Текст книги "Красные камзолы. Капрал Серов: год 1757"

Глава 8

 
У дородного доброго молодца
            ретиво сердце испужалося.
Крепки мысли помешалися.
Ах, послышало ретиво сердце,
            ах невзгодушку великую.
Грозну службу да государеву!
 

Песня неспешно лилась над марширующей ротной колонной. Хорошо так, красиво, с многоголосием. Здесь люди вообще любят петь. И умеют. Правда, без какого-либо разнообразия. И за столом, и во время работы, и в походе – в большинстве своем примерно один и тот же мотив. Поют медленно, неспешно, успевая сделать на один слог два шага. Больше всего мне здешние песни напоминали старую застольную «Черный ворон». Ну этот, который «что ж ты вьешься, над моею головой!». Здесь поют примерно так же. Тягуче, раскатисто…

Большинство мужиков ведут одну вокальную линию с небольшими колебаниями вверх и вниз в пределах терции. Несколько солдат с низкими голосами дают басовую партию, а молодые парни с высокими голосами задают весь песенный колорит, украшая основную линию вокальными импровизациями, эханьем, оханьем и лихим посвистом. Особенно выделялся Сашка, который умудрялся своим звонким голосом выдавать такие трели – закачаешься!

 
Славная слава королевская,
того ли короля прусского.
Ах, нам слышно, подымается,
к нам в Россию он собирается.
Вы, друзья, братцы-товарищи,
вы российские солдатушки,
Не робейте, не пугайтеся, не робейте,
                                    не пугайтеся.
 

Сашка в азарте даже выскакивал из колонны в сторону и широко размахивал руками в такт своим вокализам. Думаю, если бы он не стоял на обочине по колено в снегу – так еще бы в пляс пустился. И ведь не думает о том, что силы зря тратит. У него, видите ли, душевный порыв!

 
Мы осмелимся, мы изготовимся,
и рассердимся, и освирепимся…
 

Текст незамысловатый. Рваный ритм стиха певцы выравнивали тем, что какие-то слоги проговаривали быстро, как бы проглатывая, а какие-то растягивали. Корявость рифмы укрывали хулиганскими выкриками. Будь здесь какой-нибудь худсовет музыкального училища времен маминой молодости – наверняка бы сказали, что классическая киношная «Эх, дубинушка, ухнем» шедевр по сравнению вот с этим вот. Но худсовета здесь не было, а были полторы сотни мерно шагающих крепких мужчин, с удовольствием поющие во весь голос.

 
К самому королю в презент пошлем,
            а министрам-то по подарочку,
Офицерам-то по гостинечку.
            Сами придем к нему с докукою —
Барабанным боем и музыкою.
Мы пехотою будем в гости звать,
            артиллерией станем потчевать.
 

Честно сказать – завораживало. То ли от басов, то ли от резких высоких подголосков, – но почему-то под песню и шагалось легче, и плечи будто сами расправлялись, и ритмичный хруст снега под сотнями ног давал ощущение чего-то такого… величественного, что ли.

Я, правда, не пел. Вроде бы даже и хотел, но как-то стеснялся, что ли… Было дело, еще в прошлом году на марше ребята предложили мне спеть что-нибудь, ну я и попробовал было исполнить «Марусю» из фильма «Иван Васильевич меняет профессию»:

– Зеленою весной, под старою сосной…

Как у нас говорили – не зашло. И я ведь пел не так чтобы быстро, ритм задал где-то в сто бит вместо традиционных для моего времени маршевых ста двадцати бит. Не учел, что здесь скорость песен – сорок бит, а то и меньше. Кто-то разочарованно зашептал: ну чего ты тараторишь, мол. Куда торопишься? А Ефим так сразу прямо и сказал: ну ничего, мол. Не умеешь – так сразу и скажи, за это не бьют. Слушай лучше, как другие поют, подтягивай вполголоса, авось так и научишься. И еще по плечу снисходительно похлопал – мол, как же тоскливо вы там жили, в том месте, откуда ты родом. Разве ж это жизнь – с такими-то корявыми песенками? В песне ведь главное что? В песне главное не вот это твое «тыр-пыр-пыр», а чтобы душа была. Чтобы вот так – эх! И сразу хорошо!

