Текст книги "Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса"

Вот и родной дом. Стряхнув на крыльце мокрый снег, прилипший к шинели, Щорс постучался. Мачеха, открывшая дверь, вскрикнула от испуга.

– Не бойся. Это я, Николай, – сказал Щорс и закашлялся.

Удручающей оказалась встреча дома. Старик-машинист, обнимая сына, с трудом сдерживал слезы. Куча полуголых детишек потянулась к солдатскому мешку старшего брата.

Испуг, оторопь, жалость вызвал своим появлением у близких. Николай понял, что причина в его внешности. Присмотрелся к себе, вроде ничего особенно не изменилось, привык, но домашние знают и помнят его другим. Пожалел, что не послушался Валю и не предоставил ее ножницам свободу. Можно было бы сменить и шинель на более приличную. Сняв свою грязную, поношенную солдатскую шинель, он попросил дать ему умыться.

Дома оказался и брат, Константин. Не виделись с лета 14-го. Возмужал, гладко выбритые щеки источали здоровье, свежесть. В душе позавидовал. Брат тоже офицер, но рубаха на нем простая, солдатская и шаровары тоже. Все порывался расспросить брата о его службе, но мешала детвора, липла – не оттолкнешь. Всячески отстранял от себя, не брал на руки, чтобы не заразить. Мачеха заметила, промолвила:

– Соскучились ребятишки, не обижайся на них.

Причину своего поведения во всеуслышание открыть не хватало сил Николаю.

Отца тоже не видел с начала войны. Поразил вид: совсем стариком стал! Ссохся, сморщился, оскудели волосы и усы, ростом убавил. Сердце сжалось от жалости, видя, как он суетится возле него. Николаю духу не хватало открыть и ему свою беду – вконец добьет отца.

После бани, устроенной, как в детстве, на кухне, в свежем белье, в горнице у зеркала развернул бритву. Все свободные в доме приняли участие в судьбе его бороды. Младшие шумели хором и вразнобой, высказывались, чтобы сбрить. Константин был против, но оказался в меньшинстве. С добродушной усмешкой, пожимая крепкими плечами, сам же взялся за ножницы. Подстригая, говорил:

– Нынче модно голосовать. Демократия… Все решает голос. Большевики так и власть взяли. Большинством.

– Сам-то не большевик? – переняв в зеркале его взгляд, спросил Николай.

– Как же! Первый – штык в землю, и айда. Поперед тебя дома очутился.

Брат все тот же, балагур, весельчак. Куда ветер, туда и он. Легко, наверно, таким жить на свете, в любых условиях, в любом месте приживется.

– Ножницами, гляжу, орудуешь ловко, – сказал, чувствуя прилив тепла к брату.

– Жизнь, она всему научит…

В тот же день Щорс встретил своих старых товарищей. Первым пришел Дмитрий Хвощ.

Щорс с трудом узнал его. На пороге стоял высокий, худой человек в потертом драповом пальто, которое висело на нем, как на вешалке, и все было в каких-то пушинках, мелких перышках. Из-под сбитой на затылок, невероятно измятой шляпы торчали всклокоченные волосы.

Небрежно поздоровавшись со Щорсом, как будто он не видел его всего несколько дней, Хвощ с первых же слов ни с того ни с сего заявил:

– На работу в Сновске, Николай, не рассчитывай. Безработица.

Голос у него был хриплый, глаза злые.

Щорс засмеялся.

– Ну, какое-нибудь дело найдется. Я все-таки имею диплом фельдшера.

Хвощ вдруг схватил Щорса за руку и прохрипел на ухо:

– В Сновске все знают, что ты был офицером. Лучше сматывайся отсюда поскорее.

– Глупости, – спокойно сказал Щорс, – скажи лучше, что ты сам делаешь.

– Безработный. Скрипач-недоучка. Прогоревший мечтатель. В общем, мы с тобой два сапога пара. Ты ведь, Колька, тоже мечтатель, а с сегодняшнего дня считай себя безработным.

Хвощ махнул рукой и стал жаловаться на товарищей, которые, кроме политики, ничем не интересуются.

– Живешь один, как сыч. Тебя это, Колька, тоже ждет. Твои бывшие есаулы, пожалуй, и разговаривать с тобой не захотят. Ведь они все большевиками стали.

