Текст книги "Крах"

– Федор Тютчев, над которым недавно по телевидению измывался пошляк Познер. Допустим, что тютчевские строки не о вас. Но ведь я вас не люблю и никогда не смогу полюбить, потому что вы мне не нравитесь. Извините за откровенность. Как говорят, сердцу не прикажешь, вы – не мой идеал.

– А чем же я нехорош?

– Я этого не сказала. Вы прекрасный, видный, богатый, удачливый, но не мой.

В Яровом закипала злоба, болезненная обидчивость. Устремив на Таню разъяренный взгляд неподвижных, непроницаемых глаз, он выдавил:

– Вам, как красно-коричневой, не нравится мое отчество?

– Странно. Не ожидала я от вас такого, Анатолий Натанович. Почему вы окрестили меня красно-коричневой? Потому что я люблю свою родину, свой несчастный народ, потому что я русская? Да, я горжусь своей многострадальной Россией, ее нелегкой, но славной историей, где были и взлеты и падения. Кстати такого падения, как сейчас, Россия никогда не знала. Я горжусь Пушкиным и Чайковским, Менделеевым и маршалом Жуковым, Есениным и Гагариным, Репиным и Шаляпиным, Шолоховым и Георгием Свиридовым. Горжусь моим талантливым народом и огорчаюсь его наивной доверчивостью, излишней добротой и гостеприимством, неоправданным терпением.

Он слушал этот монолог Тани молча, понурив взгляд и держа в руке полную рюмку, это было неодобрительное молчание. Он не хотел ее перебивать и не имел желания спорить с ней. Да и о чем тут спорить? А она, бросив на Ярового быстрый, неприветливый взгляд, продолжала:

– Меня вот преследуют недавно прочитанные стихи Валентина Сорокина:

 
Стонет русская земля:
Банда стала у руля.
Неужели их не сбросит
Пролетарий с корабля?!
 

И я спрашиваю себя вместе с поэтом: почему не сбросит? Нет ответа. Может, вы, Анатолий Натанович, знаете ответ?

Он слушал Таню подозрительно и с любопытством, жесткие глаза его пытались проникнуть ей в самую душу. С легкой усмешкой он резко выплеснул себе в пасть вино и тут же снова наполнил свою рюмку. Потом поднял на Таню холодный, недружелюбный взгляд, глухо произнес:

– За ваше здоровье и счастье. Надеюсь, вы найдете свой идеал.

Опорожнив и эту рюмку, он устало поднялся и направился к выходу, буркнув на ходу с холодной усмешкой:

– Телефон вы мой знаете.

– Минуточку, – спохватилась Таня. Она взяла со стола коробку духов «Все ароматы Франции» и протянула ему: – Заберите, пожалуйста. – Но он даже не обернулся, негромко вымолвил:

– Будет желание – звоните.

И ушел.

Глава четвертая

1

После ухода Ярового Таня вдруг почувствовала себя смертельно усталой, измученной и расстроенной. Яровой вызывал в ней физическую гадливость. Она попробовала найти слово, точное и меткое, чтоб определить им Ярового, дать ему характеристику одним или двумя словами. «Циник?» «Подонок?» Да, конечно. И все же не совсем всеобъемлюще. И наконец решила: «Пошлая душонка», не просто пошляк, а именно – с пошлой душонкой, вообразившим себя Демоном. Честь, порядочность, приличие – для него пустые звуки. Ее больно поразило его откровенное доносительство о сожительстве Евгения с Любочкой – факт, о котором она даже не догадывалась. Сначала ей не хотелось верить: сочинил с подлой целью, чтоб добиться своего. И тут же соглашалась: похоже на правду. Но почему раньше ей эта мысль не приходила в голову – поводов для подозрений было больше, чем достаточно, но она их сходу отметала, она верила ему, своему Евгению, и считала, что и он верит ей. Впрочем, у него не было повода подозревать ее в измене, о которой она не помышляла, он даже не ревновал, когда мужчины глазели на нее бесцеремонно и делали дух захватывающие комплименты, он даже гордился, и ее это обижало.

