Текст книги "Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса"

Вскоре в шумной семье Щорсов прибавился еще бас. Мачеха родила мальчика. Новорожденного нарекли Григорием. Года через полтора родилась Зинаида. Мешалась семья, постепенно сживалась…

Детство пролетело мигом. В тринадцать лет Коля-атаман окончил железнодорожную школу с похвальной грамотой. Надо было думать, что делать дальше – работать или учиться. Большая семья с трудом перебивалась на тридцатирублевое жалованье отца.

Конечно, теперь Александр Николаевич в свою очередь желал своему первенцу лучшей доли, нежели у самого. Слишком долог и труден его путь до машиниста. В самом деле, куда податься парню? О гимназиях думать не приходится. Сосед, Новицкий, тоже машинист, увозит дочку в Городню, в частную гимназию. Какие нужны средства!.. В реальное училище? Тоже не бесплатно. Одна дорога – на поклон к Грузову, начальнику депо. Не в слесарные мастерские, то к себе на паровоз, в кочегары. Придавленный вечной заботой о куске хлеба он решил сходить посоветоваться с начальником депо, но, войдя в кабинет, растерялся, забыл снять шапку, и начальник депо с бранью выгнал его вон.

«Куда нам, черномазым, соваться», – мысленно произнес Александр выходя из кабинета, безнадежно махнув рукой.

В разговоре с сыном его поразило, что тринадцатилетний Николай говорит о своем желании учиться дальше, причем с такой твердостью, как будто это действительно можно осуществить.

Вечером в саду возле самовара состоялся серьезный разговор о будущем Николая. Надо решать, не терпит время.

– Как же теперь, сынок? Грамотой овладел. У нас и в роду таких, почитай, свидетельств не имелось. Как ты сам думаешь?

– Думаю… Хочу учиться дальше…

– Думать можно, – сказал отец, – это нам не возбраняется. А куда же, к примеру, ты думаешь определиться для учения?

Отец горько усмехнулся:

– В кузницу в ученики?

– Куда примут, – твердо сказал Николай, – выбирать не приходится.

У Николая недовольно сошлись брови. Наклонившись, часто тянул чай из блюдца. Знал, каков будет разговор. Отец не в состоянии, как у Глашки Новицкой, отдать его не только в частную гимназию, но и в реальное училище. Митьку Плюща отправляют родители в музыкальную школу, как бы не в самый губернский город. Едва не с пеленок Митька помирает за скрипкой. Конечно, он завидует Глашке и Митьке. Хочется и ему учиться. Но где? Техник-путеец, мостостроитель, как дядя Казя? Можно на учителя, в семинарию. Но на все это требуются деньги, которых нет. Он давно стал догадываться, что мир расколот на два лагеря: богачей и бедняков. Первые – бездельничают и живут в роскоши, вторые – вечно в труде, как его отец, гнет спину за гроши. Разговаривая с дядей, он узнал от него, что есть военно-фельдшерская школа, в которой обучают на казенный счет, полный пансионат, с обмундированием и котлом. Ему, полусироте, сыну отставного солдата, положены льготы. Такие школы имеются в Киеве и Николаеве. В Николаеве – морская. Эта ему была особенно по душе: на кораблях, в море…

Поразила униженная усмешка отца, неловко за него перед мачехой. Говорил бы напрямик! Желая помочь ему, сказал:

– Депо, слесарный верстак не уйдут… И паровоз. Поеду в Николаев. Там школа, военно-фельдшерская… Денег не потребуется, там обучают за казенный счет. Не поступлю, вернусь.

– Я, сынок, не против грамоты. Сам видишь, семья… Я не против…

Лучше бы промолчал.

Николай вышел на улицу, постоял за калиткой… Не хотелось никого видеть. Побрел к школе. Солнце пропало за соснами, над поселком скапливались сумерки. Школьный двор, непривычно пустой, казался чужим. Обогнул кругом забора. Окна хранили еще теплые отблески вечерней зари, сквозь них смутно белели стены в классах. Крайние два – их класса, у углового – его парта.

За спиной шаги. Глашка! Кралась на цыпочках: хотела испугать. В белом платье, с газовыми бантами в светлых косах.

– Чего ты?.. – смущенно спросил Николай.

