Текст книги "Прекрасный человек"

– Слушаю, ваше превосходительство.

Выходя от директора, Матвей Егорыч шептал, моргая:

– Счастливый отец! счастливый!

Глава III. О том, как прекрасные люди любят во всем порядок и какое обаятельное влияние имеет светская девушка на всех ее окружающих

Володе… но теперь нам уж следует, я думаю, звать его Владимиром Матвеичем… Владимиру Матвеичу назначили папенька и маменька особенную комнату, в одно окошко, очень узенькую, но довольно длинную, в которой, впрочем, удобно могли уставиться кушетка, стол, шкап и несколько стульев. Он имел в полном распоряжении шестьдесят пять рублей в месяц; впрочем, Матвей Егорыч совещался сначала об этом пункте с Настасьей Львовной.

– Не много ли молодому человеку оставить вдруг в распоряжение такую сумму? Как вы об этом думаете, душенька?

– Отчего же много? Вольдемар, вы сами говорите, аккуратен и бережлив.

– Конечно, против этого ни слова; но все-таки надо взять в расчет, что еще молодо-зелено; мало ли какая блажь может войти в голову… Кто молод не бывал… – При этом Матвей Егорыч улыбнулся еще приятнее и выразительнее, чем когда – нибудь. – А знаешь ли, Настенька, сколько я получал в его лета?

– Вы мне об этом раз пятьдесят говорили.

– Ну, а сколько? вы и не знаете…

– Очень мне нужно этакие пустяки помнить.

– Вот то-то же. Семь рублей в месяц. Правда, тогда и деньги были почти что вдвое дороже, – да, именно, вдвое: все-таки 14 рублей, а ведь ему придется по 65 рублей в месяц.

– Да вы не себе ли хотите отбирать его деньги, которые он, голубчик, будет приобретать собственными трудами? Уж не имеете ли вы намерения откладывать их себе на вистик, Матвей Егорыч?

Настасья Львовна иронически улыбнулась. Правый глаз Матвея Егорыча заморгал:

– Вы никогда не хотите понять меня и все мои слова перетолковываете бог знает в какую дурную сторону…

Он прошелся по комнате и вдруг остановился.

– Настасья Львовна, кажется, я не подал вам повода думать о себе так дурно…

Он еще раз прошелся по комнате и еще раз остановился.

– Чтобы я у родного своего сына отнимал деньги для собственной забавы! Я только имел в виду его нравственность, более ничего… Впрочем, ему можно, я полагаю, безопасно позволить распоряжаться такою суммою: он малый рассудительный; я хотел об этом прежде все-таки спросить у вас, – думаю себе – все лучше посоветоваться с женою, а вы…

Итак, Владимир Матвеич имел в полном распоряжении 65 рублей в месяц и вполне оправдал доверенность, оказанную ему родителями. В первый месяц он издержал не более 55 рублей. Сюда входили обыкновенные, ежедневные издержки по мелочам, как, например, на извозчика, – и на эти же деньги он запасся духами, помадою, перчатками, купил счеты; для записывания прихода и расхода – маленькую тетрадку; для украшения своей комнаты – литографированный портрет директора, под начальством которого находился, и цветной бумаги для рамки этого портрета… Владимир Матвеич был, между прочим, большой мастер клеить из цветной бумаги разные коробочки и футлярчики, а также и делать рамки для картинок, которые нимало не уступали рамкам работы Юнкера. В число этих же 55 рублей он был один раз в театре. Остальные за расходом 10 рублей – ассигнацию новенькую, отличного розового цвета, он спрятал в коробочку, нарочно устроенную им для денег. Он предположил заранее непременно каждый месяц откладывать от жалованья хоть понемногу в эту коробочку.

Рамка на портрет директора, светло-голубая с золотом, вышла очень красива, и портрет он повесил над кушеткою. Кушетка же украсилась прекрасно вышитою подушкою, подаренною ему сестрою. Письменный стол его был в величайшем порядке. Сургуч, карандаши, ножик, ножницы и проч. разложены были будто напоказ, и Владимир Матвеич сам ежедневно со всех вещей в своей комнате, а также и с мебели вытирал пыль, не доверяя этого дела человеку.

