Текст книги "Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса"

Часть вторая. На фронтах Первой мировой

1 августа 1914 года Германия объявила войну России. Буржуазия всех государств, начавших империалистическую войну, разглагольствовала о «защите отечества», о «национальной войне», стремясь скрыть ее грабительский характер и тем самым обмануть народ.

Русская буржуазия, маскируясь подобными фразами, стремилась завоевать новые рынки, увеличить свои прибыли на военных поставках и заодно подавить растущее революционное движение рабочих и крестьян.

Отмобилизованная русская армия выдвинулась к своим западным границам.

Война для военфельдшера Николая Щорса началась зимой 1915-го года. Почти все лето и осень их мортирный дивизион простоял, по сути, без дела на правом берегу Немана. Хвойный и березовый лес глухой стеной подступал к самой воде. На сухих, глинистых взгорках, меж деревьев, глубоко вкопались пушкари. На крышах землянок до снегопадов и морозов, под обильные дожди, успела прорасти густая зеленка. Мортиры в круглых орудийных окопах обкладывали хвоей, маскируя от немецких аэропланов-разведчиков.

С наступлением осени жизнь протекала нудная и скучная, как слякотная погода. Безделье и неизвестность томили, выхолащивали мозги, угнетали.

А где-то неподалеку бушевала война. По утрам, до восхода солнца, отчетливо прослушивался гул. По свинцово-серой, взлохмаченной непогодой воде он накатывался откуда-то снизу. Там смерть, увечье…

Армейские тыловые лазареты были забиты раненными до отказа. Многие размещались тут же, за рекой, по деревням, а то и просто в лесу, в палатках. За излучиной, в двух верстах повыше – понтонная переправа, день и ночь скрипят по ней брички, фургоны, крестьянские возы с ранеными. В Вильно не оставляют, отправляют далее железнодорожными составами на Минск, Смоленск. Еще гуще встречный поток. Запружены все полустанки вплоть до Немана. Здесь и пехота, и конница, и пушки, и бесконечные обозы. От переправы все движется уже своим ходом. Уходят как в прорву. Молодые и в возрасте, с песнями, под духовую музыку. На коротких привалах усердствуют полковые священники – окуривают, окропляют коленопреклоненное воинство. За веру Христову, за царя-батюшку и отечество! Те же самые священники отпевают и усопших, которых закапывают в братские могилы. Немало хлопот у дьяков – вписывают в поминальник убиенных. Не по дням, а по часам пухнут те книжицы.

Землянка дивизионного лазарета пока еще пустует. Не распаковывали и палатки, в тюках валяются под нарами. Николай, внешне спокойный, нудился от безделья. Перечитал всю походную библиотечку своего начальника, военврача поручика Ивлева. Еще молодой, лет под сорок человек, холостяцкая, загульная жизнь с обильной выпивкой состарила его до времени – погрузнел, красное, всегда распаренное лицо иссечено глубокими морщинами, будто порезанное ножом. Чуткая, добрая его душа тянула к себе всех, кто оказывался от него в радиусе верст до двух-трех.

С самого начала, как только Николай, переступив порог, доложился, Ивлев буднично произнес, протянув руку:

– Без церемоний прошу. Просто называй по имени-отчеству, Петр Свиридович. Дело-то у нас не строевое, а вовсе наоборот…

– А меня еще проще – зовите Николаем, – ответил Щорс Узнав, что Николай из киевской фельдшерской школы, Петр Свиридович совсем размяк, поскольку некогда сам служил в окружном госпитале, даже вел практику у воспитанников школы по уходу за больными. Давно, десятка полтора лет назад, была еще у него жена, было тщеславие, были розовые мечты. Всего лишился, начальство не жаловало, обходило, зато не обходили дружки, зачастую собутыльники. Казалось бы, где тут, в лесных дебрях, болотах их найти? Находились! Редкий вечер обходился без гостей, без громких разговоров, без пьяных песен.

