Текст книги "За нами Москва"

Первой ушла по просеке группа Берестова, их задачей было выйти к дороге и наблюдать за ней до подхода Волкова и танка. Через двадцать минут, убедившись, что все спокойно, Турсунходжиев двинул вперед свой Т-26, комроты вел своих людей следом. Машина ползла вперед с черепашьей скоростью, чуть ли не медленнее пешехода. Вызвано это было, как объяснил ротному узбек, не столько необходимостью держаться рядом с пехотой, сколько заботой о ходовой части. Волков впервые по-настоящему осознал, что, несмотря на всю свою мощь, танк, по сути, устройство нежное и требующее куда большей осторожности в обращении, чем, к примеру, грузовик или тем паче лошадь. Впереди дважды мигнул фонарик, и Турсунходжиев, сидевшей на башне, скользнул в люк и приказал водителю отвезти машину к деревьям. Махнув рукой железной коробке, лейтенант двинул своих людей к дороге. Шлагбаум оказался уже снят, и Берестов, едва завидев бегущих по просеке красноармейцев, скрылся со своими людьми в лесу. Лейтенант приказал перетащить нелепое сооружение из посеревших бревен на дорогу. Не Бог весть какое заграждение, но если кому-то приспичит ночью проехать по грунтовке, этот шлагбаум на какое-то время его задержит. Волкову же это даст время оценить ситуацию и, если надо, принять бой на выгодных условиях.

Берестов привел свою группу к окраине Сосновки, когда солнце уже село. В большинстве изб горел свет, из одной доносились звуки губной гармошки, в другой хором орали песню.

– И язык-то у них какой-то собачий, «бау-гау, швирен-хвирен», – прошептал Копылов.

– Язык как язык. – Сержант Кошелев потер голову, недавно наложенный шов нестерпимо чесался. – Это, между прочим, язык великих поэтов и философов…

Контуженый филолог был взят в группу за отличное, по его словам, знание немецкого. Проверял бывшего студента лично Берестов. Бывший белогвардеец задал вопрос на языке оккупантов и получил в ответ поток лающих фраз, после чего Евгению было приказано присоединиться к отряду комвзвода-1.

– И философов я их мотал, – пробормотал Копылов, – и поэтов…

– А еще это язык Маркса и Энгельса, – добавил студент.

– Ну раз Ма-а-аркса, – протянул без энтузиазма водитель.

– Хватит трепаться, – вполголоса приказал Берестов. – Зверев, со своей машиной на горку к дороге. Смотри в обе стороны, за тобой и восток, и деревня. Танкист, твой пулемет без сошек все равно, сядь вон там, под плетнем, если начнется, пристроишь его на колоду.

Зверев со своим вторым номером, пригнувшись, придорожными кустами побежал в указанном направлении. Безуглый совершенно нетанкистским ужом ушел в бурьян, через некоторое время лопухи у колоды шевельнулись и из них высунулось дуло танкового пулемета.

– А мы что? – спросил Копылов.

Берестов вздохнул – новичок еще не пообтесался и сохранил замашки шоферской вольницы.

– Вы, товарищ ефрейтор, заткнетесь и будете ждать приказа. А мы все наблюдаем за деревней и вон за тем стервецом.

Старший сержант указал веткой на часового, что лениво ходил вдоль странных плоскомордых грузовичков.

– Следует дождаться, пока его сменят, – начал делиться опытом Андрей Васильевич. – Тогда у нас будет достаточно времени, чтобы откатить машину к дороге. Кроме того, надеюсь, к этому моменту носители великого языка Маркса и Энгельса наконец уймутся.

Из ближней избы донесся взрыв гогота и веселый женский визг.

– Мужики, небось, в армии, – проворчал кто-то из бойцов. – А эти… Все бабы одинаковы.

– Ты бы пасть закрыл, – впервые за полдня подал голос Шумов, и это как-то сразу оборвало разговор.

