Текст книги "Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса"

Угрожающе размахивая скалкой, Шульц кричал:

– Пшел вон! Я вот буду сейчас розанчик вам давать, молодой человек!

Но сердце у Шульца было мягкое, оно разоряло его. Пошумит, пошумит, а розанчик или рогальку все-таки даст. Вообще Шульц слыл чудаком большой руки. Он устраивал, например, у себя в пекарне, которая была одновременно и колбасной, литературные вечера. На один из таких вечеров и позвал Казя Николая. С тех пор Николай стал их постоянным посетителем.

В тесном помещении, загроможденном большой, всегда жарко пылающей печью, дымящимся котлом для варки колбас, столами, на которых приготовлялось мясо для набивки кишок, ящиками с разными сортами теста и муки, собиралась передовая сновская молодежь, рабочие-железнодорожники. Все рассаживались по углам, чтобы не мешать работать хозяину и его двум подручным. Кто-нибудь начинал читать.

Читали на этих своеобразных вечерах и рассказы Горького, Чехова, Толстого, и поэмы Пушкина, Некрасова, Шевченко, но часто читали, предварительно закрыв двери на крючок, и тоненькие брошюры, напечатанные на дешевой бумаге, вызывавшие всегда оживленные споры на политические темы.

Все присутствующие называли себя социалистами, хотя, кажется, никто из них не принадлежал ни к какой партии. Ожесточеннейшим спорщиком был сам хозяин, менявший свои политические убеждения после каждой прослушанной брошюры. Сегодня он называл себя социал-революционером, завтра – меньшевиком, а послезавтра кричал, что он большевик.

Активнейшее участие в спорах принимали и подручные Шульца, нисколько не стеснявшиеся своего хозяина. В результате спора на столе обыкновенно появлялась груда подгоревшего товара, который тут же с аппетитом поедали все присутствующие.

Николай в споры не вступал. Он сидел молча, внимательно слушая. Вначале Николай был единственным подростком среди собравшихся, но вскоре он привел с собою Ваню Кваско, а потом на литературных вечерах в колбасно-булочном заведении стали появляться и остальные его бывшие есаулы…

Лето пролетело незаметно. Вот и конец каникулам. Пора возвращаться в Киев продолжать учебу. С Глашей Николай встречался почти каждый день. Они подолгу гуляли по своим с детства родным местам, говорили об учебе, о будущем… О Глаше он думал постоянно, где бы ни находился, что бы ни делал: дома, на улице и, само собой, на охоте. Тут никто не мешал. Видел ее всегда красивой, нарядной…

Поезд уходил вечером. Глаша предупредила, что на вокзал не придет провожать: совестно, мол. Николая это неприятно удивило, еле сдержался, чтобы не вспылить, но промолчал. На прощанье прогуливались по хоженой своей тропке – обошли школу, дальние улочки. Она держала его за руку выше локтя…

– Не сердись, Коля… Пиши мне чаще…

Он обнял ее и поцеловал.

– Конечно, буду писать каждый день… Не забывай… Мне пора…

Холодный ветер расправил крылья и бьет ими под пальто. Хочется обернуться к нему спиной. Пусть бьет… Тонко звучит в ушах, как муха в паутине, скулит появившаяся боль и плачет одинокая грусть…

Уже в вагоне мысленно Николай составлял письмо, в котором объяснит, что не сумел высказать в последний вечер…

Годы учебы в военно-фельдшерской школе не давали глубоких знаний. Общеобразовательные предметы преподавались поверхностно, обзорно. Упор делали на изучение и практическое освоение специальных дисциплин: анатомии, физиологии, патологии, гигиене, хирургии, фармакологии, рецептуре, уходу за больными. Предметы эти вели врачи окружного военного госпиталя, в его палатах воспитанники проходили практические занятия. Среди врачей немало было прогрессивных, высокообразованных людей, учеников и последователей Н. И. Пирогова. Они делились с будущими военными фельдшерами знаниями, прививали им высокое понимание врачебного долга и чувства любви к человеку.

