Текст книги "Афганский тюльпан"

Часть первая
Осколки

Я мозаику сложу из разбившихся зеркал,

Свой корабль снаряжу в дальний путь-воспоминанье…

Вячеслав Малежик – Мозаика

1
1985 год

Слуха у Миши не было. Никакого. Никогда.

Ещё во втором классе мама нашла на столе записку: «Ушёл вступать в школьный хор». Для неё это звучало как попытка реализации мечты ребёнка, рвущегося на сцену, а для него была просто констатация факта. Мама просила всегда ставить её в известность, если он куда-то уходит – вот он и написал.

В кабинете музыки всех по очереди заставляли петь «Мишке весело». Филатову с учётом его имени стало смешно. Он хмыкнул, откашлялся и что-то прокричал. Учительница в ответ взяла очень громкий аккорд на пианино, широким жестом смахнула с клавиш звук в сторону мальчика и скомандовала:

– Следующий!

На этом его карьера в школьном хоре закончилась. Больше петь он не рвался, но в возрасте двенадцати лет опять решил прикоснуться к прекрасному – ему внезапно пришла в голову идея научиться играть на гитаре. Впрочем, элемент неожиданности здесь существовал только для мамы. Миша давно завидовал своему соседу Эдику, который вовсю шпарил на лестничной клетке Розенбаума и Высоцкого, хоть и был всего на пару лет старше.

Мама сходила в магазин и узнала, что инструмент стоит двадцать пять рублей. Цена была для зарплаты врача практически неподъёмной, но выручили бабушка с дедушкой. Правда, их пришлось убеждать, позвав с собой Эдика, который сумел внушить семье приятеля, что научит его играть – причём сделал это так, что даже сам Миша ему поверил. Деньги были извлечены из секретной копилки. На следующий день Филатов гордо нёс домой из музыкального магазина в прозрачном полиэтиленовом пакете новенькую шестиструнную тёмно-коричневую гитару.

Он видел, как на него смотрят прохожие – кто с уважением, кто с любопытством, но никто – никто! – не оставался равнодушным. Временами он задевал пакет коленом, струны издавали сдавленный стон и успокаивались, соприкасаясь с полиэтиленом. Миша держал покупку за гриф ближе к корпусу, и хотя она была для него тяжеловата, делал вид, что ноша эта ему привычна.

Дома он поставил её на диван и долго смотрел, представляя себя на сцене. Жутко не хватало гитарного ремня – хотелось сразу повесить инструмент на шею и взять какие-нибудь не самые сложные аккорды. Плюс к этому обнаружился жуткий недостаток – издалека были видны отпечатки пальцев. Филатов попробовал вытирать их рукавом, потом полотенцем – и нашёл в полумраке внутренностей удивившую его большую бумажную наклейку «Магнитогорская фабрика пианино». Немного изучив историю предмета, он понял, что и гитара, и пианино – струнные, только первый инструмент клавишный, а второй – щипковый. Наверное, этот факт позволял делать их на одной фабрике, но когда Миша прочитал об этом на этикетке, его решительность научиться играть немного поколебалась, и почти совсем исчезла от воспоминания о школьной учительнице музыки, которая после набора детей в хор никогда не ставила ему оценки выше тройки,

Ближе к вечеру пришёл Эдик. Мама уже вернулась с работы и смотрела, во что превратились двадцать пять рублей. Кажется, она уже тогда знала всё о перспективах своего сына в мире музыки, но виду не подала.

Приятель притащил свой исцарапанный инструмент странного желтоватого цвета. На верхней деке, сразу за подставкой, красовалась большая переводная картинка, на которой примерно по пояс была изображена женщина – в одежде! – со странной причёской в виде большой шишки. Между струнами в районе колков Эдик засунул несколько медиаторов разного цвета. Сразу было видно – профессионал.

Взяв Мишину гитару в руки, он откинулся на диване так, словно собирался сейчас закурить и спеть «Мурку».

– Отличный инструмент, – погладив его изгибы, он добавил новых отпечатков на только что оттёртую от них поверхность. – Отличный. Настроил?

