Текст книги "Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса"

Вживание в окопный солдатский быт, в офицерскую среду оказалось для Николая мучительным. На Немане жилось просто и ясно, санитары и батарейцы принимали за своего, каков есть. Нынче все усложнилось.

Солдаты вскакивали перед ним, тянулись, «ели глазами». Понимал, обычное проявление воинской дисциплины, солдатского долга. В словах своих, во взглядах, даже во внешних движениях они всячески старались выпятить напоказ разницу меж собой и им, офицером, «белой костью». Первый урок преподал тот же бородач, Хомин, как он себя называл. Пуля-то дура, а «понятие имеет»: выбирает, мол, кого бить, офицеров. С папиросами тоже получилось… В одной из землянок раскрыл портсигар, брали нехотя, делая одолжение. Веснушчатый немолодой солдат с густыми бровями, прокашлявшись надрывно, вместо спасибо сказал:

– Не, вашбродь… папирос этот курить только вам. Не по нашему, солдатскому, нутру. Пахучий табак, да бездушный. Душу, стало быть, не забирает.

Вечером в своей, офицерской, землянке ощутил открытую неприязнь. Не в пример солдатским, где набито людей как селедок в бочке, а по чавкающей глине просто кинуты связки камыша, у них – хоромы. Стены, перекрытие из тесаного кругляка, полы дощатые. Прямо настоящая срубленная изба. Не общие нары, а походные кровати с белыми простынями и подушками. Освещение ламповое, не жировые плошки и гильзы. Жильцов двое, он третий. С одним уже встречался. Подпоручик Хлебников, из 1-й роты. Представляли их наскоро в землянке командира батальона.

– Георгиев, – назвался незнакомый, не подавая руки.

Фамилия соответствовала как гвардейской выправке поручика, пушистым черным усам и бакенбардам, так и густому засеву серебра и цветной эмали наград на мундире, небрежно брошенном на кровать. Он, в иссиня белой нижней сорочке, со спущенной помочью с одного плеча, умывался тут же в углу под медным рукомойником.

– Поручик Георгиев, Павел Леонтьевич, – живо добавил Хлебников, сгребая со стола свои бумаги.

Хлебников, как старожил, взял на себя обязанности хозяина, демонстрируя общительный нрав. На столе появилась бутылка коньяку и консервы, сам заварил черный кофе. Рассказывал о недавних боях, о малом и большом начальстве, вплоть до генерала Брусилова. Георгиев мрачно помалкивал, пил и ел. Оказалось, он случайный человек среди анапцев, гусар, за какую-то провинность из кавалерии сослан в пехоту. Наград не лишили, заменили мундир и звание.

Знакомство состоялось. Казалось, сошло все гладко, по русскому обычаю – со стопкой. Укладывались спать. Гусар, не произнеся за весь вечер десятка слов, ни с того ни с сего подал голос:

– Вы, прапорщик, под солдата, вижу, рядитесь, – напрягаясь от натуги, стаскивая сапог, сказал Георгиев. – Шинелька на вас солдатская… Дешевый прием, скажу я. И вредный.

– Павел Леонтьевич, он и сшить-то, поди, ее не успел, вступился Хлебников, приноравливаясь задуть лампу.

– Так и есть, подпоручик, – сказал Николай, делая упор на слове подпоручик. – Отрез до сих пор таскаю в чемодане.

– Не вздумайте, прапорщик, головы солдатам мутить о своем крестьянском происхождении, а то и рабочем… – не унимался гусар. – Вас слишком выдает физиономия.

– В самом деле, господин поручик, я из крестьян… Если не верите, можете в метриках посмотреть, там так и записано… – Николай с трудом осиливал подкатившее злое удушье.

Напряженно ждал схватки с гусаром. Тщательно готовился, обдумывая каждое слово. Не даст он себя в обиду…

Георгиев и полусловом не обмолвился о ночном, вел себя так, будто его, Щорса, вообще нет в землянке. Днями пропадал где-то в тылах полка, являлся поздно и заваливался в постель. А вскоре вообще исчез из расположения роты с вещами.

И все же неприятность случилась. Пришла с той стороны, откуда и не ждал, а именно от подпоручика Хлебникова. Неожиданный и коварный.