С тех пор и не пытаюсь.

 
Путь познает молодечество,
Не пожалеем мы здоровьица.
И друг за друга мы все помрем,
За Россию свою кровь прольем…
 

И вот тоже интересно. А как так вышло, что вся рота слова знает, а я – нет? Этой-то песни я точно не слышал, это какая-то новая. И откуда ее все знают? Кто написал, когда разучить успели?

Впрочем, когда мне было интересоваться свежими песнями? Я же целыми днями вместе с ротой занимался экзерцициями. А там солдаты молчат, лишь барабанщики ритм отбивают, да капрал отсчитывает движения. Делай раз! Делай два!

Да и по вечерам не до песен. При свете масляных светильников проверял и дополнял вещевые табели капральства, все эти ранжирные списки, перекличные списки… Все три ротных ундер-офицера – Фомин, Ефим и Максим Годарев – тоже целыми днями пропадали по хозяйственной части, выцарапывая штатное снаряжение на всю роту. Капитан Нелидов не вылезал из псковских кабаков или блистал на приемах у местных дворян, а поручик Нироннен сутками пропадал в батальонной или полковой канцелярии. От дома секунд-майора Стродса постоянно мотались посыльные то к предводителю дворянства Симанскому, то сразу к домам различных местных дворян и купцов. Договаривались о постое рот, о провианте и куче других мелочей, чтобы избежать накладок с жильем на первой части маршрута, той, которая идет по псковской земле. Опять же, Стродс смог договориться с горожанами и взять взаймы теплую одежду, в которой полк дойдет до Якобштадта, а оттуда старые и нестроевые солдаты, переведенные в третий батальон, по последнему снегу вернут сани с тулупами, шапками и варежками обратно во Псков. Ну и сам третий батальон останется в городе, дожидаться новых рекрутов для обучения.

Псковские пекарни вовсю пекли хлеба и тут же пересушивали их на сухари. Ротные каптенармусы и фурьеры со всеми нестроевыми бегали взмыленные. Готовили запас провианта на всякий случай, затаривались овсом для коней, ремнями, мешками и шанцевым инструментом, полковые артиллеристы и примкнувший к ним Степан день-деньской крутили патроны для мушкетов и перешивали мешки в картузы для пушек. Под Митаву полк должен прийти полностью боеготовым. А рассчитывать на армейские магазины – так себе идея. Говорят, что там, в Лифляндии, цены подскочили чуть ли не втрое, потому закупить все необходимое для летней кампании старались во Пскове.

И маневры, маневры… Каждый дневной час большое поле в псковском Кроме постоянно топтала ногами какая-либо рота.

Получалось так себе, если честно. Заметно хуже, чем в прошлом году. За эти две недели полковник Лебель основательно перетряхнул все роты полка. Старых и увечных перевел в третий батальон, перераспределял по ротам молодых и недавно пришедших опытных солдат, по каким-то своим мотивам менял ротные знамена вместе с номерами рот, переводил с места на место капитанов и поручиков… В общем, заново пересобрал все команды полка по своему усмотрению. Не в последнюю очередь еще и для того, чтобы полностью разбить ту систему хозяйствования, которую создавал солдат Архип и старшины артелей. Сам же солдат Архип нынче был в капральстве у капрала Силы Серафимовича, под бдительным присмотром ундер-офицера Ефима Иванова. К нему же определили и тех гарнизонных солдат, которых я привел из Печор.

Мы теперь – первая рота. И, как положено первой роте, у нас теперь ротное знамя белого цвета с черным полковым гербом и красными фламмами по углам. Остальные четырнадцать ротных знамен – желтые, того же цвета, что и знамя полка. Такая традиция – если у других рот флаги кто во что горазд, то у первой роты любого полка знамя всегда белое. И при построении в линию первая рота стоит с правого фланга. Так сделано специально, чтобы генерал мог во время сражения видеть, где закончился один полк и начался следующий.

