Текст книги "Мальчик с саблей (сборник)"

Далия сидит в кресле чуть боком, положив ногу на ногу, и играет с кисточкой на застежке сумки. Она смотрит куда-то в сторону и как будто разговаривает сама с собой – пухлые губы шевелятся: то плотно сжимаются, то вытягиваются забавной трубочкой.

Мне слегка напекло макушку. Лёгкая тень кажется полутьмой. Тихонько кряхтя от натуги, я умещаю свой круп между плетеными подлокотниками прокрустова кресла.

– Я просил вас, Далия, – во рту появляется кислый привкус, перед глазами плывут круги, – не преследовать меня и не досаждать мне своим присутствием.

Она игнорирует мои слова. Лёгким кивком показывает официанту, что тоже будет красное, и когда он, наконец, уходит от столика, поднимает бокал и смотрит на меня сквозь него.

Бывает, что недостаточно просто сказать «нет». Далия – как раз такой случай.

– Вы слишком много о себе мните, Джонатан, – голос у нее, как металлический колокольчик. – Преследовать вас может кто-то, у кого корыстные цели.

– А у вас их нет? – пытаюсь защищаться, но очень неуклюже и совсем неэффективно.

– И моё присутствие никогда не будило в вас досады. Вы слишком плохой актер, чтобы изображать то, чего не чувствуете.

Мы чокаемся.

– Закажите что-нибудь, – говорю я. – Мне неудобно есть, когда перед вами не накрыто.

– Я пью ваше вино. Ешьте, ради бога. Не то блюдо, чтобы студить. Это было бы просто кощунственно по отношению к бедной бурёнке.

Я не могу разгадать ее, и это раздражает. Но досады действительно нет, скорее азарт, как перед шахматной партией.

Бифштекс великолепен. Я впиваюсь в него зубами и на некоторое время выпадаю из реальности.

– Я принесла вам сувенир, – Далия не спеша открывает сумочку, но ничего оттуда не достает – смотрит, как я ем.

– Сувениры преподносят на память. Вы, наконец, решились оставить меня в покое?

Она тихо смеется.

– Не обманывайте себя, Джонатан. Покой – последнее, что вам нужно.

И начинает выкладывать на стол по одному круглые, отшлифованные морем камушки. Красные, бордовые, алые, розовые.

Я замираю с поднятой ко рту вилкой.

– Откуда вы знаете?

Я спрашиваю не про покой.

Далия тянется через стол и накрывает своей ладонью мой сжатый кулак. У нее пальцы медсестры – ровные и какие-то незапоминающиеся. С круглыми, совсем неженственными, скорее девичьими ногтями.

– Да бросьте, Джонатан! Вы же на Фиаме весь на виду. Просто мало кому есть до вас дело.

А вам есть? Вопрос липнет жвачкой к деснам, остывает оскоминой на губах.

Аккуратно, будто боясь поранить, вытягиваю свою руку из-под ее ладони, задумчиво провожу кончиками пальцев по переплетениям нитей домотканой скатерти – шершавым по шершавому – и, наконец, завершаю жест: выдвигаю на середину стола ажурную преграду, держатель для салфеток. Прозрачные виноградные лозы вьются между нами, и бумажная стена – надежнее каменной.

2

Я – Джонатан Фкайф. Мама научила меня с гордостью нести свое имя. Мы – пришлые здесь, на Фиаме. Научные труды отца открыли нам двери нового мира. В колонии Техно ничто так не ценится, как чистый, абстрактный разум. И здесь верят в наследственность.

Когда мы сходим с трапа челнока в сияющее сиренево-розовое марево, мама сжимает мою руку: смотри, Джонатан, как красиво! Я завороженно оглядываюсь. Холмы белого, будто сахарного, песка оплетены сизыми, и карминовыми, и лиловыми растениями. Море у горизонта разлито вишневым киселем. Солнце, белесое, прозрачное, легкое, игриво шевелит лохматыми лучами. Мне одиннадцать лет. «Привет!» – говорю я солнцу. Словно знаю заранее, что рано или поздно оно станет моим единственным собеседником.