Как-то вечером в траншее под бревенчатым навесом Николай готовил наряд. Секреты таились в камышах, за проволочным ограждением, у самой воды. Зона та считалась нейтральной, следили за рекой ночью. Дело обычное, секреты уходили до рассвета. Двое суток были в дозоре, потом солдаты отсыпались, отгуливали в землянках. Шли с охотой. Ему, офицеру, не обязательно выводить наряд за проволоку, с ними унтер. Нынче, как на грех, сам вместо унтера хотел полежать в камышах с солдатами. Надел теплое белье, шерстяные домашние носки, выгреб из чемодана все запасы папирос.

Тут-то и случилось. Один из караульных, молчаливый, добродушный солдат лет за тридцать, вологодец, Георгиевский крестик получил недавно тут, в Южной Буковине, взбунтовался, отказываясь идти в наряд.

– Почему? – опешил Николай, пытаясь заглянуть тому в глаза. – Я ведь иду сам… с вами. А мне и не положено.

– Идите, ваше благородие… Как вам в новинку. А мне не из чего… Третью осень брюхом землю колупаю. А там, можа…

– Ты болен? Нездоровится тебе? – допытывался Николай, чувствуя собственное бессилие что-либо изменить, оказавшись в дурацком положении. Слова его были наивны, понимал сам, оттого терялся еще больше, – Ступай к фельдшеру… Другого вместо тебя назначу.

Вдруг кто-то с силой оттолкнул его. Подпоручик Хлебников. Не размахиваясь, поддел в челюсть – солдат, вскинув руки, без стона повалился снопом на дно траншеи. Подхватив за ворот, поставив на ноги, Хлебников долбил его затылком о камышовую стену траншеи, задыхался гневом:

– Скотина серая! Офице-еррру?.. Приказа не выполнить… Да ты знае-еш-шь?! Сгною, сволочь!..

Выпустив обалдевшего вологодца, он вдруг тихо, без рыка, и будто не произошло сию минуту безобразной сцены, или, во всяком случае, сам в ней не участвовал, проговорил, качая с укором головой:

– Георгиевский кавалер… Дожился. А не будь крестика… Их благородие прапорщик с превеликим удовольствием всадил бы тебе пулю в лоб. В другой раз он это непременно сделает…

Николай был потрясен. Поступок подпоручика был мерзкий, гнусный…

В секрете Николай все же побывал. И хотя Хлебников тащил в землянку, настоял на своем: не мог оставаться с ним с глазу на глаз.

Среди наряда оказался бородач Фомин, он-то и взял на себя нелегкий труд объясниться. Лежали с ним в паре в логове, свитом искусно из камыша. После мучительного молчания, накурившись в рукав досыта, он заговорил:

– Не измывайтеся, ваше благородие, над собой. Нема у вас вины никакой перед нами…

– А кто обвиняет меня и в чем?

– Ну с какого краю глянуть… Я самолично ни в жисть не поверю, что вы могли бы вынуть наган на солдата. Клянусь богом. Вот уж неделю зрю вас, поблизу, не абы как… Хоша, сказать, благородных вы кровей человек.

– Каких еще благородных?.. Отец мой машинист, – раздраженно отозвался Николай. – Паровоз водит, товарняк.

– Во, во, – невозмутимо соглашался солдат. – Машинисты, они в белых перчатках…

– Ну, Фомин!.. У него десять душ детворы… Один работает. До белых перчаток ли…

Выкурив очередную папиросу, солдат завздыхал:

– Эхе… Десять… А у вологодца вон их семеро. Баба чижало слегла. Письмо из деревни прописали. Вот оно и вышло нынче так-то…

На другой день с подпоручиком Хлебниковым определились взаимоотношения. Тот заварил кофе, достал из тумбочки начатую бутылку. Был оживлен, внимателен, вчерашнее выдавал за поступок, который избавил его, прапорщика, от великих бед как перед начальством, так и солдатами. Николай, повертев стопку, демонстративно отставил ее.

– За науку, Хлебников, спасибо… Узнал, с кем пил, кому протягивал руку.

– Изволь яснее, прапорщик.

