Текст книги "Богомолье (сборник)"

В самый рассвет, перегона через два, – остановка… Досмотр! Перехитрили те-то – вперед заставу перегнали! Ну, деться уж некуда, по всей линии с ружьями дежурют – не убежишь. Гул-крик поднялся, из вагонов мешки летят, из ружьев палят… Стали кругом говорить – смерть пришла! Не умалишь. Самые тут отпетые, ничего не признают, кресты сымают… Называются – «особого назначения»! Такая расстройка у всех пошла: кто на крышу полезли хорониться, которые под вагоны, мешки спускают, под себя суют, в сапоги сыплют, за пазуху – дым коромыслом! – а которые самогон держут, откупиться… А там – в бубен!.. Ну ад-содом!.. Старуха, понятно, затряслась-обмерла, в мешки вцепилась, кричит: «Убейте лучше… не дамся!..»

Вы-ла… Я через сколько вагонов голос ее слыхал: «Не да-а-ам!»

Вот и подошли. Пятеро подошли.

«Вылазь!.. Все вылазь!..»

Глядеть – страсти. Морды красные, а которые зеленые, во натянулись!.. Губы дрожат, самые отчаянные. Тоже не каждый отважится… Такие подобрались – человечьего на них одни глаза, да и те, как у пса цепного, злющие! Весь карактер уж новый стал, обломался. Ну, не разговаривай, а то – в подвал!

Влезли…

«Это чье?.. Это?! Как не мука?! Пори!.. Чей мешок? Ничей?! Выкидывай!.. Разговариваешь?! Взять его!..»

Крик, вой… не дай-то бог! Облютели. Которые молют: «Дети малые… мать-старуха!.. С войны герой… нога сухая, поглядите!..»

Ни-каких разговоров!

Женщина одна грудь вынула: «Все высосали… глядите… последнее променяла!..»

Никаких! «Выкидывай спикулянтов!..»

Ад-смрад! Свежему человеку – с ума сойдешь. Пистолетом тычут, за ворот…

«Приказано по дикрету, от рабочей власти!..»

«Да мы сами рабочие… пролетары самые…»

Никаких! Один за сапоги прихватил, – на мешке его выкинули. Пуще облютели, от плача.

«Мы, – кричат, – вас отучим!..»

А сами налиты, сапоги горят, штаны с пузырями, и вином от них… и звезды во какие, как кровь запекло. Ну, совесть продали, мучители стали, палачи.

К старухе…

«Вставай, не жмурься! – кричит на нее, – пистолет у боку, зад разнесло. – Тебе говорят!..»

А старуха прижухнулась, не дыхнет. Уцепилась за мешки, как померла. Ну, он ее за плечи, отдирать… Она не подается, впилась в муку-то, головы не подымает. И махонькая совсем, и тощая, а так зацепилась, пальцы закрючила, – не может он ее снять с мешков! Он тогда ее за ногу, заголил ей… совсем зазорно. И тут не подается – ногой зацепилась под мешок, а сама молчит. Осерчал, кричит товарищу своему: «Волоки ее с мукой, чертовку… разговаривать с ней… тащи!..»

Поволокли ее на мешках. Три было у ней мешочка, один к другому прикручены.

«Напаслась, спикулянтка!..» – кричит.

Стряхнули ее с вагона швырком, а она и тут не сдается – брякнулась с мешками, как приросла.

«Отдирай ее без никаких!»

Народ уж стал просить: «Старуху-то хоть пожалейте… срам глядеть!..»

А им чего!..

«Отдирай!..» – который вот с пистолетом, уши у него набухли досиня.

Ухватил мешок за углы, а другой сзади взялся, за плечи ее прихватил – на себя, значит, отдирать… Ну, стала она маленько подаваться, отодрали ей голову от мешка. Белая… да в муке-то извалялась… ну, чисто смерть, страшная!.. Так вот, мотнулась… руками так на того, который за мешок тянул… от себя его будто… ка-ак закричи-ит: «Ми-кки-ит?!»

Тот от ее… назад!.. На кортках закинулся, на руки… посоловел, как мертвец… затрясся!..

«Ма…менька?!» – тоже как крикнет!..

Понимаешь… его признала!.. Сына-то, пропадал-то с войны который!.. Встретились в таком деле, на мешках!..