В землянке Ивлева и стал жить Николай. Можно было поселиться и к санитарам, по соседству, но Петр Свиридович распорядился по-своему. Увидев, что юный фельдшер тянется к книжкам, дозволил ему копаться в своем походном сундуке. Иногда Петр Свиридович сам подсовывал книгу. По утрам, после похмелки, когда оставались одни, выспрашивал о прочитанном. Обнаружив зрелые суждения помощника, загорался сам, пускался в объяснения. Как-то вынул из кармана шинели крохотную книжечку.

– Почитай вот… – перелистывая, хмурил клочковатые брови. – Стихи. Анна Ахматова, поэтесса…

Наутро сам затеял разговор.

– Слушал ее, поэтессу… Весной этой, в Питере. Девчонка, хрупкая, как рюмочка. К знакомым офицерам попал, на вечеринку. Скажу, Николай, красоты неземной! Не телом – голосом своим. В отличие от других, коих довелось мне слушать вживе, читать, из нынешних, молодых, эта ближе душе, всему земному… Вчитайся, вслушайся, что она описывает. Речь не только о предметах, но и духовном, так сказать… О чувствах, переживаниях, ощущениях. О состоянии человека. Особенно ей удается поймать миг состояния. Вот где это… Она стоит у окна… Рядом он… После близости, самого интимного в человеке… Э-э, да ты, Николай, совсем еще зеленый.

С темнотой, после вечерней поверки, на пороге землянки появлялись батарейцы, младшие и средние офицеры – собутыльники Ивлева. Все из знатных фамилий, из семей военных… Простого звания не было. Николай давно пригляделся к ним. Как хозяин землянки он должен был всегда оставаться на месте. Порядок такой завел опять же Петр Свиридович:

– Не исчезай. Дом это твой, ты хозяин. Место за столом у тебя свое. Выпивка вовсе не обязательна. Не принуждаю. А кому не по душе… чином, мол, не вышел, наплевать.

Так Николай и делал. С приходом гостей не оставлял землянку. Садился вместе со всеми за стол, в разговоры не встревал – слушал. Все будто шло без косых взглядов, ни резких слов. Если и не принимали за равного, то и не помыкали. А разговоры особым разнообразием тематики не отличались – война, женщины. Вкрапливалась и политика. В открытую крыли командование, особо какие были из немцев. Крепко доставалось генералу Ренненкампфу, командующему 1-й армией, чьи тылы они сейчас подпирают. Потрясла гибель 2-й армии. Много толков вызвало самоубийство генерала Самсонова. На диво единодушным среди офицеров считалось, что такой исход для офицера – это сохранение чести русского мундира, чести дворянина.

– Вы, вольноопределяющийся, как расцениваете поступок генерала Самсонова? – вдруг спросил подпоручик Сидякин, вылощенный, с русой шевелюрой, светлыми усиками, командир огневого взвода. – Одобряете, осуждаете?

Серые, потемневшие от света свечек глаза подпоручика смеялись. Николай не однажды перенимал на себе его взгляд. Теперь он демонстрировал явный вызов. Умолк застольный гомон, некоторые поворачивали головы – ждали ответа.

– Ну, ну? Так что же? – понукал офицер, придвигаясь со своим табуретом.

Знал Николай, какой ответ их устроил бы, но он не совсем был уверен, что подпоручик ждет именно его. Ищет, за что прицепиться. Повод не даст ему, не потрафит и желанию всех.

– Расценивать поступок генерала Самсонова я лично не берусь, ваше благородие, – сказал, не отводя взгляда. – Надо быть на его месте… В тех условиях и обстоятельствах. Окажись мы с вами в Мазурских болотах, возможно, нашли бы какое-то другое решение.

– Браво, вольноопределяющийся! – вскричал Петр Свиридович, разряжая обстановку.

Но этим все-таки не кончилось. Буря разразилась в аккурат под рождество. Так же сидели, при этой компании. Много пили, пели. Подпоручик Сидякин, воспользовавшись разноголосицей, придвинулся вместе с табуретом, как и в тот раз. Навеселе крепко, щурясь, дергая шеей, силясь согнать хмель, сказал в самое лицо:

– Недолюбливаю трезвых, вольноопределяющийся… И молчунов. В них таится этакое… Хочется дать в морду. Но вы не… Ренненкампф. К сожалению…

– Вы тоже, подпоручик… не Самсонов.

