Текст книги "Рядовой Иван Ященко"

В этой же команде оказался Семён, с которым когда-то ночью разговаривал Иван. Артиллерист был среднего роста, но широк в кости и даже, несмотря на то что исхудал, всё ещё выглядел крепким и сильным, пленники относились к нему с невольным уважением. Иван и Семён потянулись друг к другу, старались работать в паре, чему не стал мешать и Хаврин, «бугор», назначенный немцами старшой, нечто вроде прораба. «Бугор» был из уголовников, отсидел за кражи два срока в довоенные времена. Был он сумрачен, груб, но в меру – трудно было понять, служит он немцам по доброй воле или по принуждению.

Очередная партия пленных, привезённых на склады, была из госпиталя, захваченного немцами в одном из городов. Все – инвалиды. Их после ранения успели подлечить, а вот эвакуировать госпиталь в тыл не смогли. Немцы взяли раненых в плен и тех, кто держался на ногах, отправили работать на рейх. У кого-то не было кисти, у другого торчала култышка. У Петра Михайловича, так назвался во время работы невысокий худенький пленный средних лет, не сгибалась левая рука, простреленная в локте.

Раненые подходили парами к штабелю, здоровые пленники подавали на плечи инвалидам доски, и те переносили поклажу в склад. Там с них снимали доски и подавали на стеллаж. Переносили они иногда и привезённые металлические балки. Напарником у Петра Михайловича был, как правило, однорукий лётчик Звягин, штурмовик которого был сбит, когда самолёт шёл на цель в пике.

Работая на стеллажах, вверху, Семён кивком показал Ивану на лист крыши, который не был сварен с остальными, а привинчен болтиками – возможно, в этом месте когда-то проходила труба или какое-то иное приспособление. Иван и сам уже обратил внимание на этот лист, но пока не мог представить, что они получат, если проделают выход на крышу, высокую и весьма покатую к тому же. Они могли, например, задержаться после окончания работ, что мог обнаружить только «бугор» да раздатчики пищи на кухне. Охраны возле склада не было, немцы располагались у ворот и на вышках, да ещё в домике, где отдыхала смена. «Бугор» может и не обратить внимание, что двоих подчинённых не оказалось в какой-то момент на нарах, и на кухне отсутствие пленников возле раздачи не обеспокоит: это случалось нередко, когда изнурённый работой и бескормицей пленник уже не мог добраться до ужина. Но оказаться на время без присмотра можно, а дальше что? Забор высокий, колючая проволока сверху, и охрана не дремлет.

Однажды, когда Иван с Семёном работали у ворот, разгружая очередную машину с досками, случай вдруг улыбнулся им. Рядом с их лесовозом остановился грузовик, готовясь на выезд за пределы лагеря, в этом грузовике к одному из складов привозили металлические балки. Их выгрузили, и машина приготовилась на выезд. Охранник у ворот подошёл к этой машине, заглянул, подтянувшись, в кузов, убедился, что в кузове никого нет, и пошёл открывать ворота. А водитель в это время подтащил кусок брезента, перевалил его через борт и вернулся в кабину. Иван и Семён на короткое время оказались вне поля зрения и водителя, и охранника. Водитель их лесовоза был в это время в домике для охраны. Не сговариваясь, быстро они кинулись к грузовику и перемахнули – откуда силы взялись? – через задний борт. Прикрылись вброшенным туда брезентом. Мгновением позже машина тронулась и, набирая ход, вывезла пленников за территорию лагеря.

Осторожно, прикрываясь брезентом, Семён продвинулся ближе к кабине, чтобы увидеть через заднее стекло кабины шофёра и заодно дорогу, по которой они ехали. Была у него мысль: нельзя ли завладеть машиной вместе с шофёром на время? Заставить его везти беглецов в безопасное место. Но… Показал Ивану два пальца: оказалось, что в кабине был ещё и сопровождавший водителя немец с автоматом.

Автомобиль между тем миновал посёлок, через который проходило шоссе, затем, через десяток километров, небольшую деревеньку, поле и наконец свернул на просёлочную дорогу между двумя берёзовыми перелесками. Переглянувшись, Иван с Семёном перебрались к заднему борту и, улучив момент, когда шофёр притормозил на ухабах, выпрыгнули на дорогу и нырнули под сень деревьев.