Съедаемые комарами, они пролежали в траве еще сорок минут. На грунтовке было тихо, видимо, по ночам немцы действительно предпочитали не искушать судьбу на удивительных русских дорогах из земли и пыли. Постепенно окна гасли, и шум прекращался. Наконец из третьей от околицы избы вышел солдат с винтовкой и побрел к автомобилям. Предвидя холодную ночь, оккупант утеплился, под пилоткой у него была надета вязаная шапочка, а поверх мундира солдат натянул овчинный кожух, как видно, позаимствованный в доме. Немец подошел к часовому, что-то сказал, и тот быстро зашагал к избам.

– Итак, у нас как минимум сорок минут, – прошептал Берестов.

Новый часовой прошелся несколько раз вдоль грузовиков, затем присел на подножку одной из машин и закурил.

– Да, нагловаты они и беспечны, – пробормотал старший сержант. – Ладно, тем лучше.

Он вытащил из чехла узкий финский нож с березовой ручкой и тихо приказал:

– Шумов, за мной, страхуешь. По-пластунски, метрах в двадцати за мной, тихо ползать ты пока не умеешь. Остальным – ждать здесь.

Передав винтовку Копылову, Берестов ползком двинулся вперед. До немца было метров тридцать, но ползти прямо на врага старый воин не собирался. Бывший белогвардеец принялся забирать в сторону, планируя выйти к машинам с востока, он вжимался в землю, двигаясь размеренно, старательно обползая пучки великанской лебеды. Чем выше трава, тем сильнее качнется верхушка, тем больше вероятность, что часовой обнаружит движение. Старший сержант никому не признался бы в этом, несмотря на внешнюю энергичность, он был на пределе своих возможностей. Минувшая ночь прошла в бодрствовании, перед поиском на Сосновку удалось подремать полтора часа, и этого было недостаточно. Берестов привык подчинять тело воле, однако сейчас, раздвигая перед собой траву, он понимал, что годы и раны начинают брать свое. Не то чтобы его клонило в сон, но временами бывшему майору казалось, что снимать часового ползет кто-то другой, а сам старший сержант наблюдает за всем со стороны. Усилием воли комвзвода-1 взял себя в руки. До часового оставалось десять метров, и, кажется, гитлеровец ничего не заподозрил. Хуже всего было то, что немецкий шофер злостно манкировал своими обязанностями и, вместо того, чтобы обходить территорию, сидел и курил на подножке грузовика. Если бы немец двигался, можно было рассчитать время и броситься на него сзади. Однако сейчас за спиной у часового была железная дверь грузовика, и подобраться к нему не было никакой возможности. Томительно тянулись минуты, Берестов уже начал подумывать о том, чтобы бросить что-нибудь в траву рядом с машинами, но отказался от этой мысли – вместо того чтобы пойти разбираться с непонятными шорохами, враг мог позвать на помощь. Внезапно часовой поднялся и принялся расстегивать ширинку, потом, видно, передумав, немец, пошатываясь, двинулся к забору. Пользуясь представившейся возможностью, старший сержант быстро пополз вперед, рассчитывая перехватить гитлеровца на обратном пути. Наконец часовой остановился и недвусмысленно зажурчал долгой струей. Берестов уже наметил себе позицию и теперь спешил занять ее, пока немец застегивает штаны. Управившись с ширинкой, фашист побрел обратно, бормоча что-то себе под нос. Он шел ссутулившись, шатаясь от выпитого, наверное, ругаясь на неровный русский двор и злых русских комаров. Старший сержант перехватил финку для удара снизу. Если бы лейтенант Волков спросил сейчас, какого черта он, командир взвода, поперся самолично снимать часового, Андрей Васильевич ответил бы, что, во-первых, остальные не смогли бы подобраться к врагу на должное расстояние, а во-вторых… Убить из винтовки не так уж трудно – совместил прорезь и мушку, навел в силуэт, нажал на спуск. Прорвавшись через пулеметный огонь, можно заколоть врага штыком – и рука не дрогнет. Но для того чтобы спокойно и обдуманно зарезать ничего не подозревающего человека ножом, нужно что-то иное. Такое мог бы сделать Шумов – после смерти Валентина Холмова и, особенно, страшного рассказа о сожженных заживо раненых, гигант-рабочий сильно изменился. Да, этот убьет не задумываясь, потому бывший белогвардеец и взял его с собой. Но Шумов не сможет подобраться к часовому незаметно, тот успеет поднять тревогу. А раз так, оставался только старший сержант Берестов. Немец был уже в четырех метрах, Андрей Васильевич вжался в землю, словно стараясь слиться с ней. Три метра… Гитлеровец прошел мимо, шаг, еще один, и еще… Берестов бесшумно поднялся и в два прыжка нагнал часового.

