Текст книги "Колиивщина"

XI

Студораки, Роман и Таня проводили время за игрой в карты.

– Снова у тебя лишние карты остались, – хитро прищурил глаза дед Студораки. – Не везет тебе, Роман, в карты.

– Кому в карты не везет… – улыбнулась Таня.

Роман кинул быстрый взгляд на девушку, густо покраснев, стал собирать карты. Ему действительно не везло сегодня. И не только сегодня. Вчера, когда приходилось играть с дедом Студораки и Таней, Роман чаще всего оставался в дураках. Эту девушку прямо невозможно было обыграть: она словно знала, с какими картами остался Роман, и часто, наверное, нарочно доигрывала с ним один на один. И, конечно, обыгрывала его. Роман злился, давал себе слово впредь внимательно следить за картами, но снова сдавать приходилось ему. На этот раз он, быть может, и выиграл бы, но не хотелось оставлять в дураках деда, хотелось непременно выиграть у Тани.

– Еще раз сыграем? – предложил Роман.

– Надоело уже, да мне и идти пора, – пряча в карман карты, поднялся Студораки.

Таня накинула на плечи платок и пошла к двери вслед за дедом.

– Таня, я хотел тебе что-то сказать, – остановил ее Роман.

– О картах?

– Ты вечером, как управишься, выйдешь в сад, туда – к груше?

Таня повела плечами.

– Не знаю, может, и выйду.

– Я буду ждать! – крикнул Роман ей вдогонку. «Нет, сегодня я ей все скажу, что будет, то и будет», – решил он.

Когда Роман вышел на улицу, он увидел стоящего возле псарни деда Студораки.

– Хотел я, Роман, с тобою об одном деле поговорить. Оно будто бы и не касается меня. – Дед позвал к себе Романа. – Про Таню хочу тебе сказать. Она хорошая девушка, сирота, крепостная. А ты, казак, вольный. Грех было бы ее обидеть. Я не знаю, что там между вами. Она бедовая дивчина, однако, и ты не промах. Знаешь, сколько уже девчат по приказу управляющего с рогаткой на шее в дегте и перьях по селу водили?

Роман почувствовал, как его бросало то в холод, то в жар. Было и приятно, что все думают, будто Таня близка ему, и вместе с тем оскорбительно, стыдно.

– Что вы, диду! Как могли такое подумать? Таня… правда, она нравится мне, но не очень, а так, немного…

– Я пока еще ничего и не думаю. Экономка намекала. Таня же будто дочка мне. Одна она меня старого жалеет… Ну, я пошел.

Студораки склонил голову и широко зашагал через двор. Роман поглядел ему вслед и тоже пошел в хату к своей сотне.

XII

Долго ждал Роман в этот вечер под грушею Таню. Одно за другим освещались в панском доме окна, во дворе стихал гомон.

«Не придет», – думал Роман, расхаживая вокруг груши. Вытоптанный на снегу круг становится все больше и больше. Роман напряженно вглядывался в темноту. Остановился и, прислонившись спиной к стволу, застыл. «Подожди же, будешь знать, как надо мной смеяться», – грыз он рукавицу.

– Ты уже тут? А я думала, что не пришел.

Роман понял: удивление ее деланное. Но почему-то сказать об этом не мог.

– Давно жду. Я больше не могу так, и сегодня скажу. – Роман отломил от груши кусочек коры, стал ломать его на мелкие куски. – Помнишь, как мы стояли в четверг около погреба, и я сказал, что это я непросто ради шутки снял кольцо с твоей руки.

– Откуда же мне знать, для чего?

– Все, что я сказал тогда, правда.

Роман чувствовал – высказать «все прямо», как думал, он снова не может, и все же продолжал говорить. Он говорил путано, далекими намеками, а Таня пожимала плечами, делала вид, будто не понимает. Подобные разговоры уже велись между ними не раз. Больше всего возмущало Романа то, что Таня держала себя с ним так же, как и с другими хлопцами. Он тоже старался показать, что равнодушен, заставляя себя при Тане шутить с другими девчатами – это плохо выходило. А когда оставался один, все больше думал о Тане. То представлялось ему, как, рискуя жизнью, он спасает ее от опасности, что будто бы умирал от ран и Таня, упав ему на грудь, горько плакала. А иногда приходили мысли проще, ближе: ему удалось раздобыть денег, и он выкупил ее у пана, и вот он ведет ее в родную хату и говорит родителям: «Вот моя жена».

– Дед Студораки сказки рассказывает в застольной, – не дослушав до конца путаную речь Романа, отозвалась Таня.

– Значит, тебе интереснее слушать дедовы сказки?

– Нежели твои, – со смехом закончила Таня.

– Тогда… тогда нам не о чем говорить. Знаю, почему ты не хочешь меня слушать. Ты вообще такая.

– Какая?

– А такая, – Роман неуверенно щелкнул пальцами.

– Тогда мне тоже нечего говорить с тобой.

– И хорошо, я пойду.

Таня ничего не сказала. Только наклонила голову, глубоко надвинула на глаза платок.

– Я пошел.

Роман повернулся и медленно сделал шаг от груши, второй, третий. Он ждал, что Таня позовет, остановит его. Однако она не отзывалась. Роман шел, и ему казалось, вот-вот что-то оборвется в его груди. Превозмогая это ощущение и заставляя себя даже не оглядываться, он ускорил шаг. Около забора снова замедлил шаги. «Вернуться? – И тут же подумал: – Для чего – чтобы снова смеялась? Она рада, что я ушел». Он перескочил через забор и почти побежал через двор.

… Всю ночь на псарне выли собаки. Где-то поблизости ходил волк. Разгневанный тем, что ему мешали спать, пан велел утром отвести на конюшню деда Студораки. Роман вместе с другими казаками в это время резал в амбаре овсяную солому на сечку. Когда ему сказали, что деда Студораки повели на конюшню, он кинул наземь ржавую косу и бросился туда. Один гайдук вытаскивал скамью, двое других держали старого псаря, хотя он и так не упирался. Сбоку, с коротенькой трубкой в зубах, стоял надутый есаул.

– Чего прешь сюда? – набросился он на Романа.

– За что деда?.. Чем он провинился?

– Роман, уходи отсюда, – тихо промолвил Студораки. – Голос его срывался, в глазах дрожали слезы. Старик не боялся гайдуков, его душила обида.

– Подождите, я к пану пойду, – обратился Роман к есаулу.

– Пошел бы ты ко всем чертям! – показывая выщербленные зубы, выругался есаул. – Станет пан тебя слушать, а я ждать. Хочешь, так и тебе еще всыплем за компанию?

– Мне… мне, – Роман больше не находил слов.

– Ну, тебе же, иди прочь! – толкнул его есаул.

– Ах, ты ж, пес щербатый! – схватив стоявшую возле двери толстую дубовую мешалку, замахнулся Роман.

Есаул успел отклониться, и удар пришелся по трубке. Она хрустнула в есауловых зубах, отлетела в сторону и упала на кучу мешков с просяной мякиной. Испуганно вскрикнув, есаул, пригнувшись, бросился к двери. Мешалка догнала его в дверях, зацепила по ногам, и есаул вывалился из конюшни в затоптанный ногами снег. Гайдуки испуганным табунком отступили к дверям, один выхватил из ножен саблю. Роман уже не помнил себя: схватив в углу тройные вилы, он двинулся на гайдуков, выкрикивая слова угрозы. Гайдуки, тесня, сменяли друг друга, пятясь, выскочили из конюшни и кинулись вслед за есаулом, который уже очутился на противоположной стороне двора.

– Роман, остановись, что ты делаешь? – дрожащим голосом заговорил дед Студораки.

Роман еще полностью не осознал всего, что произошло. Он посмотрел на вилы, откинул их в сторону и, подняв потерянную в горячке шапку, стал зачем-то встряхивать ее.

– Пропал ты, беги в лес. Садом в лес, там не догонят.

Роман опомнился. Он понял – ему не простят этого. Того, кто избил шляхтича, по законам речи Посполитой карали «строго горлом». Роман огляделся вокруг, надел шапку. Он обнял деда, который толкал его в плечо, торопя к бегству.

– Увидите Таню…

– Все скажу.

– Да ей до меня и дела нет.

– Горе мое, беги! Любит она тебя, я знаю.

– За образами платок, в Чигирине купил для нее, возьмите и отдайте, – крикнул Роман уже на бегу.

Часть третья

I

Осенью 1767-го года в православном Матронинском монастыре под видом послушников поселилась небольшая группа запорожских казаков, которые поставили перед собой задачу освободить украинские земли из-под польского гнета. Они считали себя приемниками Богдана Хмельницкого.

Группа состояли из восьми сечевиков. Возглавил группу сечевиков Иосип Шелест. Посланные им агитаторы в январе-феврале 1768-го года побывали не только на территории Правобережной Украины, но и на российском Левобережье, на землях Запорожской Сечи. Они везде призывали с вооружением собираться в Матронинском монастыре, чтобы «стать на защиту православия против шляхты и жидов». Поводом стала деятельность Боярской конфедерации: ее издевательства над народом. Группа Шелеста просто воспользовалась ситуацией. Она стала призывать народ на борьбу с конфедератами, поддержав, таким образом, короля и русские войска. Иосипа Шелеста рада повстанцев провозгласила полковником. Повстанцев решено было называть «войском запорожским», и тех, кто не был сечевиком, тоже называли запорожскими казаками.

Центром подготовки восстания стал Матронинский монастырь, где защитником православных был игумен Мелхиседек Значок-Яворский.

Матронинский монастырь был построен на территории урочища «Холодный Яр», который имел семь тысяч гектаров, образованных из десятков сложно разветвленных лабиринтообразных яров, общая протяженность которых под 250 километров. Крутые и высокие холмы образуют между собой достаточно узкие проходы, настоящие ущелья, глубиной до 60 метров. Вся эта горно-складчатая труднопроходимая местность покрыта реликтовым лесом, в котором преобладают ясени и дубы.

Повстанцы в этом урочище «Холодный Яр» образовали свою «казацкую сечь». Хладноярцы были вооружены ружьями и пистолями. Были и те, которые имели только ножи и промасленные острые колья. Это был хорошо организованный боевой отряд, за казацким устроем, они имели свою хоругвь, несколько военных знамен, а у полковника была булава-пернач

II

Зализняка нужда заставила искать работу. Он нанялся в Онуфриевский монастырь в родном селе Медведовка.

После работы Зализняк сидел на высоком грушевом пеньке возле потрескавшейся лежанки с зажатым между колен старым потертым хомутом. Сырые ольховые дрова шипели в лежанке, стреляя на пол искрами. Хоть и топилось с самого утра, но в хате было холодно. Только одно окошко напротив лежанки наполовину оттаяло, и сквозь него было видно, как кружатся около хаты в бешеном танце снежные рои. Третий день лютовала метель. Холодные ветры бешено мчались полями, проникали в глубокие овраги, врывались с разбегу в леса и, покружившись, обессиленные падали в чащах глубокими снегами. Глухо стояли кряжистые дубы, отряхивая со своих желтых, похожих на дубленые тулупы крон хлопья снега.

В такую погоду не хотелось оставлять теплую лежанку и выходить из хаты. Однако выходить случалось часто: управиться со скотом, нарубить и наносить в кельи дров и в погреба слазить, обрубить лед возле колодцев.

И только покончив со всем этим, батраки шли в хаты и усаживались поближе к огню, плели корзины, шили и чинили упряжь, плотничали. «Не случилось ли чего с Оксаной?», – вешая на вбитый в стену гвоздь дратву, думал Зализняк. Вспомнил, как плохо она ему снилась минувшей ночью. Будто бежала она по льду, а за ней гнались несколько гайдуков. Она кричала, звала на помощь, но Максима отделяла от нее широкая полынья. Впрочем, что может случиться с Оксаной? Она дома у родителей. И все же… Нет. Когда они будут вместе с Оксаной, никому не позволит ее обидеть. Сейчас она, наверное, сидит около лежанки и что-то шьет или прядет. Максимовы мысли прервал скрип двери.

– Скорее, помогите лошадей выпрячь, вся упряжь льдом покрылась! – крикнул из сеней монастырский сторож. – Какой-то гость знатный приехал, его кучер один не управится.

– И какой дурень в такую погоду в гости ездит? Как только они добрались? – снимая с колышка тулуп, проговорил конюх. «Кто бы в такую непогоду гулять выбрался, тут без риска для жизни не поедешь», – подумал Зализняк и вышел из хаты.

Уже на пороге ветер швырнул ему в лицо горсть снега. Прикладываясь рукавом, Максим подошел к саням. Около лошадей суетились двое монахов и кучер. За санями стоял кто-то в длинной, до пят, медвежьей шубе, облепленный до самого воротника снегом. Он повернулся спиной к ветру и стряхивал с рукава снег. Зализняк узнал игумена Матронинского монастыря Мелхиседека.

– Узнаешь? Я узнал тебя сразу, аргатал очаковский, – усмехнулся тот как-то устало. – Послушал меня, в монастырь пошел. Почему же не в Матронинский?

– Там не захотели взять, своих послушников полно. А мне сюда и ближе, – ответил Максим, разглядывая Мелхиседека.

Игумен очень изменился. Исхудал, постарел, осунулся. Максим слышал рассказы о том, что Мелхиседек, схваченный иезуитами, был брошен в темницу: поздней осенью дошли слухи, будто его уже умертвили, только одни говорили – живьем закопали в землю, иные – замуровали в темнице.

– Возьми этот узел и иди за мной, – Мелхиседек указал рукой на сани.

Максим вытащил из саней кожаный мешок, закинул его на плечи и пошел рядом с Мелхиседеком.

– Как тебе живется ныне? – спросил игумен, отворачивая от ветра лицо.

– Ничего, благодарение Богу.

– Значит, хорошо, раз ничего. Ты в какой хате живешь? В той? Ладно, поговорим попозже. У меня от холода зуб на зуб не попадает.

Игумен через силу открыл заметенную снегом дверь. Он ничего не сказал об узле – наверное, забыл о нем – и исчез в темноте коридора. Максим передал мешок одному из монахов, вернулся в хату. Мелхиседек Зализняка увидел только через два дня. Игумен не позвал его, а пришел сам. Стояла капель, и с окон по стене бежали грязные ручейки. В хате, кроме Максима, не было никого. Он сидел, как и прежде, на пеньке, и обшивал войлоком хомут.

– Я хорошо помню, как ты спас жизнь моему послушнику, – опускаясь на скамью, начал Мелхиседек.

– Не нужно об этом, ваше преподобие, – сказал Максим. – Кыш, куда ты! – махал он рукой на курицу, взлетевшую ему на колено. Она приморозила гребень, и конюхи взяли ее в хату. – Совсем обнаглела. Иди на двор, уже тепло.

– Ты женат? Постой, я и забыл, ты ведь говорил, что нет. – Мелхиседек смял в кулак бороду. – Совсем память потерял.

«Зачем он пришел? К чему ведет речь? «– пытался отгадать Максим. Внезапно в его голове возникла давнишняя мысль. Он отложил хомут, поднял на Мелхиседека глаза.

– Ваше преподобие! Я тогда всего не сказал вам. Есть в местечке одна девушка. Мы с нею с детства любим друг друга, я не мог ее взять за себя когда-то. Теперь вот… Собрал немного денег, крепостная она – выкупить хотел. А управляющий знакомый вашей милости. Не могли бы вы что-нибудь сделать?

Мелхиседек повертел в пальцах набалдашник золоченой палицы.

– Видишь, это мирское дело. Однако поговорить можно. Сейчас я не могу побывать в Медведовке. Весной там буду. Если управляющий до весны не согласится, то что-нибудь сделаю. До той поры ты еще приработаешь. Я бы советовал идти в наш монастырь. Он немного дальше от местечка, нежели Онуфриевский, версты на три, не больше. Сколько тут имеешь?

– Двадцать пять рублей на год, две сорочки, штаны и чоботы.

– Мы дадим тридцать.

Максим не колебался. Ему нравился больше святой Матронинский монастырь. Кроме того, думал, что он будет ближе к Мелхиседеку и весной напомнит ему про его обещание.

– Ваше преподобие! Я еще об одном хотел попросить. Вы моего коня когда-то хвалили, помните? Хотел я его сюда забрать, игумен не позволил. Дома за ним некому ходить. Нельзя ли мне его с собой взять? За харчи пускай высчитывают, или он сам за себя отработает. То есть я с ним.

– Не перечу, бери и его. Собирайся в дорогу, сегодня и поедем.

– Мне собираться нечего. Все мое имущество в одну торбу влезет.

III

В этот же день Мелхиседек и Зализняк выехали в Матронинский монастырь. Матронинский Троицкий монастырь был расположен на высокой горе, среди дремучих лесов и скорее походил на крепость, нежели на святую обитель. Со всех сторон его окружали очень глубокие, заросшие столетними дубами и кленами яры. Они тянулись далеко на юг, расходились в несколько сторон сразу, перекрещивались и, наконец, терялись в болотах. Место было безлюдное, дикое, и тем величественнее и красивее среди этой глуши казался обнесенный со всех сторон высоким валом монастырь. За стеной стояли две церкви, несколько кирпичных домиков для монахов, трапезная и еще множество других мелких строений. «Сколько ладоней тут мозолями покрылись?», – думал Максим. Он не впервые был здесь и всякий раз задавал себе этот вопрос.

– И зачем было в такой глуши монастырь ставить? – вслух сказал Зализняк, когда они въехали в кирпичные ворота.

Мелхиседек стянул перчатку, откинул воротник.

– Ничего здесь не тревожит душу, которая стремится к Богу, потому и место такое.

«И монахов, которые стремятся к спокойной жизни», – хотел сказать Максим, но промолчал…

Встречать игумена выбежала вся монастырская братия. Монахи уже раньше узнали, что Мелхиседеку удалось освободиться, и что он где-то скрывался, до времени опасаясь вернуться в монастырь. Особенно обрадовался наместник монастыря иеромонах Гаврило. Раньше он сам стремился к власти, пытался всякими способами пробраться выше, стать настоятелем. Долгим и тяжелым был его путь, приходилось притворяться, напускать на себя вид смиренника, пока не был рукоположен в иеромонашеский сан. Вот уже скоро исполнится два года с того времени, как Мелхиседек переселился в Переяславль и непосвященным настоятелем был он, Гаврило. Это и понятно, но вместе с тем и страшно.

Место настоятеля пришло к нему в трудные годы. Вещий сон когда-то приснился ему. Будто вылез он на вершину тонкой сосны, тут бы стать поудобнее, оглядеться вокруг, ан верхушка качается. Он уцепился за ветку и боится шевельнуться, чтобы они не сломались совсем. Вниз тоже страшно слезать. А рядом стоят другие сосны, толстые, высокие, вот с такой можно бы оглядеть весь край, только, видимо, не суждено ему на них взобраться. Так и эта власть.

Разве не приходилось за эти два года выставлять в лесу дозоры из монахов или по несколько дней прятаться по таким буеракам и пещерам, в которые даже волки боялись залезть? Не монастырь, а Сечь Запорожская! Сколько хлопот, сколько страха! Но вот теперь возвращается игумен. Отныне пускай он отвечает перед Богом и митрополитом за жизнь монахов и за монастырское имущество.

Однако очень скоро пришлось Гавриле глубоко разочароваться. Через два дня, когда они начали разговор о делах, Мелхиседек сообщил, что не задержится тут больше, чем на полмесяца.

– Имею надобность снова выехать в Переяславль, мне как правителю церквей Правобережья, удобнее быть там, – говорил Мелхиседек, переставляя в шкафу пузыречки, какие-то ступки, пузатые банки. – Аптеку, если дорога позволит, тоже возьму.

Аптекарство было любимым делом игумена. Эта любовь доходила до чудачества. Он мог по несколько часов простаивать над мраморным столиком: переливал какую-то жидкость в склянках, деревянной ложечкой что-то перемешивал в банках. Монахи в кельях удивлялись, а некоторые поговаривали, что игумен хочет сделать из воды и камня золото.

– Как же дальше быть? – теребя в руках реденькую рыжую бороду, заговорил Гаврило. В яру холодном стан гайдамацкий, ежегодно сюда ходят, как в свою хату. В госпитале два раненых гайдамака лежат. Из-за них и монахи страх перед Господом теряют. Беглый монах, тот, которого при вас приняли, в мир похаживая, блудом занимался, в Ивковцах его поймали на греховном. Я приказал на цепь посадить.

– Не страх Божий теряют, а любовь к Господу. Недобрые слухи в монастыри идут. Хоть бери и выкладывай монастырские стены повыше, чтобы миряне не видели, какие дела за ними творятся. Доходы как?

– Не очень велики. Вот они все описаны.

Мелхиседек взял бумагу, поводил пальцем по столбикам цифр, посмотрел прибыли: свечные, карнавочные, молебные, просфорные, церковные.

– Расходы на трех остальных листах, – показал Гаврило. – Три западные кельи приделали, ворота новые поставили, два колокола по шесть пудов купили, перекрыли крышу на церкви Божьей Матери. На все это много расходов будет. Совсем обветшали царские врата, надо их заменить, некрасивые они без резьбы, а позолота совсем облезла, кресты непрестольные серебряные приобрести надо.

Мелхиседек отдал бумаги обратно, собрал все со стола, положил в ящик, подвинул кресло и сел напротив.

– Слушай, брат мой, со вниманием. Говорил ты о гайдамаках. Плохо, что у нас под боком живут разбойники. Однако со всех сторон следует поразмыслить. Не лучше ли все-таки они, нежели униатские вооруженные хоругви? Лучше, наверное. Гайдамаки нам беды большой не приносят. В случае чего, можно их и проклятием застращать. Нам нужно прибрать их к рукам. Мелхиседек откашлялся и, разглядывая запачканные чем-то синие пальцы, продолжал: – Еще одна мысль есть у меня. Нам надо иметь своих таких людей, чтобы оружие в руках держать умели. Из послушников, наемных работников. Я привез одного с собой. Весьма хорошо знает военное дело. Ему можно было бы поручить собрать что-то наподобие хоругви оружной. Оружие закупить надо. И вообще, об оружейном спокойствии следует позаботиться. Я имею на мысли сделать вот что: созвать духовный совет монахов высших из монастырей окрестных, священников некоторых и панов, которые нам жертвования делают.

Гаврило молча перебирал кисти на поясе. Мелхиседек подвинул чернильницу и вынул из ящика лист бумаги.

– Теперь давай обмозгуем, кого звать на совет.