Усталая, издерганная, она впала в состояние безнадежной растерянности. Мысли об измене Евгения ее терзали сильнее всего: человек, которого она искренне любила, которого боготворила, оказался способен на предательство. Ну разлюбил, полубил другую, в жизни такое случается и довольно нередко. Что ж, скажи честно, откровенно, можно решить все по-хорошему. Все эти последние страшные годы русской трагедии, когда душа ее изнывала от переживаний за судьбу России и людские беды, он от души наслаждался жизнью и врал. Честная и гордая, она была ужасно оскорблена и не находила оправдания поведению Евгения. У нее даже возникло подозрение, что он преднамеренно, по обоюдному сговору подослал к ней сегодня Ярового.

Вообще-то во второй половине дня она собиралась поехать на дачу, но появление Ярового спутало все карты. И теперь, не находя себе места под тяжестью размышлений, она подумала: «А может, сейчас, пока еще не поздно, уехать на дачу и провести там воскресный день?» Но одного такого желания оказалось недостаточно: у нее не было сил заставить себя выйти из дома. Не лучше ли завтра встать пораньше и уехать, а сейчас заняться домашними делами, которых у женщин всегда невпроворот. Так и порешила. В девять вечера, посмотрев по телевидению новости, она легла в постель, приняв таблетку успокоительного. Разбудил ее телефонный звонок. Часы показывали четверть одиннадцатого. Спросонья ей показалось, что звонок междугородний, и она решила, что это Евгений: он обещал позвонить. В трубке послышался уже знакомый ей гнусавый голос анонима. Он спрашивал Евгения. Она машинально, прежде чем поинтересоваться, кто говорит, ответила, что он в загранкомандировке.

– Смылся, – прогнусавила трубка. – Найдем, из-под земли достанем и рассчитаемся.

И к Тане вернулся страх, тот самый, охвативший ее после стрельбы по машине и, казалось, приглушенный, отодвинутый на задний план другими переживаниями. Сон как рукой сняло, душа сжалась в комок. Значит, охота за Евгением не прекращена, они требуют расчета, значит, он им что-то должен и они не упустят своего, заставят расплатиться, возможно, кровью и жизнью. С кем он связался? Почему она об этом ничего не знает? Ведь их угрозы падут на нее, на Егора. Нет-нет, только не на Егора – мальчик тут не при чем, как, впрочем, и она. А эти твари – она имеет в виду преступников – непредсказуемы. В печати, по телевидению она читала и слышала: убийство стало повседневным явлением, убивают средь бела дня. Убивают по заказу. Но что-то ей не приходилось слышать, что задержаны и осуждены убийцы. Она чувствовала себя совершенно беззащитной. В стране хозяйничают уголовники сплошные, сверху до низу уголовники. Никакие законы не действуют. Их никто не выполняет, начиная с самого президента. Он подает пример беззаконию. Это известно всем и каждому.

Так она лежала в постели с открытыми глазами и зажженным у изголовья ночником. До двенадцати часов предавалась тяжким, тревожащим душу размышлениям. Сон не приходил, и она приняла таблетку снотворного. Засыпала медленно, погружаясь в хаос неприятных сновидений. Ей снилось, что за ней охотятся, ее преследуют какие-то субъекты, натравляемые Яровым, ей виделись его холодные глаза, язвительная усмешка на плотоядных губах. Она убегала, хотела спрятаться на даче, подбежала к калитке, нажала на кнопку звонка. И звонок разлаялся, только не мелодичный, а резкий, трескучий, от которого она с дрожью проснулась. Она с опаской посмотрела на телефон, потом на часы. Было начало третьего. Она не сразу взяла трубку: сердце ее трепетало. А звонки были настойчивыми, резкими. После пятого звонка она сняла трубку и тихо сказала:

– Я слушаю.

Ответа не было, но она знала, определенно чувствовала, что ее слышат, она даже ощущала дыхание в трубке.

– Ну говорите же, я вас слушаю, – повторила Таня. Ей почему-то подумалось, что это звонит пьяный Яровой. Но трубка упорно молчала.