Вопрос для Филатова был неожиданным. Он, конечно, понимал, что не всё так просто, но о настройке особо не задумывался, хоть и наблюдал пару раз, как Эдик, сидя на подоконнике в подъезде, что-то с задумчивым видом крутит на грифе и ковыряет ногтем струны – процесс не выглядел сложным, но требовал первой демонстрации.

– Я думал, ты покажешь. А дальше я сам.

– Разумно, – ответил Эдик. Так говорил его отец, когда подходил с бутылкой пива к лавочке, где играл сын, слушал пару песен Владимира Семёновича, почему-то произносил: «Разумно», словно хваля автора за мысли в тексте, даже если песня была смешная и дурацкая. Эдик, естественно, перенял манеру отца – но его «Разумно» сейчас было гораздо более к месту. Сменив расслабленную позу на деловую, он потренькал пальцами по струнам, поморщился и посмотрел на Мишу:

– Неси листочек и ручку. Так не запомнишь. Я тебе немного теории продиктую.

Филатов поднял взгляд на вошедшую в комнату и сделавшую вид, будто просто так зашла, убедиться, что все живы-здоровы и никто не хочет есть, маму, обошёл её и, вернувшись с тетрадкой и ручкой, сел напротив Эдика на пол и приготовился записывать.

– Значит, так, – начал тот, звякнув самой тонкой струной. – Струна первая, она же Ми. Нота такая – ми. Знаешь ноты?

«Мишке весело», – прозвучало тут же в голове. Он кивнул, но как-то неуверенно.

– Фигня, выучишь, – махнул рукой друг. – Настраиваем первую струну на «ми».

Он быстро несколько раз зацепил её ногтем, что-то заныл под нос и подкрутил колок. Звук отчётливо изменился.

– Кстати, – отвлёкшись на мгновение, посмотрел на юного гитариста Эдик. – Запиши, что она ещё называется буквой Е. Это для аккордов надо.

Вторая струна оказалась нотой «си» и буквой «Аш».

– Русская Эн, – когда ученик не понял, уточнил Эдик. – Смотри, здесь просто. Зажимаешь вторую на пятом ладу – и она звучит как первая. То есть должна так звучать. Слышишь?

И он продемонстрировал этот приём. Мише показалось, что звучат они похоже, но Эдик скривился и начал накручивать колок второй струны. Ещё одна проба, ещё… Для Филатова всё было одинаково, приятель же находил в этом разницу.

Третью он настроил на «соль» по второй, прижав её на четвёртом ладу – и так далее. Процесс для Миши был, с одной стороны, открыт и прост, с другой – совершенно непонятен. Однако на вопрос «Всё ясно?» он кивнул, соглашаясь. В тетрадку всё записал – какой лад где зажимать, как струна называется и какую ноту даёт.

– А «Смоук он зе Вотэ» у Дип Пёрпл слышал? – закончив с настройкой, спросил приятель. Миша, конечно же, не слышал. Магнитофон у него был, но включала на нём мама в основном Пугачёву и «Песняров». – Там всё гитарное вступление – на открытых струнах, прикинь?

Он сделал многозначительное лицо, словно сообщил страшную тайну. Филатов пожал плечами, но выражение «открытые струны» запомнил и на всякий случай сказал:

– Нифига себе. Круто.

– А ты как думал, – Эдик поковырял в зубах медиатором. – А теперь ты будешь учить «Кузнечика». До Дип Пёрпл тебе ещё далековато.

– «Кузнечика»? – Миша плохо представлял план развития его музыкального образования.

– Что-то не нравится? В музыкальной школе ты не учился, нот не знаешь, сольфеджио не читал. Так что «Кузнечик» – это ещё нормально.

Сам Эдик тоже школу не посещал и ни о каком сольфеджио не слышал. Ему просто нравилось это слово. Произнося его, он представлял большую, толстую и обязательно пыльную книгу, поэтому в его понимании сольфеджио надо было именно читать. Напустив для важности туману, он ещё больше вырос в глазах друга – и примерно на столько же отодвинул возможность научиться играть хотя бы «так же, как Эдик».