Собою он занимался так же тщательно, как и своею комнатой. На его фраке никогда нельзя было увидеть пылинки; на голове его был всегда прибран волосок к волоску, и притом каждое утро он завивался и помадился.

Петербургские девицы и дамы должны были обращать особенное внимание на Владимира Матвеича, потому что у него было лицо полное, белое и румяное; к тому же рост его был немножко побольше среднего, а талии его мог позавидовать всякий гвардейский офицер, затягивающийся в рюмочку.

В одно прекрасное утро, за чаем, Настасья Львовна сказала своему мужу:

– Ведь Вольдемар-то наш бель-ом, Матвей Егорыч.

– Молодчик!

– Я уверена, что он в свете выиграет.

– Я тоже полагаю, душечка.

– Надобно свезти его на вечер к Николаю Петровичу. Пусть он потрется в солидных семейных домах и привыкнет к светским приемам.

– Это хорошее дело, душечка.

– Я заметила, – продолжала Настасья Львовна, – что у него не так хорош вход: правую ногу он выставляет слишком вперед, когда кланяется. Не взять ли ему, друг мой, несколько уроков у танцмейстера, особенно для входа, потому что танцует-то он прекрасно?

– Гм! Зачем бы, кажется, душечка? Это, по моему мнению, просто утонченность. Я и без танцевальных учителей вышел в люди.

– Вы? – да что вы вечно себя в пример ставите? – мало ли что было прежде!..

В эту минуту вошла Анна Львовна, сестрица Настасьи Львовны по отцу. Настасья Львовна чрезвычайно уважала ее и руководствовалась ее советами, несмотря на то, что та была моложе ее девятнадцатью годами. Анна Львовна имела 10000 рублей, которые отдавала в проценты, и получала с них по 800 рублей ежегодного дохода. Она была модница, все говорила о том, что делается в большом свете, прекрасно вышивала шерстью, читала французские романы и с одной дамой, у которой жила прежде, выезжала на балы в танцклассы к Квитковскому и Марцынкевичу.

Матвей Егорович и Настасья Львовна, до переселения к ним в дом Анны Львовны, жили без всяких затей, как еще и теперь живут очень многие коллежские и даже статские советники, приобретающие деньги своими трудами. Они проживали только то, что получали, и этих денег им было слишком достаточно. У них всегда был хороший и сытный стол, бутылка ординарного вина, а по воскресеньям кондитерские пирожки. На окнах в гостиной у них не было занавесок, но зато стояли два или три горшка ераней; мебель вся красного дерева, обитая барканом под штоф, а на столе, у зеркала, под колпаком, алебастровая ваза с запыленными цветами. Анна Львовна очень легко внесла дух реформы в дом сестры своей: через три месяца после ее перемещения в этот дом окна гостиной Настасьи Львовны красовались кисейными занавесками, а сама она стала все говорить о свете и светских удовольствиях, – купила себе новый чепец с цветами и бантами и сшила новое шелковое платье. Наружность ее также значительно изменилась: лицо сделалось гораздо белее и румянее, и две или три морщины будто каким-то чудом совершенно сгладились. Люди, привыкшие к злоречью, говорили, будто Анна Львовна белилась и румянилась и присоветовала делать то же сестре своей. Расходы Настасьи Львовны ежедневно стали увеличиваться; потребности ее неприметно становились шире и шире; Анна Львовна усердно старалась развивать вкус и понятия своей сестры – и Настасья Львовна делалась все более и более светскою, даже несколько ветреною, хотя ей было уже 47 лет. После полугода своей новой жизни она увидела, что у нее недостает денег на расходы, и принуждена была занять тысячу рублей тихонько от мужа.

– Здравствуй, Анета! – сказала Настасья Львовна, увидев входящую сестру и не докончив своего возражения мужу.

– Здравствуйте, Анна Львовна, – сказал Матвей Егорыч, привстав с своего места, – хорошо ли почивали-с?

Анна Львовна очень громко произнесла бонжур – и села к чайному столу.

– Что это у тебя шевё-лис? разве уж так носят? – спросила Настасья Львовна у сестры, глядя пристально на ее прическу.