Нас ждет красивый тенистый дом в самом центре Фиама, столицы Фиама. В бриллиантовом свете солнца, под лазоревым небом, белокаменные дворцы кажутся невесомыми, как взбитые сливки. Щебет незнакомых птиц похож на песни электричества в высоковольтных линиях.

Я запомню о Земле поразительно мало, будто нарочно стирая детские воспоминания. Я – сын великого Техно, и Фиам с радостью принимает меня. Город радужных фонтанов и ажурных мостов, хрустальных башен и цветущих садов окутывает меня сказкой. Приземистый коттедж в респектабельном пригороде Йоханнесбурга, еще недавно бывший единственным домом, тускнеет, теряется в дальнем чулане памяти ненужным хламом.

Надо сказать, что мама не продала дом в Африке. Вдруг мы захотим вернуться, объясняет она. Дом – это всегда дом. А мы не стеснены в средствах. Где-то там, в пятистах световых годах, медленно оседает пыль в полумраке за закрытыми ставнями. Мы можем вернуться туда в любой момент, говорит мама, не уточняя, что за пятьдесят лет существования колонии Техно никто не прилетал обратно на Землю.

Мама умрет двенадцать лет спустя, не вынеся вынужденной разлуки. Я узнаю об этом от человека, чье имя и так связано слишком со многими событиями – моей личной жизни и истории планеты Фиам. Позже, гораздо позже я приду к выводу, что расплатился маминой смертью за смерть Линды, – и мне не с кем будет поделиться этой мыслью.

Лодеболь, не проходит и дня, чтобы я не вспомнил твои уроки…

* * *

Устремления человека никогда нельзя описать одним словом. Но обычно хватает трёх.

Изречения моего учителя всегда афористичны.

Восьмидесятилетний Франтишек Лодеболь несет свой цинизм как знамя. А я, восемнадцатилетний, смотрю ему в рот. За кирасой пренебрежительного отношения к окружающему миру я разглядел в профессоре тонкую, ранимую душу и мысленно достраиваю его внутренний мир, исходя из своих собственных, таких ещё наивных представлений о природе человека.

Он настоящий Техно, образцово-глянцевый фиамлянин. Ради общества подобных людей мама и решилась покинуть Землю после смерти отца.

– Так какие же устремления у нашего Сильвы? – все вокруг старательно сдерживают смех, а я незаметно оглядываюсь на зачуханного лаборанта, сгорбившегося над субкварковым визором.

– Я сейчас занят! – невпопад отвечает тот, вызывая-таки у окружающих приступы хохота.

– Зря смеетесь, молодежь! – ответствует профессор.

Его серебристая шевелюра напоминает солнце, интонации гипнотизируют нас – молодняк, набившийся в уютную небольшую аудиторию фиамского Техноцентра.

– Это Сильве стоит смеяться над вами! – убеждает нас он. – У юноши впереди завидное будущее, не в пример многим из вас. Скрупулезность – вот первое слово, определяющее его устремления. Любая из наук откроется перед ним безбрежным Эльдорадо – и ему хватит усидчивости, чтобы не просто хватать подряд все идеи, что лежат на поверхности, а забивать колышки. И оглянуться не успеете, как вашим детям придется учить закон Сильвы, метод Сильвы, теорему Сильвы.

– А дальше? – спрашиваем мы. – Какое – второе слово?

Но Лодеболь уже прерывает наш треп и возвращается к предмету.

– Пространство, время и информация, – показывает он три растопыренных пальца. – Три кита, на которых стоит мир. Пока человек не связал воедино эти три понятия, дорога к звездам оставалась закрыта. Сегодня мы делаем первые робкие шаги по окрестностям нашего рукава Галактики. Завтра нам предстоит распахнуть Вселенную – если только удастся разобраться в паре-тройке достаточно сложных вопросов.