Все пошло не так с самого начала. Немец был почти на голову выше, и зажать ему шею левой рукой у старшего сержанта не получилось. Повалить его назад тоже не вышло, пришлось изо всех сил бить ножом под лопатку, надеясь решить все сразу. Будь у Берестова американский окопный стилет, может быть, удар получился бы правильный. Но лезвие финки с трудом пробило толстый овчиный кожух, и когда гитлеровец забился, словно огромная рыба, Андрей Васильевич понял, что часового ему снять не удалось. Раненый немец обезумел от страха, он почувствовал, что это – смерть, что его убивают, и рвался изо всех сил. Нож вылетел из рук комвзвода-1, и тогда белогвардеец зажал часовому рот и дал подножку. Оба покатились по траве, зубы немца впились в предплечье Берестова, гитлеровец мотал головой, пытаясь освободиться. Старший сержант почувствовал, что теряет дыхание, страшный удар затылком в переносицу едва не лишил его сознания. Он даже не мог позвать на помощь, понимая, что стоит ему на мгновение ослабить хватку, и гитлеровец вырвется и заорет так, что разбудит остальных. Внезапно раздался глухой удар, немец обмяк и откатился в сторону. Над комвзвода-1 склонился рядовой Шумов, в руке у него поблескивал немецкий штык-нож, рукоятью которого гигант оглушил часового. Убедившись, что с Берестовым все нормально, бывший рабочий повернулся к немцу и, прежде чем старший сержант успел что-либо сказать, страшным ударом в грудь буквально пригвоздил часового к земле.

Андрей Васильевич с трудом поднялся на ноги, пошатнулся, но отвел руку бросившегося было поддержать Шумова.

– Старею, старею, – пробормотал он. – Спасибо, голубчик, что-то сплоховал я сегодня. Оттащи его к забору, вон туда, где трава погуще, потом возвращайся.

Пока здоровяк прятал тело, Берестов осмотрел автомобили. Ближайший к съезду был загружен канистрами, оставалось только убедиться, что в них действительно бензин или что там нужно танкистам. Шумов вернулся, вытирая руки шапкой убитого немца, и Андрей Васильевич приказал ему посигналить фонариком. Через минуту перед старшим сержантом стояли двенадцать пехотинцев и один танкист. Бывший белогвардеец приказал Копылову и нахальному сержанту проверить содержимое канистр. Одну емкость сдернули вниз и открыли.

– Бензин, – сказал Безуглый.

– Бензин, – подтвердил шофер. – Только… Странный он какой-то…

– Плевать, Копылов, Тулин, быстро в кабину, пять минут разобраться, как им управлять. Танкист, в чем дело?

– Понимаете, товарищ старший сержант, – замялся сержант, – я не уверен в том, что это тот бензин, который нам нужен.

– Не понял, – резко ответил Берестов.

– Бензин имеет разную сортность, – начал было Безуглый.

– Вы можете определить, тот это сорт или нет? – спросил бывший белогвардеец.

– Я… Нет, не могу. – Танкист понял, что этому человеку нужно отвечать честно.

– Тогда придется рассчитывать на лучшее, товарищ сержант. Шоферы, что там?

– Разобрались, товарищ старший сержант, – ответил Копылов, – с толкача заведем.

– Хорошо, тогда…

В ближайшей избе открылась дверь, и на крыльцо вышел немец в кальсонах и рубахе. В руке гитлеровец держал зажженную керосиновую лампу. Справив нужду у забора, он, пошатываясь, двинулся к машинам. Люди замерли, танкист присел на колено и, пристроив пулемет на крыло, вел ствол за фашистом.

– Не стрелять! – прошипел Берестов. – Сидите тихо, Шумов, если подойдет к машине – снимешь его.