– Да… разве вы не заметили на последней картинке? Пожалуйста, сестрица, не наливайте мне так сладко. Мари, потрудитесь принести мой платок… Здесь что-то холодно, – продолжала она, оборачиваясь к своей племяннице, которая до сей минуты сидела никем не замеченная.

Белокурая, бледная, но очень стройная девушка встала и вышла из комнаты.

Анна Львовна немного прищурилась и посмотрела ей вслед, едва заметно улыбаясь.

– А что, мы поедем, сестрица, в четверг к Николаю Петровичу?

– Непременно поедем. Я сейчас только об этом говорила с Матвеем Егорычем. Я хочу взять с собою Володю, – пора же ему начать выезжать в свет. Ну да и Маше надо бывать в этих обществах, хоть я заранее знаю, что из нее ничего не сделаешь. Все-таки я исполню свой долг…

– Эге-ге-ге! – сказал Матвей Егорыч, смотря на свои часы, – да уж десять часов. Пора и на службу царскую; а Володя-то, Настасья Львовна, каков? – в восемь часов сегодня в департамент ушел.

– Я его и не видала, голубчика. Вы его там совсем замучите своими делами.

– Ничего, ничего; пусть себе привыкает к делу… – возразил Матвей Егорыч, приятно усмехаясь, – молодому человеку надо думать о карьере.

Когда Матвей Егорыч ушел, Анна Львовна обратилась к сестре.

– А какое вы платье оденете в четверг? лиловое гроденаплевое или пунсовое?

– Вот я уж об этом хотела с тобою посоветоваться, Анюточка. Как ты думаешь?

– Наденьте, ма шер, лиловое и свой новый чепчик с розовыми лентами.

– В самом деле. Я тебе очень благодарна за этот чепчик: он мне так к лицу.

– Вам бы надо купить блондовую косынку; нынче это в большой моде. На последнем бале у французского посланника все были в блондовых косынках.

– В самом деле? да ведь блондовые-то косынки дороги!

– И, полно-те! Как будто вы бедная! На вас все обращают внимание; вы в таком чине, вам нельзя же хуже всех одеться, – вы живете в свете.

– Да, это правда. Мы вместе с тобой поедем в Гостиный двор? Ты сама выберешь мне косынку?

– Это надо купить в английском магазине.

– В английском!.. а разве в Гостином дворе нет таких?

– Как же можно! Уж если иметь вещь, так вещь хорошую.

– В самом деле. А что, я думаю, надо будет надеть бриллианты?

– Непременно. Нынче все и на простые вечера выезжают в бриллиантах.

– Я пошлю Палашку к Носковой завтра же. У нее чудо какие бриллианты… все Брейтфус отделывал, – с большим вкусом, потому что мой-то фермуар уже слишком прост.

– Попросите у нее, сестрица, кстати, два фермуара – и для меня тоже.

Глава IV. О том, как иногда много зависит от соло во французском кадриле и каким образом в обществе ведут себя сочинители

В четверг, в семь часов вечера, Настасья Львовна стояла в полном блеске и даже в блондовой косынке перед туалетным зеркалом и поправляла на шее большой изумрудный фермуар, осыпанный бриллиантами, любуясь их блеском.

– Ну, что, Анюточка, хорошо я одета?

– Премило, – ответила Анна Львовна, натягивая перчатки и входя в спальню. Анна Львовна была разряжена блистательно: платье ее, дымчатого цвета, живописно спускалось с плеч, вполне обнаруживая ее худощавую, ослепительной белизны грудь и длинную шею; румянец ярко горел на щеках, которые картинно разделял длинный горбатый нос. Она была вся смочена духами и пропитана самолюбивыми надеждами.

Вслед за Анной Львовной вошла дочь Настасьи Львовны в простом белом платье и в белом газовом вуале. Она была бледна сравнительно с своей маменькой и тетенькой. Казалось, предстоящее удовольствие нимало не радовало ее. Она, однако, с любопытством посмотрела на фермуар, горевший на груди ее матери, – и отошла в сторону.