Эти слова пришли как-то сами собой, мгновенно. Не успев еще произнести их до конца, Николай со злой радостью обнаружил, что ответ более чем кстати. Именно Сидякин смаковал тот давний конфликт между генералами Самсоновым и Реннепкампфом из времен японской. Самсонов дал немцу оглушительную пощечину якобы за почти такую же ситуацию, какая разыгралась нынче в Восточной Пруссии у Мазурских озер. Опять Ренненкампф не пошел на выручку. Останься Самсонов жив, немец пощечиной бы не отделался.

Взгляд подпоручика трезвел, а руки начали ощупывали бока. Дыша водочно-луковым перегаром, зло прошипел:

– Ты, быдло!.. Только это тебя и спасает. Как куропатку бы… с десяти шагов. Слово офицера, дворянина!

Ночью Николай взял под мышку полосатый матрац, набитый сухими листьями, взял свой замызганный баул и перетащился в соседнюю землянку, к санитарам. На уговоры Петра Свиридовича отрезал:

– Пойду к своим, «быдлу»…

На крещение с утра поп Амвросий вывел свою серошинельную паству на Неман. Двое суток перед этим, не разгибая спин, трудился взвод пушкарей-умельцев, они вырубили на середине реки огромный крест, подняли его веревками и тут же, у проруби, вморозили стоймя. Едва батюшка успел освятить вскрывшуюся воду, как в нее бултыхнулись раздетые донага солдаты. Желающих принять иорданскую купель набралось немало. Гогот, крики, сутолока. С верующими лезли и озорства ради, молодые, здоровые: некуда девать дурную застоявшуюся силу.

Дорого обошлось иорданское купание. В самый разгар из-за макушек вековых сосен вынырнул черный аэроплан, секанул из пулемета, развернувшись, прошел еще чуть ли не по головам бегущих, обезумевших людей. Сверху, на белом, ясно видать. К вечеру с дюжину свежих холмиков насыпали. Тут же, рядом с землянками. Тесали гробы, выбирали лучшие березки для крестов. Среди них оказалась и могила подпоручика Сидякина. Ни хуже, ни лучше других: сравняла его, дворянина, земля с «быдлом». Не помня обиды, Николай постоял с обнаженной головой и возле нее. Штабной писарь на гладком затесе вывел, как и всем, чернильным карандашом его звание, фамилию и инициалы.

Сразу нашлось дело и лазарету. До десятка уложили на нары, столько же двигалось своим ходом на перевязку – отделались легкими ранениями…

Через неделю дивизион снялся с насиженного места. Так вдруг, среди ночи. Не было никаких толков перед этим. Самому полковнику доставили в постель срочную депешу из штаба фронта. Выступили за Неман, углубляясь в Августовские леса…

Второй год войны для России выпал тяжким. Царская ставка во главе с великим князем Николаем Николаевичем готовила широкое наступление обоими фронтами – из Варшавы на Берлин и вторжение через Карпаты в Венгрию. Германское командование, осведомленное своей разведслужбой, перенесло главный удар с Западного на Восточный фронт. Не добившись успеха в Северной Франции, Германия обрушилась на Россию. Зная, что французская и английская армии, потрепанные прошлогодними боями на Марне, не помышляют о крупных наступательных операциях, Вильгельм основные силы перебросил на восток. Кайзер задался целью поставить Россию на колени, вывести ее из войны.

В февральскую стужу развернулись встречные бои. В Галиции русским удалось в упорных сражениях перевалить Карпаты. В марте 11-я армия принудила австрийскую крепость Перемышль выкинуть белый флаг. Из Восточной Пруссии немцы повели наступление на Августов – Осовец – Гродно. Генерал Гинденбург, желая повторить мазурскую удачу, двумя армиями сдавил в Августовских лесах 10-ю русскую армию. Русские войска стойко оборонялись. Ценою одного из армейских корпусов они вышли из окружения и отступили к крепости Осовец. Эта победа немцев была сведена на нет поражением их севернее Варшавы в районе Пресныша. Но план царской ставки был сорван.

К лету немцы еще больше перебросили войск с запада. Не связанные активными действиями французов и англичан, они в начале июля предприняли грандиозное наступление.