– Из депо я… От папы.

Оттягивая, она кусала мелкими зубами край банта. Светло-карие при дневном свете, глаза ее сейчас были темными, подсиненные закатным небом.

– Ты так смотришь… Сроду не видел?..

Глаша, выпустив бант, потупилась, худые голые руки оправляли складки платья.

Да, такою он ее не видал. Она показалась ему почему-то чужой, незнакомой. Это не та беловолосая вертлявая девчонка, какую он знает едва ли не с той поры, как впервые вышел сам за калитку. Играли, росли вместе, дрались меж собой и против гвоздиковских. Глашка принимала участие чуть ли не во всех битвах. Бегала за ней вся их улица. Многие, от Митьки Плюща и до Глущенко Сережки, подметывали в школе ей записочки. Он не писал. Не нравилось, как другие делились своими сердечными тайнами, хвастались, а иные, еще хуже, насмехались над девчонками.

Однажды в пасхальные каникулы возле них, как и всегда, собралась компания. Сашка Мороз, чубатый верзила, с трудом одолевавший в два захода последние классы, сплюнул в сторону двора Глашки и выругался. Он, Николай, влепил ему со всей мочи оплеуху. Быть ему битому – Сашка отпетый босяк, но рядом встал Костя.

Глашке, видать, передали. С той поры она дольше обычного задерживала на нем взгляд, по любому пустяку обращалась в школе, бегала к ним домой. Так просто, ни за чем: потаскает Гришку, понянькается с младенцем, Борькой, а сама вскользь косится на трюмо в горнице. К нему, Николаю, и слова не уронит, будто его и нет. Тем же отвечал ей и он…

Не поверил, что идет она со станции. От отца. Увидала его… От догадки такой у Николая похолодели щеки, он вдруг ощутил какую-то зябкую прохладу, будто пахнуло из леса.

– Не из депо я вовсе… – шепотом созналась она.

Николаю показалось, будто они на базарной площади в воскресное утро. Люду кругом! Все на них смотрят. К яви вернула Глашка, она, ухватив его за руку, потащила.

– Пойдем лесом, кругом… Вернемся домой проулками…

Странно, меж желтыми стволами сосен виднее, чем у школы. Шли, касаясь локтями. Не говорили. Просто так шли и шли. У Николая как-то по-особому стучало сердце. Одновременно хотелось и плакать, и смеяться. Он сам себе удивлялся, удивлялся этому новому для себя состоянию, не понимая до конца, что с ним… Вспомнились ему и чудные сны, которые почему-то приходили к нему в последнее время.

– Завтра уезжаю с папой в Городню. После вступительных экзаменов вернусь на немного… Сходим еще в школу? Лесом, а? – нарушила молчание Глаша.

– Я тоже уезжаю.

– Куда?

– В Николаев. В морскую школу… Военно-фельдшерскую.

– Фи! Скатертью дорога! – она крутнула бантами и хотела бежать к своей калитке.

Она всегда так делала во время учебы, когда сердилась на Николая…

– Подожди… Когда еще увидимся… Я хочу рассказать тебе…

Николай в нерешительности замолчал.

– Что ты хотел мне рассказать? – С явной заинтересованностью спросила Глаша. – Рассказывай!

Поколебавшись несколько секунд, Николай начал изменившимся от волнения голосом:

– Недавно ночью приснился мне странный сон… Представляешь, стою как будто я на острове среди моря. За морем, в синем тумане виднелась земля. Мне казалось, что остров оторвался от земли и уплыл в мир творить собственную жизнь, собственную красоту. Море было таким гладким и синим, как туго натянутый экран, на котором показывали небо. Столько было лазури! Целое море в небе и целое небо в море. От лазурных просторов на душе у меня была тоже лазурь, было тепло и свободно. Я был как будто пьяным от запаха дикой полыни, наполнивший скалы и воздух своим дыханием. Серебряная седина его нежно светилась, как днем, даже при лунном сиянии…

Тихим морем растелились белесые дороги. Я смотрел и думал: «Для кого они? Кто ими поедет?» Я весь был как песня, как аккорд грусти, что слился с песней моря, солнца и скал.

Вдруг сзади я услышал твой голос, чистый и звонкий, как будто родившийся с тепла лазури.