Каждый взял свою гитару. Ученик машинально пытался копировать позы и движения наставника, размял пальцы и внимательно посмотрел на Эдика.

– «Кузнечик» играется на первой струне, – услышал он. – Вот так.

И Эдик, ловко перебирая пальцами, извлёк из инструмента нужные звуки. Филатов заметил, что у друга были длинные, не слишком ровные и грязные ногти – но цеплять ими струны было очень удобно, даже медиатор не требовался.

– Повторишь?

Миша не смог. Он даже половины не запомнил.

Наставник медленно стал показывать, ученик копировал. Через несколько прижатий струны он почувствовал, что подушечка среднего пальца, которым он давил, сильно заныла и потребовала отдыха. Помахал в воздухе рукой, давая ей передышку.

– Болит? – усмехнулся Эдик. – У меня первые два месяца так болело! Я пока аккорды брать учился, аж до крови всё стирал. Честно. Вот смотри!

Он протянул к нему руки ладонями вверх. Во взгляде читалось: «Ты потрогай!» Филатов потрогал кончики его пальцев, потом для сравнения своих. Прикусил губу то ли от зависти, то ли от безысходности.

– До крови! – повторил Эдик. – Надо, чтобы мозоли там получились. И тогда не больно.

За следующие пять минут Миша изучил последовательность ладов, в которой надо было прижимать струну для получения правильных звуков. Эдик – тут надо отдать ему должное – очень терпеливо ждал, пока у него хотя бы с шестого или седьмого раза не получится что-то похожее.

– Совсем как… Как огур… Огуречик, – шептал он текст детской песенки. – Зелёненький… Он был… Был… Ну вот же!

У Филатова действительно получилось. Он отпустил гриф и замахал в воздухе левой рукой, которая устала так, словно он таскал ею гантели. Средний палец жутко ныл; он боялся на него посмотреть, потому что был уверен, что там всё «до крови», как обещал Эдик.

– Есть будете? – услышал он мамин голос и с плохо скрываемой радостью в голосе ответил: «Да». Перерыв означал как минимум паузу в обучении, а как максимум – и вообще его конец на сегодня. Но Эдика так легко было не купить.

– Елена Владимировна, я сейчас ему ещё покажу немного, а то для первого раза мы, считайте, вообще ничего не сделали.

Что-то было такое во взгляде сына, что мама отрезала:

– Нет уж. Хватит на сегодня. Марш за стол. А потом ещё уроки делать.

Ученик сделал вид, что разочарован материнским распоряжением, отставил гитару, вздохнул, опустил голову и пошёл на кухню. Следом за ним двинулся Эдик. Сидя за столом, Миша незаметно массировал большим пальцем подушечку среднего и ощущал болезненное вдавление от струны. Крови там, конечно, никакой не было, но увидеть её в будущем во время таких занятий он желанием не горел.

Эдик приходил потом ещё два раза. Показал пару переборов, один бой. Вместе они нарисовали несколько аккордов в тетрадку, подписали их латинскими буквами. Если брать вот так, то будет «Вальс-бостон», а если так – «Заходите к нам на огонёк». Филатов со всем соглашался, пытался растопыривать пальцы на грифе, но чувствовал, что некоторых аккордов он не услышит никогда. Не хватало ни длины пальцев, ни силы в них. В отсутствие мамы он пробовал учиться по тетрадке, но понял, что очень хорошо тренирует правую руку, которой надо было просто махать по струнам или перебирать их – а вот левая рука, будь его воля, вообще бы в игре не участвовала.

Когда мама была дома, он делал уроки, читал, смотрел мультики, но инструмент в руки не брал, объясняя это тем, что уже позанимался, на самом деле скрывая тот факт, что продвижение в обучении застопорилось ещё на «Кузнечике».

Время от времени, примерно раз в две недели, у него просыпалась совесть. Тогда он всё-таки демонстрировал небогатые навыки, звеня струнами в своей комнате, как только за дверью раздавались тихие шаги мамы – она замирала на несколько секунд, прислушивалась, а Миша в такие моменты старался быть очень убедительным. Несколько раз брал один и тот же аккорд, давая понять, что усидчив и трудолюбив; крайне внимательно перебирал струны медиатором – пусть медленно, но точно. Ему даже начинало казаться, что он действительно делает успехи – но в этот момент мама отходила от двери, и весь его настрой тут же пропадал, пальцы переставали слушаться, и гитара отставлялась к стене.