23 июля пала Варшава, за нею – крепость Новогеоргиевская. Основной удар немцы направили на Двинск и Вильно. Завязались кровопролитные бои на Немане, под крепостью Ковно…

Мортирный отдельный артдивизион лето не выходил из боев. Отступая, артиллеристы в конце августа опять заняли старые позиции по правому берегу Немана. Каждый орудийный расчет обосновался в своем заросшем травой дворике. Лазарет тоже вселился в свою землянку. Николай первым переступил порог. Ногой стронул застоявшуюся дверь – в нос шибануло нежилым духом, плесенью. Сбросив потрепанную изрядно сумку с крестом, блаженно растянулся на нарах. Веки свинцовые, не помнит, когда за последние сутки смыкал их. Не дадут уснуть и теперь: с минуты на минуту подойдет от переправы обоз. В землянку не поместишь всех раненых. Нет и нужды: сухо пока и на воле. Палатки разобьют. А долго ли удержатся на этих позициях? Немцы прут конницей именно на их участке. Без сомнения, рвутся на Вильно.

Последнее время дивизион потерь не имел. Оторвавшись от противника, перемещался за Неман. Тяжелораненых от переправы везли в Вильно. Остались выздоравливающие да с легкими ранениями, контузиями.

На закате дня вернулся Петр Свиридович. Присутствие его с утра не требовалось, и он со спокойной совестью провел время в штабе. Издали Николай определил: Петр Свиридович навеселе. За весну и лето, в боевой обстановке, в рот не брал спиртного. Отвел, значит, душу. По выражению лица не скажешь, что принес добрые вести.

Ужинали вдвоем, при свечах. Петр Свиридович раскупорил казенную бутыль со спиртом, наполнил два стакана.

– Пей.

Николай удивленно посмотрел на врача, пытаясь задать вопрос.

– Пей! Никто до нас не придет больше из тех… – опередил его Петр Свиридович. – Никто. Всех растеряли в Августовских лесах. Никого не осталось. Все новые, сопляки зеленые, без роду, без племени. Ни поговорить, ни выпить…

Отхлебнув, он отставил стакан.

– Проиграли мы, Николай, и эту войну, как с японцами. Попомнишь мои слова. Не удержимся тут, на Немане. А с новым командованием и вовсе…

– Опять заменен командующий фронтом другим родственником царя? – спросил Николай.

– Бери выше, верховный! Сам царь возглавил армию. А ведь великий князь куда-а-а в военных делах…

– А что с князем?

– Слухи, на Кавказ отправили. К туркам. Я лично об том весьма сожалею…

Задув свечи, легли спать. Кряхтя, укладывая удобнее свои мощные телеса, Петр Свиридович заговорил:

– А по совести, Николай, сожалею я о другом нынче… Парень ты дельный. Словом лишний раз не пожалуешь, но зато руки твои… Да и вообще, душой прикипел к тебе.

– Вас переводят? – Николай по-своему понял его слова.

– Ты отбываешь.

– Куда?

После долгой возни Петр Свиридович отозвался:

– Боюсь, придется тебе расстаться с фельдшерской сумкой. А жаль, врач из тебя вышел бы.

– После войны поступлю в университет.

– Надежды юношей питают…

Утром, на трезвую голову, Петр Свиридович продолжил ночной разговор:

– У меня вчера еще родилась мыслишка… Коль в строй тебе, идти надобно в школу прапорщиков. В нашу, Виленскую. Нужда преогромная в младших офицерах. Сам видишь, потери…

– Не получится. Я обращался уже к штабс-капитану Мернову, – сознался Николай. – По крайней мере, надо было в двенадцатом получить свидетельство. Года три хотя бы отработать. Я-то окончил в четырнадцатом.

– Тэк-с, тэк-с, – озабоченно насупился Петр Свиридович. – Это дело усложняет.

