Текст книги "Прекрасный человек"

– Прекрасно!.. Превосходно! Я воображаю, как это будет на сцене!.. Чудо как хорошо! – раздалось вдруг несколько голосов.

Сочинитель продолжал, разрезывая жаркое:

– Я хотел изобразить в этой пьесе, как сила гения торжествует над всем.

– А скоро ваша пьеса будет играна на сцене? – спросил измайловский офицер.

– Недели через три. Теперь разучивают роли.

– Коля! надо будет его вызвать, – шепнул чиновник военного министерства другому чиновнику, сидевшему рядом с ним…

– Господа, за бокалы! – закричал хозяин дома. В руке он держал бутылку полушампанского… Пробка щелкнула в потолок. – Шипучка, шипучка важнейшая! Это вам за сегодняшнюю работу!

И полушампанское заиграло в бокалах…

– Молодца вырастили! ей-богу молодца! да он у нас сегодня просто очаровал всех, – говорил на крыльце хозяин дома, провожая Матвея Егорыча с Настасьей Львовной и ударяя Владимира Матвеича по плечу, – вот будет тебе, Матвей Егорыч, кормилец под старость… Да, укутайся, брат, хорошенько… вот так… бесподобно. Прощайте, матушка Настасья Львовна… прощайте…

Николай Петрович говорил правду. Владимир Матвеич на этом бале всем необыкновенно понравился, особенно после соло, и почти все единогласно говорили про него: «Ах, какой прекрасный молодой человек!»

В четыре часа все семейство Матвея Егорыча, утомленное после бала, начинало засыпать.

Матвей Егорыч, засыпая, думал: «Ну, я провел вечер все-таки недаром и выиграл хоть немного, а все-таки выиграл…»

Настасья Львовна, засыпая, думала: «Теперь все в Петербурге будут говорить о том, что у меня отличные бриллианты, потому что все дамы не могли налюбоваться фермуаром, который я брала у Носковой. Пусть себе думают, что это мой…»

Анна Львовна, засыпая, думала: «Верно, он (под этим местоимением она разумела измайловского офицера) имеет на меня виды: недаром же он танцевал со мною мазурку и говорил так двусмысленно… Ах, если бы…»

Владимир Матвеич, засыпая, думал: «Какая миленькая… какие глазки… и как говорит!.. Что ж такое, что купеческая дочка?.. Ведь отец-то ее почетный гражданин… двадцать тысяч дохода!.. Больше тысячи пятисот в месяц… Славно, черт возьми!..»

Одна Маша очень крепко заснула от усталости и ни о чем не думала.

Глава V. О том, каким страшным соблазнам подвергается молодой человек, вступающий в свет

Всю ночь Владимиру Матвеичу снилась дочь почетного гражданина Рожкова, что будто бы он жених ее и за ней дают сто тысяч приданого, кроме ежегодного дохода; что будто бы он уже муж ее – и перед ним анфилада комнат и длинные зеркала, и он глядится в эти зеркала, и у него Станислав на шее.

Владимир Матвеич проснулся получасом позже обыкновенного, напился чаю, выкурил трубку «Жукова» и, мечтая о девице Рожковой, отправился в департамент.

В департаменте он получил от одного из своих товарищей – человека с хорошим состоянием, записку следующего содержания:

«Любезный друг Володя. В воскресенье мы сбираемся покутить; надеюсь, что и ты не откажешься быть в числе наших. Приходи ко мне с утра; мы прогуляемся по Невскому, а потом отправимся к Фельету. С нами, между прочим, будут кое-кто из литераторов: ZZ, Т* и К* и еще один славный малый, с которым я тебя познакомлю.

Твой Р-в».