Примерно через пару-тройку месяцев бессмысленных занятий стало ясно, что никакого продвижения нет и даже знание таких слов, как «обечайка» и «барре» не сделают его гитаристом. Он всё реже и реже обращал внимание на инструмент возле стола. Ещё через месяц в кладовке на глаза ему попался большой пакет, в котором он принёс изделие Магнитогорской фабрики из магазина – Филатов сунул в него гитару и поставил за шифоньер. Сразу стало свободнее и спокойнее на душе. То самое «С глаз долой – из сердца вон!».

Мама не приставала с вопросами. Она была с самого начала уверена в безнадёжности этого мероприятия. Хотя не исключено, что надеялась. В глубине души. Как все мамы.

Он оценил её невмешательство потом, когда стал старше. Она ведь могла настаивать на занятиях, требовать результаты, просить что-то сыграть. В общем, раскручивать по полной на все двадцать пять рублей, потраченные на его прихоть. Но, скорее всего, она вместе с дедом и бабушкой пожертвовала этой немалой в то время суммой, чтобы преподнести ему урок. Показать вздорность некоторых желаний, поверхностный взгляд на них, детское наивное ощущение лёгкости, которого просто не могло быть там, где требуется недюжинный труд, усидчивость, преодоление. Эти деньги могли стать лишь входным билетом в мир крови и пота – но никак не единственной затратой на этом пути.

Билет Мише купили – но он не поехал по нему. Не смог. Он не представлял, что это такое. В двенадцать лет вообще сложно предположить, как это что-то может не получиться. Поэтому дети так уверены в том, что умеют петь, рисовать, лепить из пластилина, играть на гитаре или пианино, а жизнь рвёт им души как струны. И только единицы, упёртые, злые, готовые на всё – добиваются успеха в музыке, спорте, искусстве. Он не добился. Не прокатило.

Но к тому времени произошли кое-какие изменения.

В мире зазвучал Modern Talking, а Миша неожиданно научился танцевать.

2
1986 год

Когда летом восемьдесят шестого Вадик Семёнов приехал из пионерского лагеря и поведал пацанам во дворе, что есть певица, которая поёт «Ёмахо, ёмасо» – Миша не особо проникся его восхищением. Подумаешь, поёт. Малежик тоже поёт. Ещё и по-русски. Всё понятно, всё просто:

– «Ещё раз уйти, чтобы вернуться, ещё раз закончить, чтоб начать…»

А вот эти «ёмахо, ёмасо» ничего не значили. Хотя если уж совсем честно, то где-то очень глубоко в душе – настолько, что он даже боялся себе признаться – ему хотелось это и услышать, и посмотреть.

– Там вроде мужик поёт, – сомневаясь, но не переставая восхищаться, рассказывал Вадик. – Но в платье и с косметикой. Вот прямо с помадой, в блёстках.

Филатов недоверчиво слушал это описание, пожимал плечами и равнодушно махал рукой – не может такого быть, чтобы мужик с помадой и блёстками. Значит, точно тётка. Вадик ходил по двору и словно зомби без конца повторял эти магические «ёмахо, ёмасо», причём делал это настолько часто, что к вечеру уже и Миша вторил ему, с трудом представляя мелодию и значение этих слов в оригинале.

Modern Talking с двумя выпущенными альбомами к тому времени уже год гремели по всей Европе, а наши меломаны информацию о знаменитой забугорной группе собирали по крупицам. Видеомагнитофонов не было почти ни у кого; удачей считалось достать потрёпанные постеры из журналов или купить втридорога фирменный винил и сделать десятки копий на магнитофонных кассетах.