Воспитанникам втолковывали уставы внутренней и гарнизонной службы, частично строевой. Быт, весь школьный уклад держались на них. Едва не с первого дня, надев форму и услышав команду «становись», Николай проникся к строю. Строгий казарменный режим не тяготил его, наказания сносил терпимо, тем более если понимал свою провинность. И все-таки главной школой для него оставался родной Сновск. Месяц-полтора в году проводил Николай в Сновске…

Вот и последние каникулы. Едва ступив в калитку, он почувствовал: что-то случилось. На что мачеха, Мария Константиновна, скупа с ним на ласковые слова, строга лицом, а тут суетилась с виноватым видом, будто ухаживала за больным. Отвлекала вопросами пустяковыми, как дорога, то да се, похоже, не давала спросить ему. На Костю ноль внимания, будто и не было его рядом. А ведь у брата прямая нужда в участии: остался повторно в группе среднего возраста. Доконал его все-таки поп со своими проповедями.

Что же стряслось? С отцом виделся на перроне, детвора вся здорова, мало того, очередная прибавка – Раиса. Знал о ней из писем. Девочке уже восьмой месяц. Вон какая глазастая, общительная – тянется пухлыми ручонками. Взял ее у Кулюши.

Ощущение тревоги не проходило. Может, у Табельчуков что, с дедом, бабкой, у Колбаско? В письмах не сообщали. Отец на перроне ничего не сказал, спокоен. Огорчил отца, правда, Костя…

Расстегнув свой баул, Николай оделил детвору городскими гостинцами: дешевыми игрушками, лентами, конфетами в цветастых бумажных обертках. Старшей, Кулюше, подарок особый – нарядную косынку и костяной гребень, такую же и Марии Константиновне. Поблагодарив, она тут же накинула на кудрявую голову косынку, вертелась, как девчонка, возле трюмо.

А где же Кулюша? Николай выскочил в сад. Надежда на сестру: она все разъяснит. Нашел в сарае, в своем «кабинете». Как всегда, она убирала после зимы этот уголок, готовила к его приезду.

– Кулюша! – окликнул от порога, осваиваясь с сарайными сумерками. – Гостинцы тебе из Киева… Что тут у вас произошло? Со школой что-нибудь у тебя?

– А чего с ней? Закончила. Свидетельство выдали.

– А у деда?

По взгляду сестры понял, что спрашивает совсем не то. Сел на кровать, откинулся, опершись на руки. «Глаша!» – пронеслось в голове. Как был в наглаженной суконной форме, в начищенных ботинках, завалился поверх одеяла, лицом вниз. Сцепил зубы. Вот они, недомолвки, загадки, какие появлялись в ее последних письмах. Зимой на каникулы она уезжала из Городни в какой-то город. Не назвала, отписалась: с подругой, мол. Жаловалась на настроение, на «боль души». Ни воспоминаний о Сновске, ни упреков, что редко пишет, чем были забиты ее письма все эти годы…

– На пасху обвенчались… Не в Сновске, там, у него… Вроде в Нежине. Он инженер-путеец. Приезжали на днях. Красивая стала, разодетая, будто пава… – тихо проговорила Кулюша.

Одиночество, как зубная боль, начала сосать его сердце. Что-то большое, враждебное душит его, хватает за горло. Захотелось солнца, веселого шума реки, тепла домашнего очага. Жалость прокралась в душу, тоска. Воспоминания нахлынули волнами… Он как будто бы снова увидел Глашу, ее милое лицо, ее ласковость… Он слышал ее смех, ее девичье щебетанье, которое делало его тогда счастливым… И вот теперь ничего этого нет. Нет и не вернется уже…

И вдруг он услышал, что кто-то его зовет: «Николай!..»

В дверном светлом проеме вдруг появилась длинная несуразная фигура. Митька Плющ!

Николай был рад оставить дом. Соболезнующие взгляды мачехи и сестры травили душу. Предупредив, чтобы не ждали к обеду, дырками в заборах, как это они делали пацанами, пробрались в сад к Плющам.

Прошлое лето они не видались. Как Митька изменился! Обозначились скулы, расползся у ноздрей нос, потерялся под широким ртом подбородок. Глаза те же. Знал, что он окончил музыкальную школу, теперь вечерами играет в ресторане. По виду – несладко ему в гуще веселой губернской жизни. Безвольный среди мальчишек, на диво незлобивый и добрый, такого засосет в тину…

Рана затягивалась медленно. Как ни тяжко на душе, как ни занят был самим собой, тем не менее Николай с первой же встречи почувствовал, что и в дяде Казе произошли очередные перемены. Не внешне. Как всегда, на нем чистые белые рубахи, опрятно подстриженные, промытые волосы, усики, щеки выбритые. Пожалуй, новое появилось в выражении лица, глаз, в жестах.