Мысль о строевой службе полностью захватила Николая Щорса. Запала еще весной. Последнюю каплю добавил знакомый врач, самый близкий из всего фронтового окружения…

Война эта, с колоссальным истреблением людей, скоро взломала многовековую кастовость в царской армии. Потребовалось множество офицеров, особенно младших чинов, кто ведет в бой. Кадровый офицерский корпус, преимущественно из дворян, понес внушительные потери. Действующая армия ощутила нехватку уже осенью 14-го в командном составе. Военные привилегированные училища спешно переводились на ускоренный срок обучения. Двери их были открыты широко, брали со средним образованием, с сословием не считались, а боевых парней, фронтовиков, так и вовсе мало-мальски грамотных.

Не составляло труда поступить и Николаю. Заминка произошла формальная: потребовался трехгодичный фельдшерский стаж. После недолгих колебаний он собственноручно устранил эту формальность: в свидетельстве Киевской военно-фельдшерской школы год окончания «14» исправил на «12».

К зиме 1915 года русские оставили Галицию, Польшу, Литву, часть Латвии и Белоруссии. Фронт распрямился по линии от Риги до Черновцов, тянулся через Двинск, озеро Нарочь, Пинск, Тернополь. Противники выдохлись. Из активной, наступательной война обернулась в позиционную. Войска врылись глубоко в землю, в блиндажи, землянки, опутавшись вдоль траншей колючей проволокой. Со снегопадами почти умолкли и пушки с обеих сторон.

В конце октября закончилась фельдшерская жизнь Николая Щорса: он вступил в действительную службу. Простившись с батарейными санитарами, с которыми сжился за пятнадцать месяцев, отбыл в 277-й пехотный запасной батальон. Батальон стоял в Вильно, но вскоре передвинулся к Минску.

В Минск Николай добрался санитарным поездом. На вокзале этапный комендант указал месторасположение его части, которая на то время располагалась в пригороде. Притопал туда только к вечеру. Штаб располагался в имении какого-то высланного вместе с семьей немца. Здание двухэтажное, кирпичное, с острой черепичной крышей. Все дворовые службы тоже из кирпича, под такой же кровлей. Двор обнесен дощатой оградой, обсаженной тополями. Доложился прапорщику. Просмотрев документы, тот равнодушно заметил:

– Кстати, вы уже не вольноопределяющийся. Вы теперь рядовой маршевой роты запасного 277-го батальона. Найдите во дворе фельдфебеля, он распорядится о вашем размещении.

Во флигеле, приспособленном под столовую, Николай столкнулся с однокашником – фельдшером Степаном Грицаем. При ламповом свете не разглядел сразу среди десятка старавшихся над алюминиевыми мисками.

– Колька! Щорс! Какими молитвами, а?

Проговорили до полуночи. Степан, оказывается, хлебнул лиха по ноздри: ранение, попробовал и газов. Фельдшерством не занимался. Попал в один из корпусов генерала Самсонова, чудом выбрался из Мазурских болот. Через год, тоже в августе, влип в ковенской крепости. Опять удалось унести ноги. О начальстве крепости отзывался сочувственно.

– Так генерал Григорьев, комендант крепости, осужден к каторге, – вспомнил Николай. – Кажется, читал об этом в газетах. Вот, с месяц назад…

– Нашли козла отпущения, Григорьева. – Прикурив, Грицай пониженным голосом продолжал, – Коль судить, так надо брать повыше… Довели, сволочи, Россию до ручки. Куда ни кинь, все клин. А кровь-то льется мужицкая…

Вроде бы ничего нового в словах однокашника не прозвучало, все солдаты склоняют командование, связывая это с напрасными жертвами и с изменами. Но в тоне Грицая Николай ощутил. Пожалуй, впервые такой жесткий акцент о происходящем… Уж он-то крови поповидал. А ведь и в самом деле кровь льется мужицкая. До пятисот в дивизионе солдат, а за полгода боев дважды, считай, обновлялась орудийная прислуга. Не без того, убывали и офицеры, но то капля в реке.