И мы – с ним. Мы – Техно, мы – авангард. Это в наших головах созреют гениальные решения. Это из нашего захолустья улетят на Землю знания, которые позволят сделать следующий шаг. Вы красиво рассказываете, профессор!

А три года спустя Лодеболь задумчиво смотрит в мой блокнот, вычитывая формулы, как композитор – ноты. Я почти слышу, как мелодия тождеств, ритм матриц, песни уравнений звучат в его голове.

Он для меня уже не просто один из профессоров. Я работаю в его лаборатории, перепахиваю горы данных для анализа информационных потоков. Я уже допущен в святая святых – к пульту контроля инфонити.

Лодеболь постоянно избирает меня оппонентом для диалога. Я позволяю себе огрызаться, спорю отчаянно, но в результате всегда бываю повержен. Профессор играет с нами, как кошка с мышатами, – результат известен заранее.

Но сейчас он серьезен.

– Ты кому-то показывал это? – спрашивает Лодеболь. – Лучше не делай этого. Очень сырой материал, и очень спорный. По-хорошему, надо дорабатывать и выходить на эксперимент.

Я молчу, потому что мне нечего сказать. Самый скромный эксперимент в нашей отрасли – это тераватты энергии, высший уровень безопасности, полигон в пустыне. Это банально «дорого стоит». А на Земле сейчас чехарда, кризис власти, правительства возникают и тут же рассыпаются карточными домиками, так кто даст высоколобым Техно забавляться своими игрушками?

– Я хочу, чтобы ты заглянул ко мне вечером, – говорит профессор. – Покажу тебе свои наработки.

Обратный отсчет уже включен – он увидел мои записи. А я еще даже не спросил, какие три слова он подобрал для меня, Джонатана Фкайфа. А стоило бы. Ведь Лодеболь никогда не врал мне.

– Если человек вежливо с тобой разговаривает, проявляет доброжелательность и приятен в общении, это ровным счетом ничего не значит. Когда ваши устремления пересекутся, то вся шелуха окажется отброшенной в сторону. Не верь слишком доброжелательным людям, Джонатан! Если их цель отлична от твоей, то однажды они окажутся беспощадны.

И я послушно киваю, не понимая, что он рассказывает о том, как собирается со мной обойтись.

Гордыня, безнаказанность, настойчивость – вот какие три эпитета подойдут тебе больше всего, старая бестия!

Теперь, когда ты давным-давно мертв, Лодеболь, я больше не позволю тебе меня обмануть.

* * *

Я – Джонатан Фкайф, отец нации, Техно на особом положении. Мне сорок семь лет, из которых чужая рука вычеркнула десять.

Мой дом пуст, но лучше жить так, чем наполнять его случайными гостями. Гостьями. Это пройденный этап, не принесший ничего, кроме горечи и разочарований.

Мой дом – закрытая ракушка, мне уютно в нем, а посторонний человек нарушил бы мой покой.

Я работаю здесь же. Комната, при маме бывшая гостиной, превратилась в лабораторию. Стены заняты рабочими экранами. Вместо шкафов по углам стоят субкварковые вычислители. Толстые кабели уходят под землей на два квартала, к пульту контроля инфонити.

Мы с Лодеболем продвинулись очень далеко. После моего возвращения, после смерти профессора и потери контакта с Землей я безо всякого труда подмял под себя все разработки по инфонити. Лодеболь не оставил других достойных преемников.

Если представить, как выглядят земные владения, то первая аналогия – морской еж. Тонкие иглы-лучики во все стороны.

Нарастить новую колючку не так уж и сложно. Инфотральщик отправляется в путь – всегда с Земли. Он по-паучьи тянет за собой нить. Нить, сотканную из потоков структурированной, насыщенной информацией энергии. Пространство не выдерживает и трескается спелым плодом. Словно кончик иглы, инфотральщик прокалывает его и удаляется от Земли в сторону нового мира, проходя парсек за месяц и сжигая за это время столько энергии, что хватило бы на маленькую звезду.