Самыми продвинутыми были дети моряков, которым родители могли привезти пластинки, плакаты, двухкассетники и видаки из Японии – они и становились центром притяжения в школе. Все остальные довольствовались их рассказами, возможностью полистать журнал на задней парте или тем, что позже назовут «пиратскими копиями». Поэтому, зная английский язык на уровне шестого класса школы, из звучания кассеты МК-60 можно было выделить лишь наборы красивых звуков да основную мелодию. Так что «Ёмахо, ёмасо» – было для Вадика и Миши пределом их понимания, а на партах и заборах стали появляться надписи «Moden Tokin» и «Sisi Katch», которая к тому времени выпустила свои сначала синглы, а потом и первый альбом в Европе, но мальчиков интересовала больше её внешность на плакатах, чем творчество.

Немецкая группа уже собиралась распадаться первый раз, а Филатов только услышал о ней летом восемьдесят шестого. Он тогда следом за Вадиком был отправлен мамой в пионерский лагерь «Звезда» в пригороде Владивостока.

Почти все девчонки в отряде были по необъяснимой причине на один год старше мальчишек. Их будто специально подбирали для морального унижения мужской половины. Пацаны после шестого класса смотрелись рядом с девочками, перешедшими уже в восьмой, как детсадовская группа. Все были худыми, маленькими, с ещё тонкими голосами – а девочки оказались чуть ли не на голову выше, с начинающими формироваться выпуклостями. И самое главное – они вообще не смотрели на мальчишек из своего отряда: заговорить с ними, конечно, было можно, но вот увлечь настолько, чтобы с тобой продолжили общаться больше двух минут, казалось почти невыполнимой задачей.

Объединяла их дискотека. Она проходила во все дни, кроме понедельника и вторника, с семи вечера. Для младших отрядов до девяти, для старших до полдесятого, на большой веранде для собраний и просмотра кино. У стены возле кинобудки стоял стол с большими двухкассетниками и усилителями, по углам – колонки высотой по пояс. Провода были уложены вроде бы аккуратно, но вожатые, ответственные за звук, постоянно о них спотыкались, пинали их, и время от времени музыка замолкала. Самые опытные отрядные пацаны шептали своим приятелям: «Да они пьяные в дрова…». Миша в этом пока не разбирался, но верил на слово.

Он не очень любил ходить на дискотеки, потому что испытывал на них двойственное чувство. Ему нравилось быть здесь, наблюдать за происходящим, но и было грустно оттого, что он не умеет танцевать и никому здесь неинтересен. Он сидел на перилах веранды, привалившись спиной к одному из столбов, держащих крышу, и подёргивал ногой в такт музыке с глубокомысленным лицом, пытаясь делать вид, что знает слова.

Девочки из их отряда стояли в кругу и двигались как умели. Спустя много лет Филатов понимал, что называть это топтание на месте танцем можно было лишь с большой натяжкой, но сами девочки себе в этот момент очень нравились. Они смотрели друг на друга, встряхивали волосами, мило улыбались, делали необычные шаги на месте, клали руки на талию, потом взмахивали ими… Мальчишки, которые были постарше и посмелее, танцевали поодаль и делали это так, словно уворачивались от пуль. Грации в них было по минимуму, они просто повторяли однообразные движения и бросали косые взгляды на девчонок – не смотрят ли на кого-нибудь из них?

Он видел всё это со стороны. И перестрелку глазами, и попытку начинающих подражать тем, у кого были продвинутые движения и попадание в такт музыке, что удавалось далеко не каждому. Его чувство ритма плакало навзрыд, видя, как многие пацаны (и не только они) совсем не совпадали с его притопыванием ногой.

– Блин, ну вы чего, – бурчал он. – Раз, два, три, четыре…

Где-то в голове у него рождались интересные шаги, которыми бы он хотел отметиться на дощатом полу веранды. Ему казалось, что стоит лишь начать – и всё пойдёт само. Вот он выходит, ставит ноги, вот так делает руками, потом поворот, движение навстречу…

Девочкой, к которой он хотел бы подойти, конечно же, была Марина из их отряда. Выше его на полголовы, стройная, с длинными волосами, собранными то в косу ниже плеч, то в хвост почти до пояса. На дискотеку она всегда приходила в коричневой жилетке поверх белой футболки, в таких же коричневых бриджах и кроссовках с зелёными полосками, и очень красиво двигалась, руки летали в такт музыке. Каждый шаг был точным, изящным и именно таким, как если бы Миша знал в то время слово «эротичный». Она никогда никому не мешала, но при этом танцевала широко – девочки машинально расступались, словно уважали это её право на прекрасный танец и отдавали своё место на веранде для него.