В воскресенье утром на Невском проспекте народа не перечесть! Скромные немочки, Маргариты молочного цвета, с молитвенниками в руках, только что из церкви; дородные русские купчихи в дорогих мехах, с улыбкой, с черными зубами и с толстыми мужьями, только что от самовара, в дорогих шубах; молодые и старые, величественные и поджарые, испитые и жирные чиновники разных сортов: и те, которые не снимают с своих плеч вицмундира, и те, которые отзываются о вицмундире с презрительной улыбкой, и те, которые не имеют еще орденов и потому закутываются, и те, которые отважно выставляют на мороз грудь свою, увешанную орденскими знаками; дамы и девицы среднего сословия с гордыми взорами, а сзади их лакеи с аксельбантами и с заплатами на ливреях. И много, много еще разных лиц… И среди этой разнообразной и разноцветной толпы – усы, прелестные усы, завитые в кольца… И над этой разнообразной и разноцветной толпой роскошно колеблющиеся белые и черные султаны, от которых замирают и трепещут сердца барышень… Очаровательный Петербург! гранитный и чиновный город! нет подобного тебе города на земном шаре… по холоду, сырости и скуке.

Владимиру Матвеичу, несмотря на тесноту, было очень приятно гулять по Невскому проспекту… Глаза его разбегались от предмета к предмету… Бобровые воротники с проседью, сани под ореховое дерево, рысаки, барышни, малахиты, имбирное варенье, бронзы, страсбургские пироги, картины в окнах, устричные раковины, прибитые к дверям и валяющиеся у дверей, – повсюду роскошь, растравляющая страсти, повсюду блеск, ослепляющий глаза, и к тому же солнце… Владимир Матвеич чувствовал, что жизнь блаженство, если есть средства пользоваться жизнию. За день до этого он воображал себя богачом, потому что в ящичке, в котором он хранил накопленные деньги, лежало 25 рублей ассигнациями, – теперь, глядя на все это, он показался самому себе нищим… Уже легкая тень неудовольствия готова была мелькнуть на лице его, но он подумал: «что ж такое? не все родились богачами: трудись, хлопочи, пробивай себе дорогу! употребляй все средства… и у тебя со временем будут бронзы, малахиты и рысаки, барышни, имбирное варенье и страсбургские пироги…» Он обтер губы при этой мысли и улыбнулся… Образ дочери почетного гражданина Рыжкова снова мелькнул перед ним.

Вдруг в эту минуту вдали показалось ему кругленькое, курносенькое, разрумяненное морозом личико, в шляпке с цветком и блондой; потом открылась и фигурка, принадлежащая этому личику, в салопе темно-бурой лисицы с собольим воротником, – и возле этой фигурки фигура в енотовой шубе. У Владимира Матвеича захлебнулось дыхание: это она!.. Он поравнялся с нею и снял шляпу. Она отвечала на этот поклон мило и приветливо, а папенька ее в енотовой шубе приподнял сзади свою шляпу, потер рукой свой подбородок, впрочем, без бороды, и сказал: «мое почтение-с». Владимир Матвеич был в восторге от такого внимания и даже решил в эту минуту в случае нужды спросить за обедом бутылку шампанского на свой счет.

По следам дочери почетного гражданина Рожкова шел господин Зет-Зет. На нем был сюртучок на вате, фиолетового цвета, с брандебурами и талиею, очень хорошо приноровленною портным; шея его опутывалась красным шерстяным вязаным шарфом с зелеными каймами и кисточкою; шелковая шляпа его приятно лоснилась, а на ногах блестели калоши с резиновыми застежками – довольно остроумная выдумка какого-то сапожника.

– Здравствуй, душа моя, – сказал он, положив руку на плечо товарища Владимира Матвеича.

– Je vous salue, m-r! – сказал он, обращаясь к Владимиру Матвеичу.

– Браво, да ты таким франтом! что за сюртучок – чудо! – заметил ему товарищ Владимира Матвеича, останавливаясь, – обернись-ка назад.

Господин Зет-Зет заметно смешался.

– Ничего нет особенного… что ты находишь… сюртук как сюртук… Еще обедать рано; можно еще раз повернуть от Полицейского моста. Как ты думаешь, душа моя?

– Ну, разумеется.

И с новым спутником они отправились далее.

В этот раз господин Зет-Зет показался Владимиру Матвеичу немного странным: он не нашел в нем той литературной самоуверенности, которая проявлялась в каждом слове, в каждом движении его на бале у Николая Петровича. Впрочем, лишь только они пришли в трактир и лишь только г. Зет-Зет снял с себя фиолетовый сюртук, то сделался гораздо развязнее и тотчас же заговорил о том, что он пишет нравоописательную статейку под заглавием: «Чувствительное путешествие по Невскому проспекту, или От сотворения мира и до наших времен люди не изменились».