К знаменам здесь отношение двоякое. С одной стороны, все, как и в мое время – утрата знамени ведет к расформированию части, потерявшего знамя прапорщика немедленно казнят и тому подобные драконовские меры. Но при этом если знамя полка безусловная святыня, которой присягают, целуют и на которое чуть ли не молятся, то ротные знамена – это просто знаки. Вот поменяли нам ротное знамя – ну и что? Никто и не ропщет. Хотя кому там роптать! Из тех, с кем мы провели прошлое лето на Двине, в роте осталось человек шестьдесят. Остальные девяносто переведены из других рот, а то и вообще из другого полка.

Полковник Лебель и майор Небогатов приходили смотреть на маневры рот чуть ли не каждый день. И каждый раз из каких-то своих соображений они меняли нам задачи прямо по ходу перестроений.

Отрабатывали маневры ротой, полуротами и капральствами. Причем конкретно наша рота, как первая, тренировала несколько сценариев: голова роты атакована на узкой лесной дороге, голова роты атакована в деревне, вся рота атакована до побудки в деревне, хвост роты атакован на узкой лесной дороге и тому подобное. Задача капралов – быстро выстроить людей около ротного знамени и обеспечить линию для плотного залпа.

Прапорщик у нас в роте тоже новый. Перевелся из гвардии вместе с капитаном Нелидовым, его старинный друг и постоянный собутыльник.

Прапорщик – он же знаменосец – человек особый. Его задача – развернуть ротное знамя там, где укажет командир роты, быстро и без суеты. После чего спокойно держать знамя, будто статуя, и не отвлекаться ни на что другое. Говорят, что есть даже такое испытание для кандидатов в знаменосцы. Уважаемых в полку капралов и унтер-офицеров выстраивают рядом с артиллерийской батареей, дают залп… и знаменосцем становится тот, у кого от выстрела на лице не дернется ни один мускул.

Прапорщик уже не считается нижним чином, к нему надо обращаться на «вы» и «господин прапорщик». С точки зрения нижних чинов он имеет привилегии офицера. Это в моем времени прапорщик совмещает на себе функции каптенармуса и фурьера, здесь же у него нет никаких других задач, только знамя. Такие правила.

Флаг показывает отцам-командирам общее состояние роты. И если вдруг какой-нибудь охламон в суматохе собьет прапорщика с ног и знамя даже не рухнет, а просто задрожит – командир может посчитать это знаком и принять неверное решение. Потому во время маневров и перестроений к прапорщику близко не подходи. Если он почувствует угрозу знамени – сработает на опережение и вломит солдату просто так, на всякий случай, зато от души. Еще до того, как тот успеет поколебать флаг роты. Примерно так же должны работать и барабанщики, но они у нас парни молодые и застенчивые – на вид оба моложе восемнадцати, совсем еще подростки. Потому барабанщики частенько сбивались с ритма, когда их толкали под руку бестолково перестраивающиеся солдаты. А тут уж знай, не зевай, господин капрал. Вмешивайся в дело своей капральской тростью, ставь нерадивого солдата на его место в строю, выручай барабанщика.

Так это примерно и выглядит. Командир роты принимает решение. Барабанщики дают дробь, передавая это решение командирам капральств, а прапорщик держит знамя так, чтобы его мог видеть командир батальона, если мы в батальонной линии, или, если рота работает отдельно – просто показывает общее настроение команды. Если вдруг капрал не разобрался в барабанной дроби, не услышал приказ ундер-офицера или просто растерялся – смотри на знамя. Тогда сразу станет понятно, что делать – стоять, идти, перестраиваться или атаковать в какую-либо сторону.

В бою именно от спокойствия знаменосца зависит – будет ли рота воевать как часть единого полкового организма или в хаосе сражения превратится в отдельную боевую единицу, а затем и просто в растерянную толпу одинаково одетых мужиков.