Ка-ак она восста-ла-а… ка-ак за голову себя ухватит… да закричи-ит!.. Ух ты, закричала… не дай бог!

«Во-он ты где?! С ими?! У родных детей хлеб отымаешь?! Мы погибаем-мучимся… а ты по дорогам грабишь?! Родную кровь пьешь?! Да будь ты… проклят, анафема-пес!! Про-клят!!»

Завы-ла, во весь народ… прямо не по-человечески, а страшнее зверя самого страшного, как завыла!.. Не поверишь, чтобы мог так человек кричать. Весь тут народ вроде как сумашедчии стали. Волосы на себе дерет, топочет-наступает…

«Про-кля-тый!!»

Все перепугались, молчат – как представление страшное, невиданное!..

И вот, спросите в Борисоглебске и по всем тем местам – все помнят, кто жив остался. Как громом!.. Из сил выбилась, упала на мешки, головой бьется, в муку долбит – так из мешков-то… ффу!.. – пыль!..

Обступили их… А он – так себя за голову, глядит на нее, ровно как очумелый, не поймет!.. Потом так вот, на народ, рукой, – отступись… Ну, шарахнулись… Он сейчас – бац!.. – в голову себе, из ле-вольвера!.. И повалился. Вот это место, самый висок, наскрозь.

Тут смятение, набежали… главный ихний подлетел, латыш, каратель главный. Ну – видит… Пачпорт! Слазили ей за пазуху, нашли. Видят – Марфа Трофимовна Пигачова, деревни Волокуши… А им, конечно, известно, что он тоже Пигачов, той деревни, – значит, на мать наскочил, грабил-издевался, такое ужасное совпадение! А она по дороге все жалилась про горя свои… Ну, стали объяснять им про сирот: мучку вот им везла, а сын… вон он где оказался!.. у матери, у родных детей отымать стал, хуже зверя последнего… Ну, тут уж и нашвыряли им всяких слов!.. Прямо голову народ поднял, не узнать! Ну, в такой бы час… да если бы с того пункта по всему народу пошло-о – никакая бы сила не удержала!.. И те-то сразу как обмокли! Такое дело, явственное… Ни-чего не сделали! Главный и говорит – может муку забирать! Приняли ее с муки, мешки в вагон подали, из публики. А старуха про муку уж не чует, бьется головой на камнях, уж не в себе. А поезду время отходить. Да уж и не до досмотра тут им… Главный ей и говорит: «Желаете, мамаша, сына похоронить?.. Мы вас сами отправим?..»

Стали ей толковать, в разум ей вложить чтобы… А она так вот в кулаки руки зажала, к груди затиснула – ка-ак опять затрясется!.. «Про…клятый!..»

Так и шарахнулись! И тут ему не дает прощения!!

Тут народ сажаться уже стал. Ее опять допрашивают: «Поедешь, мать?» – а она чуть стонет: «О… ой… домой…» Силы-то уж не стало, истомилась. И лицо все себе о камни исколотила. Ну, велел тот карманы осмотреть у мертвого. Денег много нашли, часики золотые сняли с руки, портсигар хороший… Главный и подает старухе: «Возьмите, от вашего сына!»

Она все будто без понятия, сидит на земле, задумалась… Он ей опять, и публика стала ей внушать: бери, мать, на сирот! Она тут поняла маленько… руками на того, на латыша, как когтями!.. Да как ему плюнет на руку!..

«Про…клятые!..»

И упала на панель, забилась… Тот сейчас – в вагон! Подхватили, в вагон на мешки поклали…

Пошел поезд. Остался тот лежать, – из вагонов народ глядел, – и те над ним стоят, коршунье… А старуха и не чует уж ничего. Стало ее трясти, рыдает-бьется: «У-у-у… у-у-у…» Два перегона она так терзалась…

Сколько мытарств приняла, а напоследок – вот! А которые, конечно, рады, что переполох такой случился и досмотру настоящего не было, – опять муку назад потаскали. Через ее спаслись маленько.

Стали к большой станции подходить: что не слыхать старуху?! Глядят – голова у ней мотается! Знающие говорят – отошла старуха! Как так?! Отошла, преставилась. Подняли ей голову, а у ней изо рту жилочка уж алая, кровяная… За руки брали – не дышит живчик. Подошли к станции, а там бегут солдаты, трое… кричат: «Которая тут старуха, у ней сын застрелился?.. По телефону дано знать… мешок муки ей и проводить на родину с человеком, при бумаге!..»