Я оглянулся.

Ты стояла на скале с бледным лицом в золотом ореоле волос. Ты протягивала руку к морю, а в другой красным огнем горели маки.

– Что ты видишь на море? – спросила ты.

– Я вижу дороги счастья.

– Возможно. Но повеет ветерок и сотрет эти дороги…

Мы сели на теплую скалу. Я не смотрел на тебя, но видел, как в легком дыхании воздуха дрожали над твоим челом тонкие волоски, как язычки пламени, а в озера глаз стекало тепло лазури.

Мы молча смотрели на море. Теперь на море налетели белые паруса, как рой бабочек. Бог знает откуда появилась лодка, перебирая лапками весел, как муравей на скатерти, и неожиданно расцвела белым парусом, как цветок. Ложилась на бок и дрожала на голубом поле.

В лицо нам теплом дыхнул воздух. Раз, второй. Это пробудился ветер, и дороги счастья постепенно исчезали…

Не знаю, разговаривали ли мы или молчали, но плыли в широком просторе рядом, плечо в плечо, и вся масса морского воздуха, весь запах соли, полыни, солнца – проходил сквозь нас. Мы видели остров от моря и до вершин. Волны разбивались об скалы. Остров шипел, как раскаленный камень, брошенный в воду, и вокруг него кипела вода.

Наконец я спросил:

– О чем ты сейчас думаешь?

Ты обняла меня глазами – а в них я увидел все море и целое небо – и тихо ответила:

– Смотрю на юг, на бесконечное море. Ветер приносит ко мне с Африки жару и ароматы Египта, а я мечтаю о краях белых песков и черных людей, о кактусах, пальмах и пирамидах…

Удивительно, мы говорили даже тогда, когда молчали… Наши мысли звучали в ответ, как другие струны, когда зацепишь одну. Когда я смотрел на тучи над морем, ты в это время видела, как их тени купались в синей воде. Или на тучку на скале – я знал ответ: «Это поцелуй неба». А еще удивительнее, когда так разговаривали, царила волшебная тишина, как будто кроме нас никого не было на свете. И тут я увидел, что у тебя красные губы…

– Ты меня целовал? – тихо спросила Глаша.

Прервав свой рассказ от неожиданного вопроса, Николай стоял молча, опустив голову.

– Ты меня целовал? – повторила Глаша свой вопрос.

Глаша пыталась заглянуть в опущенные глаза Николая, руки ее опустились ему на плечи.

Превозмогая свою робость, Николай дрожащим голосом, почти шепотом, ответил:

– Да, целовал… Я целовал губы, которые говорили с моим сердцем, знали язык моей души… Я целовал…

Они замолчали.

– Какой удивительный и красивый сон, – прервала молчание Глаша, – кажется, я бы слушала его всю жизнь… Если станешь моряком, не забывай меня.

Николай посмотрел на Глашу, уловив восторженный взгляд ее глаз, который мягко проникал в его сердце… Стало тепло, как-то боязно ему в эту минуту тишины, когда было слышно даже их дыханье…

– Я не забуду, и ты не забывай…

– Давай, прощаться…

Они еще по-детски обнялись, и Глаша скрылась за калиткой своего дома.

Отец, узнав, что в военно-фельдшерской школе ученики содержатся на казенный счет, не возражал против поездки сына в Николаев. Выделил долю из месячного заработка, упросил знакомых машинистов, чтобы те в Бахмаче пересадили его на кременчугский поезд.

– А там рукой подать, – напутствовал Александр Николаевич сына, усаживая на товарняк. – Язык до Киева доведет.

Обговорили, коль примут, он приедет домой на денек.

Через неделю Николай вернулся. Недобрал балл. Нужно девять, даже восемь с половиной. У него – восемь. Вспоминал о своих мытарствах, дорожных и вступительных, без сожаления, даже с захлебом, что несвойственно ему. Повидал мир! Сроду нигде не бывал. А главное – море! Вот воды! Не то что в Снове. Солнце заходит прямо в море, а не в лес, как здесь.

В первый же день сказал отцу:

– Веди в депо.

– Успеется, – неопределенно ответил Александр Николаевич.

Улучив момент, Кулюша, старшая из сестер, глазастая, как и все Щорсы, отвела за дальнюю яблоню, к дровяному сараю.