Решили не останавливаться и, пока удача явно на их стороне, двигаться дальше, дальше от своего лагеря. Плохо было то, что они не знали, на чьей земле они находятся: если на советской, то где?

Оглядевшись, перебегали открытые пространства, прятались в очередной лесок. Тянуло, как магнитом, на восток. Путь лежал под уклон, неожиданно лёгкий склон закончился крутым, почти обрывом, впереди просматривалась река. Цепляясь за кусты, спустились к воде. Черпая ладонями воду, пили жадно, озираясь по сторонам. Речка была неглубокой, но переходить её не решились: на противоположном пологом берегу виднелись следы – судя по ископыченному участку неподалёку, следы домашних животных, пригоняемых на водопой. Где-то рядом была деревня.

Вдоль берега, хоронясь, ушли подальше от опасного места. Затаились под ивой, свесившей свои ветви над водой.

– Ну что? – спросил Семён. – Что будем делать дальше? Ты уже опытный беглец.

Товарищ, довольный тем, как складывался побег, немного иронизировал. Иван молчал, опустил руку в воду – в прозрачной воде от кисти его словно брызнули от берега мальки, – взял из воды окатанный волнами камень. Подбросил на ладони, сказал:

– Вот наше оружие. А след-то собаки не возьмут – нету следов!

И оба захохотали, негромко, но безудержно, до слёз.

– Догадаются, пожалуй, что мы на машине выехали, – отсмеявшись, сказал Семён.

– Может быть. Но километров двадцать от машины мы уже сделали, а им надо ещё найти то место, где мы спрыгнули. Пусть поищут.

– Неплохо бы ещё на чём-нибудь прокатиться, – мечтательно сказал Семён, – вот тогда уж точно не найдут. Кстати, собак у них здесь всего-ничего было. Нет, не найдут! Искупаемся?

Ивана самого тянуло окунуться в прохладные струи. Мальки вновь собрались стайкой, приблизились к берегу, солнце взблёскивало всякий раз на их серебристых боках, когда мальки делали движение, и это мерцание завораживало и вызывало в груди грусть и томление, одновременно воспоминание о детстве и тревогу в настоящем.

– По очереди, с оглядкой, – сказал он, – только мелко тут.

– А вот же за кустом ямка!

– Да, полезай ты, а я пока покараулю. – Иван выбрался из-под ивы, устроился в траве так, чтобы можно было видеть и свой берег, и противоположный.

Семён вымылся, стащил с берега в воду кальсоны, постирал, натирая песком, выстирал и портянки.

Потом они сменились. Раздевшись, Иван вошёл в воду по колено, посмотрел на себя раздетого: грудь – стиральная доска, рёбра были видны, можно считать их. На ногах и руках тёмные пятна, на тех местах, где зажило, но ещё не полностью восстановилось избитое тело.

Вспомнил Василя. Когда-то ходили с ним вместе на реку, рыбачили, купались, девчонок учили плавать. А теперь что с ним? Жив ли? У него сломаны рёбра и левая рука – немцы прыгали ему на грудь, когда собаки догнали и свалили Василя.

Ямка оказалась более глубокой, чем виделось с берега, хороший омуток – Ивану по грудь. Иван тоже постирал исподнее и портянки, а потом стал плавать на этом крохотном пятачке омута. Какое блаженство окунуться с головой, вынырнуть, лечь на воду, раскинув руки, видеть над собой голубое небо с лёгкими облаками! Но далеко родная сторона, которая могла бы защитить, а здесь, наверное, хоть и своя земля, советская, да враг топчется по ней.

Лежали на траве, борясь с дремотой, пока не подсохли портки. Пора уходить. Семён тоже думает о том же:

– Так что? Идём дальше или здесь дождёмся ночи?

– Надо осмотреться, – ответил Иван, выбираясь на берег.

Они нашли место, где можно было перейти реку, не опасаясь попасться на глаза свидетелям, поднялись по склону, вошли в лес. Здесь лес был гуще и разнообразнее: сосны, в низинах ели, кое-где осинник и березняк, местами высокий папоротник скрывал их почти с головой – чувствовалась отдалённость от жилья. На одной из полян Семён приостановился:

– Ваня, а что, если грибов поесть? Смотри: вот белый, а там сыроежки.