Восточная сторона неба уже алела, и прячущийся далеко за горизонтом первый луч солнца заиграл на зловещей игле останкинского шприца. Начинался ранний рассвет. «Может, вставать не торопясь да ехать на дачу?» – подумала Таня и, вспомнив, что еще так рано, решила вздремнуть часок-другой. Очевидно, под воздействием снотворного ей удалось уснуть тревожным сном. И совсем не надолго: в пятом часу она явственно услышала странные звуки у входной двери, точно кто-то пытался совладать с замками. Таня встала с постели и без халата на цыпочках, крадучись, вышла в прихожую и с предельной осторожностью посмотрела в дверной глазок, напрягая слух. Так она стояла, затаясь и не дыша минуты три. Но никаких звуков, все было тихо. «Может, мне показалось», – подумала она и возвратилась в спальню, преследуемая страхом, который теперь безраздельно владел ею.

Она подошла к окну: молодое солнце низко висело над подковообразной гостиницей «Космос», но с южной стороны небо хмурилось. Она вспомнила прогноз погоды на сегодня: облачно, с прояснениями, возможен местами небольшой дождь. Похоже, что прогноз оправдается, так стоит ли ей ехать на дачу? А в голове стучало: пытался ли кто-то открыть дверь квартиры или ей это показалось? Шорохи, похожие на возню с замком, она слышала явственно. Дверь у них железная, укрепленная, замки и внутренняя задвижка надежны. Ее можно открыть только взрывом. Неплохо бы иметь сторожевую собаку, у них с Евгением была такая мысль, но потом прикинули: с ней много мороки – выводить на прогулку два раза в день. И сразу вспомнила судью с Амуром: вот же как-то управляется мужик, и без жены. Интересно, есть ли у него дети или живет один? И что за причина развода?

Да, решено – на дачу сегодня она не поедет: погуляет в парке. Возможно, встретит там этого симпатичного судью – как его имя? Ах, вспомнила: Константин Фомич. Нет, не Фомич, Харитонович. Кстати, можно рассказать ему о ночных звонках, посоветоваться. Он же сам просил обращаться за консультацией.

Завтракала без аппетита – бутерброд с маслом и сыром и чашка крепкого кофе без молока. Вспомнила про вчерашние газеты, которые извлекла из ящика, возвращаясь из парка, и не успела прочитать: помешал Яровой. Развернула «Советскую Россию» и сразу на первой полосе вместо передовой небольшая заметка в виде письма в редакцию из Тулы. Автор – 56-летняя учительница Князева Эмма Ивановна, получающая нищенскую пенсию, писала: «Я вообще ничего не могу купить – ни лампочки, ни халата, ни тапочек. Пенсии едва хватает на квартиру, свет и кой-какое питание. Люди, я не могу так жить!.. Петлю на шею – единственный выход. Я сердечница, но не имею возможности купить самые необходимые лекарства. Даже валидол мне недоступен… Всю жизнь я учила своих учеников жить по чести и справедливости. А что получила за все свои труды? Медленную смерть. Погибаю».

Таня зримо представила положение этой несчастной женщины, которая всю жизнь сеяла разумное, доброе, вечное, а теперь на склоне лет своих, больная, не имеет возможности купить даже валидол, чтоб поддержать свое сердце. Это жутко, страшно. Но ведь таких Князевых в России миллионы. Вымирающая нация, погибающий народ. И она почувствовала от этого письма какую-то неловкость и даже свою вину, потому что она врач Соколова, ни в чем не нуждается, что для нее и лампочки, и тапочки и халаты – это такие мелочи, пустяки… А сердце выстукивает слова поэта: «Стонет русская земля, банда стала у руля…» Да, банда, жестокая хищная, лишенная совести и чести, кровожадная и циничная, поселилась и в Кремле и в «Белом доме». Она получила приказ из Вашингтона и Тель-Авива уничтожить великую Россию, и она выполняет этот приказ.

