтобы получить побольше материала по третичным млекопитающим. Разыскивать что-нибудь новое было поздно: для работ на западе у нас не было баз с бензином, а наличного горючего не хватило бы на поиски новых местонахождений. Приняли мое предложение. Как оказалось впоследствии, это решение было не лучшим, так как дополнительные раскопки на Эргиль-обо дали не так уж много материала – нехватка бензина не позволила провести новые поиски в этом районе.

Рождественский с тремя машинами шел на юго-восток, до Далан-Дзадагадской дороги. Выйдя на нее, он останавливался. Одна из его машин шла в Далан-Дзадагадскую базу, забирала оттуда весь наличный бензин и часть коллекции и возвращалась к отряду. Снабдив его бензином и освободив от лишнего снаряжения и коллекций, эта машина направлялась в Улан-Батор. Рождественский продолжал свое продвижение на юго-восток, поперек всей Средней Гоби, по нашему маршруту 1946 года, до Улугей-Хиди и дальше на Эргиль-обо.

Я и Орлов с „Волком“ и „Козлом“ ехали в Улан-Батор, откуда Юрий Александрович срочно возвращался в Москву к началу занятий в Московском университете. Из Улан-Батора, загрузив „Волка“ бензином, я должен был проехать на Эргиль-обо через Сайн-Шанду, доставив бензин отряду Рождественского, и, таким образом, описать огромную петлю на север.

Несколько дней еще мы продолжали работу в „Долине Озер“. „Волк“ и „Дракон“ ремонтировались, Эглон заканчивал раскопку рыб, а „научная сила“ исследовала древнетретичные отложения озера Холбольчжиннур. Там, вблизи речки Тацайн-гол („Ракитовая“), пропилившей глубокое русло в базальтовом плато, ночью видели странное „гало“– огромную белую дугу на небе при ярком лунном свете. Дни стояли жаркие, с перепадавшими иногда дождями, с отдаленным громом и вспышками молний по ночам.

Орлову повезло на разные приключения. Однажды Юрий Александрович отправился на обнажение в одних трусах. Поднялся ветер, и Орлов прибежал в лагерь, едва дыша, жестоко исхлестанный песком и мелкими камешками. В другой раз внезапно налетевший вихрь подхватил пустую койку Орлова. Она взвилась вверх, отлетела на полсотни метров и плавно опустилась в глубокий овраг, став там на ножки как ни в чем не бывало.

Экономя горючее, мы не посетили, как предполагали вначале, Орок-нур – это классическое озеро Центральной Азии, привлекавшее внимание многих путешественников. По сообщениям аратов, Орок-нур теперь значительно усох и разделился на два озера. Лет шестьдесят тому назад, после ряда сухих лет, Орок-нур тоже состоял из двух озер.

Картина происхождения Орок-нурских местонахождений в общих чертах выяснилась. Найденные здесь ископаемые животные принадлежали к млекопитающим олигоценового времени и были характерны для сухих местностей. Этот животный мир был до крайности сходен, если не совершенно одинаков, с ископаемым животным миром тургайских степей Казахстана. Очевидно, там и здесь тридцать пять миллионов лет тому назад существовали одинаковые условия жизни – обширные степи-саванны с отдельными группами и рощами высоких деревьев. Исполинские носороги – белуджитерии и индрикотерии – благодаря своему неимоверному росту могли питаться ветками и листьями этих деревьев и не зависели от выгоравших в конце сезона мелких растений. Одновременно с гигантами жило множество степных грызунов и насекомоядных, а также мелких хищников. Более редкими были саркастодоны и эндрьюсархи – самые громадные хищные млекопитающие, когда-либо обитавшие на Земле. Они походили на гигантскую гиену с чудовищной головой в треть всей длины зверя. Эти хищники, несомненно, питались белуджитериями и подобными им исполинами. Однако вряд ли эндрьюсархи могли одолевать исполинских носорогов в бою при своих слабых лапах – скорее всего они питались их трупами. Около тридцати миллионов лет тому назад в „Долине Озер“ находились низовья небольших степных рек. Наводнения, изредка случавшиеся, топили множество мелких животных: древних зайцев, песчанок, ежей, сумчатых и охотившихся на них древних хищников – гиенодонов. Бесчисленные кости этих животных скапливались гнездами в заводях речных низовьев. Тут же гибли исполинские белуджитерии, для которых хотя и не были страшны никакие степные наводнения, но зато были губительны зыбучие пески и плавуны речных низовий. Тяжелые животные погружались в зыбун. За миллионы лет речные пески становились песчаниками. Так получились необычайные захоронения – исполинские окаменелые скелеты, стоящие вертикально. Позднее извержения лав из вулканов Гобийского Алтая (Дунду-Богдо или Тэвш) прикрыли речные отложения слоем базальтовых лав и тем предохранили их от окончательного размыва во время общего подъема Хангай-ских гор.