Музыку ставили самую разную. ABBA, Ottawan, внезапная «Я московский озорной гуляка», а следом вожатые могли воткнуть «Девочка сегодня в баре». Но больше, конечно, было итальянцев. Он не знал их по именам, но в каждой песне было хоть одно запоминающееся слово, и его можно было петь и делать вид, что мелодия тебе как родная. Этим он и занимался, глядя на Марину, которая была одинакова хорошо и под «Феличиту», и под «Мани-мани-мани», и под «Все бегут» Леонтьева.

Тогда ещё не было откровенного презрения к отечественной музыке – мол, да что они хорошего могут написать, лучше вот это послушай! Очень неплохо звучали София Ротару и Кузьмин несмотря на то, что где-то на кассетах дожидался очереди Modern Talking. Едва начинали звучать первые аккорды той самой «Ёмахо-ёмасо», как сидеть оставались только Миша и ещё парочка закомплексованных чудаков-ботаников. Всех словно ветром сдувало, хотелось хоть как-то оторваться под этот навязчивый мотив, который не давал никаких шансов остаться равнодушным. Все танцевали, напевали куплеты, как могли, а потом орали хором:

– Ёмахо! Ёмасо! А кип эчарин невер вин ай ноу!

Он просто шевелил губами, ощущая своё жуткое одиночество и убийственную непричастность ко всеобщей радости и веселью. Высокий и красивый голос вокалиста – или вокалистки, ведь Миша на тот момент не знал про группу ничего – пробирал до мурашек. Если быть до конца честным, то ничего похожего тогда на дискотеке не было. Никакие другие исполнители не могли даже попробовать сравняться с немцами – или немками? – по силе своего воздействия на растущие детские организмы. Девчонки двигались в эти моменты по-особенному, а Марина прищуривала глаза, наслаждалась каждой нотой и выглядела абсолютно отрешенной.

Филатов ещё не понимал, что с ним происходит, когда смотрит на танцующую девушку; чувствовал, что слово «влюбился» вроде бы подходит, но какое-то оно немужественное, не к месту и не ко времени. Иногда он слезал с перил и шёл поближе к аппаратуре, чтобы взглянуть на пляшущие индикаторы усилителей и узнать, что ещё будут сегодня ставить. Парни с педфака из Уссурийска, приехавшие в лагерь на практику, его вообще не замечали – время от времени они уходили в кинобудку, откуда возвращались с блестящими глазами и слегка заплетающейся походкой.

Однажды оставшийся за столом вожатый увидел его и махнул рукой:

– Иди сюда!

Мальчик подошёл.

– Ты из какого отряда?

– Из пятого.

– Вон ту девчонку знаешь?

И он ткнул пальцем в толпу. Миша проследил за этим жестом и не понял, о ком его спрашивают.

– Не видишь, что ли? Слепой? – возмутился вожатый. – Вон та, с косой. Вон, танцует капец как клёво.

И он показал на Марину.

– Знаю.

– Как зовут?

– Марина.

– Отряд знаешь?

– Нет, – соврал он, ещё даже не поняв, зачем.

– А можешь узнать?

Филатов пожал плечами. Студент вздохнул и устало махнул рукой.

– Песню надо переставить. Подожди.

Он взял со стола кассету, воткнул её в другой магнитофон, который сейчас не играл, надел наушники, клацнул кнопками, послушал что-то, перемотал, опять послушал и перемотал.

– Марина, говоришь, – буркнул он, не поворачивая головы. – Узнаем сейчас, откуда.

Он включил второй кассетник, из-за чего внезапно звуки громко и неприятно наложились друг на друга, и только потом выключил первый.

