Текст книги "Крах"

Таня вспомнила слова из старинной песни: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда». И все же решила последовать совету, позвала Сашу: поехали, мол, в Сергиев Посад, в Лавру. К полудню погода разгулялась, восточный ветер развеял облака, и золото крестов и куполов, и особенно короны колокольни торжественно нарядно струилось в небесной синеве. Таня второй раз была в Троице-Сергиевой Лавре. Первый раз это было давно, в студенческие годы они с группой молодежи были на экскурсии, побродили по залам музея среди экспонатов истории, осмотрели драгоценности «ризницы», полюбовались внешней архитектурой храмов. Большое впечатление тогда на Таню произвела колокольня, которая, по словам экскурсовода, на восемь метров выше Кремлевской звонницы Ивана Великого. Ну и, конечно, драгоценные сокровища «Ризницы». Вовнутрь храмов не заходили, то ли времени не хватило, то ли это не предусматривалось программой. Теперь же Таня, ступив на территорию этого священного заповедника, минуя огромное здание Успенского собора, на голубом куполе которого сверкали золотые звезды, и изящно-строгую, легкую Духовскую церковь, направилась в далекий угол старейшего здесь Троицкого храма, стоящего впритык с «Ризницей». Внутри небольшого помещения, заполненного прихожанами, было мрачно, тесно и душно. Густо пахло воском и еще чем-то допотопно древним.

Таня купила свечу и, протискиваясь сквозь плотную толпу, добралась до подсвечника с горящими на нем свечами, зажгла и водрузила свечу. Откуда-то справа из глубины от серебряной раки с мощами преподобного Сергия доносилось нестройное заунывное пение женских голосов, каких-то неестественных, вымученных потусторонних. Пели, как догадалась Таня, пожилые прихожанки, и пение их не то чтоб успокаивало душу, а напротив, нагоняло тоску обреченности. Этому способствовала и вся обстановка – мрачность, духота и непривычно спертый воздух. Затуманенным взглядом Таня прошлась по главному иконостасу, по преданию сотворенному учениками Андрея Рублева, медленно всматривалась в однообразные лики святых и не находила того умиротворения, на которое рассчитывала и надеялась. Ее угнетало. Тогда она решила зайти в другие храмы, в которых шла служба, и, выйдя из Троицкого, направилась через всю площадь в Успенский собор. Там было посвободней ввиду огромного пространства помещения, и никакого пения – просто священник читал молитву, массивные арочные колонны и колоссальная высота потолка под сводчатым главным куполом создавали впечатление незыблемого и вечного. Таня и здесь поставила свечу и, постояв с четверть часа, вышла на площадь глотнуть свежего воздуха. Под конец решила зайти в Трапезную, где в церкви преподобного Сергия также шла служба. Трапезная – уникальное архитектурное сооружение для своего времени: тут потолок и кровля над колоссальном залом держатся без опорных столбов, что создает открытое и, благодаря окнам, светлое пространство. Народу так же было и здесь много, но никакой толчеи, и дышалось легко и свободно. Она поставила свечу и по мраморному, выстланному яшмой полу прошла поближе к алтарю, любуясь искусной резьбой по дереву, покрытому золотом, древних мастеров, украсивших врата, алтарь и иконостас. И хотя здесь дышалось совсем по-иному, чем в Троицкой церкви, все же она не ощутила полного успокоения души, которая по-прежнему пребывала в глубокой, нестерпимой печали. Выйдя за ворота Лавры, где на площади у машины ожидал ее шофер Саша, она вдруг почувствовала необъяснимое стремление поскорее уехать в Москву, минуя дачу. Хорошо, что предупредила отца, что б не волновался, если она паче чаяния не заедет на дачу.

В пути она пыталась найти объяснение, почему ее так неудержимо потянуло в Москву. Там она надеялась получить какие-то дополнительные сведения из Англии, какие-нибудь подробности. А вдруг Евгений уже вернулся, хотя на скорое возвращение, раньше, чем через неделю, она не надеялась. Ну а вдруг?