– А кому, скажи, она нужна, война? Мужику? – допытывался Степан, пыхая цигаркой. – Может Михееву, кучеру нашего полковника? Или тебе? Мне? А может, прапору, какой принимал нынче тебя? Тоже сомневаюсь. Один он у матери-кухарки…

Слушать этакое от едва знакомых батарейцев или санитаров – куда ни шло. Но Степан – сверстник, двадцать лет от роду, родители его живут исправно – владеют где-то на Харьковщине паровой мельницей и крупорушкой. У самого Георгий, не за красивые глаза на шинель повесили…

Днем Николай внимательно разглядел однокашника. Изумило лицо. Помнит на выпуске Степана: мальчишка, как и все, со свежим румянцем, золотистым пушком на мягком подбородке, с озорным блеском в глазах. От всего этого и следа не осталось. Землистый цвет ввалившихся щек, глубокая морщина на лбу с открывшимися пролысинами, скуден вихорок, вместо некогда пышного чуба, сводившего с ума девчат-посудниц в школьной столовой. Да, вот во что превращают человека окопы, ранения и газы. Перемена коснулась и глаз. Взгляд потерял мальчишеское озорство, зато обрел зоркость – пытливую, неспокойную. Николай тотчас испытал этот взгляд на себе.

– А ты все тот же, Колька, не изменился…

Не в словах и не в голосе осуждение – во взгляде. Долго потом, ловя свое отражение в зеркале, Николай переживал чувство стыда и какой-то вины.

Унтеровские лычки Степана, солдатский крестик на шинели вызывали к нему почтение всех обитателей имения. Покуда таких как он мало, в основном младший командный состав. Со дня на день ждали маршевиков – мобилизованных, из лазаретов, ополченцев. Не было еще и командир батальона. Его обязанности исполнял прапорщик Исаев. С прапорщиком Степан вел себя на «ты». Подолгу засиживались за бутылкой, курили из одного портсигара.

На правах однокашника Степана проводил вечера с ними и Николай. К славе приятеля относился он с доброй ребячьей завистью. Но не это все-таки тянуло к нему. Тянуло его возмужание, независимость в поведении, суждениях. Манила какая-то загадочность в нем. Хотелось раскусить, заглянуть о внутрь. Из долгих споров с прапорщиком нелегко что-нибудь уяснить. Николай и раньше знал о существовании политических партий, названия их, но ему всегда казалось, что все революционные партии на одно лицо. Ведь цель у них одна – свергнуть царский режим. И все они опираются на народ, выступают от его имени, борются за его лучшую долю. О чем тогда спор? Оба социал-революционеры, эсеры, как они себя не без гордости именуют, а эсеровскую правду свою доказывают друг дружке до хрипа. Так же спорили, помнит, и у пекаря Шульца…

Жгучий интерес Николай испытывал некогда и к дяде Казе. Кто же он – социал-демократ или эсер? За какие взгляды арестован и отправлен в ссылку? Дядя обращал его в свою революционную веру исподволь, не гнул через колено. А Степан сразу быка за рога:

– Не то время, Щорс, – внушал он. – Определяйся в своих политических взглядах.

Николая задел его тон.

– Откуда тебе известно, что у меня их нет, взглядов?

– Вижу…

Чем бы окончились их совместная служба и вновь складывающиеся взаимоотношения, неизвестно. После рождества пришла депеша, по которой вольноопределяющемуся Николаю Щорсу следовало прибыть в город Полтаву для прохождения курса подготовки младших офицеров в Виленском военном училище. Степану первому попала в руки та депеша. Ввалился в казарму, отряхивая шапкой снег с полушубка, сообщил новость.

– Ты ждал ее, депешу? – спросил он, щурясь.

– Ждал.

Потоптавшись, Степан взялся за дверную скобу.

– Жаль, не довелось вместе повоевать… А может еще и повоюем? Рад был свидеться. Желаю удачи…

Ночью Николай трясся в набитом вагоне, обхватив, как подушку, свой неразлучный баул…

Четыре месяца пролетели, как одно мгновение. 21 мая, за полторы недели до выпуска, юнкер Николай Щорс был произведен в войсковые унтер-офицеры. Старая просоленная солдатская гимнастерка вместе с погонами отправились в каптерку. Взамен каптенармус выдал отрез тонкой шерсти цвета хаки, поверх фуражки с кокардой положил пару золотых погон. На малиновом просвете – крохотная звездочка.

В первый летний день на просторном дворе училища состоялось производство. Николаю это напомнило киевскую церемонию: зачитали приказ, вызвали из строя, пожали руку. Теперь он прапорщик, младший офицер русской армии. Тут же вручили и назначение в 142-й пехотный запасной полк.