– Куда уж яснее. Негодяй вы, Хлебников, отменный. И можете достичь в этом со временем успехов поразительных.

– Благодарствую, Щорс… Сам пришел к такому выводу или подсказали?

– Подсказали.

Менялся в лице подпоручик. Сходило наигранное, издевательски-потаенное, взгляд серых глаз хищно обострялся, скулы бледнели. Отставив тоже стопку, долго прикуривал от трофейной зажигалки.

– А ты знаешь, Щорс… Я могу потребовать удовлетворения.

Николай уже полностью овладел собой. Пересел на койку, насмешливо наблюдал, следя за каждым движением подпоручика.

– Не так давно тоже страстно желали вызвать меня. Вроде вас… Претила честь дворянина – с быдлом-то! Если не унизит, Хлебников, то я… к вашим услугам.

С неделю пребывали вдвоем в землянке, не замечая друг друга. Под новый, 17-й год Хлебников прикрепил на погоны еще по звездочке. Вслед за этим он получил и повышение – назначен ротным в другой батальон.

Обе опустевшие койки заняли вскоре молодые, как и сам Николай. К удивлению и радости, прапорщики оказались выпускниками Виленского училища, прибыли из Полтавы.

Теперь, как старожил, ужин давал Николай. Лицом в грязь падать не хотел. Днем отлучился на ротном мерине Распуте (имелся в виду царедворец Распутин) в полковые тылы, в офицерскую лавочку. Стол получился богатый: сладости, консервы. Посередке выставил бутылку коньяку. Разливая в крохотные рюмки, демонстрировал осведомленность, опыт:

– Черного кофейку бы… Но, чего нет, того нет. Не обессудьте, господа. Тут не Полтава, – хитро подмигнув, предложил, – разве что полтавских галушек… Мигом сварганю.

Фитилек в семилинейной лампе, повешенной на гвозде в стенке, вздрогнул от молодого крепкого смеха…

После рождественских празднеств потекла будничная окопная жизнь. Крещенские морозы сдавили тихую, но каверзную топкими берегами реку. За одну ночь лед стал держать человека. Усилили караульную службу. Понимали, войну сковала зима, с весной начнется…

Началось раньше. На фронте стояло затишье. Оба берега Прута угрюмо следили друг за другом, выжидая. Стряслось куда важнее событие, чем ожившие позиции. И стряслось оно за спиной, в глубоком тылу. Сперва, как водится, загуляли по траншеям слухи: в окопы являлась богородица, велела втыкать штыки в землю и по домам. У других соседей фельдфебель, снятый австрийским снайпером наповал, повадился в полночь в свою роту, да не абы как, а в обличии козла. Козел тот вещал фельдфебельским голосом: так, мол, раз этак, выведу всех на чистую воду – супротив царя замышляете? Вроде бы под зад пнул солдат того козла штыком, а наутро на том месте нашли новенький целковый серебром. Полковой поп вынужден был в проповеди опровергать слухи. Богородица, мол, являться являлась, но слов тех мерзких не могла произнести, то все происки «смутьянов», «большевиков». Про козла начисто опроверг, дескать, невежество тому вина.

Вскоре густо повалили слухи другого свойства. Опять же у соседей сбежало в одну ночь до взвода солдат, подались в дезертиры, у других за мордобой офицера подняли солдаты на штыки. А где-то, неподалеку, взбунтовался целый полк. Слухи подтвердились: восстал Одоевский полк, выступив против войны и против царя.

А нынче – бах! – как гром среди ясного неба! Весть поразила всех – царь Николай отрекся от престола! В Питере революция! Вести эти принес рано утром один из прапорщиков, Митин. Он дежурил, первый принял по телефону сообщение. Щорс, глядя на ликующего Митина, не мог справиться с портянкой. Не сознавая еще до конца важности происходящих событий, он испытывал во всем теле какую-то волнующую дрожь. Не судьба царя его взволновала, а весть о революции. О неизбежном приходе ее думал давно. Что-то такое даже в воздухе носилось в последнее время. Если вспомнить, что Казя говорил, то явилась она до срока.

Притопывая ненатянутым сапогом, Николай сдернул с вешалки парадный мундир. Хмурился, силясь не поддаваться настроению прапорщика, который прыгал как мальчишка.