Двусторонний поток информации не дает захлопнуться сверхсветовому тоннелю. Пропорция – триллион к одному, короткий кивок в ответ на всю мудрость мира, но этого вполне хватает, чтобы надорванное пространство не срослось заново.

Когда инфотральщик достигает цели, земные владения расширяются еще на одну планету. В брешь устремляются военные корабли, баржи с переселенцами, орбитальные заводы – пока тоннель открыт, путь в новый мир не требует ни энергии, ни времени. Лишь бы не гасла инфонить, лишь бы определенным образом поддерживался баланс между отправляемой в тоннель и возвращающейся информацией. Стоит остановить инфопоток – тоннель схлопнется, исчезнет, а между мирами вновь растянется унылое неструктурированное пространство. И тогда новый инфотральщик может пробить новый тоннель – это вопрос времени и средств.

Только вот с Фиамом всё получилось не так. С точки зрения Земли, Фиама просто больше не существует. Информация уходит с Земли в тоннель, но тонет, исчезает в пути. С Фиама не приходит ответа, и тоннель не впускает в себя ни атома, только инфопоток, бесконечный узор, сотканный из фотонов.

Как и почему это случилось, описано не слишком сложными инфопространственными уравнениями. Не знаю, как на Земле, а здесь они носят название принципа Лодеболя. Имя профессора очень подходит для таких вещей, а старик умел забивать колышки.

* * *

В глубине моего дома – маленький открытый дворик, четыре на четыре метра. Предполагалось, что здесь будет сад, но с некоторых пор я не люблю культурные растения, и поэтому земля спрятана под двуцветной напольной плиткой. А плитку уже тоже почти не видно под слоем камушков, из которых я выкладываю мозаику. Я достаю подарок Далии, приношу раствор, опускаюсь на колени и рассыпаю разноцветное великолепие перед собой.

Вот бордовый камушек с искрой. Я верчу его в руках и почти сразу вижу, куда он встанет идеально. Пара капель раствора – и новый кусочек мозаики занимает свое место.

Когда я соберу мозаику целиком, то, глядя с балкончика этажом выше, можно будет увидеть остров в форме пологого холма, покрытый сиреневой и лиловой травой. Вокруг острова раскинется трясина, затянутая розовой ряской. Склоны холма избороздят полоски возделанной земли, а ближе к вершине притулится прямоугольный ржавый контейнер. В нем можно жить, только каждый день в нем становится жарко и душно.

Мне хочется, чтобы такая картинка украсила двор моего дома.

3

Я – единственный приговоренный к пожизненному заключению за всю историю Фиама. Болотный Робинзон, граф Марча-Кристо, узник бескрайней трясины. Никто из Техно не хотел мараться, исполняя смертный приговор, и они просто выписали мне билет в один конец. Мы не хотим больше знать тебя, Фкайф, сказали они. Вот консервы – их хватит на год. Вот лопата, мотыга, грабли. Семена, которые, может быть, взойдут, и через год ты не умрешь от голода. Немного одежды и ворох тряпья – будет во что кутаться зимой.

А вот твой новый дом. Триста метров в длину и сто в ширину. Остров Фкайфа.

Я стою, прислонившись спиной к контейнеру, ржавой железной коробке, которая станет моим жильём. Дирижабль серебряным пятнышком тает в лучах полуденного солнца. Я ни о чем не жалею.

Я – Джонатан Фкайф, тот самый парень, что намеренно убил жену профессора Франтишека Лодеболя. Намеренно – хотя случилось всё спонтанно, разом, словно ключ щелкнул в замке.

Мы с профессором кружим по городу на моем каре и говорим об эксперименте. С памятного дня, когда Лодеболь передал мне разработки всей своей жизни, прошло три года.

И мы думаем, будто научились сворачивать пространство. Но на Земле третий год полыхает война, и никаким академиям нет дела до того, что мы думаем. Катамараны рекрутских бригад приползают на Фиам за данью, как черные корабли Миноса. Мы подчинены Земле, мы не можем отказать. На Фиаме женщин вдвое больше, чем мужчин. Мы кружим по городу и говорим об эксперименте.