– Кто? – быстро спросил Щорс.

Хвощ, загибая пальцы на руке, начал перечислять школьных товарищей Щорса.

Щорс перебил его:

– Список длинный. Не забудь включить в него Николая Щорса, – он тоже большевик.

Хвощ взял свою измятую шляпу, повертел ее в руках и зло засмеялся.

– Ты что? – спросил Щорс.

– Сам над собой смеюсь, – сказал Хвощ и, не надев шляпы, вышел на улицу.

На крыльце он чуть не столкнулся с Казимиром Табельчуком, который шел, видимо, прямо с работы, в засаленном ватном пиджаке.

Щорс, заметя в окно Казимира, выбежал на крыльцо. Друзья обнялись, поцеловались и, оба сразу закашляв, отвернулись друг от друга.

– Погода сегодня сырая, – сказал Казимир.

Он почему-то скрывал, что болен туберкулезом, и кашель объяснял всегда погодой. Щорс, в свою очередь, сказал, улыбаясь:

– Да, я вот тоже немного простудился.

Встретившись глазами, друзья громко рассмеялись.

– Ничего, Коля, на наш век здоровья хватит.

Щорс рассказал Казимиру о своем разговоре с Хвощем. Казимир перебил его:

– Конечно, курица не птица, прапорщик не совсем офицер, но, по правде сказать, Коля, у некоторых хлопцев сомнения есть. Думают, дорожку ты себе протоптал к «их благородию», – и теперь не по пути с ними.

– А ты что думаешь? – перебил Щорс.

– Я думаю, Коля, что твоя военная подготовка очень пригодится партии. Хорошо сделал, что поступил в школу прапорщиков. Военные люди сейчас ой как нужны большевикам.

Вечером у дяди Кваско Щорс встретился со своими бывшими есаулами. Сомнения, которые были кое у кого из них относительно политических убеждений их бывшего атамана, быстро рассеялись.

– А что, хлопцы, не придется ли нам опять собираться в отряд? А? Как смекаете на этот счет? – спросил Щорс, едва успев со всеми поздороваться.

– Пожалуй, что и придется.

– Видимо, дело к этому клонится.

Уже почти к ночи, снова пришел к Николаю дядя Казя. Уединились на кухне. В доме уже все спали. Посмотрев друг на друга, снова заговорили о здоровье. Чахотка у обоих.

– Привез из Сибири, с царской каторги, – несколько обреченным голосом промолвил дядя, окидывая взглядом племянника. – А ты, вижу, свою из окопов. По письмам твоим догадался, не ранением тут пахнет… Полгода небось лежал?

– Восемь месяцев.

– Открытая форма?

– Затянуло.

Кто-то из малых скребся в дверь. Николай подпер спиной, не пустил.

– К вам пойду ночевать. Сам видишь, дети… Лезут. Мачеха обиделась. Вроде чужой, мол. Не придумаю, отцу как сознаться или Косте…

– Отец знает.

– Откуда?

– Такое трудно скрыть. Прибегал днем до нас отец. Плакал… Сдал совсем старик…

Дома у Табельчуков, в постелях, без лампы, дядя с племянником наговорились досыта. Угомонились, когда побелели щелки ставен…

– Давай спать, свет вон в ставнях, – сказал сквозь зевоту Казимир.

Сотой доли, оказывается, не проникало в газеты из того, что происходило на Украине. Родная сторона бурлила. С весны еще, после свержения царя, подняла она норовистую голову. В апреле на съезде националистов было сформировано правительство – Центральная рада. В Раду вошли представители буржуазии и националистически настроенной интеллигенции. При помощи украинских социал-демократов и эсеров правители пытались возглавить национально-освободительное движение на Украине. Но это оказалось им не по силам. Между революционным пролетариатом и украинской национальной буржуазией вспыхнула жестокая борьба за политическое руководство крестьянскими массами. В первом же универсале Рада провозглашала, что земельный вопрос решит учредительное собрание, осудила захват крестьянами помещичьих земель.