В четыре часа собралось все общество; в этом обществе были два новых лица для Владимира Матвеича: один молодой литератор, полный и чрезвычайно красивой наружности, говоривший горячо, с жаром, и размахивавший руками… Он принадлежал не к той партии, в которой находился Зет-Зет, и потому они обошлись между собой довольно холодно. Новоприбывший литератор смотрел даже на Зет-Зета с некоторой иронией, потому что занимался высшим родом литературы. Другое новое лицо для Владимира Матвеича было существо низенького роста с черными маслянистыми глазами, с щеками малинового цвета и с бриллиантовым перстнем на пальце – существо довольно загадочное. Оно служило в каком-то департаменте, «в должность ходило» редко и получало только 450 рублей жалованья в год; в формулярном списке его не значилось за ним никакого состояния; но это существо нанимало квартиру в 2500 р., меблированную превосходно, с канделябрами, зеркалами и бронзами, имело двух рысаков, круглые дрожки и карету.

– Кто этот господин? – спросил Владимир Матвеич на ухо у своего товарища, указывая на человека с малиновыми щеками, стоявшего к ним спиною.

– Это – Шнейд, любезный друг, славный малый: ростовщик, он берет по 50, по 60 процентов, иногда капитал на капитал, да еще с залогом. В Петербурге, говорят, процентщикам раздолье. Он из жидов, а ты знаешь, что жиды и армяне любят денежки… Он мне иногда дает взаймы, но с меня берет только 20 процентов, по знакомству; он был обязан многим моему отцу. Я и вчера еще занял у него 500 рублей.

«По 20, по 50, по 60 процентов!.. – подумал Владимир Матвеич, – стало быть, надобно только иметь небольшой капиталец…»

Стол был накрыт в особой комнате. Чиновник военного министерства и инженерный офицер, ранее всех явившиеся в трактир, успели уже перед обедом надымить всю комнату: они затянулись раз шесть или семь.

В половине обеда Владимир Матвеич познакомился и с литератором красивой наружности, и с ростовщиком. Литератор красивой наружности и Зет-Зет все кричали, спорили и пили.

– Водевиль, что такое? игрушка, шалость, – говорил литератор красивой наружности, прихлебывая портер и обращаясь к Зет-Зету и к Владимиру Матвеичу с улыбкою, – водевиль – острота, каламбур, пена шампанского, литературные брызги. В водевиле только куплеты; тут не требуется ни характеров, ни ситуаций, словом, никакой обдуманности, вовсе не нужно этого, как говорит Кукольник…

– Позвольте! – перебил его Зет-Зет, немного обидясь, – водевиль водевилю рознь. Я не спорю: есть водевили, и по большей части, пустые, вздорные, но могут быть и такие, что…

– Согласитесь в одном: ведь в водевиле осмеивают только современные нравы, по большей части нападают на бедных чиновников, и я не понимаю за что… В этом предмете нет никакой поэзии…

– Ах! я вам скажу, – воскликнул вдруг товарищ Владимира Матвеича, глядя на Зет-Зета, – у нас есть два чиновника в нашем отделении, то есть просто смех; вот бы вам описать их.

– Шампанского! – закричал угощавший, обращаясь к Зет-Зету, – за успех твоего «Теньера».

– Ах жаль, что нет здесь Кукольника, – сказал повествователь, – вот душа-то холостых сходок. С ним выпьешь всегда втрое больше. Да полноте, господа, перестанемте говорить об литературе, черт с ней! она нам и без того надоела; поговоримте лучше о чем-нибудь поумнее.

Владимир Матвеич захохотал: так ему показалось мило и остроумно последнее замечание. В другое время он не решился бы, может быть, и улыбнуться, по чувству приличия, но в эту минуту он был в таком невообразимо приятном состоянии, ему было и легко, и вольно, и тепло, и весело; никогда еще он не ощущал ничего подобного. Девица Рожкова опять предстала его разыгравшемуся воображению – и еще в каком-то идеальном свете, а шампанское при свете ламп пенилось и звездилось в его бокале… голова его немножко начинала кружиться…

– Бутылку шампанского! – закричал он.