Внезапно Лодеболь показывает мне рукой на неприметный проулок.

– Поверни сюда, Джонатан.

По мощенной камнем дороге мы ползем вверх по склону холма, пока не упираемся в тяжелые кованые ворота. За ними – странное, нехарактерное для Фиама здание с плоской крышей, рядами унылых квадратных окон. Я смутно вспоминаю окраины Йоханнесбурга.

– Знаешь, что это такое?

Лодеболь волнуется. Украдкой пихает в рот какую-то таблетку. Его лоб покрыт испариной, руки дрожат.

Я никогда здесь не был, но место мне не нравится. Здесь пахнет смертью.

– Наше с тобой хобби не прошло даром, Джонатан. На Общем совете самые уважаемые Техно назвали меня сумасшедшим. А сегодня я случайно узнал, что Линда подала документы на опеку.

Я пытаюсь возразить: восемьдесят – не возраст для Техно, а научное заблуждение не может служить основанием для признания недееспособности. Я с ужасом понимаю, что Лодеболь плачет.

Не бери в жены женщину на пятьдесят лет младше себя, Джонатан, шепчет он. Даже если она Техно. Ты стареешь, и ничто, кроме чистой мысли, не может привести тебя в восторг. А в ней живут совсем другие желания и стремления. Ее волнуют развлечения. Ее манят деньги. Ты уносишься в выси непознанного, а она смотрит на твое дряхлое тело и думает, как бы попроще от него избавиться.

Ни слова неправды. Профессор всегда говорит то, что думает.

– Я боюсь оказаться с той стороны ограды, – он тыкает пальцем в угрюмые ворота. – Но ничего не могу изменить.

Лодеболь – мой учитель. Я преклоняюсь перед ним, я благоговею. Высадив профессора у его дома, я несколько минут просто сижу, вцепившись в руль, прокручивая и прокручивая возможные пути спасения Лодеболя, – и не вижу ни одного.

Когда я выезжаю на дорогу, то вижу Линду. Миловидная ухоженная стерва переходит улицу прямо перед носом моего кара. Мне остается только прибавить оборотов и поймать ее на капот.

В сильный ветер на болоте иногда возникает подобие волн. Тугие ядовито-розовые валы лениво изгибаются, сыто чмокают у берега, выплевывают на траву перегнившую тину. Наверное, зловонные испарения постепенно убивают меня изнутри. Впрочем, умереть можно и от других естественных причин – скажем, воспаления аппендикса или больного зуба.

Солнце восходит над моим контейнером и за час прогревает его до сорока градусов. Ты не могло бы светить помягче, спрашиваю я. Оно скалится в ответ и молчит.

Консервы пришлось перетаскивать на северную сторону холма и копать для них яму, чтобы не полопались от жары. На моих тонких пальцах Техно появляются первые мозоли. Мне предстоит научиться многому, если я хочу прожить дольше.

И мне не дает покоя вещь, найденная мной в контейнере, назначения которой я не понимаю. Маленький титановый чемоданчик, внутри которого экран и клавиатура. Обычная переносная субкварковая вычислительная машина. Но кнопки не отзываются на нажатие, а все отверстия намертво запаяны – я не могу разобрать компьютер и посмотреть, что с ним не так. Может быть, это такое изощренное издевательство – можно ли унизить Техно больнее, чем напоминая ему, что он лишился возможности работать?

Я оставляю субкварочку в контейнере, на тумбочке – перевернутом ящике из-под консервов, в изголовье импровизированной лежанки. Черный, как межзвездная пустота, экран – первое, что я вижу, просыпаясь, каждое утро.

Я копаю огород, рыхлю грядки, таскаю в грязных пакетах воду из болота для полива. Я никогда не держал в руках дурацких зерен, семечек, луковиц и не интересовался, как заставить их проснуться и ожить.