– А, и вы готовы? – сказала Настасья Львовна, все еще стоявшая у зеркала, небрежно взглянув на свою дочь. – Отчего же это вы такую плачевную роль на себя взяли? Кажется, мы не на похороны едем. Анюточка, – продолжала она, обращаясь к сестре, – осмотри ее хорошенько: она и платья-то порядочно на себя надеть не умеет.

Анна Львовна подвинулась немного к своей племяннице и в двойной вызолоченный лорнет начала ее критически осматривать с ног до головы.

– Что-то у вас мешковато сзади сидит платье, – произнесла она с выразительною расстановкою, окончив осмотр.

– Не знаю, отчего это; я не заметила, – отвечала девушка, краснея.

– Не знаете? – сказала Настасья Львовна, все продолжая смотреться в зеркало. – Что же вы знаете? Вместо того, чтоб вздоры-то читать, вы бы лучше, сударыня, позанялись собою.

– Готовы ли, готовы ли, душечка? Уж пора: скоро восемь часов; покуда еще доедем! – говорил Матвей Егорыч, входя в спальню в новом вицмундире, с грудью, завешанною орденскими лентами. В одно с ним время вошел и Владимир Матвеич, тщательно завитой, в коричневом фраке с блестящими пуговицами, держа в руке белые лайковые перчатки.

– За мной дело не стоит. Я готова, Матвей Егорыч… Палашка, зашпиль у манишки булавку с правой-то стороны. Да ну же, дура, поворачивайся…

– У! да какая вы, мамаша, нарядная! – сказал Владимир Матвеич, подходя к матери и целуя ей ручку.

Настасья Львовна улыбнулась с приметным удовольствием.

– И ты сегодня преавантажный, дружочек, – возразила она. – Какие прелестные пуговицы на фраке! Посмотрите, Матвей Егорыч, как у него все мило… Вот вам бы, сударыня, почаще посматривать на брата да перенимать у него порядок и чистоту. Палашка, салоп… Полюбуйтесь-ка, как он одет и какое у него всегда довольное, веселое лицо… Ну, я готова; поедемте…

Четвероместная ямская карета парой давно стояла у того подъезда, где жил статский советник. В эту четвероместную карету первая вошла Настасья Львовна, за нею Анна Львовна; они заняли первые места; напротив них сел Матвей Егорыч с сыном и дочерью.

– На Васильевский, в 14-ю! – закричал лакей, захлопнув дверцы.

Ровно в девять часов карета остановилась у одного из деревянных домов в 14-й линии. Семейство Матвея Егорыча, под предводительством его, вошло в узкую и коротенькую переднюю, освещенную двумя сальными свечами, в которой была нестерпимая духота от множества находившихся там лакеев. Шубы и салопы грудами лежали на прилавке. Музыка гремела. Бал уже был в полном разгаре…

– Ведь я говорила, ма шер, что мы поздно выехали; от нас сюда так далеко… – сказала Настасья Львовна, обращаясь к своей сестре с ласковым упреком, – а все ты, моя милая копунья!

На лице Настасьи Львовны выражалось полное предчувствие предстоявшего ей наслаждения.

– Ах, боже мой! Кто же ездит на вечера ранее девяти часов? – возразила Анна Львовна, поправляя свои волосы.

Владимир Матвеич обчистил рукой свой фрак и надел белые перчатки.

Дверь из передней в залу отворилась. Хозяин и хозяйка встретили новоприезжих гостей у самого входа. Хозяйка – женщина пожилая, с незначительным лицом, в чепце с цветком; хозяин среднего роста, с огромным животом, с Владимиром в петлице, с круглым и красным лицом, по которому расходились в разные стороны пурпуровые жилки.

– Очень рада, Настасья Львовна… Анна Львовна, – сказала хозяйка, – ах, и Марья Матвеевна… очень рада, очень.

– Рекомендую вам моего сына Вольдемара.

– Очень рада…

Владимир Матвеич выступил немного вперед и раскланялся.