«Здесь, – говорят, – эта самая старуха… только примите ее, пожалуйста, приказала долго жить!.. И муку ее забирайте, можете блины печь!..»

Схватили мешки – раз, им под ноги! И старуху легонько выложили, – вся в муке!

«Ну только… – тут уж весь народ вступился, – у ней внучки-сироты голодают, имейте это в виду!..»

«Ладно, – говорят, – в протокол запишем, дело разберем».

Записали в протокол, что собственной смертью померла. Были, которые настаивали, – запишите, что от горя померла, муку у ней рвали… сами свидетели!..

«Ну, вы нас не учите! – говорят. – В свидетели хотите?.. Слазьте!..»

Насилу от них отбились.

«Муку дошлем», – говорят.

Пошел поезд. А уж там – дослали, нет ли – неизвестно.

Июнь 1924 г.

Ланды

Город-призрак

Город чудный, город древний…

Ф. Глинка

Город-призрак. Он явился моей душе; нетленный, предстал на небе. Ибо земля – чужая.

Я лежал на песке, в лесной тиши залива. Смотрел на небо. Смотрел, щурясь, как сияют на солнце кусты золотого терна и золотого дрока. Белое, синь да золото. Хмурые сосны в небе. Прилив был в силе. Плавная его зыбь плескала. Под шепчущий плеск дремалось.

Облака наплывали с океана, невидного за лесом; их рыхлые снеговые груды громоздились за соснами, валились на их вершины, пучились и клубились пышно. Быстро менялось в небе. Вот – выдвинулась гора, склонилась. За нею – город: холмы и башни. А вот купола за куполами, один над другим, рядами, как на гравюрах старых «Святого Града» – храмы над храмами в серых стенах из камня. Стаяло – и опять всклубилось. И вот выпучился над всеми купол, поширился, – и я уловил на мгновенье: великая шапка витязя, шлем и шишак на нем. Блеснуло в глазах, по памяти: вот он, наш Храм московский! Христа Спасителя. Держался одно мгновенье – и вытянулся язык по небу.

Я вспомнил широкие дорожки сквера, кусты сирени и барбариса, изгороди подстриженной калины, редеющие клумбы цветов осенних, церковных, «крестных» – бархатцы, георгины, астры, – все широко, разгонисто, и все – до старых, широких яблонь, до каменной ограды завитками – приземисто и плоско: все придавило Храмом. В золотом шлеме исполина, видный на всю Москву, совсюду блистающий сияньем, за многие версты видный, со всех концов, он давит своею массой. Бродишь, бродишь вокруг него, с трудом поднимая ноги, – такая тяга! Глядишь на стены, на купол, закрывший небо, и в голове мутится – такая сила!

Вечер, сухой и ясный. Нелюдимые сторожа, в серо-суконных блузах с медными бляхами, поливают неторопливо клумбы. Так тихо, что шорох дальней поливки слышен. Свеже пахнет водою, пылью, осенней сушью. За кустами щебечут гимназистки, но их голоски чуть слышны: все глушит Храмом. В воздухе до того прозрачно, что все Замоскворечье видно: над золотисто-зелеными садами сияют колокольни, кресты, купола, окошки. Видны даже у крестиков цепочки, веревки на каланче, черные шарики сигналов. Там еще шумы жизни, а здесь – благодатно-тихо. Чутко-тихо. У великого Храма всегда тихо.

Мосты хорошо отсюда видны: Каменный, Чугунный. Направо – даль, осенние Воробьевы горы, в позолоте, к реке – позеленее. Палочками бегут фонарики, и в них по солнцу. От моста накатывает гулом, слышно даже отдельное копыто.

Внизу – река, малая, простая, Москва-река. Спят на ней плоскодонки рыболовов, блестит зеркально золотой шлем Храма. Утки плывут к Замоскворечью, к древним хоромам Скуратова Малюты[202]202
  Хоромы Скуратова Малюты (наст. имя и фам. Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский; прозвище Малюта означает малорослый человек; ?—1573) – думный дворянин, приближенный царя Иоанна IV Грозного. Его хоромы, по преданию, находились возле церкви на Берсеневской набережной.


[Закрыть]. Вьются за ними серебристые дорожки.

