Текст книги "Под счастливой звездой. Записки русского предпринимателя. 1875–1930"

Давнее происшествие на реке Енисее

Выше я описал, как однажды судьба позволила мне выйти живым из опасной передряги с буйствовавшими солдатами в 1905 году, на станции Маньчжурия.

В жизни моей бывало немало опасных случаев разного рода, и об одном из них, самом серьезном, я расскажу теперь своим читателям.

Это было в конце 70-х годов прошлого столетия, когда мне было всего двадцать лет. Мне нужно было выехать из Красноярска на свой медеплавильный завод. Попасть на него можно было двумя путями: или по реке Енисею, или же дорогой через город Ачинск. Ехать по последнему пути, на перекладных почтовых кибитках, мне не захотелось, и я решил совершить свое путешествие по Енисею. Была уже осень, и я стал ждать, когда установится по Енисею санный путь. Обычно река вставала в последних числах октября, а в начале ноября уже устанавливалась по ней санная дорога, по обеим сторонам которой ставились, близко одна к другой, вехи из хвойных деревьев.

В эту осень Енисей встал тоже в октябре, но в ноябре произошла оттепель, лед плохо окреп, и вех долго не ставили. Мне же надо было спешно выезжать на завод. Я навел справки – мне сказали, что тяжелые обозы и почта еще не ходят, а крестьяне налегке переезжают из деревни в деревню. На основании этих сведений я решил поехать по реке, не ожидая установки на ней вех.

Была у меня легкая зимняя ирбитская повозка, внутри плотно обитая толстым серым сукном и имевшая кожаный замет на суконной подкладке. На этой повозке я и выехал из Красноярска. Внутри повозки я разложил свои дорожные вещи, а также несколько шуб и меховых пальто, заказанных мне служащими завода.

Дорога от Красноярска до первого большого села Минусинского уезда, на расстоянии 150 верст, проходила сплошной тайгой; река пролегала здесь среди гор с отвесными скалами. Местность была очень красива, но непригодна, по своей суровости, для земледелия. Маленькие деревушки располагались по реке на расстоянии примерно 30 верст одна от другой. Жители их занимались зимой только извозом и ямщиной – перевозкой пассажиров по вольному найму: почтовых лошадей на этом переезде не было.

Мне довольно часто приходилось ездить по этому пути, и потому в деревнях у меня везде были знакомые ямщики, которые дорожили мной, как пассажиром, частенько обращавшимся к их услугам.

Приехав из Красноярска во вторую или третью деревушку, по названию, кажется, Ашарову – это было уже часов в двенадцать ночи, – я заехал к одному знакомому крестьянину и стал заказывать лошадей на следующий перегон. Крестьянин уговаривал меня переночевать у него и отправиться дальше днем. По его словам, ехать ночью было опасно, тем более что вехи по реке еще не были поставлены; легко было попасть ночью в наледь, то есть в наплыв поверх льда воды из речушек, втекавших в Енисей и еще не замерзших. Такие наледи бывали иногда в аршин глубиною. Крепок ли был лед на самом Енисее, об этом мой крестьянин не думал и ничего не говорил. Очевидно, считал, что крепок.

Его уговорам провести у него ночь я не оказал должного внимания: думал, что просто ему лень ночью возиться с упряжкой лошадей, и прямо ему это высказал. Тогда крестьянин, не возражая больше, крикнул спавшему на полатях сыну:

– Парень, вставай! Надо лошадей запрягать.

Запрягли мне тройку лошадей, из предосторожности привязав к кибитке запасные веревки. Поехали. На мягкой постели в повозке я скоро, под монотонный скрип полозьев, крепко уснул, и часа два мое путешествие продолжалось совершенно благополучно. Но, не доезжая немного до следующего поселка, мы попали в беду: неожиданно и лошади, и повозка моя обрушились в воду.

Ямщик закричал мне:

– Беда! Провалились!

Я схватил у него бич, черенком его стал нащупывать глубину воды и сразу же убедился, что мы не попали на наледь, а провалились прямо в середину великой реки Енисея. Кругом повозки бурлила вода, на пространстве так саженей пяти. Лошади еще держались, погрузившись в воду по самую голову, и плыли, сопротивляясь угрожавшей им гибели. Мой ямщик, ловкий и расторопный парень, не растерялся и с чрезвычайной быстротой обрубил топором постромки у пристяжных. Коренной конь, более крупный, опирался задними ногами в дно реки, а передними старался выбиться наверх, подвигаясь к твердому еще льду и ломая его. Ямщику, с топором и веревками, удалось по спине коренника перебраться на целый твердый лед.