После октябрьского переворота в Петрограде Рада объявила независимость Украинской народной республики. Военные дела в генеральном секретариате – исполнительном органе Рады – поручили Симону Петлюре…

– Ох, раздует кадило этот Петруля, чую, – мрачно шутил дядя Казя. – В народе так величают его. Круто взяла Рада. Связалась с французами. До двухсот миллионов франков гребанула заем. А что взамен? А взамен пообещали не прекращать военных действий против австрийцев и немцев. В пику Советской России.

– Какими ж такими силами собрались воевать? – спрашивал Николай.

– Как какими? Старые части еще стоят на линии. Штыки в землю воткнули не все, как наш Костя. Но что она делает, Рада? Пропускает контрреволюционные казачьи полки на Дон. Атаман Каледин собирает против Советов силу. Спелись с Петлюрой. Зато революционные отряды красногвардейцев, рабочих Питера и Москвы, направляющихся через Украину на Каледина, Рада задерживает. Ох и столкнут нынешние правители нас с Советской Россией в братоубийственную бойню. Как пить дать столкнут.

– Не пойму, чья власть в Сновске сейчас? – спросил Николай, растревоженный новостями. – Матросы какие-то вышагивают на вокзале.

– Да разве только матросы? Здесь полно всякого сброда, которое ни вашим. Ни нашим… Сами по себе. Но польза есть: зато синежупанники Петлюры носа не кажут. А власть есть – Совет рабочих депутатов. Председательствует Михайловский, Михаил Иванович. Связь с Гомелем давняя, ты должен помнить. Там Советская власть прочная… Не протянет долго Рада…

Слова дяди оказались пророческими.

После рождества нагрянули в поселок гайдамаки. Явились со стороны Бахмача железной дорогой. Засинели их жупаны по ближним от вокзала улицам, засыпанным свежим снегом. На диво мирно вели себя, держались кучно, возле теплушек. На площадке в конце состава угадывалось под брезентом орудие.

Необычное поведение синежупанников насторожило и обеспокоило местный ревком. К концу дня их тайные намерения полностью раскрылись. Из Гомеля по своим каналам Михайловский получил сообщение, что оттуда выходит вооруженный отряд. Составы проследуют на Бахмач. Их, путейцев, предупреждают, чтобы глаз не спускали с железного моста через Снов. А вскоре в депо вбежал один из членов Совета, Пепик, с новостью: гайдамаки намереваются взорвать мост.

Всю ночь бодрствовали деповские. У стрелок, у моста держали усиленный караул. Не теряли из виду и пыхтевший паровоз гайдамаков, занявший с утра главную ветку. К рассвету в самом деле паровоз прибавил пару, ожили и теплушки.

Состав из станции не выпустили. К дружной стрельбе деповских подключились фронтовики с ближних улиц, у кого имелась винтовка. Отчаянно палили из маузеров и матросы, сбежавшиеся на шум. Обнаружив огненный заслон, гайдамаки, отстреливаясь, так задом и выкатились, орудие даже не расчехлили. Помогли ко времени пущенные кем-то слухи: из Гомеля, мол, прибыл бронепоезд красных, остановился перед мостом. Потом у Табельчуков об этом бое со смехом рассказывал Костя, тоже побывавший там.

К вечеру следующего дня из Гомеля подошел первый эшелон, набитый вооруженными солдатами, без погон и кокард на смушковых папахах. Революционный отряд вел бородатый латыш Рейнгольд Берзин. В него входили два пехотных полка и рабочие-красногвардейцы из Минска. Берзин – член Военно-революционного комитета 2-й армии Западного фронта. Незадолго до того они заняли в Могилеве ставку. Вместо генерала Духонина, временщика, Советское правительство на пост верховного командующего назначило прапорщика Крыленко. Теперь Берзин спешил на подмогу революционным украинским войскам в борьбе с петлюровцами.

Вскоре провода доставили радостную весть – в Киеве взвился красный флаг. Рада бежала в Житомир. К концу января почти на всей Украине была установлена Советская власть. Кровь не пролилась меж украинским и русским народами, как того жаждали местные буржуазные националисты…

Сновский Совет, выйдя из подполья, размахнулся широко. Возни и хлопот требовали школа, больница, пекарни. Нашлось дело и вновь введенной милиции. Николай одним из первых ощутил на себе ее присутствие в поселке.