– Глашка прибегала, – делилась она, вытягиваясь на цыпочки.

– Говорила про что? – Николай отвел взгляд.

– Вошла в сарай вот, посидела на твоем топчане, полистала книжку…

Его вдруг потянуло за калитку. Но сестра сказала вслед:

– Не выходи на улицу… Она вчера уехала.

Опустел вдруг для Николая поселок. А ведь рвался, думал, застанет. Так и уехала… Непременно приходила проститься. Занавески на ее окнах те и не те. Знал, там теперь для него совсем пусто.

Потянуло к школе, как тогда. Постоял у забора, где она хотела его испугать, прошелся сосновой опушкой. Все выглядело другим. Пусто. Почувствовал себя совсем одиноким…

Осень. Холодные осенние туманы смешиваются где-то в небе и спускают на землю мокрые косы. Плывет в серой неизвестности скука, плывет безнадежда, и тихо всхлипывает грусть. Плачут голые деревья, плачут соломенные крыши, умывается слезами убогая земля и не знает, когда улыбнется. Серые дни сменяют темные ночи. Где небо? Где солнце? Мириады мелких капель, словно умершие надежды, что поднялись слишком высоко, падают вниз и плывут, смешанные с землей, грязными потоками. Нет простора, нет утешения. Черные думы, горе сердца крутятся в душе, в голове, висят тучами, катятся туманом, и чувствуешь в себе тихое рыданье, как над умершим…

До заморозков Николай ночевал в своем «кабинете», в дровяном сарае. Давно, еще со второго класса, отгородил уголок у оконца: сколотил топчан, стол, вместо табуретки пристроил сосновый пень. На полочке, у изголовья, разместил все свое хозяйство – книжки, кое-что из слесарных и столярных инструментов, выделенных дедом Табельчуком. Тут же и крохотный глобус, подаренный отцом еще при жизни матери. Строгал, пилил, обтачивал железки в тисочках. По привычке уединялся и сейчас. Уроков не готовить – просто читал. Таскал книги от дядьки Кази. По утрам пробирало под ватным одеялом. Раскопал в чулане старый отцов кожух.

Мачеха дулась. Что скажут соседки? Мол, в дом пасынка не пускает… Отец пробовал усовестить. Ни в какую. Николай отвечал, что ему надо закаляться.

Однолеток, самых близких, нет в поселке – Митьки Плюща, Сережки Глущенко, Васи Науменко, – разъехались кто куда. Прибегали Костины дружки – братья Павловы – Сергей и Семен, Николай Ковальков, Степан Ермоленко, Федька Ильин. Заглядывал Сашка Мороз. Частыми гостями были двоюродные братья, Иван да Тимка Колбаско…

Отец так и не отвел Николая в депо. Своего решения не объяснил сыну. Делился с женой: неудобно, мол, от людей, мал, четырнадцатый только. Ничего доброго в том, что сам он зарабатывал себе на прокорм с восьми лет. Пока сила в руках, не последний кусок доедают, пусть немножко отдохнет, наберется сил. Намыкается еще с грабаркой на паровозе, погнет горб и за слесарным верстаком. Собственный кусок не уйдет от него.

Была еще одна причина: в голове Александра Николаевича засела думка, чтобы после окончания через зиму Константином школы, отвезти обоих в Киев в фельдшерское училище. Стороной узнал, что в самом деле ему, отставному солдату, причитаются для его детей льготы. Военный фельдшер вовсе не зазорное дело в руках. А чем его дети хуже других? Заговорило чувство собственного достоинства. Он и сам-то не последний машинист на дороге…

Снега выпали большие. Дома засыпало наполовину и стояли они под синим куполом неба, как будто бабы в платочках стояли на коленях в церкви. За околицей по полю око бежало снегами аж до горизонта и не могло ни на чем остановиться. На рождественские каникулы приехала Глаша. Как ни странно, новость эту сообщил отец. Вернулся он со смены вчера, а сказал нынче за завтраком.

