Текст книги "Рядовой Иван Ященко"

Однако и тут у Маруси было всё предусмотрено: на ботинках женщины были надеты литые резиновые калоши. Она села на мешки, с усилием стащила калоши, подала Ивану, спросила с тревогой:

– Налезут? Лапа-то у тебя какой размер? Да сбрось ты к чёрту эти колодки!

Но Иван уже и без того разулся, несколько мгновений держал обувку в руках, соображая, что надо их спрятать, потом швырнул деревяшки в дальний угол амбара так, чтобы они зарылись в зерно.

– Погоди, – остановила Ивана Маруся, – надень.

Из-за пазухи она вынула длинные вязаные носки и опять спросила с тревогой:

– Налезут?

Иван надел один носок, всунул с трудом ступню в галошу.

– Пойдёт, – сказал и надел носок и обул вторую ногу.

Маруся подступила к нему с платком, потянувшись на цыпочки, повязала Ивану платок на голову, запалённо дыша, как после бега, сказала:

– Пригнись, поправлю.

Надвинула платок на лоб, концами платка укутала его подбородок, на котором предательски проступали пока ещё ни разу не бритые золотистые волосы бородки.

– Вот так и будь: ссутулься, чтобы не видно было лица и чтобы не торчать, как каланча.

Тут Иван обратил внимание, что на груди у Маруси висела деревянная бирка, почти такая же, какую навесили ему в лагере, только у Маруси бирка висела на шнурке! Вместо крестика?!

– Что это? – озадачился он так, что на мгновение забыл о том, что надо спешить.

Маруся отмахнулась, выглянула в дверь:

– Настя, как там?

– Ой, мамочка, ой страшно! – Настя с бледным, как бумага, лицом торопила: – Уходите скорей!

Маруся, ухватив Ивана за руку, повела его за амбар, к коровнику, в котором беззвучно умирал запах бывших здесь когда-то животных, вдоль его тёмной бревенчатой стены, в низинку за огородами. Тут редкий кустарник, увядающая трава и довольно торная тропа. Скоро тропа раздвоилась: направо, к ручью, и налево, между двумя огороженными участками. Маруся повернула налево, и вскоре они вышли на деревенскую улицу. Амбары и ток отсюда были не видны. Прошли мимо двух домов, и Маруся свернула к третьему, стукнула в калитку. На крыльце в ту же минуту, будто ждала, появилась пожилая женщина:

– Открыто, входите.

Оглянувшись – на улице было пустынно – Маруся увлекла Ивана во двор и сразу же – в дом. Иван успел заметить только, что собачья будка была пуста.

В доме Маруся немедленно стащила с себя бирку и бросила её на лавку, поясняя Ивану:

– Баур приказал, чтобы у всех были номера, даже у детишек.

– Баур – это кто?

– Учительница сказала, что это у них так называется крестьянин. Ну, хозяином тут стал.

Не переставая говорить, она между тем сняла с головы Ивана платок, обернулась:

– Мама, давай!

Хозяйка повернулась к печке, достала из поставленного на припечек горшка щипчики, такими кололи комковой сахар в некоторых домах. Маруся попыталась перекусить ими проволоку на бирке, но сил её не хватило.

– Дай-ка я, – сказал Иван.

Она уступила ему инструмент с сомнением: отощавший солдат не казался ей сильнее её, крепкой женщины. Однако Иван сперва несколько раз сильно надавил на одном месте, а потом руками немного согнул проволоку, разогнул, снова согнул и разогнул, и металл не выдержал.

Маруся бережно сняла ошейник с Ивана и швырнула бирку в печь.

– Вот, – сказала с посветлевшим лицом, – даю тебе свободу!

Мать её в это время сходила в сени и вернулась оттуда с двумя куриными яйцами в руке.

Поставила на стол стакан, разбила яйца в него, посолила.

– Кушайте, – сказала Ивану, – с хлебцем, на дорогу выпей.

Повернулась к дочери:

– А может, спрячем его до ночи? По темноте уйдёте.

– Нет, мама, надо уходить, вдруг спохватятся. Хоть я и сказала Насте, чтобы на немца указала, будто он меня забрал, но вдруг он явится скоро со своей бандой.

Ничего вкуснее, чем посоленные сырые яйца с хлебом, в свой жизни Иван, кажется, не ел!