Тогда он топором обрубил гужи у коренника, освободил его от упряжки, обвязал веревкой морду лошади, не давая ей окунаться с головой в воду, и извлек ее наконец на лед. Коренная была спасена, две же пристяжные лошади, продержавшись вплавь на воде около пяти минут, не смогли более сопротивляться быстрому течению реки и были затянуты под лед.

Выбившись на твердый лед, мой ямщик, мокрый и перезябший, бегал взад и вперед, стараясь согреться, но это плохо ему удавалось. Я же сидел в своей кибитке среди бурлящей воды, как Ной в ковчеге во время потопа. Повозка моя оказалась достаточно непроницаема для воды и успешно сопротивлялась ее напору: кроме того, под широкие отводы повозки набились льдины и не давали ей быстро погружаться в глубь реки. Она медленно наполнялась водою – это обстоятельство дало мне возможность выбросить часть своего багажа на лед.

Сам же я не знал, каким способом можно было мне выбраться на лед. Кругом моей повозки сажен на пять лед был обломан, и передо мной зияла открытая пасть, которая собиралась поглотить меня. Повозка моя, хотя и медленно, все же достаточно уже глубоко наполнилась водой. Мокрый по пояс, я вылез из нее и пристроился на высоком облучке. Ямщик со льда, где он находился, ничем помочь мне, при всем его желании, не мог.

Положение мое было поистине отчаянное. Казалось, спасения нет – уходи ко дну Енисея, вместе с повозкой, вслед за бедными утонувшими пристяжными… Но счастливый случай спас меня. Ямщик и я увидели вдруг на горе у реки, не так близко от нас, костер и стали громко кричать, взывая к спасению. Ночью, на открытом чистом воздухе, по реке, крик наш разносился далеко. Прошло некоторое время – и на наш крик подъехало в санях-розвальнях к месту нашей катастрофы трое мужиков.

Оказалось, около костра спали лесорубы, заготовлявшие дрова для винокуренного завода Щеголевых. Они услышали наши отчаянные крики, поняли, что случилось что-то неладное, запрягли свою лошаденку в розвальни и поспешили на помощь, которая пришла как раз вовремя.

Спасители наши бросили мне, все еще сидевшему на облучке моей повозки, длинную веревку. Я привязал эту веревку к повозке, которую мужики, с большими усилиями, подтянули, сквозь затирающие ее льдины, ближе к твердому льду, но все же выбраться мне из кибитки, уже заполнившейся водою, было пока невозможно. Остался единственный путь к спасению: мне тоже была брошена веревка, я крепко привязал ее к себе у талии и бросился в воду на плавающие льдины. И лесорубы вытащили меня на лед, как рыбу из воды. На мне в это время была шуба на длинноволосом тибетском меху, на ногах надета катаная обувь, так называемые сибирские валенки; все это промокло и было наполнено водою.

С большим трудом я снял на льду свои валенки, надел выброшенные мной из повозки ботинки с резиновыми галошами, тоже мокрые. В пропитанной водой шубе я сел в розвальни лесорубов, они отвезли меня в поселок Езагаж, где находился большой винокуренный завод Щеголевых. Ехать пришлось часа два.

Я отправился на завод. Здесь оказался доктор, который сразу же принялся лечить меня, сделав какое-то втирание. Затем вытопили баню для меня, натирали меня спиртом и пр. Лечили меня таким образом двое суток. Казалось, ужасное ледяное купание прошло для меня благополучно, без последствий, но в действительности случилось не так. Приехав к себе на медеплавильный завод, я почувствовал «можжение» в костях ног: словно какой-то червяк точил их. Такое состояние продолжалось довольно долго. Медицинское лечение у себя дома, на заводе, и в городах плохо помогало. Но все же это недомогание потом прошло.

Сдав завод в аренду, я обратился к золотопромышленной деятельности и переселился на жительство на золотые прииска. Я с увлечением предался этой деятельности; на смывках, раз в сутки, присутствовал сам лично, простаивая часа по два в холодной воде какой-нибудь горной речки. Правда, я стоял в воде в крепких, непромокаемых, специально для этого сшитых сапогах, но тем не менее холод для ног был чувствителен. И, как это ни странно, боли в ногах у меня прекратились.

