Текст книги "За нами Москва"

Иван Всеволодович Кошкин
За нами Москва

На смену августу пришел сентябрь. Осень вступала в свои права, а за ее спиной уже стояла суровая русская зима. Ценой неимоверных усилий Красная Армия сорвала сроки блицкрига, однако главные испытания были еще впереди. Первый осенний месяц принес самое страшное с начала войны поражение: в Киевском котле сгинул Юго-Западный фронт. Его командующий, генерал-полковник Кирпонос, пал в бою, разделив судьбу тех, кто сражался до конца, сотни тысяч бойцов и командиров попали в плен. Западное направление, преобразованное 16 сентября в три отдельных фронта: Западный, Брянский и Резервный, перешло к обороне, готовясь отразить новое немецкое наступление. Но советское командование недооценило силы противника, и этой ошибке предстояло сыграть роковую роль в судьбах миллионов людей.

На своей земле

– Ну, каша, – прохрипел Безуглый, остановившись, чтобы заменить диск в пулемете. – Слышь, комбат, похоже, дивизии – каюк.

Старший лейтенант прислонился к березе, пытаясь восстановить дыхание, перед глазами все плавало, ноги подгибались. Они бежали через перепаханный снарядами лес, в котором еще утром располагались позиции 328-й стрелковой, и всюду видели только смерть, разрушение и хаос. Горящие автомобили, перевернутые повозки, убитые лошади и убитые люди. Бой гремел уже не только за спиной – стрельба и рев моторов доносились откуда-то слева. Петров чувствовал, что задыхается, люто болела обожженная спина, он не помнил, как Осокин забрал у него пулемет, ставший вдруг невыносимо тяжелым. Несколько раз по ним стреляли из-за деревьев, и радист на бегу огрызался длинными очередями из своего ДТ.

– Нам… Главное… До СПАМа… Добраться… – Легких хватило только на пять слов, комбат чувствовал, что еще немного – и он потеряет сознание.

– Евграфыч обещал Т-26. – Безуглый передернул затвор. – Дернем напоследок, а, командир?

Глаза сержанта пугали больной смесью ярости и подступающей паники, он держал свой страх за горло, словно ядовитую змею, не давая вырваться и поглотить ту отчаянную, бесшабашную смелость, которой так гордился веселый москвич.

– Дернем… Саша… Конечно, дернем. – Петров с трудом отлепился от дерева: – Давайте, братцы, немного осталось…

Осокин шагнул, собираясь поддержать командира, но старший лейтенант отстранил его слабым движением руки:

– Я сам, Вася… Твое дело… пулемет.

Комбат не знал, хватит ли сил, чтобы идти вперед, но ноги сами сделали шаг, затем еще один, и еще… Осокин трусил рядом, то и дело оглядываясь назад. На правом плече он нес пулемет, при росте водителя казавшийся огромным, а на левое готовился поймать Петрова, если тот вдруг начнет падать. Старший лейтенант мог свалиться в любой момент, и за ним нужен был глаз да глаз. Мехвод вдруг почувствовал странную успокоенность, в первый раз за сегодняшний день: он должен вытащить командира – и точка. Осокин целиком сосредоточился на этой задаче, в остальном полностью положившись на радиста.

Петров не помнил, как они выбежали на поляну, где располагался СПАМ и одновременно – ремонтная мастерская. Просто в какой-то момент перед глазами вместо мечущейся листвы оказался клепаный борт танка, и Безуглый хрипло выдохнул:

– Хозяйство Евграфыча. Добрались.

Старший лейтенант почувствовал, как подгибаются ноги, и вдруг оказался висящим на плече у водителя. Осокин осторожно опустил комбата на землю, прислонив спиной к каким-то ящикам, и взял пулемет наперевес.

– Слышь, Сашка, а где все? – нервно спросил он, передергивая затвор пулемета.

– А я почем знаю, – огрызнулся радист и крикнул: – Эй, братва, есть кто живой?

Он осторожно выглянул из-за гусеницы, несколько секунд просто молча смотрел на что-то, затем вдруг яростно выматерился и бросился вперед.

– Что такое? – Водитель вскинул оружие и выскочил из-за танка вслед за Безуглым.