– Солдаты знают уже?

– Наверно, – улыбаясь, ответил Митин. – Ты, Николай Александрович, вижу, не взволнован…

– А зачем волноваться? Надо думать, чем на этот раз революция может закончиться и что дальше делать…

Несколько суток жили вестями. Начальство растерянно молчало. Газеты не доставлялись. Николай отметил некоторые странности в происходящем вокруг. Ликовали офицеры, особенно из молодых, вроде Митина. Нацепив поверх шинелей пышные банты из красных лент, они страстно размахивали руками, выкрикивали горячие слова. Старшие чин в основном держались в сторонке. Среди них попадались и вовсе пришибленные. Один штабс-капитан, князь, даже пустил себе пулю в висок. Выстрел в таком бурлящем, ликующем водовороте не прозвучал. Сочувствующих князь обрел, но последователей не нашлось.

С бантом оказался и Хлебников. Столкнулись в штабе полка. Не помня зла, поручик тряс Николая за плечи, заглядывая в глаза, говорил проникновенным голосом:

– Не держи, Щорс, камень за пазухой… Я уж забыл о том маленьком инциденте. Ради революции, а? А ты, гляжу, без банта! Непорядок. Нечего скрывать свои чувства… От кого? От народа? Так для него все это и делается.

Николай не стал ничего отвечать, а про себя подумал: «Для народа! А для кого же еще? Впрочем, посмотрим для какого народа. Время покажет…»

Уставший после многоверстной тряски в седле, он пробирался по траншее к себе в землянку. Хотелось горячего чая да вынуть из сапог гудевшие ноги. Не покидала тревога – как бы за бурными событиями не проглядеть чужого берега. По слухам, ни в Австрии, ни в Германии революция еще не случилась. Могут воспользоваться ситуацией. Дожди поделали промоины, но кое-где на их участке пройти по льду еще можно. Достаточно взвода головорезов, чтобы натворить беды…

Кто-то отшатнулся в нишу, припал к стенке. В густеющих сумерках угадал.

– Ты, Фомин? На посту? А почему без оружия?

– Не в наряде я вовсе, ваше благородие. Подымить вышел на волю… Закурите моего табачку, ваше благородие. А то всё вы да вы свои папироски… А по-нонешнему все теперь равные, что офицер, что солдат.

Странно суетился Фомин, и голос необычный: такое, будто он от чего-то отвлекает, не дает спросить. Картежничают? Пьянствуют? Или дрыхнут все, не выставив секреты? В наряде должен быть взводный Стрепетов, старший унтер-офицер.

– Взводный Стрепетов в наряде у нас? – перебил Фомина, желая унять острое чувство тревоги.

– С секретами у нас все в аккурате…

Ночь спал дурно. Извертелся весь, в голову лезло всякое. Слышал, как вошел не скоро после него Митин, не зажигая лампу, разделся, улегся бесшумно. Теперь мирно посапывает, наверно, видит розовые сны. Поймал себя на том, что завидует Митину – сразу взял быка за рога. Курит из одного кисета солдатского, душевно относиться к солдату, не попирает его человеческое достоинство – немало для офицера. Кто же он все-таки? В первый день, после телефонограммы, выказал себя мальчишкой, легкомысленным семинаристом, как назвал его командир батальона, потом заметно утих, пропал с мундира и бант. Но Николай не придал тому значения. По сути, Митин честный и волевой парень, портят его несколько наивность да застенчивость в офицерском застолье. Но, кажись, все то наиграно, не такой уж он и простак. Не кадет, не эсер: приверженцы тех партий и не скрывались. Возможно социал-демократ или большевик. Наверное, Митин был тогда в землянке с солдатами. А Фомин отвлекал.