И вот я прожил до восьмидесяти лет, и никакой боли и ревматизма в ногах не ощущаю. Исключение составляет только поломанная в Чикаго нога. В ней плохая циркуляция крови, и только недавно я стал чувствовать по этой больной ноге приближение плохой или сырой погоды.

Считаю, что своим здоровьем я обязан своей сибирской спортсменской жизни. Зимами, в лютые сибирские морозы, мне приходилось порой целыми неделями и более бродить по снегу на лыжах в поисках золотоносных россыпей; трудно забыть и ночевки среди глубоких снегов у горящих костров; памятны и весенние ледяные ванны, которые приходилось иной раз принимать при переездах через ключи и речушки, непомерно вздувавшиеся от снеговых вод…

Памятно и многое другое – всего не перечтешь…

О сибирском суде

Судебная реформа императора Александра II Сибири сначала не коснулась. Тогда – это были еще 70-е годы – находили, что такая реформа для Сибири преждевременна. В Сибири поэтому действовал прежний дореформенный суд, и по-прежнему в суде процветали произвол и взяточничество.

С судом мне приходилось сталкиваться как при моих личных делах, так и при делах моих близких знакомых и друзей.

В 1878 году я, имея в Ачинском округе медеплавильный завод, числился ачинским купцом. Я жил постоянно при заводе и, по закону того времени, был обязан выкупать в этом округе свое гильдейское свидетельство. В то же время я имел винокуренный завод в Мариинском округе Томской губернии и должен был выбирать гильдейское свидетельство и в этом округе.

Лично я в городе Мариинске никогда не жил и имущества, движимого и недвижимого, в нем не имел. Неожиданно для меня общество мариинских купцов выбрало меня членом окружного суда (по тогдашнему наименованию, судебным заседателем) сроком на три года. Мне прислали формальное извещение об этом моем избрании и попросили меня явиться в город к отбыванию моей новой служебной обязанности.

Я не достиг в то время еще совершеннолетия и на свое избрание в суд посмотрел как на абсурд своего рода, поэтому в город Мариинск не поехал. Тогда Мариинский окружной суд обратился в Томск, к губернским властям, с просьбой понудить меня к отбыванию моей общественной повинности. Губернатор наложил на этом прошении свою резолюцию в таком же духе и, за мое уклонение от общественной повинности, оштрафовал меня на 100 рублей.

Я послал губернатору свои объяснения, указав, что мое избрание в суд, ввиду моего несовершеннолетия, является незаконным. Не получая от губернатора никакого ответа, я, выбрав свободное время, лично отправился в Томск и по дороге остановился на две недели в Мариинске, где и приступил к несению своих служебных обязанностей в качестве члена окружного суда.

Я хорошо знал, что мое избрание в суд было только комедией и было вызвано желанием чиновников получить с меня значительный откуп, но принципиально этого не хотел и решил поступить иначе, чтобы отбить у чиновников охоту к дальнейшим притязаниям такого рода.

Итак, я стал судьею, и мне предстояло теперь проверить, правы ли были те люди, которые утверждали, что решения суда выносились не по обстоятельствам дела, а по сумме благодарности суду.

В скором времени как раз представился мне благоприятный случай понаблюдать за действиями суда. Между местными купцами-старожилами завязалась большая тяжба, начало которой относилось еще к прежним годам. Несколько лет тому назад местные купцы, братья Прохоровы, объявили себя несостоятельными должниками, задолжав москвичам 150 тысяч рублей. На следующий год после этого они сами в Москву не поехали, а поручили крупному мариинскому коммерсанту Трифону Савельеву сойтись с москвичами на сделке в обычном заведенном порядке. Для этой цели они якобы дали Савельеву 20 тысяч рублей. Савельев же в Москве скупил все долговые обязательства Прохоровых и потом по этим векселям предъявил к последним иск и таковой выиграл. Затем он описал магазин своих конкурентов и продал их товар с публичного аукционного торга.

За пять лет до описываемого мной времени Прохоровы предъявили встречный иск к Савельеву, доказывая, что они давали последнему свои деньги на сделку с московскими купцами, а Савельев доказывал, что он скупил их векселя на свои деньги. На чьей стороне была правда, неизвестно было. В течение пяти лет дело это тянулось в судах и наконец было окончательно решено высшей судебной инстанцией, Сенатом, который, за недоказанностью обстоятельств дела, постановил Прохоровым в иске отказать.