Посредине поляны были разбросаны обломки ремонтной летучки. Снаряд, похоже, угодил прямо в фургон, от машины осталась только изуродованная рама, по оси вбитая в землю, куски кузова, кабины и людей Рогова раскидало на десятки метров.

– Есть кто живой?! – срывающимся голосом заорал радист. – Братцы, живой кто остался?

Осокин вдруг почувствовал, что ему трудно дышать, перед глазами встала какая-то пелена, откуда-то донеслось хриплое то ли карканье, то ли кашель.

– Не реви! – бешено рявкнул москвич. – Не реви, я сказал! Проверь ходовую, доделали они ее или нет, потом лезь в танк! Да перестань ты ныть!

Осокин вытер глаза, положил пулемет на землю и, пошатываясь, побрел к танку. Безуглый лихорадочно озирался. Не может же быть так, что всех убило одним снарядом. Двумя, поправился он, заметив еще одну воронку. Тремя. У Евграфыча было девять бойцов, хоть раненый, хоть контуженый, но кто-то должен остаться! Где-то недалеко, метрах в трехстах, гулко зарокотал немецкий пулемет, их время кончалось, следовало уходить немедленно. «Если танк неисправен, один пулемет придется оставить. – Голова работала быстро. – Комбат вот-вот свалится, придется его тащить». На мгновение крысой проскочила мысль, что без комбата они уйдут дальше, и радист с силой ударил себя по скуле. Боль отрезвила, он бешеным усилием взял себя в руки. Из-под срубленных деревьев торчала подошва, и Безуглый, подбежав к завалу, нагнулся… В руках остался пустой сапог – взрывная волна просто вышибла из него хозяина. Москвич откинул ветви, крякнув, приподнял дерево – под вывернутыми корнями лежал перемазанный землей и кровью человек в изодранной гимнастерке, левая нога в размотавшейся портянке была разута. Левая сторона лица красноармейца заплыла сплошным синяком, глаз превратился в щелочку, из уха текла кровь. Радист приложил руку к груди бойца и с облегчением вздохнул: сердце билось, грудь неровно поднималась в такт прерывистому дыханию. Раненый застонал и попытался поднять голову.

– Осторожно, браток, – пробормотал Безуглый, ощупывая человека.

На первый взгляд, серьезных ран на том не было.

– Где остальные? – спросил москвич, помогая красноармейцу сесть.

– У летучки… Были… – хрипло ответил боец. – Я… Оправиться отошел. Из кустов только… Вылез… Вспышка… И все…

Он пошевелил руками, затем подогнул ноги, уставился на босую ступню.

– Держи обувку. – Радист кинул красноармейцу сапог. – Танк вы доделали?

– Черт, руки… Трясутся. – Боец безрезультатно пытался натянуть сапог на дрожащую ногу. – Машина… Готова… Нормалек… Венец с подбитого… Переставили. А мотора еще… На триста… Километров…

Он закашлялся, и Безуглый зашарил по ремню в поисках фляги, вспомнил, что она осталась в сгоревшей «тридцатьчетверке», выругался. Тарахтение мотора заставило его обернуться. Т-26 сдал назад несколько метров, затем развернулся, из переднего люка высунулся Осокин и махнул рукой:

– Все, Сашка, работает! Давай, затаскиваем комбата. Что, нашел кого-то?

– Да! Вылезай, помоги, у нас тут двое неходячих теперь.

Но красноармеец уже поднимался, держась за сломанное дерево.

– Ходячий… Ребята, не бросайте…

– Все, хватит слезу давить. – Радист подхватил красноармейца на плечо: – Тебя как звать-то?

Раненый с трудом переставлял ноги.

– Трифонов… Алексей… Рядовой…

– Не дрейфь, Леха, не бросим. Даже не собираемся. Васька, где ты там?

– Сашка, помоги комбата подсадить, он совсем плох!

Петров висел на плече у Осокина, не в силах даже поднять голову. Маленький водитель подтащил командира к танку и пытался поднять его хотя бы на лобовой лист, но старший лейтенант, похоже, уже терял сознание.

– Мать твою, Васька, я сейчас, не дергай его. Леха, давай, шевели ногами!