– Это по нашей части, – закричал хозяин, протягивая ему руку… – Пожалуйте – ка, молодой человек, пожалуйте… Мы вас сейчас в дело пустим, сейчас за работу. У меня покорно прошу от танцев не отговариваться… Ведь вы, я надеюсь, не философ… Ангажируйте-ка даму, выбирайте любой цветочек… Этот кадриль сейчас кончится… Я хоть и старик, у меня хоть ноги и в подагре, – да я вам сейчас покажу пример… я сам… вы увидите, не хуже вас отдерну кадриль, да и провальсирую, пожалуй…

Так говоря, человек с огромным животом тащил за руку нашего героя. Владимир Матвеич еще не успел опомниться от такого добродушного приема, как уже очутился посредине залы.

– Александра Осиповна! матушка, Александра Осиповна! – продолжал хозяин дома, обращаясь к одной пожилой даме, сидевшей у стены, – вот я еще молодчика завербовал в танцоры, да у самого что-то стариковская кровь разыгралась, и подагры не чувствую: хочу пуститься с какой-нибудь хорошенькой… не говорите только жене… – При этом Николай Петрович подмигнул.

– Проказник! – заметила дама, качая головою.

– Я покажу всей молодежи, что и в наши лета можно не ударить себя лицом в грязь. Хотите быть моим визави, Владимир Матвеич? а? хотите?

– Очень хорошо-с.

– Девицы-то знакомые есть ли у вас тут… Что, нет? – ну так вон ангажируйте ту, которая сидит третья от угла-то, такая смазливенькая, с розаном на голове, чернобровая, кровь с молоком. Ух, я вам скажу, бой девка! о чем хотите заговорите с ней, не сконфузится, небось.

– Пермете муа де ву зангаже, – сказал Владимир Матвеич немного робким голосом, подходя к ней.

– Oui, m-r, – отвечала девушка с розаном.

Музыка, на минуту смолкнувшая, снова загремела. Они стали в ряды танцующих.

– Как хочется затянуться! в горле, брат, совсем пересохло! – сказал один инженерный офицер с завитым хохлом, стоявший сзади Владимира Матвеича.

– Там внизу есть каморка, я провожу тебя. Коля на всякий случай взял с собою четверку Жукова, – отвечал чиновник военного министерства, в мундире, со шпорами и с отличной талией.

Владимир Матвеич обернулся, услышав знакомый ему голос. Чиновник военного министерства был его товарищ по училищу. Увидев Владимира Матвеича, он протянул ему руку и сказал:

– Здравствуй, мон шер! как кончишь кадриль, приходи вниз. Мы будем внизу; затянемся, – после затяжки как-то лучше.

Окончив первую фигуру, герой наш обратился к своей даме:

– Вы любите танцевать?

– Очень-с. А вы?

– И я люблю.

После второй фигуры он заговорил с нею снова:

– Здесь очень жарко.

– Очень-с.

После третьей он спросил у нее:

– Вы часто ездите в театр?

– Нет-с, но я очень люблю театр: это лучше всякого удовольствия, даже лучше танцев. А вы любите?

– Люблю-с.

Между тем хозяин дома, vis-a-vis Владимира Матвеича, мастерски выделывал па, острил, любезничал; пот лился с него градом. Дамы, глядя на него, от души смеялись; девицы скромно улыбались, закусив нижнюю губу; одна только Анна Львовна смотрела на него саркастически. Когда же дело дошло до соло, тогда и все прочие гости, игравшие в других комнатах в бостончик и в вистик и услышавшие о подвигах Николая Петровича, с картами в руках изо всех дверей высыпали глядеть на него. Несмотря на сильное утомление, он очень искусно выставил правую ногу вперед и немножко поболтал ею, потом обернулся кругом, стоя на одном месте, – и пустился на середину круга. На середине он снова поболтал правою ногою и прискакнул; но скачок был не совсем удачен, потому что он почувствовал сильную боль в ногах и застонал; однако сила воли победила эту боль; он не хотел уронить себя в глазах такого многочисленного собрания и, приободрившись, грациозно протянул руку своей даме… Все старички, смеясь, захлопали в ладоши.

– Браво! Браво! – раздалось со всех сторон.

После Николая Петровича настала очередь Владимира Матвеича. Еще зрители не разошлись и продолжали любоваться танцующими, Владимир Матвеич с небольшим батистовым платочком в руке, чуть-чуть нагнув голову на левую сторону, мастерски скользнул по лакированному полу, взяв немного вправо, и сделал антраша, так, что завитки на голове его пришли в движение.