– Да, знаешь, аппарат-то мой… Распался. На земле еще… Куски в сарай стащил… – сообщил он каким-то тусклым голосом. – Такова человеческая жизнь, Николай, с ее честолюбивыми стремлениями, борьбой и конечным результатом: метишь во дворец, а оказываешься в собачей конуре.

Дерганый, нервический смех, потирание рук, будто отмывал их от мазута, больно задели Николая. Тут же выразил ему сожаление.

– Что ты! – вскричал дядя. – Столько лет потратил попусту! В науке воздухоплавания уйма темных мест. Мою идею разрешать внукам, правнукам…

Он явно куда-то собирался на ночь глядя. В брюках от праздничной тройки, в шевровых ботинках, скрипя по крашеному полу подошвами, подбирал к свежей батистовой рубахе у зеркала галстуки. Николай, наблюдая за ним, вдруг вспомнил давний разговор в этой же горнице. Не утерпел, подколол:

– Что-то много оставляешь ты, Казимир Михайлович, внукам да правнукам. А сам что сделаешь для них?

Переняв в зеркале взгляд племяша, обернулся. Помнил, по имени-отчеству тот начал его величать с прошлых каникул, сам дал к тому повод. Не обижался. Насмешка в его голосе была кажущаяся. На самом деле она уравнивала их в возрасте, сближала, делала единомышленниками, друзьями. Ему давно хотелось видеть Николая взрослым. Сейчас та пора настала.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, выигрывая время, чтобы собраться с ответом.

– Революцию, помнится, давно оставил ты внукам и правнукам. Теперь и летательные аппараты…

– Злопамятный, однако, ты, Николай Александрович.

Казимир поворочал шеей, затягивая галстук, спохватился: племянник может воспринять ответное величание как в отместку. Удостоверившись, смуглое глазастое лицо его не утратило иронического выражения, успокоился. Мысли сами собой пришли в голову: «Надо же, подковырнул в самое больное. Словами тут не отделаешься. Ладно, так тому и быть. Пускай увидит воочию, послушает речи умных людей. Пора. Чего доброго, царь еще сделает из него своего верного хранителя престола. Форма ему, сукину сыну, идет. Перемахнет в строевую службу, посыплются чины… Голова есть, характер».

Не по себе сделалось Казимиру от нарисованной картины будущего. Застегнув жилетку, поправив пробор на голове, резко сорвал с плечиков пиджак.

– Пойдем, племяш, кутнем у Малька! Правда, не киевские рестораны, трактир всего-навсего. Ну, ну, не морщись. Пойдем к людям почтенным. Чашку чаю из тульского самовара я тебе обещаю.

По дороге дядя молчал. Николай, заинтригованный, ни о чем не допытывался. На переходном горбатом мостике через пути им встретился городовой в белом летнем мундире, при шашке, нагане и свистке на малиновом шнуре вокруг шеи. Почтительно снял он фуражку, улыбаясь в толстые, выгоревшие на солнце усы. Ему, Николаю, отдал честь.

– Знакомый? – спросил Николай.

– Как же… Все жандармы мои друзья в наилучшем виде, – с непонятной усмешкой ответил дядя. – Богда фамилия его… Незаметно понаблюдай, он в поселок не пойдет, вернется на перрон.

В вокзальном буфете Казимир Михайлович заказал стопку горькой. Выпил у стойки. Лукаво улыбаясь, проговорил:

– Тебе, думаю, ни к чему.

На перроне, среди пассажиров, ожидавших вечерний поезд на Гомель, едва не столкнулись опять с Богдой. Жандарм, обдувая важно усы, сделал вид, что не заметил их…

Солнце скрылось за лесом. Голубые сумерки кутали поселок. В небесной лазури еще горел, отражая заходящие лучи, ажурный крест на церкви. Лай собак, рев вернувшейся из лугов скотины, крик гусей, белесая пыль над крышами. Казимир Михайлович все это окидывал очарованным взглядом.