Радист усадил Трифонова возле машины и, вскочив на броню, подхватил комбата под руки. Крякнув, он вздернул его на танк и прислонился спиной к башне, лихорадочно соображая, как будет затаскивать Петрова наверх. Трифонова – на днище, комбата на место заряжающего, да еще держать ведь придется, чтобы не убился на ходу. Командир уже не мог стоять на ногах, и москвич понимал, что нужно как можно быстрее сажать его в танк и сматывать удочки. Сейчас любой случайно выскочивший немец снимет их, как перепелок, да еще захватит машину.

– Лешка, не сиди там, как королевна, быстро в танк через передний люк. Васенька, давай сюда, будешь комбата держать. Ах, Ваня, что ж ты так расклеился-то…

– Извините, ребята, – еле слышно пробормотал Петров. – Что-то я ни туда, ни в Красну армию…

Осокин забрался на танк и подхватил старшего лейтенанта, Безуглый вскочил на башню и вздернул туда командира.

– Васенька, теперь лезь в коробку и принимай его.

– Делаем, – кивнул водитель.

Он спрыгнул вниз и нырнул в передний люк. В танке началось какое-то ворошение, толчки, затем механик со слезой в голосе заорал:

– Да сгинь ты куда-нибудь, слесарь хренов! Вот так, и ноги куда-нибудь спрячь. Сашка, давай, я его ловлю.

Стрельба шла уже вокруг них, немцы могли появиться с минуты на минуту, но хуже всего был ясно различаемый шум мотора и совершенно недвусмысленное лязганье. Свои танки кончились полчаса назад, а вот немецкие должны были как раз проломиться через пехоту. Радист кое-как плюхнул командира на сиденье.

– Ваня, держись там за что-нибудь, Вася, заводи, какая-то сволочь уже сюда ломится!

Пока экипаж ехал на фронт, командир постоянно гонял их на взаимозаменяемость. Безуглый мог с закрытыми глазами зарядить пушку, наизусть помнил порядок переключения передач, знал, как запустить двигатель и вести танк, мог, по крайней мере теоретически, стрелять из орудия. В Т-26 ему сидеть не приходилось, но в учебном полку он читал наставление по сорокапятимиллиметровой танковой пушке и теперь судорожно вспоминал то, что тогда казалось просто интересным. Вытащив бронебойный из боеукладки, он зарядил орудие и нащупал ногой педаль спуска. Вражеский танк был уже где-то рядом, он ясно слышал треск сминаемых кустов и рев мотора.

– Васька, чего ты возишься, он уже здесь!

– Сейчас, Саша, сейчас! – Мотор заработал, машина дернулась, разворачиваясь, и в этот момент Безуглый, прильнувший к перископу, увидел падающую березку.

– Осокин, остановка, – рявкнул радист, крутя механизм наводки.

Все было незнакомо, и он, понимая уже, что не успевает, лихорадочно разворачивал орудие. В любой момент в танк мог ударить снаряд, а сержант все никак не мог поймать врага в прицел. Плита в рядах заклепок закрыла перекрестье, и москвич качнулся назад, сдергивая ногу с педали. Он откинул люк и встал на сиденье, хохоча от облегчения: башня, в которую он едва не вогнал снаряд, была выкрашена в родной 4БО.

Т-26 выполз на поляну и остановился, не глуша двигатель. Машина была страшно избита: левое крыло сорвано, один из наблюдательных приборов срублен. В башне чернела пробоина, гнездо кормового пулемета разворотило снарядом. Открылся башенный люк, и из танка высунулся по пояс маленький узкоглазый танкист с перемазанным копотью лицом.

– Товарищ лейтенант, ну вы даете! Я вас чуть не хлопнул – думал, немец лезет!

– Где комбат? – хрипло крикнул Турсунходжиев.

– Здесь, с нами. Он контужен сильно, сознание потерял.

Рядом с радистом откинулся второй люк.

– Ага, потерял, рано радуешься.

Петров с трудом поднялся, опираясь локтями о края башни, сил, чтобы встать во весь рост, не было, и он так и остался торчать в люке по грудь.

– Магомед, ты какими судьбами?