Сердце матери забилось от удовольствия, а у Матвея Егорыча захлопали оба глаза.

– Мило танцует, – заметило несколько дам почти в один голос.

Соло, протанцованное Владимиром Матвеичем, сделало такое сильное впечатление на всех дам, что он получил в этот вечер восемь приглашений.

Восхищенный своими успехами, он сошел вниз, в комнату, где курили и куда приглашал его чиновник военного министерства. Но, отворив дверь в эту комнату, он невольно отшатнулся и закашлялся. Табачный дым волнами ходил в небольшом четвероугольном пространстве, и в этих волнах мерцал слабый огонек нагоревшей, засыпанной табаком свечи, мелькали какие-то лица и раздавался нестройный, оглушительный говор курящих.

Вдруг чья-то рука с красным обшлагом протянулась к Владимиру Матвеичу из облаков дыма и втащила его в комнату. Эта рука принадлежала уже известному читателям чиновнику военного министерства.

Минуты через три герой наш начал понемногу приглядываться и открыл в этом чаду многих своих знакомых и между прочими одного Измайловского офицера. Он подсел к последнему. Предметом разговора был Александрийский театр. Инженерный офицер, которому хотелось затянуться и у которого новые эполеты были сняты для того, чтоб они не закоптились от дыма, волочился за одной актрисой без речей, поэтому знал в подробности все закулисные тайны этого театра и рассказывал различные занимательные театральные анекдоты. Но более всех занимал общество, заключенное в этой табачной атмосфере, один штатский небольшого роста, очень худощавый, белокурый, с маленькими серыми глазками. Только что он разинет рот, тотчас замолчат и начнут слушать со вниманием. Казалось, все находившееся тут общество, не выключая и двух офицеров, Измайловского и инженерного, питало к этому господину особенное уважение и беспрекословно верило всем его рассказам. Он говорил о разных предметах: о том, что капельдинеры во всех театрах знают его имя и отчество, что он знаком со всеми актерами, что актеры после спектакля потчуют его ужином в «Фениксе», потому что боятся его, а актрисы беспрестанно приглашают его к себе; что он все читает иностранные книги, а русских не читает; что он пишет статью, в которой уничтожит одного актера, и водевиль, в котором уничтожит одного сочинителя…

– Скажите, кто же это такой? – шепотом спросил Владимир Матвеич, пораженный такими речами, у своего соседа, измайловского офицера.

– Будто вы не знаете его? – возразил измайловский офицер.

Владимир Матвеич смешался и покраснел.

– Нет-с, не знаю.

– Это Зет-Зет…

– Тот, что в газете-то, братец, пишет! Это тот самый! – заметил чиновник военного министерства.

– Неужели?

У героя нашего стукнуло сердце. Он в первый раз находился в присутствии такой особы; ему очень любопытно было посмотреть, как ведут себя сочинители в обществе, как говорят они, нет ли у них на лицах чего-нибудь особенного, – и он начал внимательно рассматривать господина Зет-Зета.

– Хотите, я вас познакомлю с ним? – спросил у Владимира Матвеича измайловский офицер.

– Мне… мне бы очень приятно.

– Петр Васильевич, – сказал измайловский офицер, обращаясь к Зет-Зету, – вот г. Завьялов желает с вами познакомиться.

Владимир Матвеич встал со своего стула и начал раскланиваться.

Зет-Зет взял его за руку и произнес скороговоркою:

– Очень рад. Милости прошу ко мне: я живу на Лиговке, в доме Михеева, N№ 2345.

Потом он начал рассказывать с эффектом и с жестами сюжет своей новой большой драмы с куплетами под заглавием «Давид Теньер, или Фламандские нравы».

– Те водевили, которые написаны мною, – говорил Зет-Зет, – это так, мелочь, маленькие штучки, – а это уж вещь обделанная, обработанная: в моих водевилях только эскизы, очерки, а это уж драма, тут создание. Известно, что Теньер в молодости своей был только подражателем и подражал всем, не только фламандским, но итальянским живописцам, – впоследствии же удалился в деревню, долго изучал природу и деревенскую жизнь и потом уже сделался великим творцом и обессмертил свое имя. Это, вот видите ли, один только сухой факт из его жизни, а остальное все я добавил воображением – и это мне очень, очень удалось.