Казалось, на этом дело и должно было закончиться, но вышло не так. Прохоровы нашли в Сенате какую-то лазейку, и Сенат отдал Мариинскому окружному суду распоряжение вновь пересмотреть дело, а пока что, до пересмотра, наложить арест на имущество Савельева в сумме 20 тысяч рублей.

Этот момент как раз и совпал с моей судейской практикой. Та и другая тягавшиеся стороны стали требовать от меня защиты их интересов, а я, надо сознаться, в то время понимал в законах столько же, сколько известное животное в апельсинах. Судьи и чиновники окружного суда ухватились за новое дело, как за хорошую доходную статью, с большим пылом и усердием. По получении сенатского распоряжения они тотчас же опечатали розничный и оптовый магазин Савельева, самый крупный в городе, в котором находилось товара на сотни тысяч рублей.

Действуя так решительно, судейские чиновники, несомненно, добивались поставленной ими цели, но обстоятельства сложились так, что их ожидания не оправдались.

Случайно в это же самое время томский губернатор назначил товарищем прокурора (тогда он назывался стряпчим) при Мариинском окружном суде Ивана Николаевича Дьяконова. Он был сыном управляющего отделением Сибирского банка в Томске, единственного тогда финансиста в городе, человека весьма симпатичного и всеми уважаемого, к тому же видного общественного деятеля.

В семье Дьяконовых я бывал и был принят у них как хороший знакомый. По Сибирскому же банку я числился среди крупных его клиентов. С новым стряпчим Мариинского окружного суда я был отлично знаком – он был приблизительно моим сверстником; сомневаюсь, был ли он также в то время совершеннолетним. Учился он в Томском реальном училище. Это был парень-шалопай, веселого нрава, добрый, податливый; в науках он преуспения не имел и с трудом дотянул, кажется, только до пятого класса. Вышел ли он сам из училища, или его «ушли», подлинно не знаю. Известно мне было только то, что он понимал в законах столько же, сколько и я, если не менее; по своему же служебному положению он должен был теперь писать свои заключения на каждое определение и решение окружного суда – согласен ли он с таковыми или нет, а если нет, то почему.

Вот и объединились такие две молодые судейские силы, как я и Дьяконов, и начали борьбу против неправильных решений нашего окружного суда. В этом нам втайне помогал один законник, подпольный адвокат из ссыльных – называли тогда таких адвокатов ходатаями.

Первый наш протест произошел по поводу наложения ареста на магазин Савельева. В законе говорилось, что в подобных случаях, чтобы предварительный арест не причинял убытков, надлежало налагать таковой на имеющееся недвижимое имущество. В нашем протесте мы указали, что у Савельева в Мариинске имеется большое недвижимое имущество: каменный двухэтажный дом, каменные магазин и склады – все это, вместе взятое, намного превышало ценность 20 тысяч рублей.

Протест был подан в Томское губернское управление по телеграфу, и на второй же день оттуда был получен ответ: приказание снять арест с магазина Савельева, с замечанием по поводу незаконных действий суда.

В течение двух недель моего присутствия в суде мной и Дьяконовым были сделаны четыре основательных протеста против его решений. На этом и закончилась моя «трехлетняя» судейская служба. Я выехал по своим делам в Томск, и в дальнейшем времени Мариинский окружной суд ни разу более не возбуждал вопроса о привлечении меня снова к судейской практике.

За две недели моей работы в Мариинском окружном суде я имел возможность наблюдать постановку здесь судебного дела. Здание суда было небольшое, деревянное, бедно обставленное; в зале его, так называемом присутствии, стоял стол, покрытый, по форме, зеленым сукном; окна этого зала выходили во двор. Мимо окон в ворота двора входили просители. Завидя таковых, один из членов суда, по фамилии Арестов, выходил навстречу посетителям в коридор и расспрашивал их там, в чем заключалась их просьба; без сомнения, он вел с ними при этом беседы на тему о том, что дело может быть решено и так и этак. Для остальных членов суда все это представлялось делом обычного порядка.