Маруся вновь водрузила ему на голову серый платок, на дворе дала стежок:

– Старухе положено быть с палкой. И согнись, чтобы твоего лица не видно было. Ага.

Хозяйка выглянула за ворота. Никого. Хотя, конечно же, в окнах могли быть любопытные, которые увидят, что Маруся идёт по улице с нездешней старухой.

– Ну, с Богом!

И они пошли неспешно, сдерживая нетерпение.

– Собак постреляли, – рассказывала Маруся, осматривая дорогу впереди и, не поворачивая головы, по сторонам.

– А что Настя сказала про ту девушку?

– Про Лилю? – Голос Маруси дрогнул. – Весёлая Лиля была. Певунья – артистка, в общем. Немцы когда пришли, она в лучшее платье вырядилась. Кто-то ей сказал, что немцы – культурная нация. Ну, когда на улице немецкий офицер пригласил её в легковушку, она села. Он её увёз в дом, где остановился, и не отпустил до утра. А утром, когда уезжал, отдал её в школу, где солдаты остановились. И там её сильничали до утра. Немцы уехали, а Лиля наша в школьном классе осталась без сознания. Потом умерла.

Маруся всхлипнула. Сзади в это время послышался шум автомобиля и какой-то грохот. Они посторонились, не оглядываясь. Мимо, пыля, промчался открытый грузовик, в кузове его что-то бренчало, там же сидели два молодых немецких солдата. Увидев женщин, они засвистели, заулюлюкали, один из них швырнул вышелушенную половинку подсолнуха в высокую «старуху», но не попал, чем вызвал приступ веселья у товарища.

– Дояры поехали, – пояснила Маруся, когда пыль улеглась.

– Как это? – удивился Иван.

– Молоко по деревням у хозяек берут. Слышал, как фляги гремят?

– Да! – вспомнил Иван. – А ваши коровы где? Коровник пустой.

Маруся повела взглядом влево-вправо, предупредила негромко:

– Ты потише, а то голос-то: «бу-бу», – деревня всё слышит.

Прошли в молчании несколько домов, Маруся повернула в переулок, между огородами, ограждёнными жердями, вышли в лесок, на поросшую травой дорогу.

Маруся перевела дух:

– Выбрались. Коров было приказано угнать от немцев. Где-то на переправе, говорили, часть стада успели за реку перегнать, а тогда немцы мост разбомбили. Некоторых коров поубивало, остальных пригнали назад. Да мы их тут попрятали. Колхозных. А свои-то пока в стайках, в сараях. Ну, пастух есть, выгоняет днём в поле. И овечек с ними. Опасно, а что сделаешь?

– Попрятали коров? Как это, их же и доить надо, – удивился Иван.

– А вот увидишь потом.

Прибавили шаг. Лесная дорога, петляя меж деревьев, заводила иногда в сырые места, шла через болотца, и только знание, где проложены брёвна, выручало путников. Пригодился посох, когда нога соскальзывала с мокрого бревна. Иван стащил с головы надоевший до чёртиков платок, выпрямился и шагал за проворной спутницей, всё ещё не веря до конца, что избавился от плена. Хотел было снять юбку, мешавшую, как ему казалось, при ходьбе, но Маруся остановила:

– Погоди, там ещё дорога будет вдоль речки, вдруг немцы… Платок держи наготове. И в деревне будешь старухой, пока не войдём в мой дом.

– А там, – Иван махнул рукой назад, – разве не твой дом был?

– Тоже мой. Потом объясню.

Дорогу, о которой сказала Маруся, пересекли, осмотревшись, примерно через полчаса, спустились к небольшой реке, разувшись, перебрели по камешкам и её.

Ещё через час хода Маруся, видя, что Иван устал, хоть и не подаёт вида, свернула с дороги к родничку, бившему из-под небольшого уступа, близ ольхи. Умылись холодной водой. Иван с изумлением смотрел на свою избавительницу: серое лицо её стало румяным, она помолодела лет на десять, словно ключевая вода была волшебной.

– Ну ты артистка, – сообразил он. – Чем загримировалась?

– Садись, – указала на изогнутый ствол Маруся. – Чем? Да всем, что под ногами – пылью.