«У, как говорит!» – подумал Владимир Матвеич.

– В первом акте я представил Теньера, списывающего копии с Тинторетто и Рубенса: он живет совершенно обеспеченный и, по-видимому, счастливый, но гений его не дает ему покоя: он мучится, сам не зная отчего, худеет, бледнеет… уж если человек болен душевно, то, заметьте, непременно и лицо его изменяется. К нему приходит заказывать один вельможа копию: он берется окончить ее в два дня; но душевная болезнь его в эти дни увеличивается, и он не может приняться за кисть. На третий день вельможа является за картиной, узнает, что Теньер еще не начинал заказанной ему копии, кричит, сердится. Теньер говорит: «Так ждите же здесь, копия ваша через час будет готова!» – и с диким вдохновением схватывает кисть. Изумленный вельможа остается. Ровно через час копия, не уступающая оригиналу, готова. Вельможа осыпает Теньера похвалами и золотом и хочет взять копию, но Теньер в бешенстве выхватывает ее у него из рук, режет ножом и с диким хохотом выбегает из мастерской. Этим я кончил первый акт.

– Черт знает, как это должно быть хорошо на сцене! – закричал инженерный офицер.

– Во втором акте, – продолжал Зет-Зет, – Теньер уже в деревне… Тут представлена картина фламандской жизни, – для этой сцены я много изучал, рылся в книгах…

– Рылся в книгах! Все это вздор! – вдруг раздался пронзительный голос, – да наплевать и на книги-то ваши, когда тут дело идет о танцах… Господа кавалеры! этак-то вы оставляете дам?.. Славно! ну, что вы тут расселись слушать этого молодца?.. а вот я велю запереть эту комнату, что тогда скажете? Затянулся да и марш наверх… Уж эти мне сочинители! мало им того, что обирают с нас деньги за книги, нет, еще слушай их… Петр Васильевич, дайте-ка мне вашу руку; ну, теперь налево кругом, да наверх, – проповедуйте там о вашей учености старухам… Господа, все за мною – марш!

И Николай Петрович потащил за собою господина Зет-Зета, и вслед за ними отправились все остальные.

Владимиру Матвеичу было ужасно досадно, что хозяин дома так насильственно поступил с г. Зет-Зетом: ему чрезвычайно хотелось дослушать сюжет драмы – водевиля.

Когда Николай Петрович оставил сочинителя, сочинитель на свободе начал прохаживаться медленно и задумчиво в тех комнатах, где были карточные столы, потом пришел в танцевальную залу, облокотился о косяк двери, скрестил руки и наблюдательным взором стал следить за пестрым движением бала…

Чиновник военного министерства, указывая на него головой, сказал одному из своих приятелей.

– Вишь, как смотрит? Как раз спишет кого-нибудь, ведь у него перо пребойкое.

Между тем герой наш не пропускал ни одного кадриля, он так же усердно выполнял бальную, как и департаментскую службу. Последний кадриль перед мазуркой он танцевал с своей теткой, Анной Львовной.

– Сегодня здесь довольно скучно, – сказала она, немного подвинув нижнюю губу вперед, в знак неудовольствия.

Анне Львовне потому казалось скучно, что ее мало ангажировали и что измайловский офицер три раза танцевал с ее племянницей и только один раз с нею.

Едва она успела произнести «скучно», как табачная струя пронеслась в душном бальном воздухе, возвещая о приближении этого офицера. Офицер был весь пропитан жуковским вакштафом.

– Как я люблю табачный запах! – сказала она с заметным волнением и, играя лорнетом, обратилась к пришедшему.

– Вы не ангажированы на мазурку? – сказал он.

– Нет.

Когда этот офицер говорил с Анной Львовной, она немного пришепетывала на букву т. Выражение глаз ее при вопросе офицера тотчас изменилось: они подернулись легким туманом.

– Так позвольте мне танцевать с вами? – продолжал он. Анна Львовна выразительно посмотрела на него и кивнула ему дружески головой.