Голос Петрова был странно колючим, и радист внезапно понял, что Турсунходжиев, в отличие от них, пришел на СПАМ отнюдь не на своих двоих. Приказа отходить старший лейтенант не давал, более того, когда они вылезли, машины узбека уже нигде не было видно. Все это здорово смахивало на самовольное оставление позиций, и радист от души надеялся, что комбат не устроит разбирательство прямо здесь. Москвич чувствовал, что вокруг них сжимается кольцо, бой шел уже где-то за спиной, да и не бой даже, а короткие схватки, вспышки перестрелок. Один раз зазвучало нестройное, редкое «Ура!» и тут же прервалось сплошным грохотом немецких пулеметов. Он вспомнил, как три дня назад их рота вместе с батальонами 732-го полка охотилась за немцами в лесу у Воробьево, и невесело усмехнулся: теперь они поменялись местами.

– Ладно, времени нет, – махнул рукой Петров. – Будем пробиваться к штабу дивизии. Следуй за мной, делай как я, других приказов не будет.

Комбат опустился на сиденье, закрывая люк.

– Товарищ старший лейтенант, вы сами-то как? – спросил Безуглый. – Очухались?

– Вроде бы да, – вяло ответил комбат. – Сомлел что-то, но сейчас нормально. Даже заряжающим у тебя поработаю. Ты уже освоился, я вижу?

– Стрелять могу, попадать – не знаю.

– Ладно, выберемся, налажу тебя в училище, – хмыкнул Петров. – Вася, двигай.

– Куда? – крикнул Осокин.

– Отсюда направо и прямо до дороги, там скажу, куда свернуть.

Но до дороги они не доехали. Не пройдя и двухсот метров, Т-26 Петрова выскочил наперерез немецкому танку. Не дожидаясь команды, Осокин резко остановил машину, давая наводчику возможность прицелиться. Все решали секунды, противник уже заметил их, серая башня начала разворачиваться, но Безуглый с каким-то отстраненным спокойствием навел орудие в борт под башню и нажал педаль спуска. Сорокапятка коротко рявкнула, выбросила гильзу, и комбат перезарядил орудие. Пушка немецкого танка замерла, но затем снова поползла, ища русских. Радист, внезапно превратившийся в наводчика, все так же хладнокровно врезал немцу под маску, и этого оказалось достаточно – с пистолетной дистанции хватило даже сорока пяти миллиметров. Серый танк остановился, в башне открылся люк, и из него высунулся танкист в черной куртке. Фашист уже почти вылез, но внезапно нелепо взмахнул руками и провалился обратно.

– Магомед срезал, – заорал радист. – Ай молодец! Вася, обходи гада с кормы.

Немцы появились внезапно. Похоже, они двигались за танком, и, когда тот остановился подбитый, не бросились врассыпную, но решили уничтожить русскую машину. Бешено заматерился Осокин:

– Суки, закрыли все, ни хрена не вижу!

По броне загремели чужие сапоги, и внезапно перископ и прицел заслонило серым сукном.

– Вася, давай вперед на полный, – заревел радист. – Стряхивай их об деревья, сожгут ни за понюх табаку!

Жить им оставалось ровно столько, сколько понадобится немцам, чтобы бросить заряд тола на крышу моторного отделения. Внезапно по броне словно ударил отбойный молоток, длинная, в полдиска, очередь прошлась по машине, как метлой, Безуглый вдруг понял, что прицел чист. Механик вогнал танк в частый мелкий березняк, сверху послышался короткий вскрик, затем снова замолотил пулемет. Безуглый вертел перископ, но гитлеровцев больше не видел, по крайней мере, живых.

– Спасибо узбеку, стряхнул гадов, – крикнул он.

– Что ж он по танку-то не врезал? – ответил Петров.

– Может, пушка неисправна?

Безуглый приоткрыл люк и осторожно выглянул наружу. Немецкий танк постепенно разгорался, выбрасывая клубы черного дыма, на земле валялись трупы гитлеровцев. Т-26 Турсунходжиева стоял в десяти метрах от их машины, башня была развернута на запад. Приглядевшись, сержант наконец понял, почему лейтенант Турсунходжиев не стрелял по врагу из пушки и почему вышел из боя без приказа.