Села и сама рядом – на поросший травой бугорок – трава примята, видно, что на бугорке отдыхали не раз и другие путники. Маруся подняла руки вверх, потянулась, выдохнула:

– Ох, устала! Но… – хитро прищурилась, протянула руку под основание ольхи и вынула из неприметного углубления небольшой берёзовый туесок. – Поглядим, что нам Бог послал.

Сняла крышку. В туеске оказалась горбушка хлеба, завёрнутая в белую тряпицу.

– Однако не Бог послал, а Богородица, – подивился Иван.

Маруся улыбнулась, разломила хлеб пополам, и они ели его, запивая водой из родника.

– Да-а, – сказал Иван, когда хлеб был съеден и они двинулись дальше, – ты просто волшебница. Как это всё у тебя получается? Одёжу приготовила… Как ты немца уговорила, чтобы он меня на ток привёл?

– Самогон уговорил, – засмеялась Маруся, – я ему бутылку самогона перед тем отдала. Он меня заставил сперва отхлебнуть, чтобы убедиться, что не отравлено.

– А почему меня?

– Не знаю. Предчувствие было. В первый раз когда тебя увидела, подумала, что получится тебя увести. Я показала на голову и говорю ему: «Рудый». Ага. Он мне: «Я-я». И привёл. Хороший парниша, чекушку потом отдать было не жалко.

Шли ещё без остановки часа два и наконец вышли из леса на край небольшой деревеньки.

– Вот мы и дома, – сказала Маруся. – Погоди тут, я гляну: нет ли непрошеных гостей.

Она прошла к ближнему дому, постояла недолго, глядя вдоль улочки, вернулась:

– Кажется, немцы ещё не пожаловали сюда. Идём.

Провела мимо крайнего дома на зады огорода, показала на неказистое бревенчатое строение:

– Это наша банька. Побудь там, а я загляну к маме.

Видя непонимающие глаза Ивана, пояснила:

– Свекровь в этом доме живёт, я её мамой зову.

– А муж на фронте?

Маруся прикрыла на мгновение ладонью глаза:

– Он умер.

– Отчего?

– От войны. На финской его ранило, долго на снегу лежал. Всё сошлось: рана и воспаление. Вынесли его товарищи, а доктора спасти не смогли. – Она помолчала, добавила: – Мама его с тех пор не совсем в себе – молчит. Но ты – того: не обращай внимания. Она всё делает как следует. Она знает, что я пошла солдатика выручать. Одобряет. Я думаю, что ей даже легче будет, когда ты будешь с нами.

Маруся вернулась к дому, а Иван, прежде чем зайти в баньку, огляделся. От бани небольшой склон к ручью, и от угла торная тропа. Этот угол бани слегка просел. Иван, придерживая полы юбки, чтобы не нацеплять с созревших трав колючек, прошёл к ручью. Прозрачная струя падала с небольшого уступа в ямку и кружила там, и на её поверхности плавали первые пожелтевшие листики – скорее всего с куста шиповника, что рдел красными ягодами над уступом. И с другого бережка ручья видна тропинка, которая исчезала в густых зарослях. От бани десяток шагов, в случае опасности можно быстро уйти в лес.

День угасал, солнце скрылось за деревьями. Иван, с трудом передвигая ноги от усталости, вернулся к бане, открыл дверь. Предбанник освещался из небольшого оконца. Пригляделся в полумраке. Широкая лавка, три деревянных крючка над ней и веники – несколько дубовых и берёзовые – под потолком. Показалось, что от второй двери, хоть и прикрытой, исходит тепло. Приоткрыл её, и на него пахнуло жарким воздухом, в котором чувствовался дымок. Баня была истоплена недавно, топилась по-чёрному. И здесь крохотное оконце ловило последний свет уходящего дня. «Да, – подумал Иван, – правильно: в дом-то меня, вшивого, пускать не надо». Он стал стаскивать с себя кофту и высвобождаться из юбки.

В этот момент его и застала Маруся. В руке у неё был фонарь – жестяная коробка с ручкой, застеклённая с четырёх сторон, в фонаре была укреплена свеча, пока ещё не зажжённая.

– Вот, – сказала она, – темно уже, сейчас сделаем свет и будем париться. Любишь париться? Какой веник возьмёшь? Да ты скидывай амуницию – не стесняйся, как у доктора.

Иван, снимая гимнастёрку и шаровары, смущаясь не только наготы, но и своего исхудавшего костлявого тела, спросил:

– Кто баню натопил? Опять Богородица?