– Вот это умная речь! – заметил повествователь. Водевилист насмешливо улыбнулся.

 
Уж кутить, так кутить.
Я женюсь, так и быть… —
 

запел чиновник военного министерства хриплым голосом.

– Жукова! – закричал инженерный офицер и крякнул, выпив залпом бокал; потом, когда трубка была принесена, затянулся и выпустил изо рта страшное облако дыма.

Бутылка за бутылкой откупоривались; ростовщик задремал; Владимир Матвеич, шевеля губами, рассчитывал, на сколько выпито шампанского, и никак не мог рассчитать, потому что цифры у него перепутывались в голове…

Был час десятый.

– Не поехать ли туда, господа? – закричал угощающий, – как вы думаете?..

– Браво! – закричал повествователь, – туда!

– Туда! – повторил инженерный офицер басом и снова затянулся, прищелкнув пальцем.

– Куда это? – спросил Владимир Матвеич.

– В один знакомый нам дом, – отвечал его товарищ. – Мы и тебя, кстати, представим… Ты еще незнаком в этом доме.

– А что, там есть дамы?

– Есть, как же!

– Пожалуй, – прошептал Владимир Матвеич, – хорошо, что я во фраке, а то к дамам неловко в сюртуке, еще в первый раз… – И он начал шарить в карманах, ища свои белые перчатки, которые у него всегда были в запасе.

Когда принесли счет и когда угощавший начал расплачиваться, Владимир Матвеич закричал:

– Вот за мою бутылку! – и протянул руку с десятирублевой ассигнацией.

– Как твоя бутылка? за все заплачено.

– Ну, пожалуй! – сказал Владимир Матвеич и спокойно положил ассигнацию в карман.

– Едем, едем, господа!

И все поднялись с своих мест и начали искать шляпы.

Владимир Матвеич сел в сани с своим товарищем, который угостил их обедом. Сани помчались, но он никак не мог разобрать, по каким улицам; наконец в каком-то узеньком переулке, у ворот деревянного одноэтажного домика, кучер сдержал лошадь.

Они через калитку вошли на двор и очутились у подъезда деревянного домика. Товарищ Владимира Матвеича позвонил, дверь отворилась, человек снял с них шубы. Они вошли в следующую комнату. У самого порога встретила их хозяйка дома – старушка лет семидесяти пяти, сгорбленная, худощавая, морщиноватая, в чепце, из – под которого торчали седые волосы, с небольшими седыми усиками и бородкой, которая беспрестанно шевелилась от движения ее нижней губы.

– Здравствуйте, мой миленький! – сказала она, протягивая руку к товарищу Владимира Матвеича. – Ох, ох, ох!..

– Рекомендую вам моего товарища, Завьялова.

– Очень рада, миленький, очень… Ох-ох! Пожалуйте сюда…

И старушка, кряхтя и охая, повела их в следующую комнату.

Владимир Матвеич до сих пор был как во сне. И только когда товарищ его подвел к старушке, он очнулся и с удивлением посмотрел кругом себя…

Комната, в которую ввела их старушка, была такая же маленькая, как и первая. У передней стены ее стоял широкий диван, а перед диваном – овальный стол… По обеим сторонам этого дивана расставлены были кресла, и в этих креслах сидели «племянницы старушки», барышни, очень нарядно одетые. Они скромно взглянули на вошедшего незнакомца и потом, когда он учтиво раскланялся им, улыбнулись и посмотрели друг на друга.

– Милости прошу садиться… Что вы, миленький, у меня давно не были?.. Ох-ох!..

Старушка сама села на диван и начала раскладывать гран-пасьянс, исподлобья поглядывая на Владимира Матвеича и шевеля бородкой… Товарищ Владимира Матвеича был совершенно как у себя в этом доме; он без церемонии подсел к одной из «племянниц», которую назвал Катериной Яковлевной, и начал с нею любезничать… Он что-то говорил ей очень долго и много, а она все улыбалась и повторяла ему:

– Да полноте? Что это вы? Какой, право!..

– У меня Катенька умница, – ворчала старушка, – у нее…

Речь старушки была прервана звонком.

– Это он! – сказала одна из барышень.

– А нет, не он, – отвечала другая.