Иван оглянулся:

– Да, был бы котелок и спички, можно было бы сварить, хоть и без соли.

Семён сорвал белый гриб, отломил от шляпки небольшой кусочек, взял в рот, прожевал – сморщил нос. Потом попробовал сыроежку:

– Вроде съедобная.

Но Иван есть грибы не стал:

– Я в детстве уже пробовал сыроежки – мутит.

Двинулись дальше, но через некоторое время Семён сказал, остановясь:

– Погоди. Кажется, меня вырвет. Вот с хлебом бы они…

И не договорил, сотрясаемый судорогой. Перевёл наконец дух:

– Ладно, пошли…

Шли, с небольшими перерывами на отдых, до сумерек, потом и в темноте, рискуя наткнуться лицом на острые ветки или свалиться с обрыва. Снова река, опять неказистая, журчала по камням. Решили здесь провести остаток ночи. Донимали комары. Иван натянул на голову гимнастёрку, укутал лицо, но тогда кровопийцы накинулись на тело: исподняя рубаха почти не защищала бока. Однако усталость взяла своё: скоро захрапели оба. Но с рассветом, пробудившись, не могли без смеха смотреть друг на друга. Щёки от комариных укусов вздулись, с той стороны, где насекомые всё же добрались до кожи, их перекосило, под глазами вспухло, губы – варениками, не лица, а пародии на неизвестных животных.

– Ну и харя! Ты кривой! – смеялся Семён.

– А ты косой, – не оставался в долгу Иван.

Холодная вода несколько остудила жжение, зато голод зверем накинулся на желудки.

Оказалось – вовремя остановились. Утром, едва прошли несколько сот метров, открылось поле, за которым вдали виднелась деревня.

– Посмотрим, что за поле, – сказал Семён, – жрать хочется, спасу нет!

– Подожди, осмотримся, тут люди могут быть, – сказал Иван, – а то и немцы.

– В такую рань?

Нашли место, где лес вплотную подходил к посевам. На поле дозревала рожь. Срывали колосья, шелушили и ели зёрна, испытывая огромное наслаждение не только от еды, а и от воспоминаний детства, когда так же вот, гуляя свободно, можно было, проголодавшись, выйти на колхозное поле и подкрепиться – то ли пшеницей, то ли капустой или огурцами. Набрали зерна в карманы, пошли в обход и поля, и деревни.

– А у нас ещё конопля по краям полей росла, – вспомнил Иван, – нашелушишь горсть зёрен – и такая вкуснота!

– Ну, – согласился Семён, – масло же в них. У нас даже давили масло из конопли – такая благодать с картошкой…

Вдруг Иван остановился, поражённый внезапной мыслью, повернулся лицом к полю:

– Сеня, а что будет с полем, с урожаем, а? Кто убирать будет, немцы?! Или наши?

– Поджечь бы его, – вздохнул Семён, – чтобы фашистам не досталось.

– Нет, жалко. Хлеб ведь. Сеяли люди, им надо будет что-то есть зимой. Или фрицы не дадут им?

Постояли в раздумье, будто от их решения зависело, будут ли местные сельчане с хлебом или нет.

Второй день свободы закончился в лесу, где наткнулись на поляну, заросшую чёрной смородиной. Ели ягоду, смеялись, хотя чувство голода от такой пищи не убывало.

– Я со своей девушкой по ягоды ходил, – вздохнул Семён, – жимолость раньше всего поспевала.

Иван засмеялся:

– Я такого названия не слыхал. Возле нашей деревни берёза да осина и поля. Огромные поля – нашему колхозу тринадцать тысяч гектар принадлежит… Жимолости нет. Земляника да костяника на полянках в лесу. Ну, возле речки боярка поспевает, рябина. Шиповник тож. А синих этих нет.

– Жениться хотел, – раздумчиво продолжил Семён, – хотя некоторые мои друзья говорили, что рано. «Успеешь хомут на шею надеть». А вот и не успел. Жалко. Мог бы ребёночка сделать. Осталось бы на земле продолжение моё, если меня убьют.

– А сколько тебе лет?