– Её зовут Устинья Фёдоровна. Бери ряжечку, шайку то есть, наливай воду горячую из котла и холодную из бадейки, а я полотенце и бельё принесу.

Она зажгла свечу, вставила её в фонарь, вышла, но тут же вернулась:

– Да! Вот мочалка и мыло. Веник надо запарить? Какой?

– Берёзовый, – отозвался Иван, совсем не уверенный, что сможет париться: спина, когда-то проколотая колючей проволокой, саднила даже от прикосновения рубахи. – А чем воду набирать?

Маруся внесла из предбанника веник и большой деревянный ковш, с длинной ручкой.

– Вот тут ещё шайка, – выдернула из-под лавки, – я сама налью.

Она залила веник горячей водой и выскочила за дверь.

Иван взял ковш, оглядел его, зачерпнул из котла немного горячей воды, плеснул на камни. И чуть не застонал, когда пар дошёл до спины. Какой тут веник! Налил воды горячей и холодной в ряжечку (запомнилось слово), размешал. Намылил голову, поменял воду, снова намылил волосы, затем мочалкой стал тереть грудь, живот, плечи, руки и ноги. А как мыть спину – не представлял. Взобрался на полок, лёг, расслабленный, на живот и будто поплыл по летней Оми. Вода в реке летом тёплая, как парное молоко, течение медленное…

– Как ты там? – голос Маруси из-за двери.

Иван не отозвался. Ему кажется, что это Таин голос донёсся из Богдановки, или где она сейчас – в Омске? У него нет сил ответить громко, чтобы слышно было в Сибири. Маруся вошла, прикрыла плотно дверь:

– Не паришься?

Иван очнулся. Повернул голову: Маруся в белом, похоже, что в ночной рубашке.

– Печёт.

– Что?

– Спину печёт.

Она подняла фонарь, приблизила к спине.

– О Боже мой! Да как же ты, миленький, терпел? Сейчас я, сейчас.

Она вышла и через минуту вернулась.

– Марганцовочкой тёплой промоем… Сейчас, миленький, сейчас, потерпи.

Иван, уронив голову на руки, терпел, пока она осторожными движениями промывала ранки на спине.

Потом она помогла ему выбраться в предбанник, вытереться и одеться.

– Уж простится мне, что я тебя в мужнино обряжаю.

Внесла его одежду в парную, вместе со своей юбкой и кофтой, в которых он пришёл, разложила на горячих камнях – уничтожить насекомых.

– Пусть жарятся, – сказала и повела его в дом, не одеваясь, в облепившей её тело мокрой белой рубахе.

Молчаливая Устинья Фёдоровна ставила на стол миски, когда они вошли. А несколько минут спустя, когда Маруся ушла в баню, Устинья Фёдоровна стала колдовать над ранами – смазывала Ивану спину какой-то мазью, пахнущей не то мёдом, не то луговой травой.

Потом дала выпить полстакана самогонки. Дыхание перехватило, Иван замер, выдохнул и принялся за картошку, политую яйцом. До кровати его, сомлевшего, проводили обе женщины. Он отключился мгновенно и не слышал, как они вздыхали горестно, укладываясь спать – Маруся на кровати, что стояла у глухой стенки за занавеской, а Устинья Фёдоровна на своей лавке у печи.

Утром, ещё не проснувшись, Иван знал, что он не в лагере. Открыл глаза и только теперь разглядел горницу: окна с занавесками, в одно из них смотрело солнце, на подоконниках цветы, стол у стены между окнами, возле – лавка, сундук, божница в верхнем углу с иконками Богородицы и Николы-угодника, небольшое зеркало в деревянной оправе над столом, несколько фотографий в деревянной раме. Чуть повернул голову – и вот – Маруся на табурете – совсем рядом, смотрит на него и улыбается.

– Ну, просыпайся, барин. День на дворе.

И не дав ему ответить, продолжила:

– Будешь у нас племянником Устиньи Фёдоровны. Так всем и говори. Имя тебе останется – Иван, а прибыл ты с Украины, дом там твой сгорел, и документы тоже сгорели. Деревня твоя называется Богдановка.

– Как? – Иван резко сел на кровати. – Я и жил в Богдановке.

На минуту воцарилось молчание.

– Дивно, – сказала Маруся.