Солнце день за днем внимательно следит за моими потугами. Ты должен справиться, наставляет оно. Твои предки были бурами, а «бур» означает «крестьянин». Неопрятные грядки бурыми квадратами темнеют на трёх склонах острова Фкайфа.

Дни сливаются в клейкую массу – они похожи как чертовы луковички. Я продлю свое существование на долгие-долгие годы, но не почувствую этого, если уже сейчас не могу отличить один день от другого.

Я теряю счет времени и не могу сказать, сколько месяцев прошло до того момента, когда, проснувшись, вижу перед собой лицо профессора. Субкварочка еле слышно гудит.

Лодеболь задумчиво смотрит на меня с экрана и молчит. Возможно, он здесь уже давно.

– Профессор, я… – мне нужно сказать ему очень много – ведь я вторгся в его жизнь и изменил ее безвозвратно…

– Давай не будем ни о чем вспоминать, – говорит он, и мы больше не вспоминаем Линду ни при каких обстоятельствах.

Профессор совсем не изменился – серебристая шапка волос солнечной короной окружает лицо старика.

– По определенным причинам я не могу афишировать наш контакт, – говорит Лодеболь. – Мне стоило определенного труда подсунуть эту машинку в твой контейнер. Она связана только с моей – один канал связи, один вход – один выход. Ты еще не забыл, что мы собирались ставить эксперимент?

* * *

Вилла Сильвы – одно из немногих мест, где я чувствую себя просто человеком. Замороченные дамочки, посягающие на мое тело, сторонятся жилища доктора, как огня.

В серебристых плетях вьюна, поглотивших маленькую деревянную беседку, дышат алым пышные цветы с острыми лепестками. Когда приходится ждать Сильву, я всегда прячусь здесь. Наверное, это на уровне рефлексов – я так долго ютился в железном ящике, что теперь по-крабьи люблю прятаться в норки и щели.

Могу поспорить, наш доблестный доктор кует еще одного маленького Фкайфа. Стараниями Сильвы я давно обогнал царя Соломона в рейтинге многодетных отцов. Год назад я преодолел восьмитысячную отметку.

И это – источник скорых проблем. Фиам и до разрушения инфонити не мог похвастаться притоком свежей крови. И ген Фкайфа в крови целого поколения – что тут говорить. Моим старшим детям вот-вот исполнится пятнадцать, и не за горами день, когда я начну становиться дедушкой. Много-много тысяч раз.

Сильву слышно издалека. Он что-то говорит и говорит своим скрипучим голосом, но слов мне разобрать не удается. Ясно только, что он не один, и я задвигаюсь в глубину беседки, надеясь, что не столкнусь с посетителями доктора.

Сквозь густую цветочную поросль видны два приближающихся силуэта, и оба мне слишком знакомы.

Сильва входит первым и садится напротив меня.

– Извини, что заставил ждать, – он здорово постарел с тех пор, как мы впервые встретились на лекциях Лодеболя. Жидкие волосы будто вылиняли, примялись, подчеркивая острую макушку, глаза спрятались за старомодными очками, кожа приобрела сероватый оттенок. – Ты не против, если я приглашу Далию на чашку чая в нашей компании? Вы ведь знакомы?

А что, собственно, спрашивать, если она уже здесь? Замерла на пороге, и в глазах то ли радость, то ли печаль, ничего не поймешь.

Я пожимаю плечами:

– Ну, я думаю, на территории нашего славного Сильвы мне не стоит опасаться ничьего общества. Здравствуйте, Далия! Присоединяйтесь к нам! Я вижу, вы на правильном пути, раз мы встретились в таком месте. Честное слово, теперь мне будет гораздо спокойнее…

Я говорю и не могу остановиться, хотя и вижу, как меняется, искажается ее лицо.

– Да идите вы к черту, Джонатан! – Далия отступает на шаг и тыкает пальцем в мою сторону. – Жалкий параноик, бесчувственная скотина, бык-производитель, ничтожное существо!