А нынче… Фомин намекал емуна штаб-ротмистра, хрупкого белоусого человека в пенсне, серой каракулевой ушанке, появившегося в расположении их батальона. Траншейные «провода» донесли, что он якобы из военной полиции. Должность такая при штабе полка введена недавно. Значит, Митин опасается не только штаб-ротмистра, но, оказывается, и его, Николая…

Фомин, Фомин… В голосе матерого мужика, хлебороба, не слышалось особой радости ни по поводу новшеств, какие ввела в армию революция, ни по приходу самой революции. А ведь она и пришла ради него, Фомина, чтобы облегчить мужицкую долю. Тут же до мельчайших подробностей вдруг всплыло в памяти одухотворенное, торжественное лицо поручика Хлебникова. Так вот кому пришлась революция по сердцу! Наследнику крупного сахарного завода где-то под Екатеринославом, на Днепре…

Такая неожиданная мысль поразила Николая. Ежели Хлебников приветствует революцию, совершенную третьего дня в Петрограде, а Фомин к ней равнодушен, то… Что же выходит? Непонятно. А ведь Митин знает! Знают и солдаты, подчиненные ему, Щорсу. Чувство, похожее на сожаление овладело им. Сколько прочитано книг, медицинских, исторических, военных, но как мало «запрещенных». Именно в них ответы на эти проклятые вопросы…

Нет, надо дождаться подъема. Как говорится, утро вечера мудренее. Утром поговорю с Митиным. Успокоившись, Николай задремал. Открыл глаза от топота и мигающего луча фонарика. В землянке тесно от посторонних людей, кто-то возится с лампой. При свете угадал штаб-ротмистра в серой ушанке. У дверей – солдаты с винтовками. Митин, разбуженный, щурясь от огня, надевал мундир.

– Извините, господа, – развел штаб-ротмистр руками, поглядывая сквозь пенсне на поднявших головы офицеров. – Служба. «Товарища» Митина уведем от вас.

Митин, запахивая офицерскую новенькую шинель, от порога подмигнул: не поминайте, мол, лихом.

Наутро оказалось, арестован в роте не один Митин, еще двое солдат. Аресты прошли по всему полку, взято до полутора десятка из нижних чинов и рядовых, офицерское собрание лишилось троих.

Эти сведения Николаю шепнул «по секрету» Хлебников. Опять столкнулись они во дворе штаба полка. На этот раз вызывал начальник штаба. Группе младших офицеров, в том числе и ему, Щорсу, надлежит явиться в штаб 9-й армии на траншейные курсы.

В беседе выяснилось, что перемены в стране ничего не вносят нового в жизнь армии, кроме как некоторых «демократических свобод» в обращении офицеров с солдатами. Войска присягнули Временному правительству. Война остается войной. Мало того, «революционное правительство», подтвердив союзнический долг Антанте, требует от армии решительных боевых действий. С установлением сухой погоды разворачиваются широкие наступательные операции. Тылы уже ожили: подвозятся людские резервы, вооружение, боепитание.

Учеба на траншейных курсах – тоже подготовка: полк получает бомбометы и минометы. Их будут обслуживать траншейные команды на переднем крае, в окопах.

Весь апрель 1917 года Николай провел под Черновцами. Курсы планировались на полтора месяца, но начальству пришлось сроки ужать. Целыми днями лазили в болотистых низинах, рыли окопы, проводили практические занятия по бомбометанию. Сдавали офицерские зачеты. Назначение Николай получил в свой Анапский полк. 3 мая, в день отъезда, в штабе армии его поздравляли с повышением – приказом по армии и флоту от 30 апреля 1917 года он произведен в подпоручики. Радость для молодого офицера понятна, но для подпоручика Щорса она была омрачена большой неприятностью. В армейском лазарете у него обнаружили туберкулез. Как медик, он понимал, чем это ему грозит. Цветущий возраст – 25 мая ему сровняется 22 года. Еще, по сути, не жил, а смерть решила заглянуть в глаза…

Вместо фронта Николай попал на госпитальную койку. Из армейского лазарета его эвакуировали в Симферополь, в 61-й отряд Красного Креста. Валялся восемь месяцев на больничной койке. Охватило отчаяние. Раздражали первое время белые стены палаты, покрытые марлей тумбочки, люди в идеально чистых халатах, на молодых здоровых лицах которых не сходила печать брезгливости и сожаления. Редко кому удавалось скрыть их. Ночами наваливается страх.

Усугубило болезнь письмо из Сновска. Кинул отцу коротенькую писульку, лишь бы не тревожить, увел от страшной правды: ранен, мол, в ногу. Среди писем сестер оказалось одно и от дяди Кази. Вернулся из Сибири. Все в общем-то хорошо, не будь беды: привез из каторги хворобу. Не назвал, но Николай сразу подумал о чахотке. И тут-то пришла на память мать… Рок какой-то.