– Ну, побьемся об заклад…

Старушка сердито взглянула на спорящих, и они замолчали.

Владимир Матвеич не постигал, что с ним делается; у него сердце так и замирало; ему как-то было страшно и дико, несмотря на гостеприимство почтенной старушки с бородкой и простое, радушное обращение барышень, особенно Катерины Яковлевны, которая очень понравилась ему. Он обрадовался, когда вошли в комнату наши знакомцы: два литератора, инженерный офицер, чиновник военного министерства и ростовщик… Владимир Матвеич вмешался в толпу.

– Как похожа Даша на граведоновскую Лауру! – сказал повествователь, обращаясь к нашему герою и указывая на одну из барышень, – две капли воды. Не правда ли?

Владимир Матвеич поднял голову и увидел живой портрет своей тетки, Анны Львовны, – барышню с таким же большим носом и с напудренным лицом.

– Да, есть сходство, – отвечал Владимир Матвеич, посматривая на часы.

– Лаура! настоящая Лаура! – воскликнул повествователь, – я хоть и не похож на Петрарку, – продолжал он, самодовольно улыбаясь, – однако, пожалуй, стану от нечего делать разыгрывать его роль.

И он уже сделал шаг, подвигаясь к Лауре, как увидел в другой комнате, на стене, длинную тень человека в длинном сюртуке… И лукаво улыбнувшись, он переменил свое намерение и побежал за этой тенью.

Через пять минут незаметно все исчезли. В гостиной осталась только старушка, ростовщик и Владимир Матвеич. Старушка дружески разговаривала о чем-то с ростовщиком и, окончив разговор, снова села на диван, принялась за карты и посмотрела на Владимира Матвеича, у которого замер дух.

– Не родня ли вам Завьялов, в комиссариате служит? Ох, ох!..

Владимир Матвеич покраснел.

– Это мой дядя, – отвечал он вполголоса.

– Кто, дядюшка? ох-ох… славный был человек, любил меня, часто ездил. Ох… А где же он теперь?

– В Одессе.

– Жаль, жаль… он бы и теперь все ездил ко мне… а какая у него была славная супруга… belle-femme. Такая полная… он вдовцом-то уж лет двадцать… Ох – ох…

Ростовщик подошел к Владимиру Матвеичу.

– Не угодно ли вам со мной ехать? Позвольте, я вас довезу до дому.

Владимир Матвеич обрадовался и схватил шляпу. Он, кажется, ожидал появления Катерины Яковлевны и потому не решался уйти; но время летело, и она не появлялась – нечего было делать, а сидеть со старушкой ему было как-то неловко.

– Милости просим ко мне… всегда… ох!.. Я очень рада… – ворчала старушка, провожая их.

Выходя, Владимир Матвеич увидел из каких-то боковых дверей высунувшуюся фигуру инженерного офицера, пускавшего изо рта тучу дыма.

– Куда вы, господа? – закричал он басом, – бежать!.. Владимир Матвеич схватил свою шубу и выбежал на улицу, не оглядываясь. Ростовщик насилу догнал его.

– Не угодно ли садиться? – вот сани, – сказал он улыбаясь, – старушка-то эта добрая, только, признаюсь, я не охотник бывать у нее. Ведь вы в Садовой изволите жить? Нам по дороге, кажется. Я ваш сосед. Прошу о продолжении знакомства.

Мысли Владимира Матвеича начали немного проясняться: он облегчил себя вздохом.

– Покорно вас благодарю, – отвечал он, – милости прошу ко мне, я очень рад…

Рысак ростовщика быстро домчал Владимира Матвеича до дома.

– До приятного свидания, – проговорил ростовщик.

– Покорно вас благодарю; прощайте…

Старушка сделала такое сильное впечатление на Владимира Матвеича, что недели полторы после этого вечера ему все мерещилась она и ее шевелящаяся бородка. Изредка также сильно смущала его мысль о черноглазой Катерине Яковлевне.

Глава VI, из которой, между прочим, можно усмотреть, что у благонадежных чиновников служба никогда не выходит из головы и сердца и что самые неожиданные обстоятельства покровительствуют прекрасным людям.