Глава седьмая
По хангайским степям

У знания нет вершины.

Пословица

Пятнадцатого августа мы заранее разделили имущество, снаряжение и бензин, хотя должны были идти вместе до центра Убур-Хангайского аймака – города Арбаин-Хере. Несмотря на дождь, начавшийся к вечеру, Новожилов отправился на поиски ископаемых по своему усмотрению. Почти в сумерках он нашел скопление костей, которое прозевали все исследователи, неоднократно топтавшиеся в том месте. Уже ночью неутомимый искатель притащил полупудовый обломок черепа мастодонта. В темноте Новожилов упал и разбил находку на несколько кусков, но тут же собрал все осколки, ползая на коленях. Как обычно, по мелкой пакости судьбы, подобные открытия случались в последний момент, когда все уже было упаковано и готово к отправке. На следующее утро Эглон, Орлов и Новожилов поехали на место находки мастодонта. Они нашли там несколько костей мастодонтов и носорогов, однако сочли, что раскопок ставить не стоит. Тогда я отдал приказ о выступлении.

День хмурился, по ветру плыли облака – гладкие и округлые, как громадные валуны. Мы въехали в сухое русло, окунулись в запах полыни и цветов и начали бесконечно длинный подъем на окаймлявшее „Долину Озер“ плоскогорье. За ним голубели южные вершины Хангая – обетованной земли аратов. После перевала мы спускались наугад несколько километров без всякой дороги на беспредельную равнину, покрытую настоящей травой. Хотя преобладали ковыль и полынь, но уже пестрели разные цветы, а в низинках колыхались на ветру пушистые головки пырея. Это была уже не Гоби, а настоящая степь, похожая на южнорусскую или казахстанскую.

Справа показалась кристально прозрачная быстрая речка Аргуин-гол („Северная мелкая речка“). На берегу стояли юрты и несколько деревянных построек. Здесь помещался Гун-Нарин сомон („Глубокий узкий сомон“), относившийся уже к Убур-Хангайскому аймаку. Степь из-за отсутствия пыли и вихрей горячего воздуха казалась изумительно просторной. Впереди поднимались все выше южные предгорья Ханкая. Над ними ползли тяжелые дождевые тучи, казавшиеся мрачными в сравнении с солнечным простором равнины. На востоке даже в бинокль не виднелось высоких гор, к большому удовлетворению Рождественского. Только примерно в двадцати километрах от сомона можно было различить скопище острых голубых скал Барун-Ошиин Чулу („Западные Разрушенные Камни“), теснившихся странным частоколом на ровной степи.

Мы направились вверх по долине Аргуин-гола и попали в радостный мир сверкающей воды и свежей травы в рамке ярко-голубых скал. Невысокие обрывы кремнистых известняков были серовато-голубые, голубые и даже светло-синие. Иногда голубой обрыв нависал над сверкающим и струящимся кристаллом речки. Россыпи голубых плит выделялись на серебристых ковыльных склонах. Дальше голубые зубцы и острия увенчивали верхушки зеленых холмов. С неохотой оставили мы долину Аргуин-гола и полезли наугад прямо в отроги Хангая, в россыпи громадных гранитных камней, издали производивших впечатление то стад, то скопления юрт. Склоны гор мягко зеленели – действительно, здесь был простор аратским стадам и большие запасы корма для любой породы домашнего скота. Еще более высокие склоны преградили нам путь. Мы невольно заколебались, ехать ли дальше. Без проводника у нас не было уверенности в правильном выборе пути. Подъехав „в упор“ к склонам, мы внезапно выехали на превосходный автомобильный накат. По этой дороге, извивавшейся у подножий горных отрогов, мы в какие-нибудь полтора часа пролетели семьдесят пять километров и очутились в широкой долине реки Онгиин-гола „Плодородной реки“).