– Стрёмно получилось, – вздохнул вожатый. – Охраняй. – и, указав парню на стул, выбрался из-за стола и под звуки итальянского медляка пошёл к Марине. Филатов, проводив его взглядом, увидел, как они разговаривают, наклонившись друг к другу… вот она обернулась на подруг, снова посмотрела на собеседника и кивнула, их руки переплелись на талии и плечах; он скрипнул зубами и сам удивился такой реакции.

Пока все – и Марина – танцевали медляк, Миша сидел за столом и смотрел, как крутится кассета. Иногда он поглядывал на усилитель, большую крутилку звука на нём и хотел немного добавить, потому что ему казалось, что стало немного тише. Он тогда ещё особо не задумывался о распространении звука, эхе и о том, что и как должен слышать человек, который ставит музыку – просто протянул руку и сделал немного громче. Вожатый, обнимавший Марину, обернулся – и, покачав головой, показал ему большой палец.

Этим жестом он словно дал карт-бланш. Друзья студента, давно исчезнувшие в кинобудке, возвращаться не спешили, а песня могла скоро закончиться. Мальчик поддел пальцем кассету из первого аппарата и выкинул её на стол. Она была подписана ручкой, но понять сразу, из какой она была коробочки, было нереально.

– Потом разберусь, – сказал он сам себе. – Сейчас надо что-то ставить, – подвинул поближе стопку кассет и быстро их просмотрел. Одна из них оказалась фирменной, студийной, с фотообложкой и списком песен – таких он ещё никогда не встречал.

На крышке кроме надписей Modern Talking и Let’s Talk About Love была нарисована странная трёхцветная шахматная доска, на которой вместо фигур стояли шары. Филатов открыл коробочку, вынул кассету непривычно синего цвета, а потом и саму обложку, сложенную в несколько раз.

– «Чери чери лэди», – прочитал он название первой песни. – Три минуты пятьдесят одна секунда.

Взяв со стола шариковую ручку, быстро подкрутил ленту с прозрачного стартового куска на коричневый и вставил кассету в первый магнитофон. Судя по звукам из колонок, медляк доживал свою последнюю минуту.

Посмотрел на Марину. Вожатый явно её раздражал, постоянно норовя привлечь её поближе, но сказать об этом она не решалась.

– Сейчас помогу, – шепнул Миша. Он ощутил мурашки на шее и удивился этому, но его руки сейчас жили отдельной жизнью, выкручивая регулятор громкости в ноль, тыча пальцем в кнопку Play, медленно увеличивая звук на этом усилителе и, услышав в колонках нарастание первых аккордов, заглушая звучание медляка.

И когда всей веранде стало ясно, что звучит другая песня, Марина с облегчением выскользнула из объятий вожатого. Тот от неожиданности закрутил головой, потеряв девочку из поля зрения, а потом посмотрел на Филатова, аппаратуру, нахмурился и пошёл к столу.

У парня было мало времени, но он успел прочитать состав группы – Томас Андерс и Дитер Болен. По фотографии понял, что нет там никакой женщины, а поёт, скорее всего, длинноволосый парень с зачем-то подкрашенными глазами. После чего прошмыгнул к привычному месту на перилах веранды.

Дискотека тем временем наслаждалась новым хитом Modern Talking. Голос исполнителя и мелодизм песни нельзя было спутать ни с кем – и «Шери лэди» вместе с «Ёмахо-Ёмасо» прочно вошли в хиты лагеря «Звезда» на это лето.

Много лет спустя, если Миша Филатов задумывался над тем, когда он захотел стать диджеем, в памяти обязательно всплывал этот момент. Талию Марины мерзко и жадно лапают руки вожатого, а он в первый раз за свою жизнь сводит две песни на старых кассетных магнитофонах. Сводит криво, с провалом, без ритма – но именно так он освободил девушку, в которую тогда был влюблён, от неприятных ей объятий. Музыка помогла тогда сделать маленькое доброе дело – и в ответ просто обязано было прилететь что-нибудь в качестве вознаграждения.

И прилетело. Через два дня Марина во время утренней пробежки подвернула ногу – не сильно, но чувствительно. В медпункте ей наложили тугую повязку и даже свозили во Владивосток на рентген. Всё с ногой оказалось в порядке, но медсестра лагеря сказала поменьше ходить в ближайшие несколько дней, а уж о танцах речи и быть не могло.