Учеба не особенно обременяла Николая. Четырехлетняя киевская шагистика, строй, зубрежка уставов, даже наказания, пришлись кстати. С успехом одолевал стрельбу, фортификацию, на душу легла топография. Озадачивала тактика. Умение делать перебежки, выставлять заставы, караулы, владеть штыком и прикладом, чему усердно учили бывалые унтера в часы, отведенные той науке, не удовлетворяли Николая. Он чувствовал пробелы в знаниях. После ужина, забиваясь в душную библиотеку, листал в спешке книги и журналы, пытаясь нагрузить себя дополнительными знаниями…

Прикинув дорогу до части, срок явки в часть, Николай двинул на Бахмач. На денек можно заскочить домой. В Сновск добрался товарняком, на тормозной площадке. Ехал как бы налегке. Не хотелось прикрывать засаленной, вытертой старой юнкерской шинелькой мундир, с иголочки, без морщин, незахватанные погоны. Офицерскую сшить не успел, вез отрез, в полку надо будет заказать…

Вот сейчас пройдет навесной мост и встанет у собственного порога во всем блеске. Два года не был дома. Из писем знал новости. Кулюшу выдали замуж, живет отдельно. Зять из деповских, работает на электростанции, Бондарович Петро. По описаниям сестры не мог припомнить его, наверное, он постарше. Другая новость – Костя тоже, как и он, учится «на офицера»…

Собиравшиеся с полуночи над поселком тучи утром хлынули ливнем. С молниями, громом. Дождь застал Николая на мосту, через пути. Бегом припустил, с чемоданом, набитым вещмешком и скаткой. Баул свой забросил: все же офицер. Покуда добежал до своей калитки, фуражка, плечи и колени потемнели от влаги. С вещами, отдуваясь, вскочил в прихожую.

Удивили безлюдность и тишина. Никто не отзывался. Заглянул в горницу, в обе спаленки, прошел на кухню. Сзади кто-то повис. Екатерина! Теперь старшая в семье, домохозяйка, заменившая Кулюшу. Совсем взрослая, невеста уже. Чем-то похожа она на сестру в лице.

На голос старшей появились девчата. Испуганные мордочки. Не узнавал, кто из них Зинаида, Раиса, Лида.

– Гришку и Бориса увела Ольга к Табельчукам. От дядьки Кази письмо из Сибири пришло. А мама к заутрене пошла. Сегодня ведь воскресенье.

– Отец на линии?

– В ночь укатил.

Узнав, что он ненадолго, Екатерина засокрушалась:

– Не увидит тятя… По трое суток теперь пропадает. Жалеть будет – страх. Все вспоминает тебя…

Вечер Николай провел в семье. Собрались свои, Кулюша с мужем, все Табельчуки и Колбаско. Зять Петро вынул из потайного кармана бутылку настоящей водки с царской этикеткой и сургучной запайкой. В разгар веселья Кулюша потянула за рукав, как бывало, коснулась губами уха:

– Не видал Глашу? Тут она, у отца…

Откуда-то со дна поднялось давнее. Ничего не забылось, вроде то было вчера. До полуночи прошагал возле своего забора, втаптывая в сырой песок окурки… Вглядывался в окна соседей, но подойти так и не смог… Да и оттуда никто не показался…

Вошел в дом, разделся и лег в постель. Чувство одиночества снова закралось в его душу. Он накрылся одеялом и лежал, прислушиваясь к начавшемуся дождю и ветру, к слабому постукиванию ставней, пока они его не убаюкали…

Наутро Николай покинул Сновск.

Казалось все, Россия повержена. На третье военное лето она не способна будет к крупным наступательным действиям. Вильгельм уже потирал руки. Штаб его, и он сам, не видели необходимости продвижения в неоглядные просторы русских. Осталось разделаться с французами и англичанами.

В феврале немецкие войска, опережая планируемое противником на лето наступление, двинулись на крепость Верден. Месяц шли кровопролитные бои.