Никакого «вдруг» не было: все та же квартира, из каждого угла которой веяло унынием и тоской, та же фотография Егора, тот же угрюмо молчащий телефон. Настольные часы показывали семь минут пятого, а солнце было еще высоко, и день казался бесконечно долгим, а потом, впереди, мучительно бессонная ночь. «Может быть, следовало остаться на даче?» – с некоторым сожалением подумала она и тут же нашла оправдание: не хотелось задерживать шофера. По дороге в Москву она все же поведала ему о своем горе.

Дома она не стала переодеваться: ей все казалось, что ее кто-то позовет и надо будет куда-то и зачем-то выйти. (Куда и зачем, она не знала). Неожиданно она подумала, что после посещения Лавры ей стало легче: просто мысли ее стали сосредоточеннее, четче и яснее. Она понимала, как страшно терять родных и близких, но такова жизнь, никто от удара судьбы не застрахован. Но есть разница и в самой смерти. Когда из жизни уходит пожилой человек и дети хоронят родителя, это естественно и закономерно. Но когда родители теряют своего ребенка, свое продолжение, которое так нелепо обрывается, это несправедливо, неестественно, это противоречит здравому смыслу. Но, пожалуй самое страшное, жуткое, когда мать не может похоронить свое чадо, когда чудовищная смерть не оставляет места для последнего пристанища навеки ушедшего.

Так рассуждала Таня накануне еще одной бессонной, тревожной, кошмарной ночи.

Яровой ошибся, когда сказал Тане, что Евгений с Любочкой полетели в Испанию, он поверил Соколову, который по каким-то лишь ему известным соображениям солгал своему предполагаемому покровителю. Он не доверял Анатолию Натановичу, что было естественным у «новых русских» – не доверять друг другу, поскольку вся Россия в эти окаянные годы барахталась в пучине лжи и цинизма. Маршрут любовников лежал на Кипр, где они рассчитывали позабавляться десяток дней перед тем, как отправятся в Англию.

На Кипр Евгения заманил знакомый бизнесмен, бывший в приятельских отношениях с Яровым, но потом рассорившийся с ним; он же и познакомил в свое время Соколова с Анатолием Натановичем. Это был шустрый, предприимчивый адвокатишка, сумевший в суматохе «перекройки» отхватить солидный кусок государственно-народного пирога и намеривавшийся открыть свой бизнес с грандиозными планами. Но победа Жириновского на выборах в Думу охладила его пыл предпринимательский, напугала и спутала все карты. Он решил бежать из «этой страны», притом немедленно, со всеми наворованными капиталами. На этой почве он поссорился с Яровым, который назвал его идиотом и трусом, убеждая, что «демократы» захватили в России власть навечно и уже никакие Жириновские, Зорькины или Зюгановы никогда не вселятся в Кремлевские палаты. Но у адвоката-бизнесмена на этот счет были свои убеждения, и он сгоряча вначале решил было махнуть в Израиль, но, опомнившись, до «земли предков» не долетел и совершил посадку на острове Кипр. Обосновался там прочно и, навестив как-то ненадолго Москву, соблазнил Соколова последовать его примеру.

Кипр Соколову, и особенно Любочке, пришелся по душе, даже показался райским уголком, где имея бешеные деньги, можно жить в свое удовольствие. На теплом зеленом острове к удивлению Евгения оказалось много земляков, поселившихся там в последние годы. Все это были также «новые русские», как и знакомый Евгения адвокат, который, кстати, ошеломил Соколова цифрами: число офшорных фирм, открытых на Кипре российскими бизнесменами, давно перевалило за две тысячи. А за последние два года на имя российских граждан куплено около десяти тысяч квартир, не менее тысячи особняков и вилл на побережье Средиземного моря. Одна из таких вилл и квартира в Никоссии и принадлежали бывшему приятелю Ярового – адвокату-бизнесмену. Перспектива обзавестись такой виллой возбудила страсти у Евгения Соколова, а что касается Любочки, то в своих фантазиях она парила высоко в поднебесье, где ангелы поют, – она просила Евгения немедленно, сейчас же купить одну из облюбованных ею вилл. Счастливый любовник колебался, но не сумел выдержать массированного давления пылкой любовницы и согласился на покупку квартиры в том же доме, где обосновался и Боря – так звали земляка-адвоката. С виллой повременили до окончательного переезда на Кипр на постоянное место жительства. Любочка осталась довольна. Нет, больше: она была счастлива, наконец она почти уверовала, что Евгений решил навсегда связать с ней судьбу.