Еще по дороге встречалось множество цветов, среди которых преобладали бледно-лиловые ромашки с узкими лепестками. Они росли по пологим ложкам вдоль склонов и выделялись широкими лиловыми полосами среди серых гранитов и свежей зелени трав. В долине было много ярких синих и желтых цветов, и по всей степи шел узор цветистых пятен. Самые красивые цветы, какие я только видел в Монголии, встретились мне здесь. Это был особый вид ежовника – высокие тонкие стебельки, увенчанные густо-синими шариками соцветий размером с небольшое яблоко. Эти шары удивительно яркого и теплого синего цвета растут поодиночке и гордо торчат вверх, чуть покачиваясь. Издалека вся степь ровная и зеленая, а над ней, на высоте нескольких сантиметров, как бы реют в воздухе чудесные синие шарики.

Огромные стада овец и коров подтверждали богатство этой, новой для нас, области Монголии. Там и сям сновали всадники и всадницы в нарядных, ярких дели. Нам, привыкшим к безлюдью недоступных мест Гоби, такое многолюдство казалось невероятным. Араты весело приветствовали нас, но не задерживались и проезжали мимо по своим делам – видимо, наша автоколонна здесь никого не удивляла. Стада мохнатохвостых сарлыков (яков), то блестяще-черных, то серовато-белых, пристально рассматривали проносящиеся машины, нисколько не пугаясь. Один крупный, свирепого вида бык упорно гнался за концевой машиной.

Убур-Хангайский аймак – небольшой, но с хорошими деревянными домами, с красивыми воротами и заборами. Появились телеги, много автомашин. Приветливые аймачные начальники отвели нам для ночлега просторный дом, что было как нельзя более кстати, – ночью был сильный холод и бурный ветер.

Я заинтересовался переводом названий аймака: Арба-ин-Хере по-монгольски означает „Ячменный бугор“. Однако никаких посевов ячменя здесь от сотворения мира не производилось. Объяснение дал местный учитель – любитель истории. На бугре, где сейчас стоит аймак, был похоронен один из коней Чингисхана – Арбаин. Гнедая масть по-монгольски обозначается как ячменная – арбаин, и это слово было именем коня.

Эглон с Петруниным на следующий день к вечеру привезли с лесозавода прекрасные кедровые доски. Кедровый лес, прочный и необычайно легкий, был наиболее подходящим материалом для нужд экспедиции.

Восемнадцатого августа мы все вместе выступили из аймака, чтобы через несколько километров разлучиться. За аймаком быстро несла свои воды широкая река Онгиин-гол. Переезжать ее вброд было страшновато, но неизбежно – большой мост оказался подмытым недавним наводнением. Я много работал в Сибири и в горах Средней Азии – в местностях, изобилующих многочисленными и быстрыми речками. Поэтому как-то особенно приятно было слышать шум большой реки, чувствовать запах и влажность воды. С большой неохотой отрываешься от почти гипнотизирующего созерцания быстробегущих струй, отблесков солнца, неверных зыбких очертаний камней на дне. Не верилось, что Онгиин-гол дальше на юге попросту теряется в песках, никуда не впадая. Здесь, где ее бег был таким быстрым и мощным, казалось иевероятным, чтобы такая масса воды полностью исчезала через сто пятьдесят – двести километров.

Наша колонна остановилась на равнине за рекой. Здесь мы распрощались. „Дзерен“, „Дракон“ и „Кулан“ пошли на юго-восток, а „Волк“ и „Козел“ налево, к северо-востоку, по тракту на Улан-Батор. Дорога поднялась резко в гору. На длинном подъеме мы еще долго видели наши машины, тянувшиеся по ровной степи. Они шли довольно быстро и походили на маленьких черных насекомых.

Через пятьдесят километров мы выехали на высокое плоскогорье, уставленное гранитными скалами. Каменные башни, штабеля кубических глыб, наклонные плиты – словно самой природой созданные противотанковые надолбы. Отдельные скалы покрупнее принимали облик лежащих львов и драконов. Здесь, несомненно, были священные для древнего человека места. Между высокими глыбами колыхались цветы, которые позже я видел осенью в Гоби, – белые колокольчики с лиловыми каемками, а также белые крестообразные цветки с длинными пестиками, одиноко поднимавшиеся на высоких ножках. Здесь же росло интересное растение – стеллерова полынь – крупные белые цветы на длинных стеблях с сильным дурманящим запахом, в первый момент приятным, а затем кажущимся отвратительным. По монгольским поверьям, стеллерова полынь растет в местах, где происходили волчьи свадьбы. Отсюда и название растения – чоноин хубилга („волчье кувырканье“)

Дорога извивалась между каменных гряд. Спуски, подъемы и косогоры шли непрерывной чередой, не позволяя развивать ход. Там и сям встречались группы деревянных построек – бывших монастырей. Как правило, это скопление маленьких избушек – келий, окружающих двухэтажный храм. Все помещения умно приспособлены к новой жизни Монголии – заняты сомонами, складами и мастерскими. За плоскогорьем мы спустились в громадную котловину – солончак, всю изрытую ямами, и пересекли ее уже в сумерках. Ураганный ветер поднялся на закате, и мы ехали все дальше, выискивая укрытое от него место ночлега.