Она со всех ног бежит прочь. Впервые за двенадцать лет нашего мимолетного знакомства мне кажется, что я больше ее не увижу. Странно, но эта мысль совсем не приносит облегчения.

Сильва нервно пожимает плечами, сплетает ноги-ходули в немыслимый узел, скрещивает руки на груди. Он огорчен.

– Зря ты так, – говорит он, наконец. – Далия клинически бесплодна. Она – последний человек на Фиаме, кто мог бы претендовать на тебя.

Сильва смотрит мне в глаза, качает головой и добавляет:

– Дурак ты, Фкайф.

Солнце пробивает брешь в серебряной листве, и на поднос с посудой падает яркое пятно, загогулина, по форме напоминающая человеческий зародыш.

– Не твое дело, – отвечаю я. – Лучше расскажи, что дали расчеты.

Наши с Сильвой пути разошлись почти сразу. Получив общий курс естественных наук, он углубился в генетику и на какое-то время совсем исчез с горизонта. Для Техно это обычно – общаться только с себе подобными в рамках своей отрасли.

Я тоже грыз инфопространственные формулы, вяз в физике времени, и анатомические процессы не интересовали меня ни на йоту.

Сильва нашелся лишь десятилетие спустя, почти сразу после моего триумфального возвращения. Мы скорее приятели, чем пара «врач – пациент». Раз в месяц мы пьем чай у него в беседке – незамысловатая, но приятная традиция.

Сильва долго примеривается, как подать информацию. Безмолвно взмахивает открытой ладонью, убирает за ухо прядь волос, кривит губы.

– В целом, всё не так плохо, как могло бы быть, – говорит он. – Через пару лет можно будет обновить генетический материал, взяв его у всех твоих старших детей. Там будет лишь половина твоей крови, и новые младенцы придутся тебе уже внуками. Тогда новые браки будут заключаться не между сводными, а между двоюродными сводными братьями и сестрами. Конечно, риск отклонений и патологий остается. Но в любом случае, это лучший выход в условиях изоляции Фиама от остальных миров.

Я доволен новостями. Меньше всего мне хотелось бы поставить под угрозу жизнь жителей Фиама.

– Ты говоришь об изоляции, как о зле. Почему?

Сильва даже поднимает очки на лоб:

– А что же это? Разве нам надо радоваться, что мы отрезаны от Земли?

– На мой взгляд, да.

– Но мы же не можем замкнуться в одном мирке! Мы – часть цивилизации, и каждый нормальный человек мечтает, что контакт с Землей будет восстановлен!

Я смотрю на Сильву, пытаясь понять, отчего так выходит: человек замыкается на своем деле и становится лунатиком, стоит коснуться чего-то за рамками его интересов.

Я – Джонатан Фкайф, и твердо знаю, что не отдам Земле ни одного своего ребенка. Покуда это в моих силах.

– Скажи мне, благородный доктор, а под контролем какого государства находилась инфонить до обрыва?

Сильва непонимающе смотрит на меня.

– Ну кто, кто был главным на Земле, когда с Фиама последний раз увозили призывников?

– Помилуй, Фкайф, пятнадцать лет прошло… Тихоокеанская Дирекция?.. Нет? Союз Пяти? Нет, не вспомню…

– Хорошо, – говорю я. – А сейчас? Ты же смотришь земные новости, правда?

Сильва морщит лоб, что-то разглядывает в чашке.

– Знаешь, не слишком. Точнее смотрю, но как-то одним глазом. Нет времени.

– А кто возглавил мятежные миры? – настаиваю я. – Какие планеты присоединились к мятежникам? В чем была суть конфликта?

– Фкайф, не морочь мне голову! – начинает сердиться Сильва. – Мы говорили о детях, а ты меня спрашиваешь о какой-то войне!

– А разве война и дети – не связанные понятия?

Сильва разводит руками и смотрит на меня немножко по-другому. Мой чай совсем остыл.