Среди ночи вбежал к Табельчукам Константин. Без шапки, без шинели, с ремнем в руках, раскрасневшийся на морозе, не отдышавшись, выпалил с порога:

– За тобой, Николай… Из милиции! Трое с винтовками. Как царского офицера… Сказал им, ты где-то у дружков задержался. Детвора там просыпается, могут указать…

– Что за чертовщина! – возмутился Казимир Михайлович, сбрасывая ногами на пол одеяло. – К Михайловскому пойду. Как офицера, говоришь? Идиотство! Гм, офицера нашли… Тебя-то почему не взяли?

– Черт их знает, – растерянно пожал плечами Константин.

– Ну да, ты же бегал с ними в ту ночь… Пугал гайдамаков. А Николаю, может…

– Успокойся, дядя Казя, – спокойно сказал Николай. – Явное недоразумение. Сейчас выясним… Костя что-то путает.

Константин, мотая головой, так и вцепился в дверные косяки. Он понял намерения брата.

– Нет, нет. Не вздумай… Чрезвычайка! Разговор там короткий. Приезжие. Шепнул один из них… Потому я и прибежал. Уходи. До чужих, к своим нельзя…

Остаток ночи Николай провел в церкви. Отводил дед Михайло. Окоченевший, с рассветом перебрался огородами в сад к Плющам. Двое суток обитал у дружка, днем в тепле, а на ночь лез на чердак. Митька надолго не отлучался. Через него держал связь с внешним миром. Угнетала нелепость, в какую попал, но он понимал и логику этой нелепости. Офицерство в общей массе не приняло революцию, поднялось против Советов. Из России, центральных губерний, оно бежит на юг, сюда, на Украину, стекается на Дону. В Ростове и Новочеркасске собралась вся верхушка – бывший верховный главнокомандующий генерал Корнилов, начальник штаба ставки генерал Алексеев. Словом, самый цвет. Туда и бегут, тайком, переодетые, под чужими именами…

А почему Советы должны верить ему, офицеру? Почем знать им, что он не глядит на Дон, как другие? Но он списан со службы за непригодностью, он кашляет кровью и нуждается только в теплом месте под крышей… Нет, дни горячие, времени разбираться с каждым в отдельности не отведено.

Встречаясь ночами с братом, Николай сумел убедить его, чтобы они с дядей не мотались там, не добивались ни у кого заступничества.

– Бесполезно, уверяю вас, – настаивал он. – Время решит само…

– Так говорит и чекист тот. Пускай, мол, не высовывается покуда.

– Спасибо надо сказать неизвестному покровителю моему. Уж он-то лучше нашего понимает… Подумайте о другом месте. Можем людей подвести, Плющей. Да и мерзну ночами… Кожух не спасает.

На другую ночь пришел за ним зять, Петро Бондарович. Развязывая узел, пояснял:

– Переоденься, из моих обносков, железнодорожных. Паровоз возле электростанции, в тупике. Сброшу на разъезде, у дружка.

Через сутки вернулся Петро. От порога было заметно, что доставил добрые вести.

– Сбирайся обратно, Николай. Утряс Казимир Михайлович в Совете… Какой-то начальник высокий из чекистов побывал вчера в Сновске, разобрались.

В паровозе, в грохоте, копотной духоте, Петро вынул из кармана сложенную газетку: почитай, мол. Заголовок насторожил. Новость! Австро-германские войска движутся на Украину. Как? Почему? С какой целью?..

18 февраля 1918 года почти полумиллионная австро-германская армия начала оккупацию Украины. На железные дороги страны врываются немецкие бронепоезда. Под их прикрытием идут серые колонны солдат в металлических касках. В хвосте немецких колонн двигаются пестрые гайдамацкие отряды контрреволюционной Рады, заключившей договор с правительством империалистической Германии.

Украинская буржуазия надеялась немецкими пушками разгромить пролетарскую революцию. Хозяева империалистической Германии надеялись превратить Украину в свою колонию.

«Украинское правительство… в своих действиях должно зависеть от германского и австро-венгерского главнокомандующего» – заявил германский посол на Украине генерал Мумм.

«Украинское правительство обязывается до 31 июля 1918 года обеспечить центральным державам 60 миллионов пудов зерна и 2750 тысяч пудов живого рогатого скота» – гласит договор Центральной рады с правительствами Германии и Австрии.

Богатая страна кажется империалистам легкой добычей. Плохо вооруженные, наскоро собранные красногвардейские отряды не могут противостоять вымуштрованным, снабженным новейшим вооружением регулярным полкам немецких оккупантов. Но чем глубже продвигаются оккупанты в страну, тем большее сопротивление встречают на своем пути. Под руководством большевиков украинские рабочие и крестьяне объявляют оккупантам народную войну.

Слесарь Клим Ворошилов, стоящий во главе большевистской организации Луганска, обращается с призывом к рабочим:

«Грозный час настал… Нашей революции, нашим завоеваниям грозит смертельная опасность. Немецкая буржуазия идет спасать буржуазию российскую… Товарищи! В нас самих решение своей судьбы… Все, кому дороги идеалы пролетариата, все… все до единого – к оружию!»

Спустя несколько дней под командой Ворошилова отряд луганских рабочих выступает навстречу оккупантам.

Моряки Одессы принимают резолюцию: «Защищать город до последней капли крови. Сдаваться только мертвыми».

В Херсоне рабочее население так встречает немцев и гайдамаков, что им приходится бежать назад без оглядки тридцать километров. На каждой улице их провожает пулеметный огонь. Из окон летят ручные гранаты, кирпичи. В рабочих кварталах выступают жены рабочих, вооруженные ухватами, кочергами, топорами. Даже дети ввязываются в уличную схватку. Школьникам удается утащить у немцев пулемет. Прошло несколько дней, прежде чем оккупанты, получив подкрепление, осмелились вновь приблизиться к городу.

В Николаеве на второй же день после оккупации начинается восстание. На улицы выходят вооруженные рабочие и солдаты. Бой продолжается два дня. Немецкая артиллерия бьет по рабочим кварталам. Вспыхивают пожары. Десятки домов превращаются в развалины.

В Кременце начальник немецкой дивизии, вступившей в город, опубликовал 28 февраля приказ, один из пунктов которого гласил:

«За каждого убитого или раненого германского солдата будут немедленно расстреляны первые попавшиеся десять жителей».

В Екатеринославе несколько сот рабочих, защищавших город, немцы расстреляли пулеметным огнем на вокзальной площади. Раздетые трупы расстрелянных возили на грузовиках по городу для устрашения населения.

Но никакая жестокость не может потушить повстанческое движение. Вслед за пролетарскими городами подымаются на борьбу и украинские села. Целые батальоны немцев уничтожаются пулеметами крестьянских засад, немецкие разъезды, заночевавшие в деревне, к утру бесследно исчезают, а крестьяне, вооруженные немецкими винтовками, уходят партизанить. Вступив в село после ожесточенного боя, немцы, в поисках красных, обыскивают все подвалы, клуни, погреба, сеновалы. Но красные неуловимы…

Николай понимал, что несет с собой вторжение немцев на Советскую Украину. Быть крови… Какой еще! Забыв о своей личной беде, болезни, в мучительных раздумьях, он отчетливо увидал свое место в надвигающихся кровавых событиях. До времени сам себя вывел из строя, уложил в постель умирать… Нет! Собственно, ничего еще им не достигнуто, палец о палец не стукнул, чтобы быть нужным людям. Одни ищут применения своим молодым силам в науке, другие – в революции, в борьбе. Жить этим только в мыслях… Нет, нет. Хватит! Пришла пора и его. Завтра может быть поздно. В двадцать два года помереть в постели?..

Клокотало все внутри. Не мог он сидеть за закрытой дверью сложа руки. Подступал к дяде Казе с ножом к горлу. Тот, дивясь перемене в племяннике, радовался и в то же время терялся.

– Советская Россия подписала соглашение о временном перемирии с Германией… – взволновано говорил Николай. – В этом большой здравый смысл. Большевикам нужен как воздух мир. По миру соскучилась армия. Пять-шесть миллионов мужиков в серых шинелях! Но Рада эта, недобитая, прости господи… Ей ничего не стоит лечь в постель к любому. Вчера валялась с французами, а нынче плюхнулась к немцам. Кто больше заплатит. Она все делает, чтобы оторвать Украину от России.

– Не кипятись, – протестовал Казимир Михайлович. – Декабрьское перемирие нарушили сами немцы, а не Россия… Но мы не знаем до тонкости другого. Именно советская делегация тогда во время мирных переговоров в Брест-Литовске признала назначенную Радой делегацию Украины правомочной. В чем здесь тонкость? Или это какая-то ошибка, просчет?

– Не нам с тобой, дядя, гадать о тех тонкостях. Разберутся потом, может, и без нас… Сейчас решается… Быть народу Украины свободным, или попасть в рабство, под немецкий сапог. Рада так и сделала. Пятьсот тысяч голодных австрийцев и пруссаков посадила на шею селянину. Цель-то видна как на ладони – убрать Советы. А это значит залить республику кровью. Кровью народа. И крови той быть!..

Вот он, какой племянник! Именно таким Казимир Михайлович хотел его видеть задолго до нынешнего дня. Смалу чувствовал в нем скрытую силу, оттого так тянулся к нему душой, редко проявляла она себя, сила та. Кажись, теперь то самое время.

– Смотришь как-то так… По-твоему, несу чушь? – переняв его взгляд, спросил Николай.

– Не обращай внимания, племяш. Это я так… Ты прав.

Кроме них, в горнице Костя с Митькой Плющом. Еще раньше пришел к дяде его давний приятель, Кузьма Науменко. Они с ним вот уже зиму в кровь бьются со всяким эсеровско-меньшевистским сбродом, окружившим тесным кольцом председателя, старика Михайловского. Их два голоса тонут в крике этой шушеры. Дядя жалуется, а сделать ничего не может. Советовали ему плюнуть на ту горластую компанию. Нынче в Совете тоже обсуждался вопрос о вторжении немев. Большинство признало это не вторжением, а спасением Украины. Наконец, Михайловский не выдержал, прислушался к совету – плюнул.

– Откуда взяться силе, – с жаром спросил Кузьма Науменко, потрясая газеткой, – какая бы преградила дорогу немцам? Пятьсот тысяч! Отборнейшие войска, оснащенные техникой. Вот читайте.

Николай, прячу улыбку под усами, ответил:

– А мы с тобой на что? Смотри, нас уже пятеро. Так в каждой хате. А по всей Украине, посчитай, сколько хат?

– Кто же ее поднимет, ту силу? – вмешался Костя. – Они будут скоро и в Сновске.

– Будут.

Не давая разгораться спору, Казимир Михайлович с серьезным видом посмотрел на Николая:

– Регулярных войск у нас на Украине нет. Да и откуда? Неделя всего Советам… А что сделают красногвардейские отряды, неорганизованные, плохо вооруженные? Фронт вот он, от Гомеля до Черного моря. И если Россия не поможет – все, хана! За немцами вслед потянутся гайдамаки, а за теми – помещики, капиталисты и всякая буржуйская сволочь…

– России не до нас самой, – буркнул Кузьма.

– Мы есть! Мы! – Николай выставил ладони. – У нас руки, которые умеют держать оружие. Уйдем в Елинские леса. Будем партизанить, бить оккупантов. Тогда придет и помощь. Именно из России. Ну, не сидеть же и ждать…

Ждать долго не пришлось. Поглядывали всё в сторону Бахмача, а немцы вот, из Гомеля. Весть доставил Табельчукам Кузьма Науменко. Чуть свет поднял весь дом на ноги.

– Бронепоезд!.. В Городне… Немцы! Телеграф перехватил. Бегу со станции, – выпалил он, едва перешагнув порог.

Свесив босые ноги на вязаный коврик, Казимир Михайлович с недоумением уставился на племянника, уже обутого, застегивавшего мундир.

– Не теряй времени, дядя, – возбужденно-весело посоветовал Николай. – Через пару часов, самое большое, бронепоезд пожалует в Сновск. Немцев страсть интересует наш мост. Как военный, говорю тебе.

– Что ты предлагаешь?

– Из Бахмача может отступать какой-нибудь красногвардейский отряд. Проще простого влиться к нему. Можно уйти в Елинские леса. По слухам, в одном из крупных сел, Семеновке, действуют красные партизаны.

Пока набивали сумки, Костя бегал по дружкам, кто ближе живет. Загодя обговаривали: встреча за Носовкой, в зарослях речушки Турейки.

У шаткого мостка раньше всех оказались Николай с дядей. Вслед за ними вынырнул и Кузьма Науменко. Путейскую одежду он успел сбросить, влез в старенький полушубок, заячий малахай и рыжие катанки. Мешок за плечами, винтовка в руках. Опирается на нее, как на посох.

– Это я понимаю! – обрадовался Николай. – Партизан всамделишный. Лесной житель. Маскировка абсолютная. А ты, дядя? Побоялся расстаться со своей черной форменкой. Немцы заметят на белом сквозь Елинский лес. Говорил же тебе…

– Сойдет, – отмахивался Казимир Михайлович, а в душе пожалел, что ослушался племянника. У отца в сарае висит на гвозде еще добрый кожушок. Шерстяных носков, белья про запас насовал в сумку. под шинель поддел овчинную душегрейку. – Ничего, стерпится, весна не за горами.

– Что-то весной не очень пахнет. Ишь лепит, в пяти шагах ни черта не разберешь.

Николай обеспокоенно вглядывался в белую шелестящую стену. Пора бы догнать Косте. Кто еще с ним прибудет? Ребята намечались, фронтовики. Недавно вернулись Никита Воробьев, Мороз Сашка, Степка Ермоленко… Зачернело. Угадал по походке Костю и двоюродного брата, Ивана Колбаско. Третий тоже в шинели и смушковой папахе, с винтовкой и вещмешком. Шагает твердо, по-пехотному. Здороваясь за руку, узнал в нем Степку Ермоленко.

– Залепило, Степан, едва признал.

– Богатый буду, – прогудел простуженно тот, сбрасывая варежкой с бровей хлопья снега.

Прождали немало. Курцы не по одной цигарке сдымили. От напряжения ломило глаза. Под ремень вползает знобкий холод. Николай, ежась, подумал, что дальше топтаться и ждать нет смысла. Сашке Морозу успел сказать Костя, не отказался сразу, ушел вроде собираться. Черт его знает, могли и домашние навалиться. Еще Митька Плющ. Лучше бы не увязывался: хватишь с ним лиха, а пуще возни.

– Двигать пора, – произнес он, избегая взглядов. – Догонят, если что…

Шли проселочной дорогой, заваленной снегом. Дневали в Луках. Выбрались из поселка в ночь. При входе в елинские сосняки, на опушке, к ним прибилось еще трое, из Боровичей. Топают, как и они, в Семеновку.

– Во, уже войско! – пошутил Степан.

В Орлюковке подвалило сразу шестеро – местные и из ближних сел. Без малого взвод. Николаю так хотелось шутки ради подать команду, но вовремя спохватился: подумают, напрашивается в командиры…

Село Семеновка раскинулось на облысевших от сосняка песчаных склонах, полого сбегавших к реке Снов. Облик его отдаленно напоминает Сновск – базар возле церкви, река, лес. Железнодорожная ветка своя – Новозыбково – Кролевец.

Издавна Семеновка слывет своими ремеслами. Через двор – гончар, сапожник, шорник, кожевенник, кузнец, портной, бондарь, каретник. Кустари-ремесленники народ ухватистый, корявые, дубленые руки сноровисто владеют шилом, молотком, ножницами. Не в пример селянину, им виднее, кто больше всего на них наживается. Потому, наверно, каждое правдивое слово так легко западает им в душу, будоражит, заставляет думать, а руки сами собой хватаются за топор или оглоблю. В пятом году многие семеновцы брели, гремя кандалами, по бескрайним сибирским трактам.

Едва в Петрограде взяли верх Советы, семеновцы выкинули над правлением красный флаг. При волисполкоме был собран красногвардейский отряд. К солдатам-мастеровым прибивались селяне из ближних поселков и хуторов.

Веское слово в отряде имели политкаторжане – братья Лугинцы, Петро и Константин, Казимир Квятек и Григорий Бабченко, учитель, ныне председатель волисполкома.

Отряд жил и воевал на колесах – в эшелоне. Всю зиму раскатывал по рельсам, уводившим в глубь Украины, в сторону Харькова и Киева, вытеснял вместе с революционными войсками Раду.