Наконец, черная стена гранитного хребта заслонила от нас западное небо. Ветер утих. Наступила светлая и свежая лунная ночь. Намнан Дорж выскочил из машины, намереваясь найти удобное для стоянки место, и пошел в тень горного обрыва. Внезапно раздался его испуганный вопль. Я поспешил выйти из кабины и с Пистолетом в руке готов был прийти на помощь переводчику, как вдруг издал такой же крик испуга: правая нога провалилась в глубокую яму. Я вытащил ее, шагнул два раза, провалился левой и упал на четвереньки. Оказалось, что вся местность изрыта громаднейшими норами – видимо, тарбаганьими. Тут были целые пещеры по полметра в поперечнике. Подсвечивая передовой машине фарами сзади, мы осторожно продвинулись до самых гранитных обрывов. Скалы образовали высокий амфитеатр, в котором жутко перекатывалось усиленное и умноженное эхо моторов. Я взял винтовку и выстрелил в середину полуцирка. В ответ послышался такой страшный гром, что как-то больше не захотелось нарушать покоя величественных скал и холодной осенней ночи.

Утром выяснилось, что мы забрались в самый центр огромного полуцирка гранитных обрывов со ступенчатыми отдельностями. У подножия – ряды древних могил и курганов, которые полосой протягивались от скал в уходившую на восток зеленую равнину. Скалы, могилы, грозное перекатывающееся эхо – все это полностью оправдывало название гор – Онгон-Хаирхан („Заповедный“). Место, примечательное для нас, было не менее примечательным и для древних, устроивших здесь кладбище. Погребения, обложенные камнями с двумя вертикально стоявшими плитами на концах могилы, были приблизительно трехтысячелетней давности. За Онгон-Хаирханом потянулись гряды высоких холмов. На вершинах перевалов стояли среди полей зеленой травы плиты светлого гранита с художественно высеченными тибетскими надписями – буддийской священной формулой „Ом мани падме хум“ (></emphasis> сокровище в цветке лотоса.). Такая плита с красивыми и четкими буквами, одиноко стоящая среди пустой степи на плоском гребне холма, производит сильное впечатление. Что-то величественное и подвижническое есть в этом свидетельстве труда человека, воздвигнутом на безлюдном просторе у древней тропы и как бы ободряющем путника в его стремлении вперед.

На пути попадались древние могильники – вертикальные глыбы камня до двух метров высоты, окруженные всегда квадратами более мелких, поставленных ребром камней. От этих могильников тоже веет каким-то особенным ощущением силы и тайны прошлых времен – так резко выделяются они в монотонности степных равнин и холмов. В конце длинного спуска показалось ущелье Алтан-обо („Золотое обо“) с симметричными, правильными склонами, совершенно как ворота. Это и в самом деле были ворота – за ними кончались горы, и дорога выходила в большую долину реки Толы. У подножия скал, в устьях боковых промоин, снова виднелись ряды древних могильников.

Едва мы въехали в долину Толы, как на нас повеяло запахом сырости и растений. Пахло прямо-таки северными огородами – сельдереем, укропом. Для нас, истосковавшихся по овощам, воспоминание о летнем супе с картошкой, петрушкой и прочей зеленью было очень острым. По этому поводу мы вели в кабине с Вылежаниным мечтательные гастрономические разговоры. Доехав до реки, мы остановились и предались, несмотря на назойливую мошку – бич всех этих хороших мест, очарованию струящейся воды. Трудно все же нам, северянам, долго не видеть рек.

От Толы мы повернули на старую дорогу, чтобы избежать лишних трех перевалов, и к вечеру подъехали к моей улан-баторской квартире.