Дня через два после этого замечательного для Владимира Матвеича вечера отец его пришел из департамента в особенно приятном расположении духа. Он все ходил по зале, загнув руки назад и моргая глазами. Когда же Настасья Львовна вошла в залу, он подошел к ней и с особенным выражением поцеловал ее руку.

– Поздравьте меня, душечка.

У Настасьи Львовны засверкали глаза.

– Что… денежное награждение?

– Нет, Настасья Львовна, дороже всякого денежного награждения, ей-богу, дороже… Сегодня я в присутствии разрюмился, как дурак! И столоначальник, и начальник отделения Володеньки, и даже сам директор такие рассыпали похвалы Володе… Говорят: «прекраснейший молодой человек, старательный, ученый, такая сметка у него во всем»; а его превосходительство прибавил: «воспитание его делает вам честь; я назначил его старшим помощником столоначальника». Вот что, Настасья Львовна!..

– Да я не понимаю, с чем же вас-то поздравлять?

– Как с чем? – да ведь, я думаю, я отец его; разве отцу не награда, когда хвалят его дитя? – разве у меня каменное сердце, Настасья Львовна?..

И Матвей Егорыч снова заходил по комнате. На глазах его дрожали слезы, а лицо сияло улыбкой.

– Бог с ними совсем, денежное награждение, – продолжал он. – Я становлюсь стар и слаб, а надо взять в расчет, что он заменит вам меня, когда я умру. Надо подумать о смертном часе!

– Слава богу! я рада за Вольдемара, – сказала Настасья Львовна. – А сколько он будет получать жалованья?

– Тысячу шестьсот рублей… Это для такого молодого человека чудесно; я в его лета…

Настасья Львовна пошла сообщить об этой радости сестрице, а Маша подошла к отцу поздороваться с ним.

– Здравствуй, Маша, – сказал Матвей Егорыч, гладя ее по голове, – здравствуй. И ты у меня доброе дитя… Маша, поди сюда.

Матвей Егорыч отвел ее в угол комнаты и, озираясь во все стороны, с некоторою боязнью, но переполненный чувством, вынул из кармана бумажник и достал из него пятнадцать рублей.

– Маша, вот тебе… купи, друг мой, себе платочек или что тебе нужно… да не говори об этом матери… Возьми, Маша…

Маша поцеловала руку отца и сказала ему робким голосом.

– Я люблю вас, папенька, очень люблю.

– Хорошо, Маша, хорошо, я верю. Смотри же, чтоб мать не знала о моем подарке…

Скоро явился и Владимир Матвеич – виновник общей радости. Настасья Львовна обнимала его, а он попеременно целовал ручки то у нее, то у отца и говорил:

– Мой долг утешать вас.

Анна Львовна при его входе сказала:

– Же ву фелисит.

По случаю получения Владимиром Матвеичем места старшего помощника столоначальника Анна Львовна присоветовала сестре дать парадный званый вечер: ей смертельно хотелось потанцевать, и особенно с офицером, который был пропитан «Жуковым». (Говорят, будто все пожилые девушки очень любят табачный запах.) Она также уверила Настасью Львовну, что ей необходимо сшить к этому вечеру новое платье и купить новый чепец, потому что все другие чепцы на ней уже видели. У Настасьи Львовны не было денег; но она через свою торговку достала несколько сот рублей, под залог фермуара, у того самого ростовщика, с которым так нечаянно сошелся Владимир Матвеич.

Между тем герой наш познакомился с Рожковыми и был приглашен к ним по понедельникам на танцы.

Настасья Львовна, узнав о новом знакомстве сына, тотчас догадалась, что он неравнодушен к дочери почетного гражданина, и обрадовалась этой догадке. «Он женится, – подумала она, – и будет жить вместе с нами или мы переедем к нему, я буду управлять всем… буду ездить в карете четверней… заказывать все мадам Сихлер… в свете будут говорить обо мне… я заплачу все долги свои…»

Розовая будущность открывалась пятидесятидвухлетнему воображению статской советницы, и очарованная мечтами, полная надежд, она ни в чем не отказывала ни себе, ни Анне Львовне.

В понедельник, раздушенный и распомаженный более обыкновенного, Владимир Матвеич отправился на извозчике в Болотную улицу, что близ Ямской. Дорогой он все думал о том, как хорошо иметь двадцать тысяч дохода и как можно различными оборотами к двадцати прибавить по крайней мере десять… Черные глаза соблазнительной Катерины Яковлевны мелькнули перед ним в тумане, как две звездочки.