– Дак это – девятнадцать исполнилось как раз перед войной, двадцатого числа.

– Всего лишь? Я думал, ты старше…

И была ещё ночь, и был рассвет. Какая-то пичуга посвистывала, приветствуя пробуждение беглецов.

– Ишь ты, – сказал Иван, вслушиваясь в пение птицы, – будто и войны нет. А у нас летом жаворонки, особенно в жаркий день. Поднимется он над полем, трепещет крыльями, стоит на одном месте, только вроде качает его чуть вверх, чуть вниз, и льёт оттуда, кажется – из-под солнца, свои трели. И долго-долго так. А когда упадёт вниз, в пшеницу, то уже другой трепещет вверху и поёт…

Шли на восток, но чувствовалось, что линия фронта где-то очень далеко.

В одном месте, на выходе из леса, продрались через заросли кустарника и вдруг наткнулись на стенку сарая. Выглянув из-за угла, Иван увидел широкую распахнутую дощатую дверь этого строения, очевидно сеновала, дальше, шагов за двадцать, плетень с неказистой калиткой во двор и задняя стена дома, ещё дальше – крыльцо, закрытое с трёх сторон. Дверь в дом и ступеньки, обращённые в сторону улицы, отсюда были не видны.

Семён тоже выглянул, сказал негромко:

– В сараюхе, может быть, найдётся что-нибудь из жратвы, а?

– Разве с огорода что, – отозвался Иван, – рискнём.

В три прыжка к двери – и в сарай. Здесь действительно было сено, пахло скошенными травами, и они едва не задохнулись духмяным запахом. Стали осматриваться в полусумраке, но в этот момент послышались шаги и кашель. Шёл мужчина, несомненно, в сарай. Парни отшагнули от двери в разные стороны, затаились.

В проём шагнул хозяин и остановился, сразу почувствовав неладное:

– Матка боска!

– Тихо! Тихо! – разом предупредили его негромким шёпотом товарищи.

– Да, да, тихо, – отозвался мужчина, – молчу.

Было ему, судя по фигуре и по лицу, за пятьдесят.

– Отец, скажи: в доме у тебя немцы есть?

– Не, пане, не.

– А в деревне?

– Не, не.

Иван и Семён приблизились на шаг. Всматриваясь в лицо хозяина внимательно, Иван старался понять, что за человек перед ними, можно ли ему довериться, но ничего не понял, кроме того, что они напугали его до смерти.

– Поесть что-нибудь найдётся? – спросил Семён.

– О да, пане, кушать. Можно? – Мужчина сделал движение к выходу.

– Идите, – вежливо сказал Семён, – но никому!

– Да, пане, да.

Друзья проследили, как хозяин спешно прошёл во двор и скрылся за крыльцом, обувь простучала по ступенькам.

– Идём, – сказал Иван, и они вдоль сарая отступили к кустарнику на случай, если придётся бежать, вдруг крестьянин обманул и приведёт немцев.

Несколько минут спустя во дворе появилась женщина средних лет. В одной руке она несла большую казеиновую тарелку, в другой держала кринку. Она прошла к сеновалу, заглянула в дверь, но не увидела никого, оглянулась. Парни вышли из укрытия.

– Вот, – сказала женщина, – принесла вам картошек, хлебца и немного молока.

Они вошли в сарай. Иван сел на сено так, чтобы можно было видеть калитку во двор. Женщина вздохнула, поставила тарелку ему на колени, кринку опустила на землю рядом.

Кроме картошки на тарелке было два ломтя серого хлеба. Картошка была ещё тёплой. Потерев ладони о галифе, Иван и Семён начали есть, сдерживая себя, чтобы не показаться перед доброй женщиной совсем одичавшими от голода.

– Тут русские? – прожевав первую порцию, спросил Иван женщину.

– Да. Всякие есть: украинцы и белорусы, литовцы. Муж у меня поляк.

– А немцы в деревне есть?

– Заходят, но сёдня, кабыть, нету.

– Обижают?

– Не шибко. Которые смирные. Ну, просят: «Матка, куру, яйки». Другие не спрашивают, берут, чё хотят. Поросёнка там али сало из сундука. И в печку могут заглянуть. А чё им скажешь? С ружьями, с этими, с автоматами. Молоко любят. По курям стреляют. За коровёнку боюсь, как бы не увели или на мясо не забили. Вот такие немцы. Наши-то, что служат фрицам, хужее. Платют им мало, вот оне и тащут всё, что ни попадя. Самогонку требуют. Ох, господи.