– У него ствол пробит, – громко сказал он, плюхаясь обратно на сиденье. – У самого конца, насквозь прострелен. Вот он и не стреляет. Товарищ командир, что делать-то будем? К штабу мы так не пробьемся. В этот раз повезло – немцы дуриком перли. Нарвемся на кого поопытней – он нас мигом сожжет. Да и без пехоты в лесу как-то не по себе. Эти, вон, чуть нас не прикончили.

– Приказа на отход не было, – прокричал в ответ комбат.

Радист снова высунулся из люка. Где-то рядом командовали по-немецки, разнеслась очередь, хлопнули взрывы гранат, на юг от них слышался шум моторов.

– Тогда думайте, товарищ старший лейтенант, мы окружены. Прорываться или здесь сдохнуть – решайте, мне, если честно, уже все равно. Скорей бы это кончилось все, не могу больше.

– Слушай, прекрати скулить, – рявкнул Петров. – Будем прорываться к штабу, понял?

– Есть! – сквозь зубы ответил радист.

– Вася, направление помнишь? Дуй прежним курсом. Нам нужно выйти на дорогу.

Танки прошли по кустам и редколесью еще полкилометра. Немцы больше не попадались, они были рядом, но кто-то словно охранял смельчаков, невредимо проведя машины сквозь боевые порядки врагов. Дорога открылась внезапно, Осокин проломился через молодую березовую поросль и уперся в борт выкрашенного в серый цвет грузовика с прицепленной противотанковой пушкой. В этот раз водителю были не нужны команды, танк рванулся вперед, протаранил автомобиль, отбросил его в кювет и, чудом не разорвав гусеницы на вражеском железе, перевалился на другую сторону. Турсунходжиев, выскочивший из леса вслед за Петровым, ударил второй грузовик, сдал назад, хлестнул длинной очередью вдоль колонны и уполз по следам комбата. Осокин вывел свой Т-26 на старую гарь и осторожно, чтобы не разуть машину, уводил ее подальше от дороги.

– Все, они шли от штаба, – крикнул старший лейтенант. – Теперь туда лезть бессмысленно.

– И что делать? – проорал в ответ Безуглый. – По этой роще туда-сюда гонять – смерти подобно, нас рано или поздно прищучат. Надо к своим пробиваться.

– Вася, стой.

Танк остановился.

– Будем выходить на Воробьево, – после минутного размышления сказал комбат. – Тут, если поле проскочить, начинаются настоящие леса, в двух километрах отсюда должна быть просека от старой вырубки. По ней можно километров десять пройти, а там видно будет.

– А откуда вы про вырубку знаете? – подал снизу голос Осокин. – А то мы все по лесу гоняем, пока везло, но если гусеница слетит – все.

– На военном совете было, – ответил старший лейтенант. – Саша, где там Магомед? Не отстал?

– Нет, он за нами как привязанный держится.

– Хорошо. Напомни мне перед ним извиниться. – Комбат глубоко вздохнул, словно пловец перед прыжком в воду: – Ну, славяне, двум смертям не бывать. Прорвемся!

* * *

– Стой, привал, – выдохнул лейтенант. – Берестов, выставить охранение. Медведев, доложить о наличии людей во взводах. Проверишь раненых, если нужно – сменишь повязки. Валентин Иосифович, мне нужно с вами поговорить.

– Есть!

– Есть!

Командиры взводов отправились выполнять приказания, Волков шагнул навстречу комиссару, споткнулся о корень и едва не упал. Разом навалилась вся тяжесть ночного перехода, утренней атаки, сумасшедшего прорыва под носом у немцев. Ротный вдруг вспомнил, что не спал уже полтора суток, а ел последний раз двадцать четыре часа назад. Лейтенант скрипнул зубами – сейчас как никогда нельзя позволить себе даже минутной слабости. Он посмотрел на своих бойцов. Красноармейцы упали там, где остановились, и лежали в каком-то странном оцепенении. Никто даже не пытался устроиться поудобней, снять вещмешок или перемотать портянки, слышалось только хриплое дыхание смертельно уставших людей и слабые стоны раненых. Следовало бы, конечно, поговорить с ними, ободрить, любой ценой вывести из этой смертной неподвижности, но не было ни сил, ни слов. Пошатываясь, подошел комиссар. Гольдберг выглядел – краше в гроб кладут: рана на голове покрыта коростой из засохшей крови и грязи, посеревшая от пыли гимнастерка порвана в нескольких местах. В левой руке политрук по-прежнему сжимал шашку капитана Асланишвили.