В Храме всенощная идет. Колокола переговариваются печальным звоном, один за другим, редко… и вдруг, все вместе, ударят разбито, скорбно. И опять —мерные удары.

Это Животворящий Крест выносят.

Звон великого Храма чудный: много в нем серебра и медь его по-особому певуча – глухая, мягкая, будто земля взывает. Из мягкого камня Храм, песчаный, светлый. Стены его – все наше: память о собиравшейся ратными силами России. Александр Невский, Дмитрий Донской, Владимир, Ольга… Какая даль! Высечено веками в камне. Бродят перед стенами кучки людей заезжих, смотрят, читают вязь. Долго, устало ходят. Трудно ходить у Храма: тяжелая его масса давит.

А вон и хранитель славы, святынь российских, хранитель былых страданий, зерцало наше – башенностенный Кремль над тихой Москвой-рекой! И сам тихий. Вызолоченные орлы его на башнях блистают в вечернем солнце, раскинув крылья. Орлы не хищные, широкие и пушистые, – орлы России. Соборы, башни, Иван Великий, золотисто-серебрёные верха, кокошнички, пузыри, оконца, башенки, теремочки, стрелки, городочки, кресты, кресты… шпиль золотой, дворцовый, кардинальская шапка на Сенате[203]203
  Сена́т – высший государственный орган Российской империи, ведал деятельностью правительственных учреждений и являлся последней судебной инстанцией.


[Закрыть], зубцы, зубцы… Сколько там света, блеска, зайчиков, искр, игры! Сколько там спит святого, крепкого и бессмертного, кровного нашего, родного, под сводами соборов полутемных, тесных, хоть и неладно, да крепко сбитых из тесаного камня! Там святители почивают, водители народа смутного, степного, лесового. Сколько там целости духовной, любви и жертвы! Петр и Алексей[204]204
  Петр и Алексей. – Имеются в виду митрополиты московские, способствовавшие укреплению и возвышению Московского княжества в период его становления на протяжении XIV в. Оба митрополита по происхождению были русские в отличие от большинства митрополитов, греков по происхождению, присылаемых на Русь из Византии.


[Закрыть], Русь от татар хранившие, Филипп, Царя за неправду обличавший[205]205
  …Филипп, Царя за неправду обличавший… – Имеется в виду митрополит Филипп, обличавший царя Ивана Грозного (см. коммент. к с. 216).


[Закрыть], Гермоген[206]206
  Гермоге́н (ок. 1530—1612) – русский патриарх с 1606 г. В период Смутного времени был сторонником царя Василия Шуйского, после свержения которого всеми силами способствовал устранению смуты в России. Направлял войска на борьбу с Лжедмитрием II, пытаясь спасти страну от порабощения поляками. Благословил народное ополчение князя Дмитрия Пожарского, за что был заключен в темницу польскими интервентами, где и умер от голода. Канонизирован Русской православной церквью. Дни памяти – 2 марта (17 февраля) и 25 (12) мая.


[Закрыть], из уз призывавший к доблести и чести, умученный… Даль святая и светлая – из тьмы времен, из лыка, из поскони[207]207
  Поско́нь – домотканый холст из конопляного волокна. Из него шилась крестьянская одежда.


[Закрыть], из скудости – скромно глядит доселе. Святая крепость сложила какое Царство! Степными силами собрала, вязала лыком, жилами сплетала, слезами спаяла, кровью. Там лампады мерцают кротко после пламени бурных лет. В свете вечернем, тихом стелется голубой ладан – после дымов-пожаров. И Спас Темный[208]208
  Спас Темный. – Имеется в виду икона Нерукотворного Спаса, изображающая лик Иисуса Христа на четырехугольном полотне (убру́се).


[Закрыть] неусыпным взирает Оком. Что провидит России в далях?..

Крест выносят, в цветах. Пение через стены слышно. Перезвоны текут печально, мерно, – и вот бьются колокола надрывом.

«Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…»

Сумерки гуще. Замоскворечье гаснет, сады темнеют. Но крестики колоколен четко видны на небе.

И Кремль гаснет. Великий Иван-Звонарь еще блистает смутно.

И здесь темнеет; но светлые стены Храма будут белеть и ночью. И золотая шапка будет светить мерцаньем.