После завтрака Таня пошла в Шереметевский парк. Выходя из подъезда, пугливо осматривались по сторонам: страх теперь следовал за ней по пятам. День был безветренный, теплый, но не жаркий: солнце изредка выползало из-за низких туч всего на несколько минут. На Тане был легкий светлый плащ, она надела его на случай дождя, да еще на всякий случай зонт прихватила. Вообще весна этого года была сырой и мокрой, и люди выходили из дома с зонтами. Пестрые, колючие мысли, отталкивая друг друга, подобно облакам, плыли в ее разгоряченном мозгу. Может, все-таки следовало вместо парка поехать на дачу, поделиться последними событиями с отцом, от которого у нее не было никаких секретов? Он человек, умудренный жизнью, прошедший милицейской дорогой нелегкий путь от участкового до полковника – заместителя начальника отдела в следственном управлении. Потому ей незачем советоваться с каким-то случайным человеком, пусть даже судьей. Во всяком случае, Василий Иванович не меньше искушен в криминальных делах. И все же она шла, как и вчера, по самой многолюдной центральной аллее легкой, даже торопливой походкой, инстинктивно спеша к той вчерашней скамейке, на которой сейчас, к ее разочарованию, сидели незнакомые люди.

«Почему не позвонил? Обещал же сразу, как прилетит в Лондон. Ах, да, если верить Яровому, то он где-то на испанских пляжах», – больно уколола мысль.

И вдруг ее обогнала молоденькая легкая девушка с огромной собакой такой же породы, как и вчерашний Амур, Поравнявшись с Таней, собака притормозила. дружески посмотрела на Таню, ткнулась в нее мордой и приветливо завизжала. Девушка остановилась, дернула поводок, но собака не послушалась и по-прежнему ластилась к Тане.

– Амур, – нежно молвила Таня и дотронулась рукой до головы собаки. Девушка стрельнула в Таню быстрым взглядом, на губах ее промелькнула тень улыбки. Взгляды их встретились: вопросительно пристальный девушки и чарующий Тани.

– Мы с ним знакомы, – теплым голосом объяснила Таня и чтоб окончательно убедиться, спросила: – Это Амур, да?

– Да, Амур. – Девушка смотрела на Таню изучающе. – Вы из нашего дома?

– Нет. Мы познакомились с Амуром вчера, случайно, здесь, в парке, – все так же мило улыбаясь, отвечала Таня, как бы желая задержать эту симпатичную девушку с большими синими глазами и огромной охапкой каштановых волос. Оценивающий взгляд девушки излучал откровенное изумление, она не спешила уходить и проговорила дружески:

– Вчера папа с ним гулял, а сегодня он уехал на дачу и оставил Амура на мое попечение.

– Значит, вы дочь Константина Харитоновича? – Девушка кивнула. – А как ваше имя? – поинтересовалась Таня.

– Меня зовут Оля. А вас?

– Татьяна Васильевна.

– А-а, папа говорил, что вы с Амуром подружились. Он у нас скучает по маме, – сказала она и осеклась, уголки рта ее опустились, а слегка смущенный взгляд она отвела в сторону. Таня не обратила на это внимания и ласково спросила:

– А вы тоже скучаете? – Теперь они медленно шли по аллее бок о бок. Оля нахмурилась, тонкое лицо вдруг стало строгим, и Таня сразу поняла неделикатность своего вопроса и потому, не ожидая ответа, спросила совсем о другом:

– Вы школьница или студентка?

– Второго курса МГУ, – весело и непринужденно ответила Оля. У нее приятный голос и открытое детское лицо. Держится она легко и свободно. Оля не знала, что Татьяна Васильевна только вчера встретилась с се отцом, она почему-то думала, что они старые знакомые, и поэтому держалась с ней достаточно откровенно, чему способствовало и то, что Таня с первого взгляда вызвала симпатию сердечной теплотой и лаской, какой-то неизъяснимой прелестью своих глаз, излучающих нежность и теплоту. Скоро они разговаривали словно давние знакомые. Оля принадлежала к числу молодых людей, совершенно чуждых замкнутости и подозрительности, людей, которых мать-природа наделила открытой, доверчивой душой. От Оли Таня узнала, что ее младший брат – школьник-десятиклассник погиб третьего октября в Останкино возле телецентра во время кровавого побоища, устроенного американскими лакеями. Именно так она и сказала: «американскими лакеями».