В роли опекуна

В отместку за неприятности, причиненные мной, Мариинский окружной суд взвалил на меня трудное и сложное дело – опекунство над имуществом когда-то знатного чиновного богача Попова, давно умершего. Он был владельцем большого имения, размером в несколько десятков десятин земли, с хорошим сосновым лесом. Это имение находилось под Томском и называлось дача Степановка. Женат был Попов на княжне Баратаевой, которая и являлась наследницей всего имущества, оставшегося после смерти ее мужа. Имущество это, помимо дачи Степановки, заключалось еще в работавшем когда-то золотом прииске, находившемся по речке Кундату – в Мариинском округе, – в медеплавильном заводе и в медных рудниках в Акмолинской области. Этот завод и рудники были также брошены несколько лет тому назад и более не разрабатывались.

После смерти Попова опека над его имуществом была утверждена при Акмолинском окружном суде, и, нужно думать, по ликвидации акмолинского имущества дело по этой опеке было переслано в Мариинский суд, по месту нахождения еще остававшегося в Мариинском округе имущества покойного, в виде брошенных приисков. В присланных в Мариинск бумагах никаких сведений о прошлой деятельности опеки не оказалось.

Вдова покойного, Аделаида Михайловна Попова, со своей сестрой, барышней-княжною, жила на даче Степановке. Каждой из сестер было лет около шестидесяти. Обе они были не от мира сего, прямо херувимы какие-то. Спрашивали их, как протекала их жизнь в деловом отношении, и они отвечали, что ничего об этом не знают.

Жили сестры как отшельницы, никуда со своей дачи не выезжали и знакомства в Томске ни с кем не водили. Во время торжественных праздников навещали отшельниц с визитами только губернатор и некоторые другие высокопоставленные лица в городе. Жизнь сестер, в общем, была небогатой; средства они получали от дачи-имения, на котором продавался строевой сосновый лес.

Еще из старой сибирской судейской практики

До чего порой царила большая свобода нравов в судах старой Сибири, видно будет из следующего.

В Красноярске мои знакомые, коммерсанты Полуянов и Зорин, торговали вином и, располагая небольшими средствами, держали винные склады. С помощью одного горняка-разведчика они открыли богатое золото по небольшой речушке, впадавшей в Енисей, верстах в 60 выше Красноярска. И вот наши виноторговцы неожиданно для них самих стали золотопромышленниками и начали добывать за каждое лето пудов по 18 золота при небольших затратах на дело. В общем итоге им двоим оставалось пользы каждый год не менее 100 тысяч золотых рублей.

Между обоими предпринимателями пробежала, однако, черная кошка, произошли какие-то крупные недоразумения, и начали они друг с другом тягаться не на живот, а на смерть. Не довольствуясь своими компанейскими приисковыми недоразумениями, стали они возводить один на другого обвинения в разных преступлениях; первый, например, обвинял второго в том, что он – двоеженец, а второй называл первого каторжанином и заявлял, что он не имеет права заниматься золотопромышленностью.

Бывшие компаньоны подавали один на другого заявления в губернское правление, которое с полным вниманием и усердием стало применять к обоим жалобщикам свои меры правосудия. Сегодня оно наказывало одного жалобщика, накладывая арест на половину намытого золота, затем через два-три дня арест снимался, и по отношению к другому жалобщику применялась та же мера судебного возмездия; и в таком духе продолжалось это красноярское правосудие лет пять, пока тяжебщики не выработали окончательно своего небольшого золотоносного участка.

В конечном результате рассорившиеся счастливцы превратились в бедняков, и им, на покрытие их долгов, пришлось даже продать свои каменные дома, приспособленные ими еще до начала тяжбы, в первые годы их успешной золотопромышленной деятельности.

В это же примерно время, в том же самом учреждении, где царило такое блаженное правосудие – в Енисейском губернском правлении, – завязался лично у меня тоже судебный процесс, по тому времени также довольно крупный. Он произошел по причине моей болезни, неожиданно приключившейся со мной. Случилось это так.

Каждой зимою, обычно в декабре и январе, мы, золотопромышленники, съезжались в город Томск для закупки здесь всех товаров, необходимых для предстоящих приисковых операций. В одну из таких поездок мне случилось заболеть, схватить какое-то «поветрие», как тогда говорили. Болезни своей я не придавал вначале особенного значения. По возвращении из Томска я заехал в Красноярск и попал туда как раз во время Масленицы. Масленичное дело известное: пришлось бывать в гостях, есть блины, со всеми полагающимися к ним закусками, пить вино и шампанское – я не сохранил диеты, и, как оказалось, поступил неосторожно.