– Валентин Иосифович…

– Давайте не здесь, – тихо сказал комиссар. – В стороне, метров десять, думаю, будет достаточно.

– Но…

– Саша, я вижу по вашему лицу, что у нас будет серьезный разговор. И я не думаю, что вы захотите, чтобы нас слышала вся рота.

Волков кивнул, и оба отошли на край поляны. День шел к закату, но до темноты оставалось несколько часов, и за это время следовало решить, что делать дальше. Дивизия потерпела поражение, немцы, судя по всему, глубоко вклинились в расположение наших войск. Надлежало определить маршрут выхода к своим, установить порядок следования, перераспределить боеприпасы, оказать помощь раненым. Но прежде всего лейтенант Волков и батальонный комиссар Гольдберг обязаны были определить свои взаимоотношения. В окружении или нет, рота остается войсковой единицей РККА, первым стрелковым подразделением, способным самостоятельно выполнять все боевые задачи, и командир у нее может быть только один. Валентин Иосифович был старше по званию и имел полное право принять командование отрядом.

– …поэтому я считаю, что командовать нами должны вы, – закончил Волков.

Политрук вздохнул и похлопал лейтенанта по плечу.

– Вы хороший мальчик, Саша, – каким-то обыденным, не по-военному добрым голосом сказал еврей. – Хотел бы я, чтобы мой сын, когда вырастет, был таким, как вы. Все, что нужно командиру, у вас есть, но вы должны научиться понимать людей. Иногда одной только воли и решительности бывает мало, такие случаи не предусмотрены уставом.

Комроты молчал, не понимая, к чему клонит комиссар.

– Да, по уставу командование должен принять я, и, поверьте, я бы справился. Но мы сейчас в особом положении. Мы разбиты, отрезаны от своих, окружены. Боевой дух у людей упал, они напуганы, а ведь предстоит долгий выход по немецким тылам… – Гольдберг помолчал и продолжил почти шепотом: – Мы все можем погибнуть. Как вы думаете, сколько из ваших бойцов подумывают сейчас о том, чтобы сдаться в плен?

– Как вы… – Кровь бросилась лейтенанту в лицо, не помня себя, он шагнул к комиссару: – Вы говорите о моих людях!

– Я шел замыкающим, – все так же тихо сказал политрук. – Вы помните эти листовки? «Бей жида политрука, морда просит кирпича»? Многие из ваших бойцов подняли их.

– Я тоже поднял.

– Но потом выкинули. А другие оставили. – Комиссар посмотрел в сторону поляны: – Им страшно, Саша. Пропуск в плен предлагает им жизнь, а мы должны заставить их идти, возможно, на смерть.

– То есть вы хотите сказать, – лейтенант не смог скрыть презрение в голосе, – что мои красноармейцы только и думают о том, чтобы сдаться?

– Некоторые – наверняка, – спокойно ответил Гольдберг. – Это нормально, жить хочется каждому. Если сейчас командование приму я, люди могут взбунтоваться. Подождите. – Он поднял руку, видя, что Волков готов взорваться. – Поставьте себя на их место. Еще три месяца назад они были просто рабочими…

– А вы видели, как эти «просто рабочие» шли сегодня утром в атаку? – насмешливо спросил комроты.

– Это не имеет значения, – покачал головой комиссар. – Там они были частью дивизии. На миру и смерть красна, вы же знаете. Если бы вас тогда убили или ранили, прислали бы другого лейтенанта, и рота воевала бы, как прежде. Здесь все по-другому. Я еще по Гражданской помню, как это бывает. Именно поэтому командиром сейчас должен быть тот, кого они знают и кому они доверяют. Вы говорили, что готовили их в учебном полку?

– Да. – Лейтенант уже успокоился и не мог не признать, что в словах Гольдберга есть резон.

– Значит, вам они поверят, – кивнул комиссар. – Сейчас это очень важно. А я, соответственно, буду политруком роты. Будем считать, что меня временно понизили в должности.

Волков молча кивнул и повернулся к бойцам, но Гольдберг придержал его за рукав.

– Последний вопрос. – Валентин Иосифович выглядел слегка обеспокоенным. – Командир первого взвода… Он… Надежный человек?