– Сосед Новицкий дочку встретил из Городни. Вечерним, за моим поездом шел сразу…

Николай увидел Глашу, когда совсем уже отчаялся. Мачеха засветила лампу. Кулюша, зная свою обязанность, схватилась было закрыть ставни. Николай, чего раньше не делал, опередил сестру. Выскочил в чем был, в рубахе и расхожих латаных штанах, без шапки. Зыркнул на калитку соседей. Всовывая прогон, крикнул громко, хотя Кулюша уже вдела оттуда железный штырек. Услыхал за спиной хруст снега.

Глаша подошла, поздоровалась, как всегда это делала… Будто и не прошло полгода.

– Вот только-только приехала, еще и в дом не входила. Мама с папой поднялись… Я случайно задержалась в калитке.

– Ты же вчера еще!..

– Мы сразу к бабушке…

Не знал Николай, куда девать руки. Сболтнул сдуру то, о чем отец говорил. Добро, не видать глаз. Сгорел бы со стыда.

– Озябнешь. Беги в тепло. А хочешь, пройдемся…

Ветром слетал в дом, одел фуфайку, шапку. Не сговариваясь, пошли в сторону школы. Глаша, щебеча без умолку, все вырывалась вперед. На ней был белый пуховый платок, мохрастые концы которого спускались до шубейки. Шубейка давняя, заячья. Но сама она стала другой. Пожалуй, голос еще остался от нее, той, прежней. То, о чем она рассказывала, делало ее какой-то недоступной. Жила она теперь своими интересами, далекими и непонятными для него, Николая. Меж девичьих имен попадаются и ребячьи. Танцы, вечерние прогулки гурьбой. В нем копилось что-то похожее на обиду – больно примелькалось имя Анатолий. Через каждые пять слов Анатолий, Анатолий…

Обойдя школьный двор, засыпанный под самый частокол снегом, Глаша подошла и тихо спросила:

– Приходил еще сюда?.. Вот на это самое место… Совсем-совсем один, а? Приходил, сознайся?

Николай, смущенный, потупился…

– Приходил… – сознался он. – А ты там вспоминала школу?..

Он хотел сказать «и меня», но вовремя остановился.

– Ты еще, кажется, что-то хотел спросить? – лукаво взглянув из-под бровей спросила Глаша.

– Может быть и хотел…

– Я часто вспоминала и школу, и тебя… Вспоминала нашу прогулку по лесу… Пройдемся?

– Не боишься, поздно?

– С тобой нет.

Они снова шли рядом, держась за руки.

Вернувшись к дому, Глаша сказала:

– Спасибо тебе, Коля. Мне надо домой, родители будут волноваться…

Потом, наклонившись к нему, почти шепотом:

– Поцелуй меня…

Николай, робко прикоснулся губами к ее щеке.

– Коля, ты еще совсем ребенок…

Она обняла его за шею, крепко поцеловала в губы и убежала к своему дому, крикнув уже из-за калитки:

– Спокойной ночи! До завтра!..

Николай стоят еще несколько минут, как оглушенный. Он чувствовал на своих губах губы Глаши, их тепло… Не сон ли это?.. Нет!

Потом уже, в постели, он еще долго не мог уснуть… Он думал, строил какие-то планы… Завтра он ее снова увидит…

У Константина совсем неожиданно окончил школу с хорошими оценками. На выпуске заведующий школы в числе других отметил и его успехи. Польщенный Александр Николаевич в тот же день при всей семье объявил свою волю: повезет обоих в Киев, в военно-фельдшерскую школу. Не откладывая в долгий ящик, отправил почтой прошение на имя начальника. Вскоре собрались в путь.

Больше других Киев поразил Николая. Зеленая гора посреди города, повитая сиреневой дымкой, как в сказке, горели в лучах солнца золотые купола церквей. Небо, казалось, насквозь пропитано колокольным звоном.

– Никак праздник нонче? – удивился Костя колокольному звону, взваливая свой баул на плечо.

– Так Спас сегодня, – отец неодобрительно покосился: сроду не в ладах с законом божьим сорванец.

От вокзальной площади ехали конным трамваем – конкой. Долго петляли на бричке по тесным улочкам, обсаженным акациями и тополями. Неожиданно очутились на горе, самой маковке, той, какая виднелась от вокзала. Киев был как на ладони!

– Доихалы, – сообщил седовласый возница, не вынимая трубку изо рта. – Оцэ тута ж фершала.