Иван и Семён поочерёдно брали кринку и запивали картошку и хлеб молоком. Скоро тарелка и кринка опустели.

– Спасибо, мать, – поблагодарили хозяйку. – А что не муж пришёл?

– Дак он это, животом мается. Он туда шёл, – показала в дальний угол – там парни увидели дверь.

– А-а… – понимающе сказал Семён, – в нужник, значит. Ну и шёл бы. Можно, мы у вас здесь заночуем?

– Ой, не надо. Немцев сёдня нет, а полицаи есь. И староста. Вы уходите скорей. Мой поляк – хто его знает. Поляки не любят русских.

– А вы разве не русская?

– Русская. Вдовая я, прибилась вот к нему, он тож вдовый. Ходите скорей.

Иван и Семён поднялись, вышли из сарая, шагнули в сторону кустарника, но навстречу им из-за угла выставились винтовка и ружьё и обладатели оружия. Два полицая. У старшего в руках была винтовка, младший, возможно сын первого, нацелил на красноармейцев берданку. Сзади за ними маячил поляк.

– Покушали? – спросил ехидно старший полицай. Он, очевидно, знал от поляка, что у бойцов оружия нет. – Ну, руки вверх! И – кругом!

Бежать невозможно, пришлось подчиниться. Повернулись к дому и увидели, что через двор спешит ещё один мужчина, в гимнастёрке, с белой повязкой на руке, с автоматом ППШ. Похоже – бывший красноармеец.

Прошли через двор поляка, сопровождаемые уже тремя конвоирами, пересекли улицу и вошли во двор добротного деревянного дома, крыша которого была под крашеной коричневой жестью. Остальные деревенские дома были крыты корой или же соломой.

За столом в доме сидел пожилой мужик, бородатый, в жилетке. Увидев вошедших, он почесал в бороде, вздохнул и сделал жест рукой, удаляя полицаев. Отец и сын вышли, остался владелец автомата.

– Партизаны, значит? – вопросил староста.

Иван и Семён переглянулись. О партизанах раньше они почему-то не подумали. Промолчали.

– В расход их, – предложил автоматчик.

Староста, внимательно всматриваясь в арестованных, опять вздохнул:

– Куды им до партизан! Голодранцы. Сбежали? – спросил опять.

И опять не получил ответа.

– Грех на душу брать не хочу, – помолчав, сказал староста, – пусть хрицы сами решают, что с ими делать. В анбар, под замок.

– Пошли! – Полицай ткнул стволом в спину Ивану, недовольный, очевидно, таким решением старшего.

Во дворе ожидали и те двое, что арестовали парней.

– И чё? – спросил молодой.

– А-а, – недовольно отмахнулся автоматчик, – тюха наш как всегда: запереть велел.

Но вместо амбара Ивана и Семёна впихнули в дверь, которая вела вниз, в погреб. Заскрежетал замок, и они остались в полутьме, лишь небольшое оконце над входом, с ладонь величиной, освещало узкий ход в подземное помещение. Пахло прелью и всеми теми запахами, что неистребимо поселяются в погребах. Более чем прохладно.

– Тут не испортишься, – заметил Семён.

Несколько пустых мешков они обнаружили на крюке, сняли их, прошли в относительно свободный угол и устроились на полу.

Некоторое время подавленно молчали, потом Семён сказал с горечью:

– Как глупо влипли!

Иван не возразил, придвинулся ближе к товарищу, предложил:

– Давай выспимся, а то ещё когда доведётся.

– Выспимся, – вздохнул Семён, – если фрицы не скоро придут.

Но какой тут сон? Досада спать не даёт и холод. Спина к спине – так теплее, но через какое-то время лежать уже невозможно, бьёт дрожь. Поднялись, впотьмах стали друг против друга, упёрлись ладонь в ладонь и с усилием стали сгибать и разгибать руки – «паровоз». Приседания вместе, потом спина к спине – «качели», и весь комплекс упражнений, которым их научил старшина. Согрелись, легли, но не прошло и получаса, как пришлось повторить всё снова. Так до утра.