Приятно мечтая, он катился в санях незаметно, и уже извозчик его поворотил в Болотную улицу, как вдруг мурашки пробежали по всему телу Владимира Матвеича; он схватил извозчика за руку в испуге и закричал страшным голосом:

– Стой!

Извозчик остановился.

– Назад, назад! – поворачивай… в Садовую! – продолжал кричать Владимир Матвеич, совершенно расстроенный. – Пошел скорей, скорей!..

Но я должен объяснить причину такого внезапного испуга. Утром этого дня он сочинял и потом переписывал одну министерскую бумагу, в которой беспрестанно должно было повторяться: «вашим сиятельством», «вашего сиятельства», «вашему сиятельству». Владимиру Матвеичу вдруг, уже при самом повороте в Болотную улицу, показалось, что он вместо «сиятельства» везде написал – «превосходительство», и эта-то бумага, вероятно, не замеченная ни начальником отделения, ни директором, с такой страшной, неизвинительной ошибкой, отослана вместе с другими к министру для подписания!.. «Боже мой, – думал Владимир Матвеич, – моя репутация, моя трехгодовая репутация! И в то время, когда я получил место старшего помощника столоначальника мимо младшего! И что скажет министр?..» Сердце его стонало и разрывалось… Он воротился назад, в департамент, чтобы взглянуть на отпуск и на черновую бумагу, в которой было слишком много помарок и которую он поэтому, разодрав пополам, бросил в ящик, находящийся под столом… А у Рожковой теперь танцуют… и, может быть, в эту минуту кто-нибудь волочится за Любовью Васильевной (так звали девицу Рожкову), и может быть…

Тут мысли Владимира Матвеича совершенно смешались… ему вдруг сделалось жарко, нестерпимо жарко, хотя в этот вечер было 12 градусов мороза.

Вбегая по лестнице департамента, он два раза споткнулся, туман застилал глаза ему. В дежурной комнате в одном углу храпел сторож, а в другом, у печки, канцелярский чиновник, присвистывая, читал «Три водевиля», изданные Песоцким.

Увидев Владимира Матвеича, внезапно явившегося в шубе, осыпанной инеем, дико озиравшегося кругом, канцелярский чиновник вскочил со стула и подбежал к нему с вопросом:

– Какими судьбами-с, Владимир Матвеич-с?

– Мне нужно здесь бумаги, – отвечал сухо Владимир Матвеич.

И начал будить сторожа:

– Брызгалов! Брызгалов!

– Чего изволите, ваше благородие?

Брызгалов вскочил, вытаращив глаза.

– Ты не выбрасывал бумаги из ящика, который под нашим столом?

– Никак нет, ваше благородие.

– Свечку!..

Владимир Матвеич с нетерпением бросился к ящику и принялся в нем шарить. Найдя разодранную черновую бумагу и сложив ее на столе, он быстро стал пробегать ее глазами… Краска постепенно возвращалась на его щеки, глаза его принимали постепенно выражение тихое, веселое… Он улыбнулся и, бросая бумагу опять в ящик, сказал вполголоса:

– С чего же мне это пришло в голову?.. Случаются же этакие странности!..

И Владимир Матвеич выбежал из департамента, вскочил в сани и закричал:

– Пошел, пошел туда же!

«Эх, досадно, что попусту ворочался, – думал он, – теперь, верно, все духи выдохлись из платья и от меня ничем не будет пахнуть. Да и на извозчика, черт знает для чего, проездил лишние».

Вечер у Рожкова он провел не совсем приятно, хотя и танцевал много. Любовь Васильевна несколько раз смотрела на него томно, но она еще томнее смотрела на Зет-Зета и с Зет-Зетом танцевала мазурку. Явно было, что водевилист мешал старшему помощнику столоначальника и не на шутку увивался за прелестной дочкой почетного гражданина. Это начало сильно беспокоить нашего героя, тем более что он знал, каким необыкновенным даром слова владеет Зет-Зет. Ко всему этому почетный гражданин, казалось, гордился тем, что у него в доме «сочинитель», и угощал его более других, особенно малагой. Зет-Зет прихлебывал малагу, поданную вскоре после чая, рассказывал о своей дружбе с каким-то князем, о том, что его сочинения переводят на немецкий язык, что все актеры в восторге от его драмы с куплетами и что хоть остался еще один день до представления, но в кассе Александрийского театра только шесть кресел и несколько лож; непроданных; остальное все расхватано. При этом Зет-Зет предложил почетному гражданину ложу в первом ярусе.