Поэтому прапорщик должен быть абсолютным флегматиком.

Наш таким и был. Впрочем, нести белое знамя первой роты доверяют только лучшим. Хотя как по мне, быть главной мишенью для стрелков противника – крайне сомнительная привилегия. Да и вообще, считаться лучшим – это не самая хорошая затея. Надо бы освоить это замечательное воинское умение – вовремя прикинуться чайником, чтобы в должность лучшего вляпался кто-нибудь другой.

Но всякий аврал рано или поздно заканчивается. И вот, в середине февраля, на следующий день после начала Великого поста наш полк наконец-то выступил в поход. Стояние на зимних квартирах закончилось. Началась военная кампания 1757 года.

Интересно, кто же все-таки написал эту песню, которую так лихо распевает марширующая рота? Сами сложили? Или в этом времени уже придумали пропаганду и агитацию?

* * *

За первый же день мы отмахали без малого сорок верст. Очень хороший результат, особенно если учесть снег и мороз. К наступлению темноты мы успели пройти ажно за Изборск, где и разместили роту на постой в двух рядом стоящих деревнях. В сам Изборск сегодня на ночлег вставали пушкари и батальонная канцелярия. Чтобы не создавать заторы на дороге, каждая рота выступала через два часа после предыдущей. Так что последняя, десятая рота, покинет Псков только на следующий день после нас. Впрочем, это уже не особо важно. Каждая рота двигалась по индивидуальному графику, и теперь всем полком мы соберемся лишь в Митаве. На промежуточных стоянках – в Мариенбурге и Якобштадте – полк будет так же располагаться на большом пространстве, занимая десяток с лишним населенных пунктов. Это, конечно, вряд ли одобрит высокое начальство, потому офицеры и ундер-офицеры полка были проинструктированы: если вдруг на марше повстречается какой-либо генерал со свитой – отряд должен тут же притвориться фуражной командой, от греха подальше.

В целом результатом дневного марша были довольны все – и поручик Нироннен, и ундер-офицер Фомин, и каптенармус Рожин. А уж капитан Нелидов-то как радовался… ну, он-то вообще еще в полдень верхами рванул вперед и к нашему прибытию уже изрядно попраздновал в усадьбе местного помещика.

Помещики здесь все как один служивые. Мы, когда еще ездили в Печоры, посетили немало деревень и усадеб. И везде примерно одна и та же картина. Имением и деревнями управляет либо нанятый приказчик, либо жена барина. Сам же помещик – «отбыл на службу». Обычно баре по зимнему времени получают отпуск и зимуют в своих имениях, а сейчас время военное. Все баре – в войсках. Причем если человек – собственник целой деревни с кучей крестьян, это еще не значит, что он и в армии служит в больших чинах. «Начальные люди», как их называют в протоколах – они могут быть и рядовыми солдатами. Причем не только в коннице, в которой дворян больше половины, но даже в обычной линейной пехоте. Как у нас, к примеру, тот же ундер-офицер Максим Годарев.

Иногда бывает, что имением управляет старый барин, отправленный в отставку по возрасту, а в армии служат его дети и внуки. Но такое я встречал нечасто. Здесь мало кто доживает до шестидесяти. Если дети в этом мире умирают от тифа и оспы, то людей старше пятидесяти каждую зиму выкашивают простудные заболевания и воспаление легких.

Так что из представителей дворянства в деревнях на пути следования были в основном женщины.

Вот к одной такой жене помещика встал на постой наш капитан. Причем, по слухам, об этом он договорился еще во Пскове на одной из дворянских вечеринок. Эх, гвардия… Федька Синельников поделился слухами, что его из столицы-то выперли в действующую армию потому, что заядлый ходок. И выделялся этим даже на фоне остальных гвардейцев. Тоже, как говорят, ни разу не скромных.

Ну да и ладно, пусть его. Нам так даже лучше, под руководством Нироннена роте привычнее.