И Царь темнеет[209]209
  Царь темнеет. – Упоминается памятник Александру III (скульптор А. М. Опекушин, архитектор А. Н. Померанцев) напротив храма Христа Спасителя. Уничтожен в 1918 г.


[Закрыть]. Он грузно сидит на троне, глядит за Москву-реку. У ног его спят орлы. Не спят – сторожко глядят, поднявши для взлета крылья.

Тяжелый, широкий памятник. И Царь тяжелый. Последний из Собирателей, Царь Мира и Державы. Царь мужицкий. С крепкими кулаками, в сапогах мужицких, мужик лицом. Порфира[210]210
  Порфи́ра – длинная пурпурная мантия.


[Закрыть] его громадна; трудна, тяжела держава[211]211
  Держа́ва – здесь: шар с крестом наверху, символ царской власти.


[Закрыть]. Но руки крепки: держал – не гнулся. Место ему – по нем: у Храма побед и мира, у русской силы. Сидит и глядит за реку, за Москву-реку, на прошлую даль степную, откуда валили орды. Россия собрана, крепко сбита. Можно сидеть, глядеть. Мудрые дали учат: тише едешь – дальше будешь. И он – сидит. Орлы сторожат концы: крылья для взлета подняты.

Облаков с океана меньше – ни куполов, ни башен. Голубое над лесом небо. Пора домой.

И я уношу с собою призрак чу́дного города. Я повторяю имя, негромкое и простое, мягкое – Москва.

Покойная простота и сила. Белый камень и золото.

 
Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-Богатыря?
Кто сорвет златую шапку
У Ивана-Звонаря?..
 

Нетленное взять нельзя. Держит Господь в Деснице времена и сроки, – и Ярое Око Его сожжет закрывшую Его тьму.

Верю.

Душа Родины

Я не собираюсь учить любви к Родине: многие знают это лучше меня, доказывали на деле и носят доказательства в себе. Я хочу выбить из души искры, острей ощутить утраченное, без чего жить нельзя. Если бы все мы любили так, как те, кто отдал себя за Родину! За что отдал?! А мы за что влачимся вдали от Той, которая носила полное тайны имя – Россия?! Я хочу попытаться сказать – за что… подумать о том, как найти Родину и сделать ее своей и светлой.

В путях исканий мы должны видеть верный маяк, минуя обманчивые огни, что мигают и там, и там…

Что это значит – найти Родину? Прежде всего, душу ее почувствовать. Иначе – и в ней самой не найти ее. Надо ее познать, живую! Не землю только, не символ, не флаг, не строй. Чуют ее пророки – ее поэты; по ней томятся, за нее отдают себя. Отдают себя за ее Лик, за душу; ими вяжет она с собою.

Люблю, а за что – не знаю, не определить словом. Тайна – влекущая за собой душа Родины: живое, вечное, – и ее только. Поэты называют ее Женой, Невестой; народ – матерью, и все – Родиной. Что же родное в ней? Все, что заставляет трепетать сердце, что переплеснулось в душу, как через один взгляд неожиданный вдруг перельется из родных глаз бездонное, неназываемое… без чего – нельзя. Ей шепчут в ночи признания. Ее в снах видят. Она смотрится в душу родным небом, солнцем и непогодами. Она говорит нам родною речью – душою слов, своими далями и путями… Вяжет с собой могилами… Вливается в сердце образами Великих, раскидывается в летописях и храмах, в куполах, в колоколах… Чуется вся в свершенном, зовет-увлекает далями. В путеводных огнях-маяках видится нам ее Дух-водитель – Бог ее!

Россия имела свои маяки, и уделено ей было непобедимой волей, я скажу – Божьей Волей, что и всем народам, исполнить пути свои.

Народ не знает, что такое его Россия, какие пути ее. Чувство Родины для него узко, мелко: свое у каждого. Но из этих мельчайших нитей скручена великая пуповина: она вяжет народ в одно. И непонятными нам путями творит народ свою великую эпопею, – многоглазый слепой Гомер[212]212
  Гоме́р – древнегреческий поэт, жил приблизительно VIII в. до н. э., основатель старейшего литературного жанра – эпоса, в котором им были написаны поэмы «Илиада» и «Одиссея».