Почетный гражданин потер от удовольствия подбородок и закричал ясене, подняв руку с билетом:

– Надежда Мосевна, видишь что! поблагодари благодетеля-то.

Такого рода происшествия совсем было опечалили Владимира Матвеича, и если бы не томные взгляды, брошенные на него украдкою, он потерял бы все свои надежды… Однако при разъезде он все-таки грустно взялся за свою шляпу…

– Владимир Матвеич, вы будете послезавтра в театре? Голос, произнесший слова эти, показался ему небесным голосом…

– Ах, это вы, Любовь Васильевна?

– Я-с. Что же, вы будете в театре?

– Не знаю, может быть…

– Почему же не знаете? Приезжайте, пожалуйста, приезжайте, хоть для меня.

– В таком случае я непременно буду, – значительно сказал Владимир Матвеич.

Любовь Васильевна наградила его приятнейшей улыбкой и грациозным наклонением головы.

Это неожиданное приветствие ободрило Владимира Матвеича; он возвратился домой в веселом расположении и приказал человеку чем свет отправиться в кассу Александрийского театра и взять билет на представление «Теньера».

Утром, когда человек отдавал ему билет, он спросил у него:

– Что, я думаю, у кассы-то драка?

– Какая драка, сударь?

– Ну, много народа приходило за билетами?

– Нет-с, я один был.

– Как, разве все билеты распроданы?

– Да там говорят, что совсем мало берут-с.

Владимир Матвеич прищелкнул языком и подумал: «Эге! да сочинителям-то не всегда верить можно; они, видно, так же, как наша братия чиновники, любят прихвастнуть…»

С нетерпением ожидал Владимир Матвеич семи часов следующего дня… Еще с самого утра он тщательно вырезал афишку и в половине седьмого отправился в театр.

Владимир Матвеич приехал за десять минут до поднятия занавеса; человек не обманул его; много лож, много кресел было пустых. В двойную трубку Владимир Матвеич начал обозревать ложи первого яруса. Семейство Рожковых было уж тут. Зет-Зет сидел сзади в их ложе, а все знакомые его в партере, как-то: инженерный и измайловский офицеры, литератор приятной наружности и другие. Любовь Васильевна, нарядно одетая и в бриллиантах, улыбаясь, разговаривала с Зет-Зетом. Владимир Матвеич три раза принимался ей кланяться, но она не замечала; почетный же гражданин и супруга его очень дружески отвечали на его поклоны. Огорченный невниманием Любови Васильевны, Владимир Матвеич сел в кресла.

Музыка прогремела. Занавес поднялся. Во время представления первого акта ничего сверхъестественного не случилось, кроме того, что после слов Теньера: «Жизнь – это море страданий… поверхность ее гладка, привлекательна, а на дне – гады!» – какой-то господин во все горло воскликнул: «Прекрасно сказано!..» Два раза заставили повторить куплет:

Изящного толпа не понимает, Высокого чуждается душой И гению ни в чем не сострадает. Не дорожит избранника слезой… Пустая чернь, глупцы и лицемеры! В вас ничего возвышенного нет: Вы знаете ль, что Рубенсы, Теньеры Являются лишь изредка на свет? Очень много аплодировали также, когда Теньер в конце акта с диким хохотом убегает со сцены, при этом голос инженерного офицера возвышался над всеми голосами, а чиновник военного министерства хлопал всех сильнее и далее стучал креслом. Зет-Зет торжествовал. Владимир Матвеич и в междудействии еще раз поклонился Любови Васильевне, – она хотя в этот раз и отвечала ему на поклон, но холодно, и он, вместо того чтоб идти к ней в ложу, отправился в буфет выпить чаю. В буфете ораторствовал литератор приятной наружности.