У привратника расспросили, где можно найти ночлег. Недалеко, в Михайловском монастыре, сняли келью. Тесно, грязно, зато дешево. Больше тратились на покупку свечек.

В тот же день Александр Николаевич побывал у начальника школы Калашникова. Важный, благообразный полковник, с роскошной раздвоенной бородой, выбеленной годами, в очках с круглыми стеклами, в золотой оправе, утешил: прошение, мол, принято, под льготы подходят, дело за самими сыновьями. Надо пройти медосмотр и сдать вступительные экзамены…

Киевская военно-фельдшерская школа была открыта в 1864 году царским указом. Готовила фельдшеров для армии. Обучение четырехгодичное. Частые войны требовали лекарского персонала. В те годы было основано несколько таких школ по крупным городам.

Под школу в Киеве отвели старинную крепость казематного типа с толстыми, полутораметровыми стенами, со сводчатыми потолками. Здание двухэтажное, стояло оно едва не на самом высоком месте в городе.

В старой крепостной части размещались спальни, столовая с кухней и продуктовыми кладовками, цейхгауз, раздевалки, церковь. Все дневное время воспитанники проводили в пристрое. Застоявшуюся сырость из казематов вывели, переоборудовав их в теплые и сухие помещения.

Напротив располагался в таком же старом здании окружной военный госпиталь. Вокруг еще сохранились крепостная стена и высокий земляной вал. Школу и госпиталь разделял просторный плац, обсаженный деревьями, внутри выращен фруктовый сад.

От плац-парка спускалась Госпитальная улица. Упиралась она в полутора верстах в Бессарабку, Бессарабский базар. Примечательностью Бессарабки являлся ночлежный дом Терещенко для босяков. С горы базар заслоняли деревья. Трудно найти в Киеве красивее, здоровее и удобнее место для школы. В садах, ни городского шума, ни пыли. И всего полчаса ходьбы от Крещатика.

С раннего утра толчется народ на переднем дворе. Возле каждого отпрыска один, а то и двое взрослых. Преимущественно в крестьянском. Встречались и городские. Сутолока, волнения.

Медосмотр шел быстро. К вечеру того же дня вывесили списки допущенных к экзаменам. Оставили 300 человек. Среди них оказались и братья Щорсы.

С неделю жил Александр Николаевич как в жаровне. В дни экзаменов места себе не находил ни в холодной, даже в жару, келье, ни во дворе. Арифметику, русский сдали. Тревожился за закон божий: отмочит что-нибудь младший. Нет, сошло. Слава богу!

У входа, на крашеной фанере, прикололи списки. Оба брата приняты. На радостях Александр Николаевич сходил в собор, поставил Николаю-угоднику свечку. Отдав последние наставления, оделив по целковому, он простился с сыновьями…

У сыновей началась новая жизнь. Николай легко вживался в казарменный военный режим, жадно слушал на уроках, часами сидел за книгами.

В школе братья были неразлучны. Тянулся к старшему Костя. Мало-помалу к ним прибивались слабые в учебе, хилые телом. Одним словом, большинство. Под защиту, а равно и за помощью – списать, получить подсказку. Костя, подглядывая у брата, щедро делился с остальными. Другая группа в классе, меньшая, которая прозывалась «монахами» – великовозрастные оболтусы с крепкими руками, обломав о щорсовские кулаки свои бока, тоже признавала их, лезли с дружбой и в приятели…

Как-то незаметно окончился первый учебный год. Братья приехали на каникулы в Сновск. Вся семья нашла, что братья выросли, изменились. Особенно Николай. Летом, вернувшись на каникулы домой в форме с погонами, Николай поразил своих сверстников. Казарменный режим военно-фельдшерской школы наложил на него свою печать. В шестнадцать лет он был уже совсем взрослым парнем. Над верхней, резко очерченной губой чуть-чуть пробивались темные усики. Видно было, что в школе он научился сдерживать себя. Движения у него были резкие, энергичные. Говорил осторожно, обдумывая каждое слово. Сестры ахали, любуясь новенькой шерстяной формой, чистыми белыми лицами братьев. Григорий, заметно вытянувшийся, принялся перед зеркалом примерять зеленые их фуражки.

Мария Константиновна прихворнула – не выходила из спальни.