– Наделяет же бог даром людей… На дешевой мешковине, щетинной кистью, может, надранной из самой паршивой свиньи. И такое сотворит!.. Цвет, трепетный свет, эти звуки! Вообрази! Даже звуки можно, оказывается, передавать на холсте красками. Непостижимо. Таинство…

– Ты же увлекался живописью. Почему бросил?

– Как-то сразу понял, что великим художником мне не стать… А «великих» маляров и без меня хватает. Чтобы быть настоящим художником, надо обладать поэтической душой… Не каждому это дано…

Спускаясь по деревянным ступеням, окованным железом, допытывался:

– Бываешь в Киеве на смотрах живописных полотен?

– Не положено нам появляться в общественных местах.

– Да, да, понимаю… Солдат должен быть солдатом. Это выгодно кое-кому… Не дай бог солдат начнет думать.

– Какой я солдат, дядя Казя! Фельдшер. Могу потом работать в любой больнице.

– Ладно, ладно, я к слову… А в картинную галерею ходи. Пускают же в увольнительные. Переодеться можно. А читаешь что?

– Больше историю. Походы киевских и московских князей. Великие битвы со всякими завоевателями…

– Тоже полезно. А эту зиму что читал?

– Ну вот весной… «Леду», «Четверо», Каменского… Еще «Санин», «У последней черты».

– Ага, Арцыбашев… А что-нибудь из госпожи Чарской? Нет, не читал. Не хватает для полного букета. Лидией Чарской зачитывается молодежь. Эх-ха! Забивают вам башку требухой.

Из темноты вывернулась телега. Возчик, пьяный, сек кнутом лошадь, орал благам матом.

– А Горький?

– Ну, Горького брал у тебя… Прошлым летом.

Шли глухими закоулками. Николай не угадывал в потемках дворов. Дядя, оборвав расспросы, сделал знак молчать. Таинственность вызвала любопытство. Стороной обогнули базарную площадь. Остановились у высокой дощатой ограды. Вглядевшись, Николай узнал дом колбасника и пекаря Шульца, где они с дядей уже раньше бывали. Выдавали запахи жареного мяса и теста.

На легонький стук в ставню, калитку открыла женщина. В пристрое – пекарне и колбасной – горел свет, в стеклах маячили тени. Их провели в дом. В просторной горнице, освещенной лампой-«молнией», сидели люди. Одетые в праздничное. Молодые и пожилые. На первых порах Николай никого не узнал. Круглый стол под полотняной скатертью заставлен чашками. Посередине высится начищенный пузатый самовар, как видно, внесли его только – пышет паром.

За фикусом пустовал стул. Николай присел, фуражку надел на колено. Дядю тут ждали, кивали ему, иные протягивали руки. Ага, узнал: щуплый, со сморщенным бритым лицом старикан – Михайловский, машинист. Одно время они сменялись с отцом на паровозе. Еще знакомец, тоже в летах, с вислыми усами, широколицый, с угрюмым навесом бровей, Коленченко. Из-за буфета дяде дружески мигал в мундире путеец. Да ведь это родич Васьки Науменко, дружка, звать его Кузьма.

Вошел хозяин. Невысокий, моложавый, с непотухающим румянцем на щеках, редкие белые волосы разложены аккуратно, пробором.

– Пришель, Казимир Михайлёвич, – приветливо протянул руки дяде. – Прошу к столу.

К столу никто не придвигался. Чашки, наполненные хозяином, передавали по цепочке. Подошли еще, среди них дядя Колбаско, муж тетки Зои. Прихлебывая, Николай вслушивался. Пока разговор ни о чем.

Дядя сидел у стола, рядом с немцем. Головы его за самоваром не видать. Удивил голос: какой-то чужой, глуше, отчего казался внушительным. Николай поерзал – мешал фикус, терялся смысл и без того непонятного разговора. Он раньше никогда не слышал от дяди такого обилия слов: «буржуазные националисты», «октябристы», «оппортунизм», «черносотенцы», «великодержавный шовинизм». Затем из кармана вынул газету «Правда». Давно знал о такой. Знал, что ее привозят из Петербурга. О ней упоминал даже врач из окружного госпиталя. Знал, что ее редакцию часто ее закрывают жандармы.

Вслушиваясь в чтение, Николай понял: речь шла о некоем Петровском. Обсуждалось его выступление на заседании Думы, в котором он громил «национал-либералов» за поддержку царской политики, разоблачал лицемерие местных, украинских, буржуазных националистов.