[Закрыть]. Постигают Родину просвещенные, и глубже – одаренные творчеством. Эти умеют чуять, эти в душу вбивают Родину и выступают от ее имени полноправно: они ее выразители. Они подлинно ее дети, ее певцы, кормчие и советчики, защита и оправдание – выражение ее Лика. В них ее чувства, цели. На всех путях ее мы знаем таких Великих, через них крепче вяжемся. Они сказали о ней, ласковой и широкой, отыскивающей Правду. Какую Правду? Давнюю, что залегла в сердце Христовым Словом, принесенным на берега Днепра неистовому и светлому народу. Ту Правду русский народ называет Божьей, и слова поэта: «…Всю тебя, земля родная, В рабском виде царь небесный Исходил, благословляя» – крепкое чаянье души России. Вот тот маяк, по которому – пусть сбиваясь – направила свой путь Россия. От пушкинского «Пророка» – «…И Бога глас ко мне воззвал: „Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Moeй, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей“», – от гоголевских провидений судеб России, от некрасовского «Власа», богоборцев, провальников и голубиных душ Достоевского – до его каторжан из Мертвого дома, до исканий Правды Толстым, до мягких образов русских у Короленки, до баб немых у костра, вешней холодной ночью, в рассказе Чехова, и дальше, в литературе нашей, все – сильное и глубокое – пронизано лаской, светом, стоит на Христе – на Боге и от Бога. Вот они, цветы наши, набирающие жизнь-силу от корней Родины, так слагалась душа России. Теперь цвет этот побит морозом.

В великом сонме Святых России, кого своими назвал народ, вы признаете его дух и плоть: Сергия Радонежского, Тихона Задонского, Нила Сорского, Митрофания Воронежского, Серафима Саровского, всерусскими ставших с урочищ и уездов, и многих-многих, души высокой, народных подлинно. Вы встретите обвеянного народной лаской нашего Миколу-Милосливого, данного русской литературе творчески Куприным, и Богородицу-Печальницу, и милосердного Ее Сына-Спаса, и даже ветхозаветного Илью-Громовика своего, мужика строгого, хозяина, и по-мужичьи справедливого, – его величавый образ создал чутко и жутко Бунин. Они, Святые, открывают тайник народного Идеала, русского Идеала, народной Правды, – до поражающего явления русских старцев, хранителей духовности народной, тех таинственных глубиной колодцев, к которым пытливо и углубленно подходили два великана, Толстой и Достоевский, и в них гляделись. И лишь один Горький, отщепенец светлого духа России, остался и слеп и глух к певучим родникам Родины. Это искание Правды, желание строить жизнь с Богом и «по-божьи», взыскание Града Небесного, Китеж-Града, тоска, что все еще нет его, что не кажет его и видимая Церковь, толкает народ на сотни путей сектантства. «По-божьи» – заветное слово русского народа. Вот с этим-то «по-божьи» творчество наше так и войдет – и уже входит! – в сокровищницу мира, и этой печати Божьей не отнять от нас, не сорвать, как бы кто ни дерзал на это! Может быть, за печать-то эту и получаем мы, русские, удивление разумных европейцев, кличку «странных», что идут туда – не знаю куда, ищут того – не знаю чего. Да, ищем. И найдем, быть может!

Вот что такое – Светлая сторона души России! Вот чем она нас вяжет! Града Небесного взыскует, тянется к книге Голубиной. Ищет золотые ключи, что отомкнут неведомые двери в неведомое Царство, – ключи, о которых и до сего дня грезят, которых пока не найдено. Это знали иные нетерпеливцы, и одни – сослепу, другие – из темных чувств сунули в руки искателя отмычку. Но не открылось. Тогда сунули топор в руки – и проломил народ свои двери…

Вина за это лежит и на русской интеллигенции. Не на всей: не на выразителях подлинно русского духа, светлой стороны духа этого, не на создателях русской славы, а на отщепенцах духа, послуживших потемкам духа, на вождях неправды, на серой интеллигентской туче…

Об этом, важном и страшном, явлении русской жизни я скажу в свое время, как и о путях неправды, по которым вели властители. Дух Живой уходил из жизни, как уходит теперь повсюду. Дух Живой уходил от Церкви, она ослабела: правила оболочку, а не душу. Порабощенная властью, Церковь не оплодотворяла душу. А она, молодая, ждавшая Жениха своего, вся в порывах на высоту и в дали, искала, разметавшись, ждала… И, не дождавшись Града, метнулась к аду… И ринулась!..