А судьба – коварная дама, непредсказуемая и жестокая. Свои хищные когти она показала Евгению, когда он с Любочкой совершил перелет с одного острова на другой, от знойного солнечного Кипра на Туманный Альбион. Весть о гибели сына подкосила Евгения и раздавила. Она свалилась на его плечи чудовищной глыбой, под которой он корчился в душевных муках, растерянный и безвольный. Человек, которого друзья и знакомые считали сильным и неуязвимым, оказался совсем не таким: за внешней силой скрывалась слабость.

В Лондоне от своего английского приятеля Евгений узнал, что тот был в Москве и Таня извещена о смерти Егора. Теперь его терзали вопросы и предположения, как он предстанет перед убитой горем матерью погибшего? Он понимал, что произошло непоправимое, и воспринимал это как рок, как завершающий удар судьбы, начало которого оповестили выстрелы по его машине. Мысленно он повторял: «Это крах… удар судьбы… Крах!» А была жизнь, была хорошая семья, любящая жена-красавица, умная, добрая, отличная мать. Одна беда не ходит, пришла беда – отворяй ворота. Все началось с бизнеса. Появились бешеные деньги, из воздуха. Деньги несли беду: послал Егора в Англию. Зачем? Были деньги. Для престижа – многие посылали. Таня возражала, она предчувствовала беду. Максим Горький сказал: будут деньги, будут и девки. Появились девки. Потом эта Любочка вскружила голову. Чего ему не хватало у Тани? От добра добра не ищут. Нет же – искал, нашел, но к добру не пришел. Искалечил Тане жизнь. А как она его любила. Да и он по-своему любил ее, по крайней мере, гордился ею, как гордился своим «линкольном». Он гонялся за престижем. Был сын, любимый, очаровательный мальчик, его радость, надежда, будущее. Была любовница, было богатство. И все рухнуло в одночасье. Погиб сын, разбилась семья, уплывает из рук богатство. Остается только любовница да продырявленный пулями «линкольн», при этом и это временно и зыбко, потому как дамокловым мечом висит над ним крах «Пресс-банка», а дальше – скамья подсудимых и зона с колючей проволокой. Как тут не отчаяться, не впасть в уныние, когда почва уплывает из-под ног и не видно соломинки, за которую можно было бы ухватиться.

Соломинка была рядом – это Любочка. Она, как могла, старалась утешить, внушить в него надежду, вернуть веру.

– Любимый мой, родной, я понимаю твое состояние, переживаю твое, наше общее горе, – трогательно увещевала она. – Но не все потеряно, и жизнь для тебя не окончена. Мы начнем ее сначала. У тебя есть я, есть деньги. Будет и сын и дочь. Я рожу тебе столько, сколько пожелаешь. Будет у нас и вилла на берегу теплого моря, как у Бориса, и мы так же будем счастливы. Время залечит раны. Только не надо отчаиваться.

Он слушал ее рассеянно, цепляясь лишь за отдельные фразы и слова и мысленно возражал: «Нет, счастья больше не будет, во всяком случае того, что было, и никакое время не залечит его рану, нанесенную гибелью Егора. Возможно, и родит она сына и дочь, но Егора, умного, светлого мальчика (о, как он был похож на свою маму!), уже не будет никогда. И Тани не будет, той очаровательной, ласковой и милой Танюши». Он знал, что возврата к Тане нет, да она и не примет его ни за какие блага. Она никогда не променяет свою Россию ни на какие Кипры и виллы.