Ей братья представились отдельно. Она удовлетворенно кивнула.

Хозяйничала в доме Кулюша, хлопотала у плиты. Помогала бабка Табельчук, явившись на этот случай.

Стол накрыли в саду. Пришла семья Колбаско, тетка Зося с мужем и ребятами, Иваном и Тимкой, дед Михайло и дядя Казя. Александр Николаевич, в новой спецовке, свежевыбритый, восседал именинником – по обе руки сыновья.

Дядя Казя соскучился по племяннику. Выспрашивал о Киеве, о школе, о преподавателях. Что читает, отпускают ли на выходной в город, где бывает. Застольный шум мешал им, отошли к калитке. Николай, отвечая, нет-нет взглядывал через улицу на знакомые окна с зелеными ставнями. От Кулюши знал – Глаша уже дня три, как дома. Успела обрисовать ее – нарядная, в модном клетчатом платье и шляпке. К ним, Щорсам, заходит. Нынче что-то не прибегала. Это Николая и беспокоило: не уехала ли опять к бабке? Переписка у них была: за год обменялись пачками писем. Получал и писал едва ли не ежедневно. Во дворе у них никакого движения. Вырвался из-за стола и Костя. Подхватив двоюродных братьев, убежал на реку.

– Стаскивай робу – и айда, – соблазнял он. – Неужели не надоела?

Николай мялся – купаться хотелось, и форму жалко снимать: хотелось сперва показаться в ней Глаше…

– Потом прибежит, – выручил дядя Казя. – Неудобно, собрались ради вас…

Костя отмахнулся и исчез за калиткой.

Вскоре и Николай примкнул к ребятам. Забылся Николай с ребятами. Для удобства бегать по траве – переоделся в расхожее, домашнее: простенькие бумажные штаны, латанные на коленях, рубашку в полоску… Как замечательно быть дома, вдыхать всей грудью напоенный целебными травами воздух, улыбаться солнцу…

На таинственные знаки сестры Кулюши не сразу отозвался, она кивками показывала на калитку соседей.

– Глашка, – шепнула, досадуя на его несообразительность.

Издали еще догадался, что Глаша прибежала с реки. Белая матроска с синим полосатым воротом и синяя короткая юбка открывали шею, руки, ноги выше колен. Загар свежий: вздернутый нос выделялся красным пятном, вот-вот запузырится. Желтые богатые косы наверчены на маковке. Видно, что берегла от воды, не окуналась, завитушки мокрыми сосульками свисали на уши и шею.

– Здравствуй, Коля! Костю увидала, – сказала она, смущенно топчась у раскрытой калитки, и в то же время пытливо оглядывая его светло-карими глазами. – А ты… не в форме?

– Здравствуй, Глаша!.. Осточертела форма. Тянись перед каждым мундиром, отдавай честь… То ли дело в гражданке… сам себе командир.

– В письмах так гордился, – Глаша опешила. – И на фотокарточке… Она идет тебе.

Николай готов был сгореть дотла, но взял себя в руки.

– Вечером встретимся? – спросил Николай, заглядывая ей в глаза.

– Почему вечером? Давай, сейчас, а потом и вечером, – ответила Глаша, прикрываясь ладошкой от солнца. – Только ты одень форму, я так хочу увидеть тебя в ней…

– Хорошо, ты подожди меня, я только переоденусь…

Это был самый счастливый день в жизни Николая, наполненный счастьем видеть Глашу, касаться ее руки, видеть ее счастливые глаза, слушать ее заразительный смех… Она напоминала ему их детские забавы, купание в реке, детские страхи. Все те милые подробности, которые грели им сердце. А потом и о горячих объятьях, и о муках разлуки…

В каникулы Николай дома тоже бывал редко. Часто он бродил на озерах уже с настоящим ружьем. Скрываясь от стражи, охранявшей помещичьи угодья, он иной раз часами просиживал в зарослях камыша, по пояс в тине. Но ни разу сторожам не удалось поймать его. Он ухитрялся под самым носом у них ловить бреднем рыбу.

Рыбалка опять сблизила Николая с Митей Хвощем. Однако, и теперь, хотя давно уже не играли в войну, ссорились они частенько. Скрипач Хвощ успел уже пристраститься к водочке. Иногда он приносил ее на рыбалку.