– Колонны людей с красными знаменами шли по нашей улице, по Королева, к телецентру. Коля в это время гулял с ребятами во дворе, ну они и пошли вместе со всеми, – рассказывала она. – Просто интересно было. Я в это время находилась дома, занималась и тоже хотела пойти посмотреть, но мама меня не пустила. Она как чувствовала. А то и я могла попасть под пули. Мы с мамой из окна видели, как летели огоньки пуль. Там много людей полегло… И наш Коля. Мы все очень переживали смерть Коли. Мы его очень любили. Он был отличником в школе. Мама не могла этого перенести, она заболела, начала поговаривать об отъезде вообще из России. В смерти Коли винила папу. А при чем тут папа, он совсем не виноват. Мама у нас была, как вам сказать, ну не то что демократка, но и не одобряла все антиправительственные демонстрации, хотя и правительству не сочувствовала. Она была далека от политики. По этим делам они с папой часто спорили.

– А она работала, ваша мама?

– Да, она преподавала английский язык и институте, а потом, когда началась эта перестройка, пошла работать переводчицей в иностранную фирму. Она требовала от папы, чтоб он поменял свою работу, ей не нравилось, что он судья.

– А почему?

– Она боялась. Преступники угрожали папе. Вы же знаете: они заложников берут. Она больше за меня и за себя боялась.

В парке было все невыносимо прекрасно, воздух, густо напитанный ароматом цветов, молодой листвы и трав, пьянил и возбуждал высокие порывы души. Под кронами деревьев пенсионеры играли в шахматы и домино. Звучные голоса дроздов и зябликов раздавались со всех сторон. Соловей почему-то молчал, должно быть ночной певец берег голос до своего часа. Оля шла легкой твердой походкой, но без особой грации, ослепительная улыбка играла на розовощеком юном лице. Тане все нравилось в этой девушке – и открытая душа, и сердечный тон, и низкий, звучный голос, и этот отрывистый говор. Оля больше говорила, чем слушала, из деликатности не донимала Таню вопросами, лишь спросила о ее профессии.

– Врач-терапевт, – коротко, но любезно ответила Таня и прибавила: – Если потребуется, милости прошу. – И назвала номер своего телефона.

На третий день после отбытия Евгения в командировку как-то вечером Тане на квартиру позвонил англичанин – бывший партнер Соколова по бизнесу, сообщил, что он только что прилетел в Москву из Лондона и что ему нужно срочно встретиться с господином Соколовым. Он звонил ему в офис, но там ответили, что Соколов в отъезде, а так как дело важное и срочное, то он хотел бы встретиться с госпожой Татьяной. Остановился он в гостинице «Метрополь». Таня однажды встречалась с этим человеком, их тогда познакомил Евгений, и потому без каких-бы то ни было колебаний согласилась приехать в гостиницу. Этот господин в свое время принимал участие в устройстве Егора на учебу в Англии и потому она сразу поинтересовалась:

– Как там Егор?

– Поговорим при встрече, – уклончиво ответил англичанин. Он сносно владел русским, этим Таня попыталась объяснить его уклончивый ответ, но пожелала встретиться сегодня, немедленно. Из ее памяти не выходил тот кошмарный сон, когда она видела Егора, падающего с дерева. Выйдя на улицу Королева, она не стала ловить такси и села в троллейбус девятого маршрута, который довез ее до «Детского мира», где была его конечная остановка, а там от Лубянки до «Метрополя» рукой подать. В пути Таня немножко волновалась о причине такой экстренной встречи. «Возможно, какое-то поручение от Евгения, – предполагала она. – И почему я не спросила его, встречался ли он с Евгением? Впрочем, это уже неважно».

Англичанин был сдержанно любезен, корректен. Землистое лицо его, несмотря на угрюмость, было сердечным. Он предложил Тане сесть, а сам ходил по комнате, как бы затрудняясь, с чего начать и отводил взгляд от Тани. Наконец он выдавил заранее заготовленную фразу, так же глядя в пол:

– Мне выпала неприятная миссия сообщить вам очень печальную весть.