Чтение неоднократно прерывалось. Иные вскакивали. Вскакивал и Шульц, испуганно тыча оттопыренным пальцем на окна. Горячо и страстно наседал на дядю незнакомец с бледным выпуклым лбом, с темной бородкой и длинными взлохмаченными волосами. Вьющиеся пряди лезли ему в глаза, он нервно отбрасывал их пятерней, поправлял галстук, ворочал шеей.

– Господин Петровский известно куда гнет! Громит великодержавный шовинизм, а сам замахивается на молодые прогрессивные силы Украины. Вы только вслушайтесь в его слова… А мы знаем, кто за его спиной, с чьего голоса он поет. Знаем!

– Карашо сказаль Остапенко, – поддержал Шульц. – Петровский и вашим, и нашим…

– Александр Антонович, – укоризненно сказал дядя. – Насколько помню, вы бурно приветствовали избрание Петровского в Думу. А линию гнет он куда надо…

Пекарь, виновато моргая красными веками, покорно сложил руки на груди.

После резких слов машиниста Михайловского поостыл и бородатый. Опустившись на стул, демонстративно уставился в угол, на этажерку с книгами.

Возвращались за полночь. Шли, не таясь, по базарной площади. Николай ясно отдавал себе отчет, где он сейчас был, что слышал. Такое ощущение – приобщился к чему-то запретному. Пожалуй, карцером бы не отделался, узнай об этом кто из преподавателей.

– Кто такой Петровский? – спросил дядю, благодарный, что тот не лезет с расспросами.

– Петровский – депутат четвертой Думы, избран рабочими Екатеринославской губернии.

– А почему на него навалился тот, бородатый? Он сновский?

– Остапенко? Нет. Из управления дороги. А навалился на Петровского… Гм, удивительно было бы, поддержи он его.

– Но этот ведь тоже революционер.

– Разумеется.

Усмешка дяди задела: играет с ним как с мальчишкой. Сунул руки в карманы в нарушение устава, дав себе слово ни о чем больше не спрашивать. У ворот Табельчуков остановились.

– Спать к нам, – предложил дядя, открывая калитку, – незачем тревожить своих.

Посидели на перилах крыльца. Дядя, прикурив, шепотом заговорил:

– Революционер революционеру рознь. Григорий Иванович Петровский – старый социал-демократ, большевик. Единомышленник Ульянова-Ленина. О нем я говорил тебе. Петровский представляет в Государственной думе, теперешней, совместно с несколькими депутатами социал-демократическую партию, РСДРП. От имени этой партии выступают и депутаты-меньшевики. У них иная программа, нежели у большевиков.

– А Остапенко?

– Чего? – дядя уже забыл о нем. – А! Вот, вот. Слыхал же, цепным кобелем набросился на Петровского. Меньшевиком считает себя… А, по-моему… махровый эсер-националист.

Погасив о стояк папиросу, зевнул сладко.

– Ладно, спать айда.

Зарываясь под одеяло, Николай понял, чем дядя изменился. Ожил, окреп изнутри, спустился с небес на землю. Обрел тут недругов и единомышленников…

Снова надо ехать в Киев. Впереди выпускные экзамены. На вокзал Николай пришел один. Костя каждые каникулы накликал на себя беду, а нынче мольба его дошла до бога: на рыбалке простыл. Поселковый доктор выписал ему освобождение на неделю.

Протолкавшись к кассе, купил билет. До поезда еще четверть часа. Решил прогуляться по перрону. Застегивая карман гимнастерки, увидел, как баул его кто-то поднял. У самого уха – голос:

– Пройдемте-кась…

Жандарм! Богда.

В дежурке, куда он частенько забегал за отцом, еще двое. Из дорожных никого нет. Толстощекий, бритый наголо, с желтыми лычками на малиновых погонах, сидел на стуле дежурного жандарм. Богда, поставив перед ним баул, отрекомендовал:

– Щорс, воспитанник Киевской военно-фельдшерской школы. Возвращается с каникул, так сказать-с…

Бритый откашлялся в кулак.

– Щорса, машиниста, сын?

– Его-с.

Николая обожгла догадка. Обыск! Ждали его. Замешательство тут же сменилось холодным расчетом. Того, что надеются найти, у него нет. Следят за дядей Казей. Предупредить бы его…

– Чем обязан, господа? – спросил, поправляя складки под ремнем.