Человек привыкает ко всему, даже к смерти. Начал свыкаться. Блеснула короткая надежда: процесс в легких за два месяца лечения замедлился, не вошел в скоротечное русло…

В жаркие июльские дни с утра до вечера пропадал на воле. Палата угнетала, а еще больше разговоры соседей. Болезни, болезни…

Нет, далеко не все о болезнях. О давней мирной жизни, о семьях, о войне, а больше о политике, текущих событиях. У каждого на тумбочке ворох газет, журналов. Читают вслух, спорят до хрипоты. Их пятеро в палате. Старшему за сорок, казачий есаул, по фамилии Голощеков, откуда-то из кубанских краев. Койка его рядом, у изголовья. Противоположную стену занимают тоже двое – оба поручики и оба однополчане, – молодые, лет по двадцать четыре. У окна особняком лежит штаб-ротмистр Рычков. Чин не самый высокий, но власть в палате у него неограниченная – понукает всеми. Какого он полка – помалкивает, делает из того тайну. Воевал где-то в Карпатах. Когда Николай представился, Рычков обрадованно сообщил, что Анапский полк знает – прорывались вместе прошлым летом под Черновцами. Тотчас приставил Николаю кличку «Сосед» и взял под свою опеку.

Желчный, высокомерный, Рычков навязывает свои оценки событиям, которыми так щедро снабжают газеты. Защищает каждый шаг Временного правительства, Керенского, хотя ему, собственно, никто не перечит. Николай, оглядевшись, понял, что именно терпимость остальных позволяет распоясываться штаб-ротмистру. Особенно досаждает он есаулу, доходит до оскорблений.

– Господин Рычков, – как-то не выдержал Николай, – несправедливо и некрасиво с вашей стороны… Есаул Голощеков старше вас. Уважайте хотя бы возраст.

– Сосед! Кого вы защищаете? – повышенным голосом отозвался Рычков из постели. – Если большевики возьмут в Питере верх, попомните… Все из-за казаков! Пятый год случился из-за вас, Голощеков. Ваши нагайки взбеленили до бешенства народ, заставили его хвататься за булыжник.

– Это совсем неумно, штаб-ротмистр, – отозвался кто-то из молодых офицеров.

Рычков, как охотничья собака, повел туда носом, его оттопыренный ус начал нервно подергивался.

Почувствовав поддержку, обрел голос и голос кубанец.

– Вы, Рычков, дозвольте полюбопытствовать, – спросил он ехидно, – где пребывали в ту пору?

– Не старайтесь, есаул, не среди тех, с красными флагами, кого вы пороли.

– И не подумаю.

– Юнкером я был зеленым в пятом году.

– Во, во, – усмехнулся Голощеков. – Юнкера, само собой, и палили из винтовок…

С того дня тирания Рычкова была свергнута. В палате, как и во всей России, водворился «революционный порядок – свобода слова, равенство». Так пошутил один из молодых поручиков, Свирин, курносый, веснушчатый парень с кудрявой рыжей челкой.

– Но не братство, – уточняя, добавил его однополчанин Демьянов.

Внешне Демьянов выгодно отличался от своего неказистого приятеля – высок, темноволос и кареглаз. Дружба их тянется с совместного пребывания в каком-то из московских пехотных училищ. Германские осколки и пули обоих миловали, но за горло взяли Пинские болота.

Между тем события в стране развивались стремительно. В газетах преобладала военная тема – наступление, наступление. И вдруг сквозь этот бравурный гомон пришла весть: на улицах Петрограда пролилась кровь. Расстреляна демонстрация…

Страсти в палате еще больше накалились. По-прежнему громче всех радовался голос Рычкова. Он свою линию гнул упорно. Демонстрация в столице, считал он, – выступление сбитой с толку большевиками уличной толпы.

– И надо стрелять? – отозвался из своего угла поручик Свирин.

Штаб-ротмистр только опалил его взглядом. Не умолчал и Демьянов. Ткнув подушку кулаком, приподнялся на локте, чтобы видеть всех.