На постой по домам нашу полуроту распределял Ефим, как в старые добрые времена. Три ротных унтера занимались общехозяйственными вопросами – ну там, горячая еда, теплый ночлег, все дела. А капралы уже непосредственно застраивали людей. Так что я чувствовал себя почти как на курорте. Сашка, Ерема и Семен Петрович и без меня прекрасно справятся со своими шестаками. А я пока погреюсь, покушаю горячей каши с луком и с умным видом поговорю разговоры.

– Зря в первый же день так жилы рвем, – сказал Ефим, ковыряясь ложкой в парящей каше. – По-хорошему надо бы по чуть-чуть, чтобы силы равномерно на весь поход разложить.

– Не, не зря, – возразил ему ундер-офицер Фомин, – в пост силы все равно тают. И нет никакой разницы, дома ты сидишь или в походе. Так что пока жирок после мясоеда есть – надо пройти подальше. Потому что к шестой седмице, раскладывай ты силы или не раскладывай – все равно все будут еле ноги носить.

– Еще и барахла с собой столько везем… Ну ладно амуницию. А зачем еду-то со Пскова тащить? Нешто в деревнях дешевле не закупимся? – решил я вставить в разговор свои пять копеек.

– Так надежнее. Да и дешевле выходит.

– И что? В полку что, денег мало, что ли? Вон, нам две недели тому назад монастырский дьяк почти восемь пудов серебра выписал. Это разве мало? Оно же всяко легче везти пару сундуков серебра, чем сотню саней с мешками.

Ефим покосился на меня и усмехнулся.

– Совсем ты мои уроки забыл, крестничек. Вот откуда в монастыре дьяк? Дьяк – это, я тебе скажу, статский чин. А у монашества, да еще и у черного, казначея называют «отец келарь». Таких простых вещей не знаешь, а еще про кормежку полка берешься рассуждать. – Ефим положил ложку на стол и, сдержанно жестикулируя, принялся объяснять: – Вот сам посуди, сколько там того серебра? Пять тысяч рублей? Во Пскове месяц жизни солдата обходился артели в пятьдесят копеек. А в Лифляндии по тамошним ценам – уже, считай, рубль с полтиной. Коня кормить здесь, на Псковщине – два рубля в месяц. А там, вдоль Двины – уже целых четыре выходит. Вот и посчитай сам, сколько это в серебре, если провиант брать тут, и сколько – если брать там. Да еще учти, что в полку нас без малого две тысячи душ. Смекаешь?

Фомин поднял бровь и с иронией произнес:

– Я смотрю, Ефим, на тебя уже дядька Архип повлиял? Говорил я тебе – не стоило его на поруки брать. Аукнется еще.

– А что в итоге с Архипом-то решили? – спросил я.

Почему-то фигуру Архипа последние недели обходили молчанием. Даже Федька Синельников, неутомимый разносчик слухов – и тот болтал о чем угодно, только не про опального солдата.

Ефим с Фоминым странно переглянулись. Крестный тут же принялся сосредоточенно жевать, а Фомин отхлебнул горячего чая из кружки и поморщился:

– Все-таки ерунда эта копорка. Жора, ты бы лучше поспрошал бы там у своих, – Фомин указал пальцем на потолок, – где бы нам по пути если не кяхтинского, так хотя бы кантонского чаю найти, а? Будет тебе за то наша с Мартином Карловичем благодарность!

– Сбитень пей! Он тоже целебный, – проворчал Ефим.

Ясно, понятно. Не мое дело, значит. Ну, не очень-то и хотелось. Никого не казнили – и то ладно.

Скрипнула дверь, и в дом вместе с облаком пара вошел здешний деревенский староста. Стащил с головы шапку, перекрестился на красный угол и, подслеповато щурясь, подошел к нам.

– Доброго вечеру, служивые.

– И тебе здравствовать, мил человек. Садись вот, поужинай с нами чем Бог послал, – ответил ему Фомин.

– Благодарствую. Уже отужинал, – отказался тот. – Я к вам чего подошел-то?