– В одну сторону по реке от нас Самаринка, всего за два километра, а в другую сторону – Никитинка, а ещё есть Борки, – продолжил Иван. – А в Хохляндии близ Богдановки какие деревни?

– Я не знаю, я там не была. Спросим у мамы. Я тебе почему говорю про племянника? Народ у нас тут хороший, но без урода в семье не бывает, да? Вот один такой есть: пошёл в полицаи наниматься. Мирон Косый. Когда надо было в армию идти, он отвертелся: в лесу, мол, был, дрова заготовлял. Зарплату хочет от фрицев получать. Пока в деревню не вернулся. Даст Бог, ему там не поздоровится. А ты давай-ка спину кажи.

Подошла Устинья Фёдоровна с баночкой. Опять она смазывала ранки на спине. Потом он надел рубаху и штаны покойного мужа Маруси, которые она выдала ему накануне в бане. Рубаха была просторной для его отощавшего тела, а брюки коротковаты. Маруся принесла ему вместо галош армейские ботинки покойного мужа, разношенные, но это и хорошо, новые с носками оказались бы тесными.

После завтрака Иван осмотрел двор, пристройки. Небогатое было хозяйство: куры ходили по двору под навесом, защищённым от ветра с трёх сторон, животных не было, корову и овец ранним утром отправили в стадо, которое можно было увидеть на лугу, если выйти за баню. В небольшом кутке навстречу Ивану поднялся боров, устремил на незнакомца маленькие глазки и хрюкнул, словно выразил неудовольствие. На стене, на большом железном крюке висели хомут и вожжи, но никаких следов, что здесь была лошадь, не просматривалось. У стены дома, под навесом, Иван увидел подстилку, очевидно собачью постель, но собаки вблизи не оказалось, не слышно её было и минувшим днём. В этот момент к Ивану подошла Маруся, вздохнула горестно:

– Был у нас Волчок, хорошая собака. На привязи его не держали, но он со двора редко уходил, разве только сопроводить меня по деревне, если я ему разрешала. А потом с ним что-то случилось. Куда бы я ни шла, он со мной, не отступал ни на шаг, я его прогнать не могла. И увязался за мной, когда я в Росинцу пошла.

Иван слушал внимательно, но Маруся заметила, что у него возник вопрос, пояснила:

– Та деревня, возле которой ты в лагере был. Не знал? Дивно. Ну, пришёл Волчок со мной в Росинцу, а там фрицы. Повстречались мне двое, улыбались, но как-то нехорошо мне стало от их улыбок. Они и говорили ещё что-то по-своему, а мой пёс на них стал лаять. Да так яростно, будто распознал, что у них плохие мысли на уме. Они стали стрелять, не сразу попали в него… – Маруся помолчала, закусив губу, потом добавила: – Это в тот день было, когда я тебя за проволокой увидела.

Вошли в дом, на столе знакомый туесок. Маруся в него положила хлебец, завёрнутый в тряпицу.

– Куда-то собралась?

– Дак туда же.

– Зачем? Тебя там схватят.

– Дочка у меня там, у мамы. Четвёртый годок ей идёт.

Иван смотрел на Марусю озадаченно:

– Почему я не видел её, когда мы были у твоей мамы?

– Она спряталась. Она прячется, когда незнакомые приходят.

Устинья Фёдоровна сидела на своей лавке у печи, в разговор не вмешивалась, будто не слышала, о чём говорят, будто уход невестки её не касался и не тревожил.

– И-и… от тебя спряталась?

– Ну. Меня последнее время редко видела. Бабушка ей роднее стала, заместо мамы.

Иван прошёл вслед за Марусей до калитки.

– Часто ты туда ходишь? Сколько километров?

– Кто их мерил, те километры? Я тебя кружной дорогой вела, а напрямки часа за три можно дойти. Но там две деревни по дороге, могли к немцам попасть. Ну и болото, если отсюда идти, вон за тем ельником, что за лужком. Кто не знает дорожку, может утопнуть.

«Вот, – подумал Иван, – теперь я, как Волчок, из двора не буду выходить». Он готов был, как верный Марусин пёс, пойти с ней снова в деревню, но понимал, что не защитит этим её, а только увеличит опасность привлечь к ней внимание немцев или полицаев.