Он сделал паузу. Сердце Тани бешено забилось, она напряженно ждала. Она впилась в англичанина широко раскрытыми глазами, которые требовали: «Ну говорите же!»

– Ваш сын Георгий трагически погиб, – произнес он, потупив глаза.

Голос его, сухой и холодный, прозвучал как удар грома. Для Тани он был страшнее любого удара. Она подхватилась с места, приоткрыв рот. В горле ее пересохло, перед глазами поплыли неясные круги, у нее не было сил вымолвить хоть слово, и она медленно, как пьяная, опустилась в кресло. Ее словно оглушило. А англичанин продолжал медленно и глухо:

– Они втроем, приятели, вышли в море на парусной шлюпке. Течение отнесло их далеко от берега, а затем внезапно поднялся шквальный ветер, и они не справились с парусом. Все трое погибли. Был сильный шторм. Они утонули, и тела их, к сожалению, не удалось обнаружить.

На какой-то миг Тане показалось, что она теряет сознание, и очнулась, когда англичанин предлагал ей стакан с водой, очевидно, заранее приготовленный. У нее закружилась голова и было ощущение, что она падает в пропасть. И вообще все вокруг казалось нереальным, точно в сновидении, и даже этот неизвестно откуда возникший человек со стаканом воды в руке. Лицо ее побледнело и осунулось, взор затуманился, она вся как-то обмякла, пыталась что-то сказать, какие-то бессвязные молитвы, но слова застряли в пересохшем горле. Она видела растерянное, беспомощное лицо иностранца, слышала его какие-то отрывистые слова, но смысла их не понимала. Наконец она приняла предложенный ей стакан, сделала глоток и, немного оправившись, спросила:

– А вы с Евгением встречались в Лондоне? Он улетел в Лондон.

Англичанин отвел глаза, как будто даже виновато пожал плечами и ответил:

– Нет, он мне не звонил. Возможно, мы разминулись.

«Вот именно… разминулись, – с горечью и злобой подумала Таня, вспомнив сообщение Ярового о том, что Евгений полетел в Испанию. – Сначала Майорка, а уж потом Лондон».

Таня не плакала, слезы застыли в ее глазах, оледенели. Она смотрела на англичанина сосредоточенно и жалобно, ей хотелось его о чем-то спросить, но мысли путались. «Может, их еще спасут, может они не утонули, произошла какая-то ошибка?» Но она отдавала себе отчет в том, что никакой ошибки нет, и спросила:

– Где его похоронили? – Она не понимала нелепость своего вопроса, вызвавшего недоумение англичанина. Сбитый с толку, он с сострадальческой учтивостью ответил:

– Его поглотило море. Тела их остались на дне морском.

– Да, да, на дне морском, – машинально повторила Таня тихим сухим голосом и сжала ладонями голову.

У «Метрополя» ей подвернулось свободное такси, и уже в десять вечера она была дома. Первое, что ей попалось на глаза в квартире – фотография Егора на стене в позолоченной изящной рамочке. Он сфотографировался перед отъездом в Англию. Серьезный белобрысый юноша, коротко постриженный, с живо блестящими, темными, как у матери, глазами проницательно смотрел на Таню. И она не выдержала этого взгляда, она заплакала, слезы залили ее лицо, но плакала она беззвучно, размазывая слезы по щекам. Мысленно она причитала: «Сыночек мой родненький, кто ж тебя послал на погибель, и даже могилки нет… и никакого следа… Я ж просила тебя, уговаривала: оставайся в Москве…» Она, конечно же, во всем винила Евгения: это он соблазнил мальчика и настоял на своем. Она была в полной растерянности и подавленности. Удар словно парализовал ее, она была разбита и измучена. Надо было что-то делать, что-то предпринять, с кем-то разделить свое великое горе. Самым близким у нее был отец, и она потянулась было к телефону, но передумала: уже поздно, а он, конечно, услыхав такое, немедленно ворвется. Наземный транспорт ходит плохо, в вечерние, особенно поздние часы, в Москве не безопасно. И все же, пораздумав, решила: метро работает до полуночи, он доедет до ВДНХ, а тут от метро до их дома каких-то семь – десять минут пешком. И она позвонила.