– Как я посмотрю в глаза Татьяне? – сокрушался он, слушая утешительные слова Любочки. – Что я ей скажу, когда она спросит, где я был, когда наш мальчик?..

Он подавил в себе рыдания и холодно, вскользь взглянул на Любочку, которая сейчас его раздражала. Его мучило раскаяние, но ей этого не понять, она думает о деньгах и вилле. Сейчас он испытывал к ней ледяное презрение и судорожно сдерживал себя от оскорбительных, резких слов в ее адрес и в то же время понимал, что обстоятельства крепко привязали его к этой женщине, и она сейчас единственная, на кого он может опереться и кому доверить свою судьбу.

Понимая его состояние, Любочка старалась быть покорной, ненавязчивой и предельно ласковой.

Прибыв в Москву, они сразу направились в офис. День был дождливый и прохладный. В приемной их встретила Наташа с наигранной улыбочкой, которая постоянно была приклеена к ее подростковому лицу, и прощебетала:

– С благополучным возвращением, Евгений Захарович.

Евгений искоса взглянул на ее полные бедра, туго обтянутые белой мини-юбчонкой, которую она постоянно носила с черной кофточкой, вроде униформы, в противовес Любочке, носившей черную мини-юбку и белую блузку, и мрачно буркнул:

– Зайди. – и потом в сторону Любочки: – И ты тоже.

Люба вошла в кабинет вальяжно и села в черное кожаное кресло, стоящее у стены, Наташа остановилась у края стола, пытливо наблюдая за любовниками. По их опечаленному виду, по осунувшемуся лицу Евгения, по его непривычной сутуловатости Наташа поняла, что произошло с ними нечто неприятное, и в душе позлорадствовала. Она презирала их обоих, хотя и тщательно скрывала свою неприязнь, особенно от Евгения. После того, как он вдруг переметнулся от нее к Любочке, ее ревность постепенно переросла в ненависть и жаждала отмщения.

– Кто мной интересовался? – садясь за свой письменный стол, все так же мрачно спросил Евгений и поднял на Наташу опечаленный взгляд.

– Звонила Татьяна Васильевна. Но это сразу после вашего отъезда. Она сказала, что случилась беда, и тут же положила трубку. Она звонила мне домой, вечером. Только один раз, и больше не звонила. А еще звонили из милиции, просили позвонить, оставили свой телефон. Потом были еще звонки, но они не назывались.

Наташа взяла со стола заранее приготовленный листок бумаги с номером телефона милиции, протянула Евгению и спросила с деланным подобострастием:

– Будут какие указания?

– Нет, – кивнул он, и Наташа, виляя ягодицами, удалилась.

– Будешь звонить в милицию? – тихо спросила Люба. Они вообще сейчас разговаривали тихо, как говорят в доме, где случилась беда.

– Сначала надо встретиться с Татьяной. – В голосе его и вопросительном взгляде была просьба посоветовать. Люба молча передернула плечами: мол решай сам. И Евгений позвонил в поликлинику. Там ответили, что доктор Соколова взяла краткосрочный отпуск. Тогда он позвонил домой. Не поздоровавшись, он негромко, мягким приглушенным голосом сказал:

– Ты дома. Я только что из Шереметьева. Сейчас приеду.

Он волновался и старался продумать каждый свой шаг и каждое слово при этой встрече с женой. Главное – первый миг, первый взгляд, первое слово. Дверь квартиры он открыл своим ключом. Надо было сыграть роль горем поверженного отца и мужа. Таня, одетая в черное платье, сохраняя внешнее спокойствие, стояла в прихожей. Большие темные глаза на бледном осунувшемся лице выражали боль и смирение. Он решительно, как-то суетливо шагнул к ней, обнял и поцеловал. Поцелуй вызвал у Тани безотчетное отвращение, она оттолкнула Евгения и высвободилась из объятия. Не говоря ни слова, она прошла в гостиную и тихо опустилась в кресло. Евгений побагровел, покорно пошел вслед за ней и в нерешительности остановился возле дивана. Он ждал ее слов. И Таня спросила сухим бесстрасным голосом:

– Их не нашли?