– Есть, – шепотом ответил гигант.

Красноармейцы, затаив дыхание, следили за пьяным идиотом, ковыляющим к собственной смерти. Все понимали, что часового хватятся только при смене, но вот отсутствие раздетого человека может заставить остальных забеспокоиться. Немец был очень некстати, и Берестов поймал себя на странной мысли: он желал этому фашисту протрезветь, повернуть обратно, чтобы не встретиться с Шумовым. Тот уже вынул кинжал из ножен, гигант-рабочий осваивал это оружие с быстротой, от которой бросало в холод. Гитлеровец был в двадцати метрах от грузовиков, когда у него подвернулась нога. Пьяно взмахнув руками, он тяжело упал на бок, чудом не разбив лампу. Потоком хлынули лающие немецкие ругательства, оккупант с трудом поднялся и проорал что-то в сторону машин. Красноармейцы переглянулись.

– Чего хочет? – шепотом спросил Безуглый.

– Кажется, спрашивает часового, не уснул ли тот, – так же тихо ответил старший сержант.

Не дождавшись ответа, немец заорал снова, теперь уже требовательней.

– Черт, он их так всех перебудит, – озабоченно прошипел бывший белогвардеец.

– Снять его? – спросил танкист.

Внезапно прямо у них за спиной, хрипло, словно спросонья, громко сказали что-то по-немецки, все вздрогнули, не сразу сообразив, что это Кошелев наконец получил возможность доказать свою полезность. Немец заржал, потом повернулся и, все так же шатаясь, побрел обратно в дом.

– Ты что ему сказал? – тихо удивился за всех танкист.

– Неважно, – быстро ответил филолог.

– Кажется, что-то про свинью, – ответил за студента Берестов, – что-то связанное с любовью.

Безуглый захихикал, вслед за ним, зажимая рты, шепотом засмеялись остальные, лишь Копылов сплюнул, проворчав про срамоту.

– Ладно, повеселились и будет, – оборвал смех старший сержант. – Нужно вкатить его на горку, оттуда уже сам пойдет, оттащим по дороге метров на триста, там можно заводить. Ну, навалились!

Машина с грузом тянула почти на три тонны – для тринадцати человек вес был велик. Кряхтя, ругаясь шепотом, красноармейцы толкали машину по грунтовой дороге и радовались только, что накануне не было дождя. Подъем был совсем небольшой, но для людей, что уже двое суток сидели на одних сухарях, это было сущей мукой. Наконец они вкатили машину на горку, дальше было сто метров спуска до дороги, да и по грунтовке уклон, пусть и незаметный почти, был в сторону просеки. Берестов послал одного из бойцов предупредить Зверева, чтобы через двадцать минут снимался и догонял остальных. Дав людям передохнуть пару минут, старший сержант приказал двигаться дальше. Вниз пошло веселее, бойцы бежали, держась за борта, Копылов спускал грузовик на тормозах. Машина была незнакомая, не такая, как привычный ЗИС-5, но ефрейтор приноровился сразу, он был шофером Божьей милостью, и Тулов, которому Берестов приказал тоже находиться в кабине, с завистью и восхищением смотрел за старшим водителем. Грузовик выкатился на грунтовку и, подталкиваемый красноармейцами, покатился по разбитой в пыль дороге. Отогнав автомобиль на полкилометра, Берестов велел заводить. Бойцы разогнали грузовик, и Копылов с первой попытки ухитрился запустить немецкий двигатель. Старший сержант приказал всем лезть внутрь, но кузов был забит, и устроиться поверх канистр и ящиков удалось только троим. Назначив старшим танкиста, бывший белогвардеец приказал ехать к просеке и отошел в лес дождаться пулеметчиков. Зверев со своим вторым номером, пыхтя и топая разбитыми сапогами по укатанной пыли, прибежали через полчаса. Когда группа подошла к повороту, грузовик и танк уже уползли к лагерю, а лейтенант со своими людьми перетаскивал ограждение с дороги обратно, на выезд из леса. Они едва успели управиться, когда с западной стороны послышался стрекот моторов. Люди скрылись в лесу, и через пять минут из-за поворота вылетели два мотоцикла с колясками, причем на переднем в коляске был установлен пулемет. Зверев передернул затвор МГ-34, но Волков отрицательно помотал головой. Когда шум моторов скрылся вдали, лейтенант наконец ответил на немой вопрос бывшего студента:

– Даже если не говорить о шуме, который мы тут устроим, это – патруль. Их хватятся очень быстро. Ладно, пора двигаться.