Наступило утро, в оконце пробился свет, стало слышно, как во дворе ходят люди, блеяли овцы, мыкнула корова, процокали копыта лошадей. Время шло, в подвал никто не приходил. На улице воздух прогрелся настолько, что у двери можно было сидеть, если и не согреться, то не дрожать. О них будто забыли. И лишь во второй половине дня раздался топот многих ног, загремел замок и в распахнутую дверь сперва хлынул поток света, а потом в проёме обозначилась фигура человека.

– Выходи по одному!

Вдвоём тут и не получится. Иван вышел первым, зажмурился от яркого солнца. Открыл глаза и – пожалуйста, за полицаями стояли два немца в армейской форме, смотрели на узников с любопытством. На крыльце дома смотрел в их сторону староста. Без лишних слов Ивану и Семёну связали руки, заведя их за спину, усадили в кузов небольшого грузовика и здесь связали их друг с другом, спина к спине. В таком положении не встанешь и не убежишь. У кабины на скамье расположился один из фрицев, и машина покатила по улице, а затем по дороге, по сторонам которой то лес, то поле.

Через несколько километров снова деревня, в ней остановились возле группы людей. В центре – несколько деревенских парней, лет по шестнадцать или чуть старше, вокруг немцы и полицаи, а дальше – ревущие женщины и дети. Парней заставили залезть в кузов, сесть, и заполненная машина пошла дальше. У кабины, у второго борта, сел с автоматом ещё один фашист. Впереди грузовика шла легковая – с офицером, водителем, охранником и ещё одним, в гражданской одежде, как оказалось потом, переводчиком. Впереди легковой машины – мотоцикл, в люльке которого сидел, с пулемётом наготове, солдат. А позади грузовика с пленными катилась ещё пара немцев на мотоцикле.

– Вас-то за что? – спросил негромко Иван ближнего, белобрысого вихрастого парнишку.

Тот зыркнул на Ивана, но ответил, тоже негромко:

– Полицаи говорят, что мы теперь будем пленные.

– Вы что – воевали? Партизанили?

Парень промолчал, но другой, смуглый красавец, отозвался, не опасаясь, что немцы слышат:

– Ага, воевали. Не успели. У них, у фрицев, все мужчины наши – пленные. Даже моего деда, ему пятьдесят восемь лет, забрали в плен.

Машину мотало из стороны в сторону, подбрасывало на кочках и рытвинах избитой просёлочной дороги. Парни упирались ладонями в доски дна кузова, а Ивану с Семёном приходилось болезненные удары снизу принимать на свои исхудавшие задницы. Проехали краем поля с километр, потом дорогу обступил лес.

На одном из крутых поворотов, меж плотно обступившими дорогу деревьями, случилось неожиданное. Сидевший рядом с Иваном вихрастый парнишка, бросив взгляд вперёд, мимо немца с автоматом, вдруг резко наклонился, ухватился руками за борт и одним сильным движением вымахнул себя из кузова.

– Хальт! Цурюк! – Немец вскочил, резко повернул ствол за борт, но в это время ветка дуба пришлась ему по затылку, и автоматная очередь ушла в землю, у заднего колеса.

Парнишка в два прыжка оказался за деревьями. Машина, круто повернувшая налево, укрыла его на несколько мгновений от пулемётчика на заднем мотоцикле.

В это же время сиганул за борт парень и с левого борта. Ему повезло меньше, хотя он сделал всё возможное, чтобы второй охранник в кузове не смог подстрелить его. Выпрыгивая, он сильно ударил ногой по автомату и выбил его из рук фашиста. Но автомат висел у немца на шее, на ремне, и через секунду уже был у него в руках. Водитель грузовика, услышав выстрелы, нажал было на газ, видимо предполагая, что солдаты стали отстреливаться от нападающих из леса партизан, но тут же, очевидно, сообразил, что надо остановиться. Машину дёргало, и это не позволило вскочившему на ноги автоматчику сделать прицельные выстрелы. Парень через мгновение оказался за стволами деревьев, недосягаем для выстрелов охранника. Но этому смельчаку не повезло: он был на виду у мотоциклистов, следовавших сзади. И пулемётная очередь догнала его, когда он уже перемахнул через придорожные кусты.