«Начинается», – с беспокойством подумал лейтенант, но виду не подал. Архипов утверждал, что за Берестовым никаких палачеств не числилось, да и маловероятно, чтобы комиссар и белогвардеец встречались раньше.

– Старший сержант Берестов – отличный младший командир… Да, он надежный человек. А почему вы спрашиваете?

– Да так… – Политрук, казалось, чувствовал себя виноватым. – Просто показалось… Нет, ничего.

Командир и комиссар вернулись на поляну. Красноармейцы, похоже, даже не заметили, что кто-то куда-то отлучался. Бойцы лежали в том тяжелом, бессонном забытье, что наступает у человека, который слишком долго держался на пределе возможностей. Медведев шагнул навстречу ротному и вяло отдал честь.

– Товарищ лейтенант, у меня семнадцать штыков при одном пулемете, у Андрей Васильича – двадцать четыре, пулеметов два, один – немецкий. От третьего взвода только шестеро осталось. Раненых четырнадцать, из них десять ходячих, пока.

– Что значит «пока»? – резко спросил Волков.

– Четверо на честном слове держатся, – тихо сказал старшина. – Женька-филолух контужен сильно, скоро чертей гонять начнет. У Чиркина прострелен бок, сюда дошел, а встанет ли – не знаю. Четверо тяжелых, их только нести. Правда, ефрейтор Егоров, думаю, скоро кончится. У него осколок в груди застрял, пережал что-то, задыхается. К доктору его надо.

– Доктора у нас нет, – ответил лейтенант. – А где Берестов?

– Дозоры выставляет, – пожал плечами Медведев. – Сказал, двух к дороге выдвинет, и по двое туда и туда. – Комвзвода-2 махнул рукой влево и вправо: – Только, по-моему, напрасно это, все равно, ставь не ставь – люди сразу свалятся.

– Будем надеяться, не свалятся, – сухо ответил лейтенант. – Значит, так, людей из третьего забирай себе, пользы от такого взвода все равно нет. Как с патронами?

Медведев достал записную книжку в клеенчатом переплете, перелистал замусоленные страницы.

– К «мосинкам» сто семьдесят две обоймы, к моему «дегтярю» два диска, к берестовскому – полтора, еще пять сотен россыпью. К немецким винтовкам – девяносто три патрона, к их пулемету – две ленты по пятьдесят патронов. К автоматам немецким восемь магазинов и сто пятьдесят восемь патронов россыпью. Гранат: противотанковых двенадцать, «эфок»…

– А с провизией? – впервые вступил в разговор комиссар.

– Сухари, – коротко ответил старшина, – хлеба есть немного… Двадцать три, немецких – семь.

– Воевать можно, – кивнул Волков.

– В общем, воевать придется на голодный желудок, – вздохнул Гольдберг.

– Меня больше беспокоят раненые, – честно признался комроты. – Почти треть людей у нас небоеспособны… Что там такое?

На поляну, шатаясь, выбежал младший сержант с перевязанной головой. «Кошелев, – вспомнил лейтенант. – Командир отделения у Берестова. Он, кажется, из студентов».

– Он с Василь Андреичем пошел, – встревоженно сказал старшина.

Сердце Волкова упало, он затравленно оглянулся, ожидая, что лес взорвется стрельбой и чужим криком. Но все было тихо, и, приглядевшись, ротный успокоился: младший сержант был не напуган, а, скорее, взволнован.

– Женька, в чем дело? – на другом конце поляны поднялся, опираясь на немецкий пулемет, красноармеец Зверев.

После уничтожения немецкого самолета бывший студент механического факультета, а ныне боец Красной Армии Максим Зверев ходил в героях, да и во время атаки показал себя с наилучшей стороны, застрелив в траншеях трех гитлеровцев. Свой ДП он отдал товарищам, а себе взял тяжелый и страшный МГ-34. Отыскав в ранце убитого пулеметчика наставление по вражеской машине, Зверев быстро освоился с новым оружием и доложил ротному, что готов воевать с немецким пулеметом. Роясь в трофеях, дотошный технарь нашел даже два запасных ствола, менять перегревшиеся при стрельбе, и асбестовые рукавицы для этой процедуры.