К тому моменту, когда красноармейцы вернулись в лагерь, там царило бодрое оживление. Танкисты заправляли свои машины, Петров обсуждал со старшиной, как бы половчее закрепить запасные канистры на танках. Комроты приказал разобраться с грузом – помимо канистр в грузовике были ящики. В ящиках лежали мины для пятидесятимиллиметровых минометов, их лейтенант сразу велел выкинуть – таких трофеев рота пока не взяла. В кабине, на радость Богушевой, нашлась аптечка. Но ценнее всего был початый ящик с консервированным мясом из немецкого пехотного рациона, похоже, водитель то ли выменял, то ли стащил где-то консервы, рассчитывая пополнить ими свое меню. На продукты немедленно наложил лапу старшина. Трофейная еда была сосчитана, учтена, Медведев даже прикинул порции. У кабины тем временем Копылов ругался с двумя танкистами: маленьким, щуплым, сущим мальчишкой на вид и крепким, среднего роста молодым татарином. Танкисты хотели снять с грузовика фару, для того чтобы установить взамен разбитой на танк комбата. Т-26 Петрова лишился своего света в бою, но поскольку проводка не пострадала, маленький водитель решил попробовать свинтить немецкий фонарь и прикрутить его на то же место. Копылов, естественно, бурно возражал, но оба мехвода мягко давили на него, пока шофер не сдался при условии, что надзирать за работой будет он лично. Одновременно пехотинцы под руководством Безуглого таскали канистры к танку. Волков и Гольдберг подгоняли людей – время было за полночь, и комроты рассчитывал до света уйти отсюда километров на двадцать. Что-то подсказывало ему, что из-за единственного угнанного грузовика и одного зарезанного водителя немцы не станут прочесывать сотни квадратных километров лесов, болот и мелких деревень. Лейтенант поделился этими мыслями с Петровым, и тот согласился с соображениями пехотинца. По словам комбата выходило, что немцы, пробив оборону, сперва рвутся дальше, не слишком заботясь о том, что сзади еще дерутся разрозненные, дезорганизованные части противника. Они оставляли эти части пехоте, и пока пехотные дивизии не замыкали внутреннее кольцо, немецкий тыл походил на слоеный пирог. В это время можно было попробовать проскочить мимо вражеских заслонов – все решала скорость. Волков, в отличие от танкиста, слоеных пирогов в своей жизни не ел, но аналогию понял и принялся гонять людей с удвоенной силой, пока комиссар тактично не намекнул ему, что люди и без того работают изо всех сил, и лучше доверить все командирам взводов. На заправку ушло меньше получаса – красноармейцы передавали канистры по цепочке, пока другие заливали бензин через воронку в горловины баков. Покончив с этим, принялись крепить канистры на моторное отделение и надгусеничные полки танков. Грузовик решили вести с собой, пока это будет возможно. Лейтенант нервно смотрел на часы, подсвечивая их трофейным фонариком – от начала операции прошел уже почти час. Он не знал, как часто немцы меняют часовых. Возможно, гитлеровцы и впрямь перепились и не спохватятся до утра. В любом случае, каждая лишняя минута могла стоить им жизни. Наконец лейтенант Турсунходжиев доложил, что танки заправлены. Танкисты заняли свои места в машинах, охранение, которое теперь возглавил Медведев, уже ушло вперед. Волков чувствовал, что должен что-то сказать, но ничего не приходило в голову. Он посмотрел в лицо комбату, что сидел сгорбившись на башне своего танка. Танкист молча кивнул. Лейтенант обвел взглядом строй своих красноармейцев. Четыре с лишним десятка бойцов, голодных, смертельно уставших бойцов на земле, что в одночасье стала чужой.