– Эх ты, пьяница горький, – говорил Николай, выражая крайнее презрение.

– Красная девица, – с таким же презрением отвечал Хвощ.

Больше общего оказалось у Николая с есаулами бывшего его отряда – Ваней и Тимой Кваско. Они без конца могли сидеть, затаив дыхание, и слушать декламацию Николая. Пораженные его памятью, они спрашивали:

– Сколько часов ты можешь говорить стихами?

– Хоть весь вечер.

– Врешь! – в восторге кричали они.

И Николай читал наизусть «Евгения Онегина».

– Давай теперь «Гайдамаков», – требовали бывшие есаулы.

И Николай уже охрипшим голосом, но с горящими глазами читал «Гайдамаков» Т. Шевченка. Это была его любимая поэма…

Такого лета у Николая не было еще. Дома в нем не нуждались, просто отвыкли. Все его обязанности разделили между собой сестры, Кулюша и Катерина.

Праздное одиночество не такое уж пустое занятие. Шестнадцатилетний парень очутился вдруг один на один с собой. Вспомнилось давнее: как бы со стороны видел себя мальцом у матери на руках, школьником среди братвы, на реке, в дубраве. Поначалу были видения сумбурные, что взбредет в голову. Не отдавал отчета, зачем воскрешает в памяти прошлое. Вспомнились погашенные топки паровозов, непривычно бездымная ржавая труба котельной, черная толпа деповских, оставившая верстаки в рабочие часы… Все это представлялось нынче в ином свете. Стали более понятными недавние высказывания и дяди Кази. Вспомнился отчетливо и тот вечер в горнице… Явственно видит материны глаза, вопрошающие, испуганные. Теперь понимает тогдашнее состояние дяди: боялся он не казаков, ему было стыдно перед теми, кого угнали казаки. До сих пор слышит свой голос: «А почему казаки не хватают тебя?»

Не может вспомнить, что заставило его задать такой вопрос. Восстанавливая в памяти по черточкам выражение лица дяди и слыша ответные слова, ему становилось неловко перед самим собой. Сегодня он понимает, будь дядя не в отъезде в те дни, даже толкайся среди бастовавших, ничего не изменилось бы. Понимать происходящее вокруг тебя, объяснять его не значит бороться, отстаивать. Дядя не был связан с руководителями забастовщиков, он слишком занят собой, жил в своем мире. Вот теперь вынашивает мечту о создании летательного аппарата, не жалеет сил, времени и заработков, чтобы воплотить ее. Остального для него просто не существует.

И все же в нынешний приезд Николай почувствовал, что в дяде произошли перемены. Что-то сдвинулось и в их взаимоотношениях. Если раньше дядя учил, объяснял, а Николай слушал, мучительно силясь вникнуть в суть его слов, всегда сложную и непонятную, то теперь они будто поменялись местами: дядя хотел слушать. Теперь вопросы сыпались беспрерывно от дяди, порой такие, что диву давался Николай: чем кормят в школе воспитанников, как часто водят их в баню, какие постели… Пробовал отшучиваться – дядя хмурился. Удивительное находил в том, что самого-то дядю сроду не занимали такие «пустяки», как еда, одежда, да и весь прочий домашний быт.

На днях дядя Казя поставил и вовсе его в тупик. Шли они мимо депо по путям. Указывая взглядом на поворотный круг, где стоял паровоз, он с нескрываемой завистью и грустью сказал:

– Паровоз чего… Задал человек ему направление и двигайся по рельсам, не собьешься. Ты тоже, кажется, видишь, куда идешь.

Ломает Николай голову: что в тех словах дяди? Явно сожалеет, что не знает, куда идти. Но как понимать о себе? Что значит – видишь, куда идешь?..

Однажды дядя Казя предложил Николаю пойти вечером к немцу Шульцу. Это был булочник и колбасник, славившийся в Сновске своими изделиями. В детстве Николай не раз лакомился у него горячими розанчиками.

Около заведения Шульца всегда стоял какой-нибудь карапуз.

– Дядя Шульц, дай розанчик, – пищал он до тех пор, пока в окне не появлялась маленькая фигурка немца в белом колпаке.