– Без паники, – строго сказал лейтенант, видя, что за Максимом подхватились остальные. – Кошелев, в чем дело?

– Там… – Кошелев побледнел и вдруг прислонился к сосне.

– Ты чего контуженный бегаешь, филолух хренов? – рявкнул вдруг Медведев. – Свалишься – еще и тебя тащить!

– Там… – Студент махнул рукой куда-то на север: – Наши! Врач и медсестра… И шофер с ними. Андрей Васильевич их сюда ведет.

– А ты-то чего прибежал?

– Там… Помочь нужно. – Младший сержант тяжело сполз на землю. – Я извиняюсь, я контужен…

Бывший студент наклонился в сторону, и его вдруг тяжело и сухо стошнило.

– Женька, ты чего? – Зверев подбежал к товарищу.

– Контузия, – сказал Гольдберг, наклоняясь над Кошелевым. – Чем помочь-то? Там что, кто-то ранен?

Тот помотал головой и содрогнулся в жестоком приступе сухой рвоты.

– Сутки не ели, – спокойно заметил Медведев, – блевать и то нечем. Это пройдет. Товарищ лейтенант, разрешите, я сбегаю? Возьму отделение…

Лесную тишину разорвал женский крик. Дикий, выворачивающий вопль взлетел над деревьями и тут же оборвался, словно женщине с размаху зажали рот.

– Медведев, за старшего! – быстро скомандовал лейтенант. – Второе отделение – за мной!

Кричали недалеко, метрах в ста, а в такой глухомани звуки теряются быстро. Рота ушла от опушки километра на полтора, и продиравшемуся сквозь заросли Волкову оставалось только надеяться, что по лесу не шастают охотнички в серой форме. Он запоздало подумал, что надо было прихватить карабин, и, на бегу расстегнув кобуру, выхватил ТТ. Все это было, конечно, сплошным нарушением Устава, и Гольдберг будет абсолютно прав, если взгреет дурного комроты по-комиссарски. Однако сейчас Волков мог думать только о том, что где-то рядом кричала женщина. Ротный, наверное, проскочил бы мимо, но тут слева из кустов раздалось мычание, словно кто-то пытался выть с закрытым ртом, и успокаивающий голос Берестова. Лейтенант медведем проломился через орешник и оказался на маленькой прогалине. У сломанной березы на траве неподвижно лежала девушка в синей форменной юбке и гимнастерке. На вид ей можно было дать лет двадцать: обычное милое лицо, выбившиеся в беспорядке из-под берета густые черные волосы. Казалось, она спала, но земля под каблуками тяжелых армейских сапог была разрыта, разворочена, словно девушка билась и скребла ногами.

– Обморок. – Берестов, стоявший на колене рядом с санитаркой, легко поднялся навстречу командиру: – Слава Богу, я уже думал, придется бить.

Он повернул руку, внимательно осмотрел ладонь.

– До крови прокусила. Истерика.

Вслед за лейтенантом на поляну выбежали шесть красноармейцев.

– Что здесь произошло? – Лейтенант понимал, что вопрос звучит глуповато, но ничего умнее в голову не пришло.

– Мы на них, собственно, случайно наткнулись, – ответил старший сержант. – Я возвращался с Кошелевым, смотрю, лежит санитарная сумка. Поискал вокруг и нашел хозяев. Мне с первого взгляда показалось, что с ними что-то не так.

Он кивнул в сторону, и Волков, наконец, обратил внимание, что кроме санитарки и комвзвода на поляне присутствуют еще двое. На земле, обхватив руками колени, сидела худая женщина лет тридцати – тридцати трех с тонким красивым лицом. Судя по шпале на петлицах медицинской службы, перед лейтенантом был старший военфельдшер. «Что-то я тут самый младший по званию получаюсь», – подумал ротный. Рядом с женщиной стоял, тяжело опираясь на винтовку, невысокий плотный ефрейтор лет сорока, черные от въевшегося масла руки выдавали в нем шофера. Круглое, скуластое лицо имело какое-то болезненно тупое выражение, и от этого Волкову стало не по себе. Лейтенант подошел к врачу, опустился на одно колено и осторожно коснулся ее плеча.

– Товарищ старший военфельдшер…