Маруся пошла к ельнику, стало быть, коротким путём. Иван смотрел ей вслед, пока она не скрылась за деревьями. Обернулся – Устинья Фёдоровна стоит на крыльце и тоже смотрит туда, где исчезла невестка.

После вчерашнего пятичасового похода Иван чувствовал себя разбитым – всё-таки ослабел он изрядно, удивительно, что дошёл. Но надо что-то делать: не быть же нахлебником у женщин. Он видел, что возле поленницы дров лежат нерасколотые большие чурки, Марусе, видимо, справиться с ними было не по силам. Но и он пока плохой дровосек.

Иван прошёл под навес, открыл дверь в огород, тут было сложено сено, которое женщины накосили летом, умудрились свезти его и сложить в большой стог. И здесь же копна соломы – для подстилки животным. В огороде картошка уже выкопана, но близ изгороди выстроились в ряд вилки капусты. Рубить рано. Поодаль, очевидно, свёкла и морковь. Делать здесь было нечего. Иван вернулся, закрывая дверь, обнаружил, что верхняя петля разболталась и вот-вот отстегнётся. Пошёл в дом, Устинья Фёдоровна готовила варево на обед.

– У вас молоток и гвозди можно найти? – спросил Иван женщину.

Она повернулась от печи, пошла в сени, там открыла дверку в чулан, вынесла из него деревянный ящичек, в котором были инструменты: ножовка, молоток, щипцы, гвозди – в основном погнутые, кое-какая железная мелочь.

Иван увидел здесь лезвие ножа, почти такое же, какое было у Дзагоева, отложил его в сторону, потом сходил под навес, поправил дверь, вернул инструменты в сени, сунул нож в карман и пошёл к бане. «Надо прибрать свою армейскую амуницию, спрятать, – подумал он, – немцы могут нагрянуть рано или поздно, тогда не докажешь, что ты племянник, а не красноармеец». Но в бане никаких вещей не оказалось. Маруся подумала о них раньше.

Иван вернулся в дом. Близ двери на табурете сидела пожилая женщина, примерно ровесница Устиньи Фёдоровны. Она искоса посмотрела на Ивана и раньше, чем он успел поздороваться, сказала:

– Дзень добры!

– Здравствуйте, – отозвался Иван и не знал, что ему делать дальше: задержаться ли здесь или пройти дальше, в горницу.

Но гостья, вероятно соседка, продолжала свой прерванный разговор с Устиньей Фёдоровной, вместе с тем внимательно осматривала Ивана; он прошёл в горницу и сел у стола, слушал белорусскую мову, не вникая в суть того, что говорила соседка. «Видела, наверное, меня во дворе, пришла узнать: кто таков? – подумал Иван. – Ну, однако, Устинью Фёдоровну сильно-то не разговоришь».

Он снова вышел во двор, нашёл под навесом лопаты и метлу, почистил места, где располагались ночью овцы и корова, убрал и у борова, заменил соломенные подстилки. Потом взял ведро и сходил к ручью за водой. Налил воды в деревянное корытце, лежащее во дворе.

Обедал с некоторым облегчением в душе: всё-таки сделал кое-что по хозяйству.

После обеда снова вышел во двор, близ собачьей подстилки обнаружил висевший на стене обрывок ремня с привязанной к нему тонкой пеньковой верёвкой, которые, видимо, служили Волчку вместо цепи. Обмотал куском верёвки тупой конец ножа – получилась рукоять, из двух полос ремня, скреплённых бечёвкой, сложились ножны. Близ поленницы с дровами нашёл обломок бруска, наточил нож. Стало на душе спокойнее: будто обрёл свою первую собственную вещь, а то всё, вплоть до исподнего, было чужим. Спрятал нож в карман.

Осмотрел топор, который лежал за дверью в сенях, решил, что пора менять топорище. В поленнице с дровами выбрал подходящее берёзовое полено, стал вытёсывать из него топорище, но топор был тупой. Попытался точить его обломком бруска, однако лезвие правке поддавалось плохо. Но тут распахнулась дверь дома, Устинья Фёдоровна выволокла из чулана точило – деревянное корытце на ножках с укреплённым на нём диском и рукоятью. Это уже кое-что. Налил в корытце воды, наточил топор, стал дальше вытёсывать топорище.