Время ожидания отца тянулось невероятно долго, состояние отчаяния оттеснило страх, который преследовал ее в последние дни. Ей казалось, что с потерей сына она потеряла смысл своего существования: Евгения она начисто вычеркнула из своей жизни. Она не станет с ним разговаривать, выслушивать его лживые объяснения. О, как язвила, унижала ее ложь!

Василий Иванович приехал примерно через час. При нем она разрыдалась, пытаясь сквозь рыдания произнести какие-то слова: внучек, любимец дедушки, его надежда… Лицо ее побледнело и осунулось, она была в полном изнеможении. На отца смотрела безучастно, лишь только судорожно всхлипывала.

Василию Ивановичу шел семьдесят второй год, но он для своего возраста выглядел молодцом. Высокий, с седой шевелюрой и такими же седыми усами на румяном лице, ровный и вежливый со всеми, он еще не отказался от давней привычки следить за своей спортивной формой и ежедневно занимался физзарядкой. По натуре он был молчалив, уравновешен, тверд в своих убеждениях, со своими близкими и друзьями внимателен и заботлив. Большие, темные, как и у дочери, глаза его всегда лучились добротой. Человек сильного характера, он умел владеть собой даже в самые роковые минуты. Конечно же, он не мог найти утешительных слов, но он все же сумел убедить дочь взять себя в руки и найти способ связаться с Евгением, который, по словам Тани, находится в Испании со своей любовницей. Ни Василий Иванович, ни Таня не знали, зачем именно надо было связаться, да еще срочно, с Евгением, – лишь ради того, чтоб он неделей раньше, чем прибудет в Лондон, узнал о гибели сына? Но Таня почему-то ухватилась за эту мысль и позвонила домой секретарю Евгения и спросила, не оставил ли он адреса, по которому можно связаться в случае чрезвычайных обстоятельств. Наташа отвечала не очень любезно и с язвительным намеком сообщила то, о чем она узнала от Ярового.

– Испанского адреса Евгений Захарович не счел нужным оставить, – ответила она и полюбопытствовала: – А что-нибудь случилось?

– Случилась беда, непоправимое горе, – ответила Таня, сдерживая рыдания, и положила трубку.

И не отдавая себе отчета, она тут же позвонила Яровому с тем же вопросом. Но в отличие от разговора с Наташей Анатолию Натановичу она сообщила о гибели сына. Яровой принес свои соболезнования, но помочь ничем не мог, поскольку и он не знал, где и как можно отыскать в Испании (а может в Италии или Франции?) русского путешественника.

С отцом они проговорили до полуночи. Василий Иванович сокрушался:

– Эх, Евгений, не послушался нас…

– Не напоминай его имя, папа, с ним все покончено. Раз и навсегда.

Отец не стал вмешиваться в эти дела, мол, разберутся. Он лишь посоветовал:

– Тебе бы надо на несколько дней взять отпуск. За свой счет или в счет очередного. Ты же не была в этом году?

– Да, я возьму отпуск. Очередной, – согласилась Таня.

– А завтра давай-ка поедем на дачу. Там сейчас славно. На природе оно… знаешь… Природа – она и тело и душу исцеляет, – предложил Василий Иванович.

Василий Иванович остался ночевать. Для отца и дочери это была бессонная ночь, протекавшая в мучительно тревожной дреме с кошмарными сновидениями. Тане снился Егор не тем, каким она видела его перед отъездом в Англию, а малым ребенком, еще дошкольником, ласковым и озорным. Уже под самое утро в полудреме ей приснилась огромная толпа возле подъезда их дома, агрессивная, ожесточенная. Они угрожающе размахивали разными предметами в сторону их окон и кричали: «Жулик, негодяй, вор, верни наши деньги!» Она не сразу сообразила, что все это значило, но потом поняла, что это все вкладчики «Пресс-банка» и угрозы их адресованы Евгению. Она вышла на балкон, чтоб сказать людям, что Евгения нет дома, что он уехал в дальнее зарубежье, но толпа еще сильней разъярилась и грозила ее убить, если она не вернет деньги. Она не знала, не имела понятия, что может сделать, и просыпалась в холодном поту.