– Заводи! – крикнул танкист.

Затарахтели моторы танков. Т-26 Турсунходжиева завелся с третьей попытки, его водитель, молодой татарин из-под Казани, тихо ругался, пытаясь стронуть машину с места. Бензин все-таки оказался не того качества, к которому были привычны изношенные моторы устаревших танков. Наконец танки двинулись вперед, за ними, на первой передаче пополз грузовичок Копылова.

– Шагом марш!

Рота зашагала вслед за автомобилем, тихо матеря поднятую пыль и вонючий выхлоп. Ходячих раненых посадили в грузовик, и они больше не сковывали остальных, тяжелых Богушева, увидевшая, как мотает на просеке автомобиль, приказала нести на руках. Движение замыкал Зверев со своим вторым номером, назначенные в арьергард. Через полчаса после выступления лейтенант услышал отдаленные выстрелы, затем над лесом взлетели одна за другой две осветительные ракеты.

– Спохватились, голубчики, – спокойно заметил Берестов, шагавший в хвосте колонны. – Надо было тебе, Семен, подальше его оттащить.

– Надо было их всех там перерезать, товарищ старший сержант, – спокойно ответил Шумов. – Прямо в избах, тепленькими.

– Экий ты, голубчик, лютый сделался, – проворчал Андрей Васильевич.

В глубине души он понимал, что в словах гиганта-рабочего есть свой резон, но хладнокровие, с которым тот произнес эти страшные слова, пугало даже видавшего виды белогвардейца. Взводный вышел из строя, чтобы посмотреть, как идут его люди. Он уже собирался вернуться на свое место, когда с ним поравнялся Гольдберг.

– Андрей Васильевич, не возражаете? – спросил он, уравнивая свой шаг с движением старшего сержанта.

– Это советский лес, вы имеете право ходить, где вам вздумается, – усмехнулся Берестов. – Вы хотели о чем-то спросить?

– Да пожалуй. – Сказав это, политрук замолчал.

Над дальней Сосновкой взлетело еще несколько ракет, стрельба достигла своего пика и стала стихать.

– Угомонились, – заметил комвзвода-1. – Главное теперь, чтобы до света носа из деревни не показали. Так что вы хотели спросить, Валентин Иосифович?

Он шагал спокойно и ровно, не сбивая дыхания.

– Я, собственно, вот о чем, – начал Гольдберг. – Ладно, давайте напрямую, где вы научились так воевать? Вы ведь не из казаков?

Он споткнулся и упал бы, если бы Берестов не поддержал его за локоть.

– Спасибо, – поблагодарил комиссар. – Не в обиду будет сказано, но я помню, как воевали белые. Вы хорошо ходили в атаку, умели применять артиллерию, неплохо дрались в рукопашной. Но разведка, резня часовых… – Он замолчал, надеясь перевести дух.

Некоторое время оба шагали молча, раздумывая о своем.

– Ну, с лесом все просто, – ответил наконец Берестов. – На лето мы выезжали в деревню. На среднерусской возвышенности. Лесничим там был амурский казак – ходил еще с Арсеньевым. Мы часто бегали к нему, он много рассказывал.

Он посмотрел вдоль строя – взвод шагал ровно.

– Ну а все остальное… Из Бизерты я попал во Францию. Там вступил в Легион.

– Легион? – переспросил комиссар.

– Иностранный Легион, – пояснил Берестов, – особые части, набираемые из иммигрантов. Французы использовали его там, где риск был слишком велик. Мы воевали в Марокко. Там я научился многому. Откровенность за откровенность, Валентин Иосифович?

– Да, конечно.

Комиссар опять споткнулся:

– Извините, я плохо вижу в темноте…

– Я бы сказал – почти совсем не видите, – тихо сказал Берестов. – Дайте руку, быстро. Как давно это у вас?