Сразу после Масленицы я по своим делам выехал в село Чебаки, в Ачинский округ, и по дороге почувствовал резкое ухудшение своей болезни. Перепуганный этим обстоятельством, я на одной из почтовых станций обратился за медицинской помощью к местной лекарке-знахарке. Она попоила меня каким-то зельем, и мне стало совсем плохо. Я помчался обратно в Красноярск. Здесь я испытал вторую неудачу – обратился за помощью к одному знакомому врачу, молодому и еще неопытному, только что оставившему университетскую скамью. Его лечение оказалось неудачным, и мне пришлось даже слечь в постель. Я пригласил затем другого врача, который наконец помог мне, и мое здоровье начало быстро поправляться.

Болезнь моя не позволила мне весною вовремя выехать на мои прииска. А на приисках начались работы. От моего управляющего Солгонскими приисками я получил письмо, с сообщением о том, что торфа, назначенные к работе, уже вскрыты, и с запросом, что делать дальше. Я отдал распоряжение своему зятю, Алексею Хворостову, взять с Солгонских приисков партию моих рабочих и поставить их в разведку на одну указанную ему мной речку. Надо заметить, что зять мой работал на прииске «Богом дарованный», находившемся в соседстве с моими приисками. Прииск, на котором работал Хворостов, принадлежал моей матери и на ее средства разрабатывался.

Получив от меня указания, Хворостов взял моих рабочих и одного моего служащего и отвел их на разведочные работы, в указанное мной место. Здесь, в первых двух линиях заложенных шурфов, было найдено неглубоко лежавшее богатое золото.

Этот радостный результат разведки был немедленно доложен Хворостову, а также сообщен и управляющему моими Солгонскими приисками.

Что же сделал Хворостов?

Он выехал на разведку, срубил там явочные столбы, поставленные на мое имя, а работавшую на этой разведке партию моих рабочих сдвинул по долине речки верст на 5 вниз, как раз в то место, где речная долина стала немного шире и где менее всего можно было рассчитывать на нахождение золота.

На открытую мной, при посредстве моих рабочих, богатую золотом площадь Хворостов не замедлил поставить своих рабочих, водрузил здесь свои явочные столбы, а затем не забыл, конечно, сделать и официальное заявление, куда нужно, об отводе лично ему этой площади.

Узнав обо всем этом еще в Красноярске, я, едва оправившись от болезни, выехал на прииска и здесь немедленно же вступил в объяснения со своим зятем, засыпав его вопросами: как и почему все это могло так случиться? Хворостов, прикинувшись невинным агнцем, дал мне следующее объяснение своих поступков. По его словам, открытая мной золотоносная речушка простиралась в длину на 10 верст, а по закону можно было заявлять на одно лицо не более 5 верст; вот почему он и позволил себе поступить так, как он поступил; как только власти сделают ему, Хворостову, отвод нового прииска и утвердят его за ним, он немедленно передаст его мне.

По молодости своих лет я поверил своему зятю, который сумел так искренне убедить меня в благородстве всех его поступков, что я и не заподозрил ничего худого для себя.

В действительности все вышло иначе, и зять мой не смог долго скрывать коварства, им совершенного. Когда вновь открытый богатый прииск был уже утвержден за ним, у него еще не хватало некоторое время совести открыто выявить свое злое и коварное отношение ко мне. Постепенно, и то только стороною, до меня стали доходить слухи о заявлениях Хворостова, что он будет вырабатывать свой, отведенный ему, золотоносный участок, а я должен буду работать на моем участке; каждому, дескать, свое и т. д.

Когда недобросовестное поведение моего зятя выяснилось для меня в окончательном виде, я подал прошение в Красноярское губернское правление. В этом своем прошении я, выяснив все обстоятельства дела, просил прииск у Хворостова отобрать и возвратить его мне, как первому лицу, открывшему этот прииск, а на золото, намытое Хворостовым в первое лето, наложить арест.

Надо сказать, что Хворостов в это первое лето поставил на прииск полсотни рабочих и сумел добыть около 4 пудов золота – вот насколько богат золотом оказался открытый мной прииск. Первый же год работы на этом прииске дал Хворостову до 50 тысяч рублей прибыли.