Тридцатого августа мы отправляли в Москву Ю. А. Орлова, и тут весь руководящий состав экспедиции едва не погиб. Наш Юрий Александрович торопился домой, с трудом попал на ближайший самолет и очень нервничал, опасаясь дождливой, нелетной погоды. Как на грех, в ночь перед отлетом пошел проливной дождь. Мы, позвонив в аэропорт, решили выехать пораньше, не надеясь на изношенные в Гоби баллоны „Козла“. Орлова поехали провожать я и Шкилев. Мы летели по знакомому шоссе к мосту через Толу, когда внезапно сквозь пелену дождя я увидел на дороге нечто желтое, показавшееся мне при слабом свете фар новым мостом. Я проезжал тут всего четыре дня назад и твердо знал, что никакого моста здесь быть не могло. Едва я раскрыл рот, чтобы сказать об этом сидевшему за рулем Александрову, как он сам заметил неладное. От резкого торможения дремавшие на заднем сиденье Орлов и Шкилев полетели вперед, на нас. Машина остановилась в полутора метрах от края огромной промоины. Высокую насыпь шоссе промыла лившаяся со стороны Толы вода, грозно журчащая на дне образовавшегося маленького оврага. Приближалось наводнение, и нам нельзя было медлить.

Мы объехали промоину по старой дороге, на которой было уже полметра воды, снова взобрались на насыпь к мосту и двинулись дальше. Наша машина была единственной, которая в тот день прошла из города в аэропорт. Мы позвонили в автоинспекцию, чтобы предупредить возможные катастрофы. Александров принялся перевозить пассажиров в аэропорт от промоины. Машины, шедшие из города, останавливались на размытом шоссе, пассажиры самолета, сняв ботинки и штаны, переходили через воду вброд и здесь грузились на нашего „Козла“. Александров, при своем громадном росте и силе, не боялся бурного потока и распоряжался переправой, по-своему командуя весьма именитыми пассажирами. Самолет отправился без опоздания, а мы отважно проехали по подводному шоссе и все-таки выбрались в город часам к одиннадцати дня.

Я тотчас же забрался в постель, решив отдохнуть от всех приключений. Через двадцать минут около моих дверей послышался страшный грохот и крик. В ярости я выскочил и столкнулся с приятелями – генералом и советником Министерства транспорта, которые с криками: „Наводнение, курорт Сангине тонет! Давайте лодку!“– ворвались ко мне. Пришлось ехать на склад, доставать резиновую лодку и отправлять на ней спасательную партию на курорт, расположенный в пойме реки Толы и затопленный наводнением. К вечеру наводнение окончилось, и на следующий день только снесенные юрты напоминали о вчерашних приключениях.

Как всегда, переписка телеграммами, получение всяких там разрешений – железнодорожных, таможенных, финансовых – затянулись, и только 5 сентября я смог выехать в Восточную Гоби. Ехать было давно пора, потому что работавший на Эргиль-обо отряд Рождественского наверняка израсходовал свой запас горючего. Отсутствие бензина означало отсутствие воды, а следовательно, катастрофу.

Наконец мы с Вылежаниным выехали на „Волке“, загруженном бензином. Приходилось спешить. Чойрена мы достигли совсем рано, обогнав по дороге караван монгольских ЗИС и ГАЗ – 51 другой советской экспедиции. После чая и короткого отдыха мы понеслись дальше. Вылежанин умудрился держать скорость даже на сложных поворотах за Хара-Айрик сомоном. Нога его как бы приросла к педали газа, а профессорская борода надменно торчала вперед, мотаясь в такт толчкам машины.

Светлые равнины перед аймаком теперь покрылись редкой зеленой травой, и белизна их исчезла. Только дорога оставалась по-прежнему белой. Росшие вдоль нее полосы полыни в зависимости от высоты солнца казались то стальными, то голубыми. Синей речкой змеилась дорога, просекая блеклую зелень равнины на десятки километров. Кое-где пятна лиловых или почти белых ромашек стелились яркими коврами. С одного из таких „ковров“ вскочил одинокий дзерен, немедленно пустившийся наперегонки с нашей машиной в обычном стремлении пересечь дорогу. Мы с Вылежаниным решили определить выносливость животного и стали держаться с ним наравне, постепенно замедляя ход. Скорость падала с шестидесяти пяти до пятидесяти пяти, потом до пятидесяти, наконец, до сорока пяти километров в час. Дзерен все бежал, худея у нас на глазах – бока антилопы как-то провалились, а шея вытянулась. Гонка продолжалась четырнадцать километров, опровергнув распространенные представления о том, что дзерен может бежать быстро лишь очень короткое расстояние. Наверное, дзерен бежал бы и дальше, но мы побоялись, что дальнейшая гонка может сильно повредить животному, и, увеличив ход, оставили его позади.