Бритоголовый не моргая выдержал его взгляд, буднично сказал, указывая пальцем на баул:

– Желательно взглянуть… Отоприте, пожалуйста.

– Замка нет.

Вытряхнул баул Богда. Пересмотрел все вещи, перелистал книжки, тетрадки, выворачивал даже шерстяные носки, вывязанные накануне бабкой. Начальник, отвалившись, потряс с благоговением устав строевой службы, затрепанную книжонку.

– Интересуетесь строевой службой? Похвально, господин фельдшер.

– Не имею чести еще быть таковым, – ответил Николай, не поддаваясь на его миролюбивую усмешку.

– Еще год учебы им-с, – подсказал Богда, передавая застегнутый на ремни баул. – Не смеем задерживать-с. Через минуту ваш поезд.

На перроне, бегая взглядом по толпе, Николай мучительно искал, кого бы послать к дяде…

Июль 1914 года. В день выпуска с утра в спальнях, коридорах суета. Сразу после молебствия в просторном вестибюле выстроилась шеренга воспитанников. Ни одной лишней складки под ремнями, ни одного шевеления в застывших свежих мальчишеских лицах. Напротив – стол под голубым сукном, преподаватели, начальство в парадных мундирах. Свидетельства выдает сам начальник школы, генерал Калашников.

– …Андрей Петруня!

Четкий шаг. Вручение, рукопожатие. Тем же строевым Петруня возвращается, но уже не воспитанником старшего возраста, а военным фельдшером, вольноопределяющимся.

– …Дмитрий Мазур!

– …Николай Пикуль!

– …Николай Щорс!

После выпускного вечера Николай сел в утренний поезд. Надо было денька два пображничать с однокашниками на радостях согласно заведенному порядку. От сестры получил тревожное письмо: что-то с дядей Казей. Пишет намеками. Если бы заболел. То так и сообщила.

Проезжая мост, высунулся в окно. Полный солнца и небесной голубизны, Днепр слепил. Сразу припомнились шевченковские строки: «Дніпро геть-геть собі розкинувсь! Сіяє батько, та горить!..» Николай щурился, ловил открытым ртом свежий ветер, а из головы не выходил дядя. Нет, не болезнь. Нет, нет. Обыск? Арест? Зимой они видались, по казенным делам дядя приезжал в Киев. Поделился с ним, что произошло тогда на вокзале в Сновске при отъезде. На диво он к этому отнесся с усмешкой.

Костя укатил недели полторы назад. Повторным заходом попал в выпускную группу. Наверно, снова река и рыбалка затянули его совсем – мог бы черкануть пояснее, нежели Кулюша. Незаботливый он, равнодушный и к чужим, и к близким. Горазд на всякие прихоти.

Под стук колес Николай одолевают мысли о будущем. С весны отчетливо ощутил, что школа позади и через месяц-другой надо делать самостоятельный шаг. На душе безрадостно. Должность младшего фельдшера в околотке одного из окраинных военных округов необъятной Российской империи страшила и приводила в уныние. За каждый год учебы воспитанник школы должен отработать в армии полтора года. За четыре – шесть лет! При поступлении тогда такая цифра казалась пустым звуком. А сейчас встала перед стеной. Угнетало еще и то, что роль твоя мизерна – ставить градусники, грелки, клизмы, выписывать с чужих слов молодым, по сути, здоровым ребятам твоего же возраста рецепты. Переживания не были бы столь болезненны, не знай он, Николай, что делается вокруг. Мало кого из выпускников тревожит завтрашний день. У иных ретиво действуют родители. Папаша состоятельный – может сунуть кому следует. Трое из выпуска таким образом отвертелись и поступают в университет, на медицинский факультет, кое-кто надеется попасть в офицерские училища. Словом, ловчат всяк по-своему, используя толстый карман и связи.

Понимал Николай – ни того, ни другого у него нет. Отец изо всех сил один тащит огромный воз. Те замусоленные трешки, которые он с кровью отрывал от семьи дважды-трижды в году, жгут до боли ладони. Ждет не дождется, когда начнет отрабатывать их, помогать отцу.