Но совсем нежданно для немцев ожила русская армия. Царская ставка, желая облегчить положение французов, в мартовскую распутицу предприняла наступление на Ковно. Крепость свою, оставленную более полугода назад, не отбили, и с огромными потерями отошли на исходные позиции. Немцы прекратили атаки под Верденом.

На том царская ставка не успокоилась. В апреле Николай Второй подписал приказ о подготовке к летнему наступлению на всех трех фронтах. Западный наносит главный удар, два других – вспомогательные.

В первые дни мая австрийцы набросились на Италию, недавнего союзника Антанты. Итальянские войска в недельный срок потерпели жестокое поражение под Трентино. Итальянцы попросили у царя Николая помощи.

Полетели опять планы русского главного командования. 21 мая Юго-Западный фронт пришел в движение. После двухсуточной артиллерийской бомбардировки пехота кинулась на штурм сильно укрепленных вражеских позиций. Генерал Брусилов, новый командующий фронтом, ввел в прорыв отборные полки гренадер и казачьи дивизии. Успешно продвигались фланговые армии: 8-я заняла Луцк, 9-я, отбросив врага за реку Прут, подошла к Черновцам. За несколько дней были разгромлены две австро-венгерские армии.

Прорыв русских ошеломил австро-германское командование. Спешно перебрасывались немецкие дивизии из Франции и с северных участков Восточного фронта. Контратаки немцы повели из Ковеля. Брусиловцы отбили их. Возобновив наступление, 8-я армия вновь опрокинула противника и вышла на реку Стоход. Сосед, генерал Эверт, командующий Западным фронтом, не поддержал вовремя решительными действиями, потерпев неудачу севернее Барановичей, он прекратил бой.

К осени армии генерала Брусилова утратили наступательный порыв. Войска выдохлись под Ковелем, на болотистых берегах реки Стоход…

Прапорщика Щорса швыряло в тех событиях, как щепку в взбунтовавшемся море. Все лето и осень кочевал в тылах Юго-Западного фронта, передвигаемый кем-то по запасным частям. Из 142-го пехотного запасного полка в середине сентября отозван с группой офицеров в действующую армию. Попал он в распоряжение начальника 3-й пехотной запасной бригады. Не дав распаковаться, перекинули в соседнюю, 21-ю бригаду. Двух недель не прошло – приказ: отбыть в штаб 45-го армейского корпуса 9-й армии. Очутившись в 335-м Анапском пехотном полку, он по каким-то признакам понял, что здесь наконец-то его пристанище. Весь ноябрь стоял «прикомандированным» к штабу. 28-го ноября получил назначение на должность младшего офицера роты.

Анапский полк занимал позиции по берегу Прута. Траншеи и землянки 2-й роты располагались у самой кромки камышей. Желтым полосой уходили камыши к воде. Противоположный берег виднелся серой узкой полоской. Там – враг. Оттуда, бывает, бьют пушки, шалят пулеметчики и снайперы.

– Вы, ваше благородие, не дюже вытуляйтесь в лакировочной фуражке, – предупредил в первый же день Николая бородатый постовой в траншее. – Шалят оттель… Ненароком клюнет.

Разговорчивый бородач в благодарность за папиросу тут же поделился недавним:

– Нады вот тах-то… вашего благородия, тож вьюноша зеленый, вытулил головку, а козыречек и блесни… Приголубила пуля. Дура дурой, сказывают, пуля-то. Хоша по нашим, солдатским, соображениям она понятие имеет…

– О ком имеет понятие? – спросил Николай, уже догадавшись, что речь идет о его предшественнике, прапорщике Светличном.

– В аккурат на их место вас дослали…

С самого начала войны, считай, на фронте. Более двух лет. А вот так, на боевых позициях, впервые. В затылок все глядел войне. По локти возился в чужой дымящейся крови, своей покуда ни капли не пролил. Нынче заглянул войне прямо в глаза, не успел рассмотреть, но ощущения вызвала сложные, противоречивые. Весь день ходил по землянкам, траншеям – присматривался. Было как-то беспокойно на душе. Больше всего волновало, как сложатся отношения с подчиненными солдатами. Приглядывался и к офицерам – теперь ровням, с которыми воевать и жить вместе. Чувствовал, что с солдатами будет легче найти общий язык, чем с офицерами.