Мы все трое вопросительно вскинули бровь. Все-таки мимика ундер-офицера Фомина заразна. Ладно я, у меня это возрастное – чужие привычки перенимать. Но Ефим-то чего?

– Так это… Ночь уже, значит. Мы сейчас рогатки ставить будем, чтобы вы знали, значит. И это… раз уж вы тут на постой встали – стало быть, ваш человек с билом ходить будет? Или мне все же своих выводить?

Било – это такая доска или железка, по которой стучат колотушкой. В каждой деревне есть большое било – бюджетная замена дорогому сигнальному колоколу – и малые, переносные. С малым билом каждую ночь по деревне ходит человек и стучит. Зимой в лесу холодно и голодно, всякий зверь тянется к деревне, к теплу. А хищники еще и на запах скота идут. Резкий звук била, как правило, отпугивает дикого зверя. В деревне по ночам нет тишины. Если вдруг в деревне тихо – это верный признак того, что случилась какая-то неприятность.

Да и вообще на ночь оставлять деревню без присмотра – плохая идея. Топят ведь по-черному, мало ли что? А так можно и пожар вовремя углядеть, или наоборот, если у кого дым идет не как надо – так может, они там угорят сейчас все…

В Лифляндии я такого не замечал. То ли там хищного зверя в лесах давно повыбили, то ли другая культура, то ли просто летом другие порядки…

Фомин кивнул старосте, быстро допил чай из кружки и поднялся.

– Серов, за мной.

И кто бы сомневался? Ну ладно, пойдем, посмотрим, где тут с билом ходить и что на ночь рогатками перегораживать.

– А что, отец, места у вас здесь спокойные? Разбойники не шалят по ночам? – спрашиваю просто так, поболтать по пути.

– Да всякое бывает! – охотно отвечает староста. – Вот, к примеру, пару недель тому назад было. Посреди ночи вдруг слышу – свист, улюлюканье, пальба! Какая-то шайка варнаков прямо ночью по тракту шла, а за ними целый отряд военных. В погоню, стало быть. Уж не знаю, чем там у них дело кончилось, но страху натерпелись – жуть!

– Правда? А чего страху натерпелись, если они мимо шли?

– А ну как лиходеи деревню подпалят мимоходом? Им же это раз плюнуть! Просто так, чтобы удаль свою показать! Кто знает, чего они там себе думают?

Фомин отдал нужные распоряжения, и я пошел поднимать дюжину своих, выставлять рогатки, где указано. Староста еще оправдывался – мол, если они сами своими рогатками тут все перегораживать будут – вдруг мы подумаем, что это бунт? Ага, обязательно так и подумаем, конечно. И деревню подпалим, как же без этого.

В середине деревни, там, где каптенармус Рожин составил сани ротного обоза, ходила караулом пара солдат из капральства Силы Серафимовича.

О, знакомые все лица!

Подхожу и приветствую одного из солдат:

– Как дела, Памятник?

Думал, после той ночи он будет на меня волком смотреть. Зло затаит. Я ж его тогда чуть не пристрелил.

К моему удивлению, Памятник мне улыбнулся. Искренне. Странно было видеть улыбку на его злом лице.

– Доброго вечера, господин капрал!

Я даже слегка растерялся. Подтрунивать сразу расхотелось, и я ляпнул невпопад, просто для поддержания разговора.

– Ну и как тебе у нас? Как муштра?

– Да муштра как муштра. Что я, муштры не видел, что ли? – Памятник повел плечами. – А вообще… Я ж тогда, знаете… Батюшке на исповеди уже все как на духу выложил. Всякое в голову приходило, господин капрал. И дурное тоже. А теперь вот даже и рад, что все так случилось.

– Вот как?

– Тут… Ну, вот это все… Не как там, понимаете?

– Лучше? Или хуже?

Памятник покрутил головой, словно подбирая нужные слова, окинул взглядом заставленную обозными санями тесную деревенскую улочку.

– Оно вроде и на войну идем, господин капрал. А все равно как будто даже и дышать легче.