Он понимал, о ком вопрос, но все же переспросил:

– Ты имеешь в виду тела ребят? Нет.

Она не сводила с него пристального, как бы пронизывающего его насквозь взгляда, под которым он чувствовал себя более, чем неуютно.

– Почему ты не звонил?

– Я пытался, но ничего у меня не получилось. Знаешь, связь не очень, – ответил он запинаясь.

– А почему так долго не приезжал? Что ты делал там две недели, когда я здесь сходила с ума?

– Все это требовало протокольных формальностей, – говорил он, все так же запинаясь, отводя от нее смущенный, виноватый взгляд. – Следствие, свидетельство. – Голос его совсем глухой, упавший.

Не сводя с него взгляда, она сказала:

– Зачем ты врешь? Даже в такой момент ты не можешь без вранья. – Она опустила глаза в пол, и лицо ее сделалось страдальческим, так что казалось, еще мгновение, и она разрыдается.

– Тебе трудно, трудно признаться, что ты не сразу полетел в Англию, ты повез свою шлюху на взморье.

– Я виноват, я подлец, последний подлец, – вдруг прорвалось у него. – Я… я, ты права, мне нет прощения, нет пощады… И я не жду… Я недостоин.

Глаза его, налитые влагой, расширились, как у безумного. Он стал заикаться.

– Нет мне места на земле, и жить мне теперь незачем. Все под откос… Сам пустил, все сам. Один выход – застрелиться.

Она знала: не застрелится, не верила в искренность его раскаяния. Это тоже поза артиста-неудачника. Она досмотрела на него с отвращением и, сдерживая себя, сказала тихо и спокойно:

– А теперь уходи. Я не могу и не хочу тебя видеть.

– Я понимаю, я все понимаю, согласен на все…

– Уходи навсегда, – резко повторила она.

Когда он ушел, ей стало жалко его, она укорила себя то, что обошлась с ним так жестоко. Нет, конечно же, ни о каком возврате быть не может, она тверда и непреклонна в своем решении – семья развалилась окончательно, но можно было об этом сказать ему помягче, «цивилизованно», как сейчас любят выражаться демократы. Но что сделано, то сделано. В квартире воцарилась тишина, какая-то гнетущая, сеющая чувство одиночества, которого она боялась. Прежде, когда ей случалось сойтись один на один с этим неприятным чувством, она призывала на помощь музыку, и одиночество отступало. В музыке она находила умиротворение и душевный покой. И сейчас она поставила диск Георгия Свиридова, и чарующий серебряный ручеек его знаменитого вальса вначале медленно, негромко полился по квартире. С каждым мгновением он становился все сильней и ярче, и на душу Тани, как небесная благодать, ложились покой и благоденствие.

2

Евгений подошел к своей машине растерянный и подавленный. Это заметили шофер и телохранитель, они догадывались, какой трудный разговор произошел сейчас, между их шефом и женой. Сев в машину, как всегда, позади шофера, он пытался собраться с силами и погасить поразившую его дрожь.

– Теперь куда, Евгений Захарович? – осторожно спросил Саша.

– Свяжи меня с милицией. – Он протянул телохранителю бумажку: – Набери этот номер.

Тот нажал на клавиши аппарата и передал Евгению трубку телефона. Переговорив со следователем, Евгений велел ехать в милицию.

…Утром Наташе позвонил ее недавний сожитель Макс, фамилии которого она еще не знала. Вообще-то по паспорту он значился Максимом, но все его друзья и знакомые называли Максом, и он считал, что тут нет никакой разницы: что в лоб, что по лбу. Звонил он, как всегда, из автомата и поинтересовался, прибыл ли шеф. Наташа ответила утвердительно, и тогда Макс позвонил Любе и, зажав пальцами нос, прогнусавил и трубку:

– Привет из Кипра. Поздравляем с покупкой квартиры. Когда будешь уезжать на Кипр, не забудь завещать мне свою хату. Ради твоей же безопасности. Тем более, что досталась она тебе даром. Мы зачтем ее в часть долга нам твоего шефа. Так и передай ему. Небольшую часть. Ответ жду сегодня вечером. Позвоню домой.