Так в хлопотах день незаметно подошёл к концу. Вернулись из стада корова и овцы, Устинья Фёдоровна вышла с подойником, завела корову под навес и стала доить. Всё было так, будто Иван жил здесь давно и равноправным хозяином. Но что бы ни делал, мысль постоянно обращалась к Марусе, и сердце тоскливо сжималось: как она там?!

Ночью спал беспокойно, крепко уснул лишь под утро. Когда проснулся и открыл глаза – перед иконами стояла Устинья Фёдоровна. Негромкий шёпот её молитвы доходит до Ивана:

– …И избави мя от многих и лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действ злых свободи мя…

Иван закрыл глаза и притаил дыхание, чтобы не помешать молитве.

День выдался пасмурный, после полудня пошёл мелкий, почти невидимый дождь. Где Маруся? В пути ли или в Росинце у матери задержалась? О том, что её могли схватить полицаи или немцы, старался не думать. Приготовил дрова в баню, наносил с ручья воды в котёл, но топить баню не стал, был почему-то уверен, что Маруся в этот день не придёт.

Прошёл ещё день и ещё. Иван готов был идти в Росинцу, но Маруся наконец появилась ясным солнечным днём. За спиной у неё, привязанная шалью, спала, свесив на сторону голову, девочка. Иван встретил их во дворе. Не удержался, приобнял Марусю, она не отстранилась, облегчённо вздохнув, развязала узел шали, сказала:

– Помоги мне.

Иван принял девочку на руки, она в это время открыла глаза, испугалась незнакомого дядьки и заплакала.

Маруся забрала её. Девочка спрятала лицо на груди мамы.

– Вот, – сказала Маруся, – это моё солнышко, моя доча, Анечка. А это – дядя Ваня, не бойся, он хороший.

Аня всхлипнула ещё раз, повернулась лицом к дяде, посмотрела внимательно и сделала какой-то свой вывод.

Взгляд Устиньи Фёдоровны изменился. Раньше она смотрела на людей и предметы так, словно видела не их, а нечто неведомое за ними. А теперь она посмотрела на внучку внимательным любовным взглядом, протянула, всё-таки молча, к ней руки. Аня помедлила, видимо вспоминая бабушку, потом шагнула к ней, они обнялись и притихли.

Иван глянул на Марусю: на глазах её появились слёзы и… улыбка на лице.

Баню Иван затопил ещё до появления Маруси. Когда она протопилась, Маруся взяла дочку, и они пошли смывать с себя дорожную пыль и болотную, уже засохшую, жижу.

За ужином Иван обратил внимание, что лицо Маруси осунулось, а в глазах появилась несвойственная ей печаль.

– Устала?

– И это тоже.

– Что ещё?

Она повернула голову в сторону свекрови, потом посмотрела зачем-то на печь, прикрыла ладонью губы, дрогнувшие, как перед рыданием, но сдержалась.

– Немцы Киев взяли.

Иван и Устинья Фёдоровна не проронили ни слова. Аня переводила взгляд с одного взрослого на другого, пытаясь понять, что случилось.

– Пьяные, – Маруся склонила голову и смотрела теперь вниз, словно винилась перед кем-то, – песни орут: «Вольга, мутер Вольга!» И что творят!..

Она не осмелилась сказать, что творилось пьяными немцами в деревне. Иван знал, на что способны фашисты в трезвом виде, и догадывался, какие преступления они могут совершить в алкогольном угаре. Подумал: «Киев-то – на Днепре. При чём тут Волга? До Волги ещё ой как далеко!»

Аня легла спать с бабушкой. Иван на своей кровати ворочался долго и слышал, как за занавеской прерывисто дышала Маруся, похоже, что тихо плакала.

На следующий день пришла соседка, поздоровалась со всеми, пояснила:

– Патрэбна некаторая дапамога.

Оказалось, что пастух, старик Гордей, ногу подвернул и стадо за деревню ранним утром проводила она, Екатерина Егоровна. Народу в деревне поубавилось, особенно мужиков, ребята, что постарше, в соседней деревне проживают, чтобы в школу ходить. Здесь-то всего одна учительница, для маленьких. Тут только Иван узнал, что она заменяет председателя колхоза, который сдал ей должность в связи с началом войны и отбыл куда-то по распоряжению районного начальства. Пасти скот – это кстати. Иван согласился без оговорок и не слушал даже, что говорила председательша о том, что у жителей нет денег и платить за работу они будут продуктами. Ну и, если что-то понадобится Ивану из одежды – зима впереди, – найдётся ему «и кажух, и абутак».