– Временному правительству, как видно, управлять молодой республикой нелегко. Тому доказательство – расстрел демонстрации.

– А какое вам надобно правительство? – огрызнулся зло Рычков.

– Ну, во всяком случае… лучше постоянное.

Нечасто слышали стены палаты такой дружный смех. В дверь просунула голову сестра Валя. Она удивленно повела крупными карими глазами, строго обронила:

– Между прочим, господа офицеры, у вас послеобеденный отдых…

Долгое время Валя кого-то напоминала Николаю. Не мог понять. Как-то она заглянула в дверь без косынки. Белые пушистые локоны по плечам. Ахнул: Глаша! Карие глаза и светлые волосы… До мельчайших черточек представил близкое лицо – свою радость и свою беду. С тех пор не мог без боли смотреть на сестру. При ее появлении отводил взгляд, отворачивался к стене, начинал взбивать подушку.

Как нарочно, Валя дольше всех задерживалась у его кровати. Прикладывала пальцы ко лбу, вертела температурную карточку или вызванивала на тумбочке стеклянной посудой. Придумывала и еще хлестче иезуитскую пытку: подтаскивала стул, садилась и начинала обрезать крохотными ножницами ему ногти на руках. Ловя его убегающий взгляд, сердито обещала добраться и до бороды. С весны, как заболел, не вынул из полевой сумки трофейную бритву. Борода выросла на диво буйная, густющая, пальцы не затолкаешь. Она отличается от темно-русых волос чернотой с теплым отливом. Усами тоже давно не занимался – запышнели, слились с бородой…

И все же молодость взяла свое. Мало-помалу они все чаще стали встречаться на воздухе, сначала днем, а потом и вечерами. Валя рассказывала о своей семье, которая жила под Киевом. Мама ее фельдшер. Работает тоже в госпитале. Ее после фельдшерских курсов отправили в Крым. И вот она здесь…

Николаю нравилась эта девушка. Он любил слушать ее приятный мягкий голос, видеть красивый, слегка детский профиль… Ему хотелось поцеловать ее по-детски пухлые губы, но каждый раз останавливал себя, памятуя о своей болезни. Валя прижималась к нему, гладила его волосы… В это время глаза ее светились счастьем. Но Николай понимал, что счастью этому не бывать. Время очень неспокойное, и как оно дальше будет никто не знает…

Валя, обойдя все койки, бегло рассматривая карточки, остановилась возле него. Роясь в просторном кармане белоснежного халата, взглядом искала единственный в палате стул. Но в этот миг прозвучал голос штаб-ротмистра.

– Подпоручик Щорс, – теперь Рычков обращался к нему не иначе как официально, – вас мы еще не слышали… Господина есаула, к примеру, вполне удовлетворяла монархия. Не прочь он и восстановить ее. На худой конец, видеть Кубань свою автономией. Вас какая власть устраивает? Что вы имеете к нынешней, Временному правительству?

Николай с готовностью выпростал ноги из-под простыни, намереваясь подняться.

– Видите, господин штаб-ротмистр, ответить на ваш вопрос трудно. Я знал одну власть. Ушла сама. Что касается этой… Сидеть на штыках невозможно. Убежден. Временное правительство пока как-то еще умудряется сидеть. Но оно ведь временное, вы сами об этом говорите.

Поручики поддержали громким смехом. Валя, так и не вынув из кармана ножниц, угрожающе потрясла кулаками, чтобы не шумели на весь лазарет.

– Я, подпоручик, человек военный, – привстав на колени, потянулся сухожилой шеей Рычков, – и требую определенности.

– Пожалуйста. Я тоже военный. Кровавое побоище в Петрограде вы подаете как выступление сбитой с толку кем-то уличной толпы. Глубоко ошибаетесь. Расстреливали из пулеметов солдат и матросов…

– Расстреливали анархию! Всякую сволочь, дезертиров. Газеты скверно читаете, Щорс.

Николай как ни в чем не бывало продолжал:

– Господин Рычков желал определенности. Доскажу. Из официальной прессы не уловишь истинного положения, одни угрозы в адрес германцев да бравурные призывы к наступлению. А солдатские комитеты требуют мира, отказываются наступать и вообще… против войны.