– Вчера… – Гольдберг наконец нашел ладонь старшего сержанта, – Вчера было лучше. Думаю, из-за раны. Различаю только очертания предметов…

– Я бы сказал, из-за голода и усталости, я видел такое. Держитесь рядом со мной. Ладно, я хотел спросить о другом. Вы уж извините, но ваша речь, манера держаться… Все это выдает образованного человека…

– Ах вот вы о чем. – Гольдберг замолчал, затем продолжил: – Я закончил классическую гимназию. Мой отец… Видите ли, он вышел из кагала. Он был очень хорошим слесарем, работал на маленькой фабрике в Киеве.

Он снова прервался, некоторое время они шагали молча. Берестов подумал, что, в отличие от него, комиссар не понижает голос, ему словно было все равно, что этот рассказ могут услышать бойцы.

– Она принадлежала какому-то немцу, производили всякие сельскохозяйственные машины: веялки, сеялки и тому подобное. Постепенно стал мастером, в семье появился достаток, хозяин фабрики помог устроить меня в гимназию, несмотря на мое… происхождение.

– Если не хотите, можете не продолжать, – сказал старший сержант. – На свой вопрос я ответ получил.

– Да, наверное.

– Последний вопрос: как ваша семья отнеслась к вашему увлечению большевистскими идеями?

– Отец был в ярости, и я прервал отношения с семьей, – спокойно сказал политрук.

– Вот как… Осторожно, тут кочки. А сейчас?

Он почувствовал, как на мгновение напрягся локоть, за который он придерживал комиссара.

– В 1918-м, когда в Киев вошли петлюровские войска, мою семью вырезали сердюки, – ровным голосом ответил Гольдберг. – Я в это время был в Москве.

– А… – Берестов помолчал. – Приношу свои соболезнования. А мои умерли от испанки в 1919-м. Я узнал об этом только в двадцать восьмом.

Несмотря на слепоту, политрук шел уверенно, он поразительно быстро освоился с этой слабостью и теперь шагал, высоко поднимая ноги. Похоже, Гольдберг ориентировался по звукам, смутным очертаниям людей и предметов, и старший сержант подумал, что, наверное, у комиссара далеко не первый случай куриной слепоты. Берестов чувствовал себя странно: казалось бы, этот еврей олицетворял ту силу, что разрушила его мир, его Россию. Он был врагом, и, сойдись они в бою двадцать лет назад, – один лег бы мертвым.

Но теперь бывший белогвардеец не ощущал ненависти, скорее, был даже рад этой встрече. Возможно, дело было в том, что впервые за долгие годы он говорил с кем-то по душам. Сашенька Волков, бесспорно, хороший молодой человек и прекрасный командир – храбрый, умелый и уверенный, но он молод. Про себя Берестов называл своего комроты офицером – мальчик действительно был похож на тех, старых, кадровых, которых Андрей Васильевич еще застал на Германской. Но все же лейтенант, выросший при Советской власти, в совершенно другой стране, вряд ли смог бы понять поручика Русской армии.