Этот звонок ошеломил Любочку. Прежде всего тем, как быстро мафия узнала об их делах на Кипре? Выходит они, то есть их «Пресс-банк» попал в сферу деятельности международной мафии. И во-вторых, какая наглость – ультимативно требовать подарить квартиру, да еще в счет какого-то долга. Кому и сколько Евгений должен, она не знала. И причем тут она? Не она же должна. Люба хотела продать подаренную ей Евгением квартиру. Это же не маленькие деньги по нынешним временам. Они ей ой как пригодятся «за бугром». Складывается все одно к одному, невыносимо, какой-то кошмар. Надо побыстрей смываться. Но, оказывается, и в далеком зарубежье невозможно укрыться от хищных щупалец преступного спрута. Она с напряженным нетерпением ждала Евгения, чтоб сообщить ему неприятную новость. Она волновалась, подтачиваемая периодически возникаемыми сомнениями: а вдруг между супругами Соколовыми воцарится мир и согласие – и тогда все ее планы, все такие радужные, солнечные надежды рухнут и полетят в тарары? Важно, чем закончилась сегодняшняя встреча Евгения с Татьяной. И закончилась ли? Почему его так долго нет? Она набрала номер телефона в его машине. Трубку взял телохранитель и сказал, что минут через десять они приедут.

Десять минут тревоги и волнения, напряженного ожидания и неясных домыслов. Она сидела в своем кабинете, не зная, чем занять себя. Наташу попросила, как только появится, сказать ей. О Наташе она думала с презрением и. понимала, что и Наташа настроена к ней недружелюбно: слишком много в ней гордости, зависти и, конечно же, ревности. И вот она, Наташа, вошла в кабинет – надутые губы, небрежный взгляд, грубый, оскорбляющий слух голос:

– Шеф приехал. – Повернулась, вильнула бедрами, и удалилась вальяжной походкой.

Люба вошла в кабинет Евгения без стука и с порога задала вопрос:

– Чем закончилось?

Он поднял на нее рассеянный, недоумевающий взгляд:

– Что ты имеешь в виду?

– Встречу с Татьяной.

– Ах, да… Сожгли мосты. Отступать только в одном направлении – на Кипр, – небрежно бросил он.

– Кстати о Кипре, – быстро подхватила Любочка. – Только что звонил все тот же анонимный гнусавый субъект. Поздравлял с покупкой квартиры на Кипре. Представляешь?

– Что? Уже известно о кипрской квартире этим подонкам? Не может быть! Это же черт знает что, какая-то мистика… Работают сволочи. – Он поднялся из-за стола и нервно заходил по кабинету. Это сообщение он воспринял как очередной удар.

– Больше того – этот тип потребовал себе в дар мою квартиру. Представляешь? В счет какого-то долга.

– Ничего они не получат, ни копейки, – злобно выдавил из себя Евгений, мечась по кабинету. – Надо ускорить наш отъезд. Немедленно. Ты, пожалуйста, свяжись с нотариусом, пригласи его назавтра на утро, надо составить все необходимые документы. Я сейчас был в милиции. Следователь спросил меня, знаю ли я Максима Полозова? Пришлось сказать: да, знаю. Сначала он предлагал свои услуги в качестве охранника от рэкетиров. Я понял, что он не один, за ним стоит какая-то мафиозная группа.

– Ну я помню – ты тогда отказался. Но его имя, кажется, Макс, – вспомнила Любочка, а он продолжал:

– Потом этот Макс уже от имени некоей влиятельной силы потребовал, не попросил, а потребовал, прокрутить через банк довольно крупную сумму при высоких процентах. Не знаю, почему, но я согласился, сделал такое одолжение. О чем потом пожалел: с какой стати? Спустя некоторое время они опять с той же просьбой. Я отказал. Начались звонки, угрозы.

– А почему ты не заявил об угрозе в милицию?