– Ага! – обрадовался зло Рычков. – Власти добиваются.

– Да. Момент острый… Временное правительство или Советы. Исход зависит от армии. Чью сторону она примет…

– Вот именно!

– Не радуйтесь, штаб-ротмистр. Анапский полк вы знаете. Временному правительству дал один из первых присягу. А нынче отказался идти в наступление. Выводы отсюда?

– Слухи, Щорс… Вредные слухи. Можете за них, знаете… поплатиться.

– Не пугайте! И вовсе это не слухи. Вчера встретил сослуживца, анапца. Он в соседнем госпитале. Призывал один офицер в наступление. Солдаты пытались поднять его на штыки… Штаб-ротмистр, вроде вас. Кстати, он знает вас… по Одоевскому полку.

Рычков на глазах изменился в лице.

– Погодите! – вспомнил есаул. – Одоевский. Где-то в Карпатах… Восстание там подымалось на рождество!

– Да, – кивнул Николай. – Так господин Рычков прямой участник в нем…

Пощадил, не досказал – удовлетворился жалким, растерянным видом штаб-ротмистра. Понимал, спесь с него сбита окончательно. Сознаться в таком деле по нынешним временам опасно. Январские события в Одоевском полку всколыхнули весь фронт, и деспот офицер первым поплатился своими боками за воинственные призывы. На штыки не брали, как того анапца, – разделали прикладами при ясном дне. Оттого и зачах…

К осени фронт уже потерял интерес и значение – разложился совсем. Солдаты не стреляли с той и другой стороны – обнимались. В печати и в народе загуляло необычное для войны слово «братание». Внимание всех приковано к Петрограду. Кто кого? Временное правительство или Советы? Никогда так не ждали газет. И весть пришла: Временное правительство низложено…

Жизнь в палате успокоилась, а вскоре почти заглохла. Первым исчез Рычков, не прощаясь, ночью. За ним – есаул. Этот поклонился всем от порога, приглашал к себе на Кубань, в теплые, благодатные края.

В конце декабря откомиссовали по чистой с военной службы и Николая. Старую юнкерскую шинель его и холщовую солдатскую сумку доставила из вещевого склада Валя. Прощались они за чугунными воротами госпиталя.

– Возвращайся, если что… Тебе нужен крымский воздух.

Он ответил, обняв ее на прощанье:

– Время покажет… Не обещаю…

Поезд увозил его на север, в родные места…

Сновск встретил Николая неприветливо, хмуро. Людей на вокзале необычно много. Больше серой, окопной братии: едут ватагами, сбиваясь уже в дороге в землячества. Винтовки без малого у всех. Домой, по хатам тащат, видать, привыкли на фронте, винтовки стали роднее и ближе жен.

Вдоль вагонов прохаживались моряки, опутанные накрест пулеметными лентами. Шагают вразвалку, будто по палубе. У самых лодыжек, едва не касаясь затоптанного снега, болтаются на ремнях маузеры в деревянных кобурах. Кого-то высматривают. Николай спиной почувствовал на себе их взгляды, цепкие, ощупывающие.

– Коля Щорс! Ты?

– Он самый, – ответил человек в грязной, поношенной шинели.

Лицо у Щорса было худое, истощенное, давно не бритое. Большие серые глаза лихорадочно блестели.

– Я думал, меня не узнают.

– Ну, ты приметный. Однако, здорово свернула тебя война.

– Бациллы Коха от десяти до двадцати в поле зрения микроскопа, – улыбнувшись, сказал Щорс.

– Чахотка?

– Да, на почве истощения и ранения, как свидетельствуют мои документы.

Подошло еще несколько железнодорожников. Они сообщали друг другу:

– Колька Щорс с фронта вернулся.

– Колька? Фельдшер?

– Тот самый. Только, сказывали, фельдшером он недолго был, потом в офицеры вышел.

– Слух был. Не ранен?

– Чахоточный, говорят. Лица на нем нет.

Щорс шел со станции домой, опираясь на толстую палку, часто останавливался, хватался за бок и кашлял. По обе стороны улицы стояли одноэтажные деревянные дома с маленькими окнами, залепленными снегом.