Берестов вернулся в Россию, потому что другого места в мире для него не было. Гимназист, вырванный из семьи вихрем Великой Войны, офицер в семнадцать лет, в сущности, все, что он умел, – это воевать. Потому и завербовался в Иностранный Легион, потому и дрался в бесконечных стычках в дальних песках. Монотонная жизнь в фортах, походы, перестрелки, резня – все это отгоняло мысли о Родине, о потерянной юности, о семье, обо всем, чего он лишился. Но нельзя прожить жизнь в забытьи. Получая письма от друзей из Франции, Югославии, Чехословакии, Берестов не мог отделаться от чувства, что эти люди, когда-то близкие ему, живут в каком-то странном сне. Они цеплялись за прошлое, словно искали в нем защиты от настоящего. А мир мчался вперед, послевоенная эйфория сменялась беспокойным ожиданием грозы. Отложенная, прошедшая стороной буря ворчала где-то, пока далекая, но ее дыхание уже ощущалось в воздухе. А еще была Советская Россия – новая, непонятная, неизвестная. Большевики, кажется, построили самолет. Их смешная маленькая эскадра выползла из Балтики. Там что-то происходило, и Андрей Васильевич вдруг понял, что, если он хочет изменить свою жизнь, есть только один путь. Берестова приняла бы любая эмигрантская диаспора, но это будет все тот же сон, забытье до самой смерти, по крайней мере, для него. Легионер Базиль дезертировал, бежал в Грецию и пришел в советское консульство. К великому удивлению бывшего белогвардейца, его приняли с распростертыми объятиями. Консульские работники моментально организовали встречу с журналистами и немедленно поведали всему миру историю раскаявшегося белого офицера, который возвращается на Родину. Растерянный Андрей Васильевич ответил на несколько вопросов и был отправлен на корабле в Одессу. Он был готов ко всему. Даже если ГПУ арестует его прямо на трапе, он не удивится и ни о чем не пожалеет. Но действительность оказалась горше и проще: страна, в которую приплыл Берестов, даже близко не походила на его Россию. Это было дикое, ни на что не похожее чувство – словно прошло не семь, а семьсот лет. Он не понимал, что происходит вокруг, не знал, чем живут люди рядом с ним. По простоте душевной Андрей Васильевич полагал, что его обширный и разнообразный боевой опыт окажется полезен Красной Армии, но на него смотрели, как на идиота. Тогда же он узнал, что его семья погибла от болезни девять лет назад. Жить было незачем, другой на его месте, наверное, полез бы в петлю. Но Берестов был силен и упрям. Он уехал на восток, туда, где разворачивались первые из грандиозных строек огромной страны. До строек его, естественно, не допустили, но бывший легионер уже научился довольствоваться малым, а место бухгалтера на торфоперерабатывающей фабрике вполне позволяло сводить концы с концами. Андрей Васильевич так и не стал своим в этом чужом для него мире, но, по крайней мере, это была жизнь, а не забытье. Он с интересом наблюдал за тем, как строится воздушный флот, новая промышленность, следил за рекордами и перелетами. Если бы не вопрос с религией, Берестов, возможно, даже примирился бы с Советской властью. Но и вакханалия воинствующих безбожников постепенно сходила на нет, и Андрей Васильевич даже ходил в единственную уцелевшую в городе церквушку, половина которой была отдана под какой-то склад. Странным образом его обошли все три волны репрессий, и соседи, первоначально относившиеся к нему враждебно и даже стучавшие в ГПУ, постепенно привыкли к этому странному человеку «из бывших». Берестову так и не удалось наладить с кем-нибудь отношения, за исключением, пожалуй, мальчишек, которым он иногда помогал с уроками. Сильный, уверенный, готовый в любой момент жестоко и страшно дать сдачи, бывший белогвардеец даже пользовался определенным уважением среди рабочих. У него на глазах менялась страна, казалось, голод ушел в прошлое, и вот-вот за ним последует нищета. Но буря, все это время набиравшая силу, наконец разразилась. Конфликт за конфликтом, война за войной – Берестов чувствовал, что гроза подходит к границам СССР. Хасан, Халхин-Гол, аннексия Чехословакии, все говорило о том, что грядет война – новая и еще более страшная, чем та, что отняла у него юность. Возвращение Западной Украины и Белоруссии Андрей Васильевич, в глубине души остававшийся подданным Российской империи, воспринял со сдержанной радостью, но финская война принесла новое беспокойство. Армия, которую он уже неосознанно полагал своей, слишком долго возилась с финнами, а значит, была слабее, чем казалась. Весна 1940-го принесла новые потрясения – пала Франция. СССР лихорадочно готовился к войне, ужесточились наказания за прогулы и опоздания на работу, удлинилась до предела рабочая неделя. И все же июнь 1941-го грянул внезапно. Сразу после речи Молотова Берестов пошел в военкомат записываться добровольцем. Больше всего он боялся, что ему, как тринадцать лет назад, укажут на дверь, но то ли издерганный капитан не стал утруждать себя проверкой, то ли вышел какой-то новый указ насчет «бывших», но Андрей Васильевич оказался в учебном полку. То, что другим было тяжелой учебой, для него оказалось лишь скорым повторением давно пройденного. Тело быстро вспоминало былые навыки, несмотря на возраст, он был первым во всем, но назначение командиром взвода оказалось неожиданностью. Он не мог поверить этому и принялся лихорадочно готовить своих бойцов к грядущим боям. И, кажется, подготовил неплохо.