Когда офицер отошел от нее, какой-то знакомый его, штатский, сказал ему:

– Неужели ты хочешь танцевать с этой размалеванной шкурой?

– Да что же делать, братец? Все хорошенькие ангажированы, а Николай Петрович пристает: танцуй да танцуй; так поневоле пустишься и с этакой…

Расставляя стулья для мазурки, Владимир Матвеич поставил стул для той, которую ангажировал. Это была девушка лет шестнадцати, полная, круглая, курносенькая, с тремя бантами на платье и с бриллиантами на шее.

Лишь только села она на приготовленное ей место и лишь только Владимир Матвеич придумал, с чего начать разговор, как к ней подошел Зет-Зет.

Нечего делать, Владимир Матвеич опустился на свой стул и проглотил придуманные им речи.

Мазурка началась. Зет-Зет удалился.

Владимир Матвеич вступил в свои права и употребил в дело придуманную им фразу, которая на девицу с тремя бантами произвела довольно приятное впечатление. Мазурка длилась более часа, но этот час показался для него двумя минутами.

Перед ужином Зет-Зет подошел к Владимиру Матвеичу. Владимир Матвеич немного смутился.

– Вы знакомы с этой девицей, с которой танцевали мазурку?

– Нет-с; я только в первый раз имел удовольствие…

– А-а! Не правда ли, мила?

– Чудо! – такая любезная, воспитанная.

– У них очень приятный дом; по понедельникам съезды, познакомьтесь с ними – она одна дочь у отца, за нею тысячек около двадцати доходу, но доход что! главное – образование.

«Двадцать тысяч доходу!» – подумал Владимир Матвеич – и мурашки пробежали по всему его телу.

– А как ее фамилия?

– Рожкова.

– А где служит их батюшка? – спросил подбежавший в эту минуту чиновник военного министерства.

– Она из купеческого звания; впрочем, отец ее почетный гражданин…

– Насилу-то вы кончили ваш вист, Матвей Егорыч, – говорила Настасья Львовна, подходя к карточному столу, исписанному мелом, – ведь, я думаю, часов шесть сряду сидели… Что же вы сделали?

– Восемь с полтиной зашиб, душечка, да, восемь с полтинкой… Рубль с четвертью, четыре рубля семьдесят пять, два… да, ровно так…

За ужином дамы, старики и молодежь расселись отдельно за особыми столами. Во главе молодежи был Зет-Зет. Он снова завел речь о своей драме с куплетами.

– Так я сказал, – начал он – что во втором акте представлен у меня Теньер в деревне… Он бродит между деревенскими жителями, вмешивается в их игры, пляшет с ними на лугу, а между тем изучает нравы и природу, и уже несколько чудесных картин написано им; вдруг в толпе девушек он встречает одну, в которую страстно влюбляется… ведь это очень натурально, все это могло случиться… Девушка также полюбила его… Теньер счастлив вполне как человек и как художник… Он сидит на берегу ручья и разговаривает с своей любезной об ожидающем их счастье. Этим кончается второй акт. В третьем все переменяется… Теньер в своей мастерской с поникшею головою. Кругом его несколько начатых и оконченных им картин… Минуты две после поднятия занавеса молчание; потом он приподнимает голову, обводит блуждающие взоры кругом – и говорит монолог о ничтожности жизни, сомневается в своем призвании, вскакивает со стула и в волнении прохаживается по сцене. Дверь отворяется, входит старичок – отец его невесты – со слезами на глазах… Теньер обнимает его, и они плачут в объятиях друг друга… Зрители еще в ожидании, что такое случилось… В эту минуту раздается погребальная музыка. «Иди за мною», – говорит Теньеру старец, вырываясь из его объятий. Они уходят… декорация переменяется… Погребальная процессия; несут гроб девушки, убранный цветами; в этом гробе невеста Теньера… Неутешный отец и жених идут за гробом… Музыка смолкает в отдалении. Теньер является сначала мрачный, но лицо его проясняется, и он говорит вдохновенный: «Но я еще не совсем несчастен. Еще осталось ты для меня, святое искусство!..» Произнеся это, он упадает на колени, воздевая руки к небу, – и занавес опускается.