Утром она позвонила шоферу и попросила его отвезти ее и Василия Ивановича на дачу. Шофер по ее опухшим от слез глазам понял, что с хозяйкой что-то неладное, но из деликатности не стал задавать лишних вопросов, но указал, что он у них работает только до возвращения Евгения Захаровича, а потом уйдет. Место он себе уже подыскал, пусть с меньшим заработком, зато безопасное, безо всякой степени риска. Таня на это никак не отозвалась, а Василий Иванович, хотя и догадывался, что имел в виду шофер, все же спросил:

– Саша, а о какой степени риска ты говоришь?

– О самой обыкновенной, Василий Иванович: я не хочу быть пристреленным случайно, за компанию.

– Да, конечно, – понимающе обронил отставной полковник.

Когда приехали на место, Таня сказала шоферу:

– Пока не уезжайте, Саша, отдыхайте на природе: возможно к вечеру уедем в Москву.

– Зачем в Москву? – удивился Василий Иванович. – Поживи тут несколько дней.

– Нет, папа, а вдруг Евгений… – Она осеклась, печально взглянув на отца.

– Но у него же есть ключи от квартиры, – напомнил Василий Иванович. Ему не хотелось оставлять дочь одну в таком состоянии, в то же время он понимал ее и считал бесполезным уговаривать. Авось к вечеру передумает и останется.

Дача у Василия Ивановича добротная, деревянный сруб из бруса с верандой, а главное, уютная, две зимние комнаты внизу, две летние наверху, да маленькая прихожая и такого же размера кухонька. Зато постоянный газ и паровое отопление – великое благо для дачника. Участок ухожен, много зелени и цветов. Таня любила отцовскую дачу, здесь она выросла, провела здесь и детство и юность. Росла вместе с молодыми яблонями и вишнями. Последние теперь полыхали пышным белым цветом, у яблонь почки тоже приготовились к буйному цветению. В центре участка площадка – цветник. Нарциссы уже отцвели, доцветали тюльпаны, распускались ирисы, набухали почки ранних красных пионов. Под окнами летней кухни зацветала сирень. Сад благоухал ароматами. Но Таня их не ощущала, ее глаз не радовали любимые цветы. Ее слух не улавливал пения птиц. И только когда совсем рядом с ней пропела сидящая на ветке сирени чечевица, Таня вздрогнула. Ей вспомнилось, как Егор передразнивал эту птичку: «Чечевицу видел?» – щебетала птаха. «Видел, видел», – отвечал радостно Егор. Он хорошо знал птиц, водящихся в Подмосковье, по голосам отличал пеночку-веснянку от пеночки-трещетки, дрозда-дерябу от дрозда-белобровика, горехвостку от трясогузки. Этому обучал его Василий Иванович. Как пьяная ходила Таня по участку, по комнатам дачи и везде натыкалась на вещи и предметы, связанные с сыном, и сердце ее разрывалось от неутешного горя.

На даче она повстречала соседку, женщину ее лет, муж которой погиб в Афганистане. Два года назад она снова вышла замуж за директора фабрики, человека уже не молодого, старше ее на двенадцать лет, и была счастлива. Эта душевная, добрая женщина питала к Тане особую симпатию и привязанность, была с ней предельно доверчива и откровенна, и Таня платила ей тем же. Бледное, угрюмое, озабоченное лицо Тани вызвало у прозорливой соседки настороженность, и она полюбопытствовала:

– Вы здоровы, Татьяна Васильевна?

В ответ Таня заплакала и рассказала о своем горе. Соседка выслушала ее с искренним участием и, печально вздохнув, проговорила:

– Когда я своего Петюшу схоронила, три дня не могла прийти в себя. А потом мне знакомая посоветовала: «Ты, говорит, в церковь сходи. Свечу поставь. Легче будет». Я послушалась ее совета, сходила. И представьте себе – полегчало, отринуло от сердца.