Губернское правление наложило арест на золото, но, благодаря богатой добыче этого драгоценного металла, Хворостову легко удавалось устраивать свои дела к лучшему для себя. Он смог, по представляемым им сметам, почти полностью получать средства на операцию будущего года. В губернском суде это дело протянулось два года.

Потом Хворостов поступил совсем просто: он подкупил моего поверенного пропустить срок обжалования решения суда. В силу этого обстоятельства дело, по закону, было прекращено, и Хворостов, ранее ничего своего не имевший, сделался крупным богачом, купил себе дом в Томске, по Духовской улице, с 24 мясными лавками и подвалами для летнего хранения мяса, стоимостью в 100 тысяч рублей. Все это имущество давало ему годовую доходность в сумме не менее 20 тысяч рублей.

За этим Хворостовым была замужем моя любимая сестра, чрезвычайно тоже любившая меня. Как же тяжело было ей видеть и переносить все пакостные поступки ее грубого и неблагодарного мужа! В эти годы она ужасно мучилась и волновалась: пошли между супругами недоразумения и ссоры, что и повело к ее преждевременной смерти. В один из бурных моментов ее объяснений с мужем с ней случился удар, прекративший ее земное существование. После ее смерти осталось двое детей, сын и дочь, ненадолго пережившие свою мать.

Приведу здесь еще одну иллюстрацию того, как в прежние годы в Сибири вершились судебные дела.

Жила в Петербурге одна богатая золотопромышленница, полковница Родственнова, занимавшая видное положение в аристократических кругах столицы. Она имела крупные золотые прииска в енисейской тайге, на Алтае и в некоторых других горнопромышленных районах. Самые большие ее прииска находились в енисейской тайге. Этими приисками заведовал сын ее, Павел Иванович Родственнов, гвардейский ротмистр, живший постоянно в городе Красноярске. Это был человек семейный; он любил пожить весело и открыто, как и полагалось сынку богатой маменьки. Надо думать, что лишних дивидендов от его управления приисками маменьке не оставалось.

Как-то однажды Павел Иванович, пользуясь законной доверенностью своей мамаши, вздумал да и продал самый крупный свой прииск в енисейской тайге. Покупателем явился золотопромышленник Захар Михайлович Цыбульский, который заплатил за купленный прииск 200 тысяч рублей. По приобретении прииска Цыбульский сделал на нем крупную обстановку, приготовился к добыче золота – и вдруг неожиданно получил от властей запрет на владение прииском.

Полковница Родственнова, найдя настоящие действия ее сына пагубными для ее интересов, пустила в ход все свои могущественные и влиятельные связи в столице и сумела добиться приостановки работ на проданном ее сыном прииске.

В результате возник удививший всех судебный процесс, незаконно начатый и ни на чем не основанный, об обратном отобрании проданного прииска. Тянулся этот процесс года два и кончился в Сенате, который присудил прииск от Цыбульского отобрать в пользу Родственновой. Основанием для такого сенатского решения послужило якобы ненормальное состояние молодого Родственнова, в момент подписания им договора о продаже прииска. Это «ненормальное» состояние ротмистра было установлено судом по показанию единственного свидетеля – одного красноярского извозчика, который привозил ротмистра в контору нотариуса для засвидетельствования его договора с поверенным Цыбульского.

Этот извозчик заявил на допросе: ему показалось, что ротмистр Родственнов, подъезжая к конторе нотариуса, был выпивши и что он, сходя с саней, пошатывался.

Вот это-то единственное показание извозчика и послужило в пользу выигрыша судебного дела полковницей Родственновой. Надо сказать, что Цыбульский и сам имел в Петербурге значительные связи и заручки, но они не помогли ему: влияние полковницы на исход судебного процесса оказалось сильнее.

Что же касается показания красноярского извозчика, то, может быть, оно и было беспристрастно: мало кто в Красноярске не знал, что Павел Иванович Родственнов имел особенную походку – перекачивался с боку на бок и часто вздергивал плечами. Поэтому лицу, не знавшему его близко, могло показаться, что перед ними находится человек выпивший.

Да, правосудие в те времена стояло не на высоте, и не только в провинции, но и в самой столице…

Исход дела Цыбульского и Родственновой никого и нисколько не удивил. При подобных результатах только говорили: молодец такой-то, сумел справиться с таким-то! – хотя все прекрасно знали, чем и с помощью чего справился. На непорядки в суде все смотрели как на обычное явление.