Кортеж остановился. Мотоциклисты попытались найти проезд в зарослях кустарника, росшего вдоль дороги, чтобы преследовать уцелевшего беглеца, но склон здесь довольно круто уходил вниз, к реке, они крутанулись на дороге и остановились, ожидая распоряжений офицера.

Раненого притащили и забросили в кузов. Он был ещё жив, но истекал кровью – несколько пуль размозжили его бедра.

Офицер не удостоил своим вниманием пленников. К машине подошёл переводчик и сказал очень даже вежливо:

– Молодые люди должны знать, что при попытке к бегству одного, мы будем стрелять каждого второго, кто остался в машине.

Он вернулся в легковушку, мотоциклы заняли свои позиции, и караван двинулся дальше. Больше попыток к бегству не было.

Иван подивился тому, как быстро оценил белобрысый парнишка обстановку, сообразил, что ветка дерева ударит охранника, и это даст ему шанс уйти на свободу.

Примерно через полчаса выехали из леса. Впереди была большая деревня.

Семён увидел слева, посреди деревни, большой деревянный дом – очевидно, бывшее правление колхоза, – над дверью которого красовалась деревянная таблица с надписью на немецком и, вероятно, с пояснением на русском: «Только для немцев». Чуть дальше, в глубине улицы, на просторной площадке, Семён видит церковь, судя по всему, действующую.

А Ивану видна была правая сторона улицы и примечательное деревянное здание – большая одноэтажная школа за крашенным коричневой краской штакетником. Над калиткой, крупно, что-то на немецком и, видимо, то же самое на русском: «Только для немцев!» То ли здание оккупировали фрицы, то ли на спортивные площадки, что располагались вокруг школы, был запрет, но это дало первые понятия Ивану о том, какой порядок устанавливается в населённых пунктах оккупантами. На выезде из деревни находились: крытый ток, строения колхозной фермы, кузница и мастерская, пилорама, спиленные деревья и доски. А дальше – пшеничное поле слева от дороги, справа – голубое полотно цветущего льна. Война будто не коснулась этих мест. Но впечатление оказалось обманчивым: за пшеничным полем – посадки картофеля и свёклы, а справа, за льняным, у леса, – обнесённый колючей проволокой лагерь с пленниками. Опять лагерь…

Грузовик остановился у закрытых ворот, задний борт откинули, умирающего парнишку столкнули на землю и оттащили немного в сторону. Остальным ребятам приказали слезть с машины и построиться. Они поспрыгивали на землю, стали в неровную шеренгу, косясь со страхом и состраданием на раненого товарища. Их построили и повели куда-то вдоль проволочных заборов.

Охранники же в кузове перекинулись несколькими фразами с немцами, которые ждали у машины, засмеялись. Подошли вдвоём к связанным Ивану и Семёну, ухватились за верёвку и поволокли их к открытому борту. У края обошли их и ногами, под одобрительное ржание остальных солдат, вытолкнули из кузова. Тяжелый удар ребрами о землю отозвался по всему телу, помутилось в голове. Весёлые немецкие парни заодно поиграли в «футбол»: попинали что есть силы русских парней ногами.

Потом верёвку, связывающую Ивана и Семёна, сняли, развязали им руки и показали на открытые ворота: ступайте – вот, мол, ваш рай. В полусотне шагов от ворот можно было видеть толпу пленных – кто сидел на земле, кто стоял, несколько человек лежали и, похоже, не оттого, что им хотелось отдохнуть.

Сразу за воротами новичков встретили четверо, один из них, хмурый, с наголо обритой головой мордоворот, очевидно, был главным.

– Стой, – скомандовал он, – сесть на землю.

Чуть в стороне, у ворот, два вооружённых немца наблюдали, усмехаясь, за этой сценой.

Иван и Семён поняли, что четвёрка действует заодно с немцами и сопротивление тут неуместно. Сели на вытоптанную, пропылённую землю.

– Снимай, – скомандовал бритый и пнул ногой ботинок Ивана. – И ты тоже.