– Там были нюансы… как тебе сказать – нежелательные для меня. Сейчас милиция подозревает, что выстрелы по машине – дело рук этого Полозова и его банды.

Наташа приоткрыла наружную дверь кабинета и, затаясь, стала прислушиваться к их разговору. Но поскольку вторая, внутренняя дверь была закрыта, при крайнем напряжении слуха ей удавалось разобрать лишь отдельные слова. У нее это уже стало манией – подслушивать, о чем говорят любовники, оставаясь в кабинете вдвоем. И все же, сопоставляя отдельные слова, сам тон речи, ей удавалось «расшифровать» смысл разговора. Наташу по-прежнему сжигала ревность, порождала слепую, безотчетную месть. Ей хотелось отомстить им обоим, жестоко, коварно. Для этой цели она решила воспользоваться услугами Макса, который, как она поняла, имел свои счеты к банкиру. И то, что услышала и «расшифровала» из разговора между Евгением и Любой, она считала крайне важным как для себя, так и для Макса, с которым надо было непременно встретиться. К Максу ее влекла не то чтобы пылкая любовь, а просто привязанность, зов плоти. Она чувствовала, что у Макса нет такой, как у нее, сильной потребности встречаться, что он не испытывает к ней физического влечения, что он недостаточно уделяет ей внимания, бывает равнодушен, холоден и даже груб. Иногда ей хотелось порвать с ним, но отсутствие замены удерживало ее от такого шага. Привычка брала свое. Встречались они на квартире Макса, в его комнатушке, которую он снимал в двухкомнатной квартире стариков-пенсионеров. В квартире был телефон, но Макс не сообщил Наташе его номер, под предлогом, что хозяева возражают, и сам пользовался им в крайнем случае, предпочитал звонить своим знакомым и друзьям из автомата. Чем занимается Макс, Наташа не знала. На ее вопрос он отвечал уклончиво и неохотно: «Служу в коммерческих структурах». Деньги у него водились. Иногда он баловал Наташу недорогими подарками, о своих чувствах к ней не распространялся, отделываясь наивными шуточками.

Максу только что исполнилось двадцать шесть лет, но черная, аккуратно постриженная борода не то чтобы старила, но при его крепкой, почти богатырской фигуре, придавала солидность и даже степенность, что совсем не соответствовало шустрому, озорному характеру. Да и быстрые плутоватые черные глаза вступали в противоречие с мошной фигурой. Он позвонил Наташе в конце рабочего дня и сообщил, что назначенная на сегодня их встреча отменяется.

– Ну почему, Макс? – капризно спросила она.

– Ты опять?.. – недовольно сказал он. Она сообразила о своей оплошности: он просил ее в телефонных разговорах не называть его по имени, вообще никак не называть.

– Извини, дорогой, сорвалось…

– На этот раз прощаю, – снисходительно сказал он. – Сегодня у меня вечером деловое свидание.

– С кем? С женщиной?

– А почему бы и нет?

– Она красивая?

– Дело вкуса. Например, для твоего шефа она божество.

– А ты почему знаешь вкусы моего шефа?

– А ты не догадываешься, о ком идет речь? Соображать надо. – И уже торопливо: – Ну ладно, потом поговорим. Завтра. Я позвоню.

– Но у меня для тебя нечто сногсшибательное.

– Все равно завтра. А теперь соедини меня с шефом.

– Как доложить?

– Скажи – Макс. Просто Макс.

Наташа насторожилась: любопытство снедало ее – готовится что-то необыкновенное. Она вошла в кабинет и доложила. К ее удивлению, Евгений не стал интересоваться, кто такой Макс, и взял трубку.

– Мое начальство поручило мне встретиться с вами. Желательно сегодня, – заговорил Макс без всяких предисловий. – Кстати, я сегодня буду встречаться с вашей сотрудницей Любой у нее дома. Нельзя ли, чтоб и вы там были, поскольку вопрос общий.

После длительной паузы, позволившей Евгению все взвесить и обдумать, он согласился.