И так уж вышло, что сидели они теперь на перилах веранды рядом. Она притоптывала здоровой ногой, а он старался не дышать, чтобы не привлекать к себе внимание, и тихо радовался такому неожиданному соседству.

– Блин, как не повезло, – хмуро сказала Марина, когда заиграла знаменитая «Ёмахо-Ёмасо». – Я бы сейчас так оторвалась…

– Ну да, – согласился Миша. – У тебя клёво получается, – добавил он и замер от собственной смелости. Он вообще не думал, что получится перекинуться с ней хоть парой слов.

– Да? – повернулась она к нему и с лёгким прищуром недоверчиво ожидала подтверждения.

– Да. Мне нравится.

– Смотришь, что ли?

– А что здесь ещё делать? – усмехнулся Филатов, хотя ему больше всего на свете хотел пожать плечами и ответить: «Вот ещё надо – смотреть на тебя».

– Смотришь – а сам сидишь и не танцуешь?

– Да я как-то… Нет, я умею. Просто музыка не такая. Только вот этот «Ёмахо-Ёмасо» ещё ничего.

– Сам ты Ёмахо, – сердито покачала она головой. – Ты в какой класс перешёл?

– В седьмой, – он был уверен в том, что она сейчас махнёт на него рукой и отвернётся.

– А я в восьмой. И по английскому у меня пятёрка. Ёмахо… Они поют «Ю май хат, ю май соул». Ты моё сердце и моя душа. Запомнил?

Филатов кивнул.

– А теперь честно скажи – танцевать умеешь? – и она пристально посмотрела ему в глаза. Он вдруг вспомнил, как, не задумываясь, ответил вожатому «Нет» на вопрос, знает ли он Марину, и понял, что сейчас соврать никак не получится.

– Не пробовал.

– То есть – нет, – сделала вывод Марина. – А попробовать нет желания?

Миша замотал головой.

– Не моё это, – попытался он ответить по-взрослому, слегка скривив рот и растянув фразу. – Дрыгаться, руками-ногами махать…

– А это что? – ткнула девушка пальцем в его постукивающий по перилам веранды в такт музыке палец. – Само? Чисто случайно?

Пришлось сжать непослушные пальцы и спрятать руку за спину.

– Не случайно. У меня мама балетом занималась. По наследству, наверное.

– Ерунда это всё, – сурово произнесла Марина. – А как тебя зовут, кстати? – приподняла она брови. – Я знаю, что ты из нашего отряда, но какой-то ты незаметный, не пересекались ни разу.

– Миша, – слегка севшим голосом ответил он, и Марина из-за музыки не услышала и переспросила. – Миша!

– А меня…

– Я знаю, – перебил он. – Знаю.

Марина посмотрела на него оценивающе.

– Как я танцую, смотришь. Как зовут, знаешь. Нравлюсь?

От такого вопроса, в лоб, без всяких увёрток, хотелось незаметно упасть с перил наружу.

– Отвечать будем?

Парень понял, что не сможет издать ни звука, поэтому лишь кивнул – коротко и обречённо, словно признаваясь в ужасном преступлении.

– Тогда встань и иди. И чтобы я видела, как ты танцуешь.

Он покорно слез с перил, но в центр веранды не торопился, начав слегка притоптывать ногой и немного раскачиваться в такт.

– Туда! – ему властно указали направление. – Здесь не считается.

Он отошёл на пару шагов, и его вдруг словно что-то подстегнуло.

Он продвинулся ещё немного вперёд – и ноги сами совершили интересные ритмичные шаги, приблизив его к остальным. Вдруг вспомнил, как видел маму на праздновании Нового года – она танцевала под «На дальней станции сойду», очень красиво, мягко и в то же время активно, с поворотами, взмахами рук. Она в старших классах школы занималась балетом – сохранились фотографии в альбоме, где она стояла в пачке и пуантах в коридоре бабушкиной квартиры, была очень музыкальной, пластичной, лёгкой, и всегда говорила: