Текст книги "Колиивщина"

XIII

Федор никак не мог дождаться вечера. Ему казалось, что солнце опускается невероятно медленно, оно как будто зацепилось за тополь, повисло между ветвями. Сегодня должно решиться все. Три дня тому назад Галя сказала: можно засылать сватов. Мать все знает и обещала уговорить отца.

«А если мельник не согласится?» – со страхом подумал Федор. – Да что там? Согласится. Разве он не знает Федора? Разве есть в селе парубок сильнее его, к работе привычнее? А дальше еще не то будет. Он всем покажет, как нужно хозяйничать, горы своротит. Где же это так долго замешкались дядько Юхим Петренко и дед Тихон? Может, побежать к ним? Вот они идут!»

Дед Тихон постучал палкой в окно.

– Федор, ты готов?

– Сейчас, поясом обвяжусь.

Петренко и дед Тихон зашли в хату.

– Может, по чарке бы выпили перед дорогой? – одергивая на Федоре свитку, предложила мать.

Дед Тихон взглянул на Петренко.

– А что, можно, матери его ковинка, для храбрости потянем по одной. В случае если там не выдадут невесту.

– Не приведи Господь, – охнула мать. – Стыда тогда не оберешься.

Петренко толкнул деда Тихона в бок.

– То я, матери его ковинка, в шутку сказал, – поперхнулся чаркой дед Тихон. – Высватаем ту кралю, это уж беспременно.

Они пошли со двора. Возле мостика с острогами в руках и прутьями на шеях с нанизанными на них небольшими рыбками толпилась куча мальчуганов. Заметив сватов, они побросали остроги, зашептались между собой. Самый меньший между ними, пузан в непомерно больших сапогах, подняв любопытные глаза и шмыгнув носом, громко сказал:

– Глядите, дед Тихон свататься идет.

Дед Тихон погладил мальчика по голове, усмехнулся.

– Я, сынку, матери его ковинка, отсватался уже. Вот тебя, шалопута, женить следовало бы, а то некому пузыри под носом вытереть! И откуда эта детвора все знает?

Не широкой дорогой спустились к пруду. Проходя мимо трех осокорей, Федор невольно замедлил шаг – тут чуть не каждый вечер простаивали они с Галей.

– Ты не бойся, – сказал ему во дворе дед Тихон. – Все будет ладно. Пошел прочь, чего тявкаешь? – махнул он палкой на небольшого лохматого пса, что приседая на передние лапы, с лаем прыгал перед ними. – Хозяин, матери твоей ковынка, злее и тот молчит.

Сваты прошли в хату. Федор остался ждать результата во дворе. Через непримкнутую в сени дверь ему было слышно, как сваты вошли в светлицу, как, откашлявшись, неторопливо начал дед Тихон.

– Дозвольте вам, паны хозяева, поклониться и добрым словом прислужиться. Не погнушайтесь матери его… Значит, тэе… выслушать нас, а затем выслушаем вас.

Дальше дед Тихон медленно повел речь про добрых ловцов-молодцев, молодого князя и куницу – красную девицу.

Федору казалось, что дедовой речи не будет конца. Он вытащил цветастый платок – подарок Гале, вытер со лба пот. Хотел стать еще ближе к сеням, но дорогой от села кто-то ехал к мельнице. Тогда Федор отошел вглубь двора, оперся о перелаз. За садом, сухо поскрипывая, медленно-медленно вертелись колеса водяной мельницы и шумела вода в лотках. Федор сорвал с куста калины листок, протянувшей свои ветви через забор, несколько ягод и одну за другой побросал в рот. Долго сосал, не выплевывая косточек.

– Федор, – послышался от двери голос Петренко, – заходи. – И, понизив голос, Петренко закончил: – Обменяли святой хлеб.

Забыв обо все на свете, Федор бросился в хату. На скамье о чем-то разговаривали перевязанный рушником дед Тихон и мельник. Мельничиха собирала на стол. Около печи стояла Галя. Смущенно улыбаясь, она подошла и завязала ему на руку красивый вытканный шелком платок.

XIV

Через неделю Петренко пошел узнать как идет подготовка племянника Федора к свадьбе.

Петренко вошел в хату. Навстречу ему поднялась вся в слезах Федорова мать.

– Где ж молодой хозяин? – снимая с плеча вожжи и беря их под руку, спросил Петренко.

– Нет его, к городовому побежал. Галю во двор старосты Ржевутского в Богуслав забрали… – Женщина снова заплакала. – Свадьбу через две недели должны были сыграть.

– Я знаю, – ответил Петренко. – Пришел узнать, как идет к ней подготовка.

– Юхим, скажи, может, оно и ничего, управляющий говорил, что ее взяли до панского двору, на недолго, еще обещали заплатить ей. Может, это милость ей большая. Рукодельница она редкая.

– Конечно, ничего. Не убивайтесь, вернется Галя, – сказал Петренко. Но сам почувствовал, как от этого известия в душе словно холодом повеяло. Кто-кто, а он знал, что такое панские милости.

XV

Значительное проявление народного гнева выразилось в восстании 1768-ом году под названием «Колиивщина». Поводом было появление русских войск на Правобережной Украине. В народе решили, что солдаты пришли защищать православных от насильственного насаждения католицизма и униатства. Центром подготовки восстания стал Матронинский монастырь.

В Матронинский монастырь приводили униатских священников присягать «на благочестие», что в глазах униатов и католиков было бунтом. Игуменом монастыря был Мелхиседек Значок – Яворский. Мелхиседек вел явную борьбу с униатами: отводил от них украинское народонаселение, распространял православие, утверждал строительство православных церквей и наводил порядок между православным духовенством. Его имя хорошо было известно как в Москве, так и в Варшаве.

Мелхиседек (до пострига звали Михайло) – сын лубенского полковника есаула Карпа Значка родился на Левобережной Украине, в Лубнах, в 1720-ом году. Учился в Киево-Могилянской академии, самом авторитетном учебном заведении. Он получил почти энциклопедическое образование: помимо теологических наук учил математику и медицину, знал несколько языков – российский, немецкий, польский, латинский и греческий. В свои двадцать два года, с прекрасным образованием, он по собственному желанию был распределен в заграничный православный Матронинский монастырь. Заграничный в связи с тем, что Правобережная Украина входила в состав Речи Посполитой (так называемая польская Украина). Согласно статьи 9-го Договора о вечном мире между Россией и Польшею (1686-го года) церкви и монастыри на территории Правобережной Украины входили в состав Русской православной церкви.

Обычно образованные ученики Киевской академии не очень желали распределяться священниками в «заграничные» монастыри. Это было своего рода наказанием. На Правобережной Украине обители были очень убогими и небезопасными, их теснили представители католицизма и унии. Решение Мелхиседека добровольно служить в Матронинском Троицком монастыре было очень странным и свидетельствовало о его мужестве и преданности православной вере.

Матронинский монастырь располагался на Чигиринщине и был одним из старейших на Украине. Он существовал еще с периода княжеской Украины, а после разрушения его татарами был восстановлен в 1620-ом году в соответствии с универсалом гетмана Петра Сагайдачного. Это было пустынное место, сама обитель была размещена среди густого леса. Ничто мирское не отвлекало чернецов от молитвы.

После семи лет усталого труда, в 1745-ом году, Мелхиседек Значок, уже как отец Мелхиседек Яворский, был избран и утвержден игуменом. Он сразу начал деятельность: боролся с деморализацией духовенства, всеми силами улучшал имидж «заграничных» парафиев и взгляд на важность их существования и дальнейшего развития.

В 1761-ом году епископ Геврасий Линцевский назначил игумена Мелхиседека Значка-Яворского главой всех православных монастырей и парафиев на Правобережной Украине. С этого времени Значок-Яворский развернул настоящую борьбу за православие.

Он старательно фиксировал факты религиозных репрессий польских властей и бомбардировал этими документами представителей как религиозной, так и гражданской власти.

Это был один из известных церковных деятелей в Украине, который последовательно и целенаправленно боролся за религиозные и национальные права украинского народа. Он очень быстро получил неслыханную популярность среди украинских крестьян, в 1765-ом году униатский декан Корсуня жаловался на него, так как много парафиев униатской церкви начали ходить просить прощение у Бога в Матронинский монастырь. Благодаря деятельности Мелхиседека численность православных людей выросла в несколько раз, а православных церквей было около 30, а стало больше, чем пять сотен. Такой энергичный православный деятель был костью в горле для польских властей. Мелхиседек добился аудиенции Екатерины II и просил у нее поддержки в защите православия. Царица Екатерина поручила московскому представителю в Варшаве решить это дело и, таким образом, сам Мелхиседек лично передал через представителя королю польскому большое досье, где были зафиксированы факты всякой неправды, какую чинили поляки православным священникам. Король был вынужден издать ряд документов, которые подтверждали права и льготы православных парафиев. И хотя запрещение гонения православного населения Польского королевства носило только декларативный характер, однако, это было большим достижением Мелхиседека.

Тем не менее, хотя это и формальные достижения, они не сошли Мелхиседеку с рук – украинский митрополит П. Володкович в мае 1766-го года начал судебную тяжбу с Мелхиседеком и другими игуменами украинских монастырей. Но Мелхиседек не приостанавливал своей деятельности ни на минуту, и продолжал вести борьбу за православие исключительно мирными методами. Он рассылал копии королевских привилегий парафиям, составлял акты о нарушениях прав и свобод православного населения и призывал российскую светскую и церковную власть на защиту православных на Правобережной Украине. Поляки не желали терпеть деятельность Мелхиседека, посылали против него войско. Весной 1766-го года он извещает епископу Геврасию: «Войско польское в несколько тысяч человек к нам на Смелянщину вступило… Священники убежали… Я остаюсь в монастыре, невзирая на все унижения…»

Та как Мелхиседек вел переписку с Петербургом, он стал эмиссаром российского православия и 18-го января 1768-го года направился в Варшаву, получивши от российского правительства что-то наподобие дипломатического паспорта. Пробыв в Варшаве до конца марта, Мелхиседек вернулся назад в Переяславль.

После возвращения из Польши, 3-го марта 1768-го года, Мелхиседек сразу отправляется в Петербург. Прием Мелхиседека в Петербурге свидетельствует о том, что российская корона тайно сочувствовала борьбе украинского народа против католической Польши. Согласно своему видению, Мелхиседек Значок-Яворский на законных основах организовывал крестьян на решающее отсечение униатов, организовывал православных под идеологическим знанием, которое имело религиозную оболочку. Отстаивая православие, крестьяне боролись «не за богословные, небесные дела, а за свои земные интересы: долой панщину, долой шляхетский гнет, за воссоединение с братской Россией».

XVI

Утро было холодное и безветренное. Тяжелые грязновато-сизые тучи неподвижно застыли в небе – казалось, они вмерзли в его ледяную поверхность. Изредка сквозь узкие просветы проглядывало солнце, но оно уже было не в силах разогреть остывшую за ночь землю, и его тепла еле-еле хватало, чтобы растопить иней, который ложился по утрам на пожухлую тырсу. Где-то высоко в небе печально курлыкал запоздалый журавлиный ключ.

По степи ехали всадники. Утомленные дальней дорогой, кони шли мелким шагом, подминая сухую траву. Всадники, покачиваясь в седлах, вели неторопливый разговор, не перебивая друг друга – видно, немало дней провели они вместе и уже успели обо всем переговорить. Хотя у всех у них были при себе сабли и ружья, они все же не походили ни на запорожцев, ни на казаков степной охраны. Всадник крайний слева не участвовал в разговоре. Он сидел в седле боком, в правой руке держал длинную, с ременной кистью на конце нагайку. Время от времени он резко взмахивал рукой, и высокий куст сухой тырсы, перерезанный пополам, падал наземь.

– Чего молчишь, Максим, словно ворожишь? Кажись, ты не колдун? – обратился к нему всадник, ехавший рядом.

Максим повернул голову, удивлено взглянул на соседа большими серыми глазами и, ничего не сказав, снова взмахнул нагайкой. На высокий лоб его набежали морщины, что глубоко залегли под глазами и двумя длинными бороздами прорезали наискось от прямого носа худощавые щеки, делали его немного старше. Из-под мерлушковой шапки выбивалась прядь волос, и такие же русые усы подковой свисали ниже резко очерченного подбородка. От всей Максимовой фигуры веяло уверенностью, и было видно – человек он смелый, характера твердого, даже несколько сурового. Одет он был в простенькую сорочку, заправленную в широкие суконные штаны, заплатанные на левом колене, да в кунтуш из телячьей кожи с большими откидными рукавами. Из-под кунтуша выглядывала подвешенная через плечо лента с запасными пулями и порохом. На широком ременном поясе висел кошелек, украшенный медными пуговицами, и шило. Сабля и ружье были привязаны к седлу, к нему притороченная кирея и туго свернутый бредень.

– Наверное, мы уже не доедем сегодня до редута, – касаясь рукой локтя Максима, промолвил сосед.

– Ну, и надоедливый ты, Роман, – отвел локоть Максим, – сказал – доедем. Вот только через Синюху перескочить, а там всего верст десять останется.

Роман намеревался спросить еще что-то, но, увидев, что Максим не склонен к разговору, махнул рукой и засвистел сквозь зубы веселую песенку. Среди всадников Роман был самый молодой и самый красивый. Густой черный чуб, подстриженный в кружок, плотно покрывал лоб, и лишь узкая белая полоска оставалась между чубом и прямыми ровными бровями. Большие синие глаза смотрели беззаботно и, казалось, немного хитровато, они беспрестанно смеялись, смеялись даже тогда, когда Роман старался быть серьезным. Только тогда они немного прищуривались, но веселые огоньки все равно теплились в них, чтобы спустя мгновение вспыхнуть яркими искрами неудержимого смеха. Когда Роман улыбался, на его чистых выбритых круглых щеках появлялись две ямочки, а большие полные губы расплывались широко, открывая два ряда плотных белых зубов.

Роман поправил на поясе крымскую пороховницу, немного поднялся на стременах и стал всматриваться вдаль – не видно ли реки? Но впереди, сколько видел глаз, была только степь, степь, степь. Никогда еще не касалось этой земли чересло, никогда здесь не свистела коса, срезая под корень буйные травы. Только ветер вольно гулял от края до края, шаловливо ероша высокую тырсу. Да редко-редко коршуном вынесется на степной бугор татарин, натянет поводья, приложит ладонь к островерхой шапке и бросит острый взгляд на степь. Осядет на задних ногах конь, взовьет копытами жирную землю. На миг застынет татарин. Но лишь на миг. А потом отпустит поводья, конь сорвется с места и поскачет по уклону в густые травы. И снова стоит одиноким бугор, а в выдавленной копытами ямке весной поселится жаворонок. Никто не потревожит его покоя, и будет он ранними утрами взлетать из своего гнезда высоко-высоко в безграничную голубизну неба, чтобы вся степь услышала его громкую песню.

– Роман, а Роман! Расскажи что-то из своей жизни, – сказал невысокий толстый всадник по прозвищу Жила.

– Не надоело вам, хлопцы, языки чесать, – отозвался Максим.

– Какая тебя, Максим, сегодня муха укусила, что ты такой злой? Целый день ворчишь, о чем нам разговаривать? – сказал Жила. – Про вечерю сытную – только живот раздразнить. Про заработки наши? Надоело. Целый век, почитай, лишь про них и разговор. А толк какой? Что, нужда от этого уменьшится? Дома жена голову грызла, приеду – опять грызть будет. Вот если бы привез с собой полон кошель золотых… На Сечь заедем? – круто переменил он разговор.

– Там обо мне никто не соскучился.

– Побудем с неделю, варенухи попьем. Братчики угостят. Ты в какой курень ходил, в Уманский?

– В Тимошевский. Да сколько я там ходил! Больше аргатовал. Не тянет меня на Запорожье, и там как везде. Хорошо тому, у кого в мошне звенит. – Максим с минуту молчал, что-то обдумывая, а потом добавил: – Оно, правда, и спешить некуда. Можно заехать. Эх, и тоскливо же на сердце. Напьюсь, как приедем в Сечь. – Он звонко хлопнул по шее Романова коня, и тот от неожиданности сбился с шага. – Не сердись, Роман, уже к Синюхе подъезжаем. Тут места уже более людные начинаются. Нужно бродом проскочить, ногайцы частые засады на броду устраивают.

Максим перекинул ногу через шею коня, взял в руки поводья. Кони пошли быстрее. Спустились в овраг, на какое-то время степь скрылась из глаз.

– Где же речка? – спросил Роман, когда они выехали на бугор.

– А вон, – Максим указал ногайкой, – за камышом не видно. Сейчас увидишь. До нее…

– Тр-рр! Хлопцы, смотрите! – крикнул Жила. – Трое!

Максим свистнул, отпустил поводья. Конь с места взял галопом. Вытянув шею, прижав уши, он стлался в быстром беге. Максим видел, как те трое съехали в воду и стали переезжать реку.

На отлогом берегу Максим остановил коня и, выхватив пистолет, взвел курок. Трое неизвестных уже были на середине речки.

– Не монахи ли это, гляди, как рясы по воде полощутся? – сказал Роман. – Эй, не бегите, мы казаки! – крикнул он, приложив ладони ко рту.

Но монахи еще поспешнее задергали поводья. Только задний испуганно оглянулся и направил коня влево, откуда было ближе к берегу.

– Слушай! – поднявшись в седле, закричал Максим. – Куда же ты? Правее, правее бери!

Но монах не слушал. Он проехал еще несколько саженей, и вдруг его конь потерял под ногами дно, нырнул под воду вместе с всадником. Два больших круга образовалось на этом месте. Не успели они разойтись и на десяток саженей, как в центре их забурлила вода. Фыркая и тревожно храпя, конь вынырнул без всадника. Монах выплыл почти рядом и протянул, было, руку, но конь, минуя его, быстро плыл к берегу.

– Спасите! – раздался над рекой отчаянный крик и отдался в камышах приглушенным «ите-е!» – «Потонет, – мелькнуло в голове Максима. – Долго не продержится, одежда потянет на дно».

– Выдержим, Орлик? – подвел к воде коня.

Орлик, вздрагивая кожей на холке, переступал с ноги на ногу.

– Эй, держись! – небольшим острым ножом Максим черкнул по одной, потом по другой подпруге, оперся о конскую шею и сбросил седло вместе с тороками на землю. – Держись!

Через минуту он плыл к утопающему… Перебирая ушами, Орлик рассекал крепкой грудью охлажденные осенними ветрами волны. Уже несколько раз вода смыкалась над головой монаха, один раз он пробыл под водой так долго, что поднявшаяся над ним волна успела дойти до берега.

«Не выплывет», – подумал Максим, со страхом глядя на круги, которые, покачиваясь на волнах, разбегались по речке. Но в этот самый момент из воды вновь вынырнула мокрая голова. Словно понимая, что нужно делать, Орлик двумя сильными рывками подплыл к утопающему. Максим схватил монаха за плечо, и тот ощутил опору, отчаянно барахтаясь, уцепился за Максимову руку.

– Что же ты… – начал Максим, но, почувствовав, как конь выскользнул из-под него, не договорил. Он попытался освободить свою левую руку, но монах цепкими, как клешни, пальцами, ухватился тогда и за сорочку.

– Пусти… так ведь тогда оба потонем… За плечи берись… – глотнув воды, прохрипел Максим.

Жгучая боль сожаления заполнила Максимово сердце. «Неужели конец, и так по-дурному? Нет, плыть, удержаться на воде».

Жажда жизни охватила его. Максим бешено работал правой рукой и обеими ногами, но чувствовал, что почти не продвигается вперед, только все глубже погружается в воду. Он еще раз рванул левую руку, и в этот самый миг почти рядом с собой увидел конскую голову. Это был Орлик.

Когда Максим выпустил гриву, конь отплыл недалеко и, сделав небольшой круг, снова подплыл к хозяину. Максим крепко обхватил правой рукой шею коня, а левой подтянул ближе монаха.

Конь выволок их на песчаный берег, где стояли оба монаха. Один из них держал наготове волчьи шубы. Максим рукой отстранил монаха, который хотел набросить на него шубу, и, подняв за ворот спасенного, поставил на ноги.

– Бегом, скорее бегом, а вы огонь разложите.

Он силой заставил монаха бежать рядом с собой. Тот тяжко дышал, путался в мокрой одежде, несколько раз падал, но Максим поднимал его.

– Ради Бога, пусти… не могу, зачем мучишь меня? – заговорил монах.

– Беги, отче, если жить хочешь. Еще немного, вон уже огонь развели.

Возле Синюхи пылал большой костер. Весело потрескивал сухой камыш, огонь вылизывал причудливыми языками, похожими на гадючьи жала, песчаную косу. Сизый дым стелился низко над водой и казалось, будто сама река дымилась. Возле костра Максим разделся, насухо вытерся шершавой колючей кирзой, отчего тело раскраснелось. Потом переоделся в приготовленную Жилой одежду, выпил две кружки горилки и подвинулся ближе к огню, где уже зябко щелкал зубами закутанный по самые уши в волчью доху монах. К Максиму подошел высокий монах в дорогой бархатной рясе, подпоясанной широким поясом.

– Дай благословлю, сыну, святое дело сделал ты, – заговорил он низким голосом. – Мы помолимся за тебя, и Господь примет наши молитвы. На Сечи скажу твоему куренному, чтобы награду тебе дал.

Максим покачал головой.

– Не надо мне ничего. За души людские денег не берут. Да и не из Сечи мы.

– Из зимовника?

– И не из зимовника.

– Разве вы не казаки?

– Званье казачье, а жизнь собачья, – выцеживая в кружку остатки горилки, проговорил Жила. Мы аргатали. Как бы сказать, наемники-поденщики.

Под накинутой поверх рясы мантией у монаха виднелись пистолеты и кинжал, а у другого монаха, кроме сабель и пистолетов, к седлам было привязано по новому русскому карабину. Максим, на минуту задержав взгляд на карабинах – оружии это он видел впервые – поднялся.

– Будем трогать, путь предстоит еще немалый.

Высокий монах ехал рядом с Максимом. Некоторое время оба молчали. Наверное, затем, чтобы завязать разговор, монах потянулся из седла.

– Хороший конь. Это он сегодня вас обоих спас?

Максим провел по гриве, легонько почесал Орлика возле уха.

– Этому коню цены нет. Он – все мое богатство, все состояние. И сват, и побратим верный, как поют в песне, – Максим замолк, стал неторопливо набивать трубку, затем раскурил ее, выпустил большой клубок дыма. – А вы, батюшка, из Матронинской обители?

Максим еще раз пристально посмотрел на монаха. Небольшие проницательные глаза, казалось, глядели на всех несколько презрительно, черные, как вороново крыло, волосы свободно спадали из-под клобука, густые усы, такая же густая борода наполовину закрывали полное лицо. Да, это был игумен Матронинского монастыря, правитель православных монастырей и церквей на Правобережной Украине Мелхиседек.

– Ты откуда же будешь, что знаешь меня? – в свою очередь спросил Мелхиседек.

– Из Медведовки.

– Это возле нашего монастыря. Как звать тебя?

– Максимом. Максим Зализняк. Гончар.

– Зализняк? Не слышал о таком, хотя медведовцев знаю немало. У вас, почитай, полсела гончаров. Отец твой в местечке живет?

– Нет, мне еще восьми лет не исполнилось, как он помер. От побоев, говорят. Мать и сейчас в селе проживает, сестренкина девчушка при ней. Сестру паны в ясыр продали.

Малхиседек, дернув повод, спросил:

– Чего же ты далеко на заработки заехал?

– Понесло, как говорят, за двадцать верст кисель хлебать, – усмехнулся Максим. – И продолжал уже без усмешки. – Спроси, отче, куда я не ездил. Одни гутарят – там лучше, другие – вон там… Лучше там, где нас нет. Однако дома едва ли не хуже всего. Там, где мы были, хоть немного свободнее: когда захотел, тогда и ушел от хозяина. А дома нанялся к пану, к примеру, на пять лет, так все пять лет, как один день, отбудь. Да еще того и гляди из вольного казака крепостным станешь… Что же, отче, нового в нашей стороне? Давно я не был в своем селе.

Мелхиседек сжал полные губы, покачал головой.

– В том-то и беда наша, что очень плохо, – сказал он хмуро. – Униаты бесчинствуют. Попов православных выгоняют, палками бьют их, бороды в клочья рвут, закрывают церкви святые.

– И много их?

– С войском идут на Подольскую Украину, не признают привилегий, которые когда-то дали православным церквам короли польские. Монастырь наш хотели разорить. Не знаем, откуда и помощи ждать. Тщетна вся надежда людская. В Писании сказано: «Не надейся на князя, на сынов рода человеческого – в них нет спасений. На Бога положись».

– А своего ума держись, – бросил сердито Зализняк и громко крикнул: – Хлопцы, вон фигура виднеется! – дернул за поводья.

Конь пошел размашистой рысью.

Вскоре уже хорошо можно было разглядеть не только фигуру, но и двух дозорных возле нее. Через всю степь протянулась цепь таких фигур. Днем и ночью караулят возле них дозорные – одни внизу с лошадьми, другие – на верхушке дерева – осматривают степь. Заметит казак с дерева орду, подаст знак товарищу. Высечет тот огонь, поднесет пук соломы к просмоленной веревке. Все двадцать бочек со смолой вспыхнут сразу, от нижней до верхней. Дозорные с другой фигуры увидят тот огонь, подожгут свою, затем вспыхнет третья, четвертая… И пускай быстрее ветра скачут татарские кони, однако им не обогнать ни огня, ни убежать им от запорожцев, которые уже мчат из Сечи наперерез.

Максим помахал дозорным шапкой и повернул коня вправо, где в продолговатой долине, окруженной невысоким валом с частоколом, окутанный вечернею мглой виднелся редут. Зализняк подъехал к воротам и постучал нагайкой.

На минуту воцарилось молчание. Есаул высунул по плечи голову, обвел долгим взглядом оборванных, на плохих конях аргаталов. Он помолчал, словно обдумывая, что делать, для чего-то чмокнул губами и махнул рукою одному казаку.

– Открывай.