И снова он возвращался к своему щемящему. В университет, на медицинский бы… С мечтой этой он сжился. Но беда в том, что фельдшерское свидетельство не дает права для поступления в университет, нужна гимназия. Согласен, школьные знания по общеобразовательным не идут в сравнение с гимназическими. Возмущало другое: для него, продолжателя крестьянского сословия, сына малограмотного машиниста маневрового паровоза, страшно узка дверь храма высших наук. Это даже не дверь, а щель. Однако некоторые протискиваются. Но опять же – плата…

Опять дядя! Что там стряслось? Был обыск? А что могли найти? «Правду»? Запрещенные брошюры? Бывают у него. Доставляют машинисты, кондуктора. Случается, ездит и сам. Вот в Киев приезжал… Наверняка порожним не вернулся домой. Сновские жандармы во все глаза следят за ним. Богда днюет и ночует возле депо…

За окном бежала степь, зеленые островки сел. И только небо – безоблачное, мирно-голубое – оставалось неподвижным.

Сельским фельдшером век оставаться?.. А может махнуть в Америку? Он слышал где-то, что там все по-другому – свобода, каждый может выбирать, где ему учиться и что делать… Нет, нет. Поработает околоточным два-три года… Даже все шесть! За это время одолеет предметы, необходимые для вступительных экзаменов в университет, скопит денег, чтобы не тянуть с отца. Исполнилось девятнадцать. И шесть. Двадцать пять. Годы немалые для поступающего…

Страшно подумать, как долго пробиваться в люди. Быть свободным, независимым. Для этого нужны знания… Знать, знать и знать. Хотя бы с дядино.

Прошедший год был мучительным для Николая. На каждом шагу обнаруживались провалы: этого не знает, того не знает. Сколько требовалось изворотливости, чтобы отлучаться из школы. Пропадал в библиотеках. Заглатывал все подряд, без системы, и чем больше читал, тем явственнее ощущал свое бессилие перед огромным миром книг. Как говорил кто-то из древних философов: «Я знаю, что я ничего не знаю». Глядеть на книги по медицине – дух захватывает…

В Бахмаче, на пересадке, ожидая поезда, Николай слонялся в пристанционном садике. Удивило многолюдье. Сперва, занятый собой, не понял, в чем дело. Приводили кого-то строем, с клунками за плечами, за ними, всхлипывая, тащились бабы с ребятами. У товарных теплушек распоряжались подтянутые офицеры. В армию? Есть и немолодые. Едут на заработки…

– Николай! Щорс!

Обернулся. Дядька Михайловский. С железным сундучком, в форменке. С ним оба помощника.

– На побывку? – издали еще он протянул мазутную, с искривленными пальцами руку. – Может, подвезти? Видишь, что делается?

Мирный, нарядный вид его, наверно, удивил машиниста. Сводя настороженные брови, спросил:

– А в Киеве как? Ничего не слыхать? Нет еще мобилизации?

Мобилизация? Вспомнилась на Киевском вокзале суета, случайные обрывки разговоров… Убийство в Сараево…

– Людно, – ответил Николай, чувствуя, как к щекам приливает кровь. – А, газетные сообщения об убийстве в Сербии… Из-за того, думаете, и мобилизация?

– А иначе с чего бы?

Проталкиваясь за машинистами, Николай, улучив момент, спросил у Михайловского о том, что его больше всего волновало:

– С дядей что там?

– А ты не знаешь? Ну как же… Арестован Казимир Михайлович. Ссылка в Сибирь. Дело известное…

В паровозе узнал подробности. Деповские, как и всегда, устроили в лесу маевку. Пошли обыски. У Табельчуков ничего не нашли, но дядю арестовали…

Отпуск Николая оборвали. Не успел он домой приехать, как вслед из школы пришло почтой предписание: явиться незамедлительно. Наскоро собрав баул, Николай отбыл в Киев. Там не задержали. К удостоверению о звании медицинского фельдшера с правами вольноопределяющегося второго разряда получил и назначение – Виленский военный округ.

В тот же день с несколькими однокашниками Николай сел в набитый поезд. В Вильно, в окружном отделе по распределению, его приписали к третьему отдельному мортирному артдивизиону. В часть добрался уже один на случайных подводах с вещмешком и защитной сумкой с крестом, набитой лекарским снаряжением. Застал дивизион в казармах. В ночь выступили к реке Неман, ближе к границе с Восточной Пруссией.