Екатерина Егоровна пожелала узнать, как живёт большая деревня Росинца, когда там бывают немцы.

Маруся сразу изменилась в лице. Она посмотрела в сторону проснувшейся дочки и пошла из хаты. Иван и Екатерина Егоровна последовали за ней.

– Гады! Ох, какие гады эти фашисты! – сказала Маруся, когда они вышли на крыльцо. – Я вчера Ване не сказала, что они сделали с Валей. Девочка в школу пошла, а её схватили пьяные фрицы и прямо на огороде, на куче ботвы…

Маруся задохнулась от волнения, опустилась на ступеньку, закрыла лицо ладонями. Иван и Екатерина Егоровна боялись смотреть друг на друга.

– Они её, – глухо, с трудом проталкивая слова, сказала Маруся, – потом штыком насквозь. Ба… ба-бушку Степаниду застрелили, когда она кинулась защищать Валю.

Маруся подняла лицо к Екатерине Егоровне, заговорила, словно в бреду:

– Фашисты Киев взяли… праздник себе устроили… Книжки, тетрадки… пятый класс… платьице разорванное… всё в крови… Была у нас вечером… Мы с ней стишок учили…

Иван наклонился, приподнял Марусю, чтобы она встала на ноги:

– Всё-всё, хватит, свихнёшься.

– Ох! – Маруся пошла в дом.

Иван вошёл вслед за ней, налил в стакан воды.

– Выпей.

С бутылкой молока и горбушкой хлеба вышел из дома и провёл день Иван возле стада. Животных немного, коровы и овцы спокойно паслись на лугу, только один бычок – из-за него старик ногу подвернул – всё норовил влезть в болотце, которое начиналось перед еловым леском. Видно, ему казалось, что трава там зеленее и слаще. Пришлось несколько раз возвращать его хворостиной на место.

Иван сидел на взгорке, на пеньке, у края леса, поглядывал за скотиной и вырезал из сухой черёмуховой ветки ручку для ножа. Изредка оглядывал местность: лес и травы меняли свои зелёные краски на жёлтое, багровое, красное – словно в ожидании праздника. На болоте цапля стоит, высматривая меж кочек лягушку-разиню. Изредка донесётся лягушачье кваканье, и вновь тишина и покой. Стайки диких уток стремительным лётом подчёркивают иногда безмятежную эту тишину. Ближе к ночи – лягушачий хор.

Вечером, когда Иван пригнал стадо в деревню и проходил мимо хаты пастуха, Гордей поманил его к себе во двор, дал длинный пастуший кнут. Но смотрел с некоторым сомнением, с опаской, будто отдавал самое главное своё богатство.

– Спасибо, – поблагодарил его Иван. – Я верну в сохранности.

Утром он заметил, что в сторону болота с ельником прошла группа женщин, к полдню они вернулись в деревню, но ближе к вечеру прошли опять и снова вернулись незадолго перед тем, как Иван погнал стадо по домам. Спросил у Маруси:

– Чего это бабы в ельник ходят? Ни шишек, ни ягод будто не несут.

– Заметил? – Маруся посмотрела в сторону свекрови, та была занята пряжей. Анечка сидела на печи. – На дойку ходят. Мы колхозных коров спрятали за ёлками. Там доят, там и сепаратор есть. Ты спрашивал в Росинцах: где коровы? Вот так же: которые уцелели – в лесу. – Вздохнула: – Конечно, пока немцы не дознались.

– Среди полицаев местных нет?

– Дак есть. Но они пока тоже без ведома, что часть коров вернули из угона. Зимой, может, меньше фашисты шастать будут, тогда переживём.

– А как же хлеб? Мука откуда?

– Мельница выше по ручью. Небольшая, но нам хватает. Вёска наша, деревня то есть, маленькая, народу немного, все успевают до зимы пшеничку смолоть, которую на трудодни выдают. В прошлом году хорошо заработали, до сих пор ещё зерно есть, и нынче успели урожай убрать и попрятать.

Маруся глянула на свекровь: не лишнее ли она сболтнула? Но Устинья Фёдоровна сделала вид, что не слышит, о чём говорят молодые люди.

Через неделю Гордей забрал свой кнут и вышел на службу.