Парни разулись. Несмотря на то что обувка претерпела и бег, и ходьбу по бездорожью, была она, сработанная из добротной свиной кожи, всё ещё прочной, хоть и потёртой на носках. Бритый взял ботинки Ивана в руки, оглядел их, одобрительно хмыкнул, взял и вторую пару. Развернулся и пошёл прочь. Трое – за ним. Иван и Семён, оставшись без обуви, поднялись, посмотрели друг на друга: а что, мол, дальше?

Бритый оглянулся, дурашливая смешливая гримаса появилась у него на лице. Махнул рукой куда-то в сторону:

– Гунявый обует. Ха-ха!

В той стороне, куда он показал, увидели ещё одного пленного, который стоял, расставив ноги, смотрел на происходящее с угрюмым равнодушием.

– Хальт! – вдруг раздалась команда. Четвёрка, во главе с бритым, замерла, все повернулись. – Ком!

Один из немцев махнул рукой, призывая грабителей к себе. Они вернулись. Немец вырвал из рук бритого ботинки Ивана и Семёна, оглядел их:

– Гут, – одобрил, повёл стволом автомата, давая понять бритому, что ботинки он забирает себе и пленные могут убираться ко всем чертям.

Бритоголовый всё же не мог уйти ни с чем, подошёл и сдёрнул с Ивана и Семёна пилотки.

Тот, кого назвали Гунявым, оказался обувщиком. Он и ещё несколько человек делали деревянные подошвы, прибивали к ним куски парусины или материи из солдатского обмундирования, и в такой обуви пленников выводили на работы. Продукцию этих умельцев, как оказалось, отправляли и за пределы лагеря.

Гунявый был ранен осколком в челюсть, отчего его лицо было перекошено и речь стала невнятной. Но каким-то образом немцы узнали, что это мастер, дали ему подручных и заставили делать деревянные подошвы для обуви и саму обувь, которую отправляли в другие лагеря. Гунявый намётанным глазом определил размер обуви Ивану и Семёну, выдал «туфли», забрав взамен портянки, которые ему показались подозрительно чистыми:

– Откуда вы такие ухоженные?

Обулись, с трудом переставляя ноги, избитые на немецком «футболе», прошли было к правому, если смотреть от ворот, ограждению лагеря. Но от ворот последовала команда:

– Хальт! – и немец стволом автомата сделал движение, показывая, что нужно идти в другую сторону. В углу ограждения лагеря стояло небольшое строение. Туда и сопроводили новичков.

За столом в помещении сидел молодой немец, подперев подбородок ладонью, смотрел на вошедших. Выдержал паузу, сказал:

– Ваш фамилий говорить.

– Ященко. – Иван решил, что стоит назвать свою фамилию: неизвестно, выйдешь ли отсюда живым, а когда-то вернутся наши – он верил, что вернутся, – то узнают и сообщат на родину, где кончился, так и не начавшись по-настоящему, путь сибирского парня.

Немец открыл толстую амбарную книгу, похожие были у них в колхозе – видел Иван, когда случалось быть в правлении.

– Имя говорить, – продолжил немец.

– Иван.

– О! – У немца неподдельный восторг. – Рус Иван! Карашо! Мой имя – Фриц! О! Иван – Фриц!

Он засмеялся довольный.

Записали и Семёна. Тут только Иван узнал, что у товарища и фамилия Семёнов. Если он только не схитрил.

– О! – Весёлый немец по имени Фриц продолжал спектакль. – Будем рус Иван и Семён дават медал.

Из картонной коробки у стола он извлёк две деревянные бирки, кивнул другому немцу, что сидел у двери. Тот, в свою очередь, достал из другой коробки две небольшие проволоки, вдел их в сделанные в бирках отверстия. Потом эти проволоки с бирками при помощи третьего немца надели, как ошейники на собак, на пленников, закрутили концы проволок, при помощи плоскогубцев, сзади. Теперь Иван и Семён утратили свои имена, стали номерами, которые внёс в тетрадь Фриц.

Колючая проволока здесь была в один ряд, в отличие от первого лагеря, который остался под надзором Шибздика, писаря-шпиона.

В лагерь вернулись с каких-то работ пленные, и все – те, кто был в лагере, и те, что прибыли только что, – сгрудились у колючей проволоки слева от ворот. Оказалось, что там, как распорядились немцы, будут давать пищу.