В феврале кинулся на зов Полесского комитета РСДРП(б) и Гомельского Совета. Под Калинковичами семеновцы столкнулись с частями корпуса генерала Довбор-Мусницкого. Сформированный Временным правительством из поляков, пленных и состоявших на службе в русской армии, корпус поднял в середине января мятеж. Легионеры захватили ряд городов и железнодорожных узлов по гомельской ветке Бобруйск – Рогачев. Советская власть в Белоруссии переживала тревожные дни. Революционные войска Западного фронта и отряды красногвардейцев одолели мятежников, остатки корпуса увел Довбор-Мусницкий к немцам.

Немногие семеновцев вернулась из-под Калинковичей…

В этот тяжкий для отряда час и прибыли сновцы в Семеновку. На станции попали на Константина Лугинца. Радости тот не проявил. Изможденное, уставшее донельзя лицо его с серыми обвислыми усами, казалось, ничем уже не оживишь. Маленькие глаза, в морщинистых веках, пожалуй, сохраняли еще какой-то интерес к окружающему. А кругом кутерьма. Перрон кишит серым людом. Штурмуют все составы, в какую бы сторону они не двигались.

– Очумел чисто народ, – качает скорбно Лугинец стриженой головой, стоя у откинутой двери теплушки. – Солдат – понятно. Но те, с клунками, с детворой… Куда? Зачем? Бросают живое, едут на мертвое.

На ночлег отвели сновцев в большой каменный дом на площади, против церкви. Хлопоты те взял на себя другой Лугинец, Петро, старший. В просторной натопленной гостиной вместились все. Уходя, Петро распорядился и об ужине.

– Не обеднеют, – усмехнулся он на замечание Казимира Михайловича. – Мясники. А свои клунки вы поберегите. Неизвестно еще, когда отряд соберется с духом да встанет на колеса.

К ужину подвалили хозяева. Самая верхушка отряда. Человек пять, возглавляли братья Лугинцы. Среди них командир – Зубов Яков, из прапорщиков, стройный парень с румяным лицом и живыми серыми глазами. Пожимая Николаю руку, он доверительно кивнул, указывая взглядом на мундир: тоже, мол, из «бывших». Учитель Бабченко, худой, высокий человек в очках, со впалыми щеками и выпуклым лбом, назвался сам. Третьего, в ватном пиджаке, в солдатской смушковой шапке, представил младший Лугинец. Варшавский поляк, Казимир Квятек, из семьи железнодорожника, лета тоже немалые, за тридцать. Треть своей жизни он прогремел царскими кандалами по всей ближней и дальней Сибири, испробовав Александровский централ, Нерчинские рудники и амурские каторжные стройки. Там-то и свела их одна дорога с Константином Лугинцом. Бунтарь по духу, террорист, избежавший из-за малолетства смертного приговора за покушение на жизнь варшавского губернатора, на каторге Квятек проникся к программе большевиков. За Константином увязался в Семеновку, тут с головой окунулся в организацию красногвардейского отряда.

Ужинали шумно, в разговорах и спорах.

От громких разговоров младший Лугинец утащил в другую комнату своего постоянного напарника, Квятека, и Табельчука. Казимир Михайлович тянуло к своим однокашникам по сибирским этапам. Случалось, топтали одни и те же дороги, даже пролеживали те же нары по тюрьмам, только не сходилось время.

– Угодили вы… в самый момент, – засокрушался Константин, сворачивая козью ножку. – Повешают носы, боюсь, твои хлопцы, познав обо всем… И надо ж… Ах ты! Да, вложил нам, дьяволов поляк, так вложил. Генерал тот, Мусницкий.

– Регулярная армия, что ты хочешь! – Квятек, усаживаясь на кушетку, жестом приглашал и гостя. – А у нас толпа. Ни строя, ни дисциплины, ни порядка. И командиры тоже…

– Не расходись, Казимир Францевич, – взмолился Лугинец. – Не затем мы оторвали от стола человека… Обсудим, взвесим со всех сторон, прежде чем на люди выходить.

У Квятека лицо смуглое, не по летам молодое, есть в нем что-то татарское: скулы, разрез глаз и жидкая растительность на губе и подбородке. Лугинец явно унаследовал внешние черты от предков своих, запорожцев: нос бульбой, усы. Оселедца не хватает – стригся наголо. Они с Квятеком ровесники, но выглядят по-разному. Каторга боком вышла Константину – ссутулила, цинга попортила рот. Поляк держится хоть и бедово, но не поддался.