Текст книги "Колиивщина"

IV

Зализняк, чтобы сократить путь, прошел по заснеженному огороду вдоль горы и перелез через тын во двор. Мать как раз кормила на пороге кур. Увидев сына, она как-то испуганно сжалась и едва ответил на приветствие. Максим сразу заметил, что дома не все в порядке.

– Мамо, случилось что-то?

– Сынок, не могла я ничего поделать… Забрал писарь Орлика… – мать всхлипнула.

– На десять рублей мы ему должны были. Стал требовать, а где же я их возьму? Он и забрал коня. Еще пятерку на стол кинул.

Максим глубоко, всей грудью, вдохнул воздух. Вспомнились доверчивые, похожие на спелые очищенные каштаны глаза Орлика. Бывало, когда смотришь на них, кажется, будто конь все понимает. А может, кое-что и понимал. Как-то давно, лет пять тому, в зимнюю вьюгу Максим добирался из Сечи к зимовнику. Холод колючими иглами пронизывал все тело, казалось, доставал до самого сердца. Чтобы хоть немного согреться, Максим слез с коня, опустил поводья, пошел следом за ним. Орлик сам выбирал дорогу. Наконец, Максим немного согрелся, но понимал, что на лошадь садиться нельзя. А идти дальше тоже не мог. Хотелось упасть на снег, хоть на минуту, смежить веки. Знал, что и этого делать не следует, но так хотелось хотя бы немного передохнуть. Только минуту, лишь одно мгновение…

Вот и буерак, значит, Орлик правильно идет. Еще версты три – и зимовник. Под кривой обгорелой вербою Максим остановился. Вытащил бутылку. В ней еще оставалось глотка два горилки. Когда уже второй глоток был во рту, Максим вспомнил о лошади. Вылил горилку изо рта на рукавицу и потер лошади ноздри, заснеженную грудь. «Сейчас тронемся, – думал он. – Не надо было выезжать из Сечи. Хлопцы, наверное, сидят у огня. Хрен рассказывает разные случаи. А кухарь уже и еду подает. Только почему он так смешно одет?..» Вдруг Максим открыл глаза от какого-то толчка. Орлик наклонил голову и толкал его мордой в плечо…

Из хаты выбежала Оля, а с ней какой-то незнакомый Максиму белоголовый мальчик.

– Дядя пришел. А это Петрик, я вам говорила о нем. И дидусь у нас.

Максим погладил детей по белокурым головам и взял их за плечи.

– Бегом в хату, еще простынете. Мамо, я скоро вернусь. Вы не убивайтесь так сильно.

Зализняк вышел на улицу.

«Не убивайтесь». А жгучая горечь схватила за сердце. Казалось, потерял близкого. «Куда идти? В управу? Там и атаман городовой. Может, он бы помог, когда-то атаман был неплохим человеком». Из управы, громко разговаривая, выходило несколько человек. Они поздоровались с Максимом и, не задерживаясь, пошли дальше.

– С кем это он так? – спросил один из них.

– Известно, с кем, – ответил другой. – С крамарем и монотельщиком. Каждый Божий день хлещут.

– Отчего не пить, когда их доля спита, – вставил еще кто-то.

«Не про атамана городового?» – подумал Зализняк.

Он знал, что атаман чуть не каждый день находит утешение в горилке.

Год тому назад утонул в Тясмине его единственный сын. Больная атаманова жена после такого печального случая жида недолго, он ее схоронил через несколько дней после смерти сына. Городовой атаман, когда-то заботливый хозяин, забросил хозяйство и стал пить. Поили горилкой атамана дуки, а за его спиной вершили дела.

Когда Максим вошел в управу, городовой атаман сидел за столом и, подперев голову рукам, что-то бормотал.

– Семен Гнатович, – коснулся плеча атамана Максим.

Тот посмотрел мутными, непонимающими глазами и продолжал бормотать.

– Семен! – из соседских дверей высунулась голова писаря, – ты не…

Увидев Максима, писарь мигом исчез. Зализняк толкнул дверь, пошел вслед за ним. При его появлении писарь, который, наклонившись, рылся в столе, выпрямился.

– Чего, по какому делу? Я уже сейчас ухожу, – забормотал он и начал складывать бумаги.

– Знаешь хорошо, писарь, по какому я делу пришел.

– Я по закону. С сотским приходил. Коня все равно уже нет у меня. Не подходь! – настороженно крикнул писарь, шаря глазами в ящике.

Вдруг Максим молниеносно прыгнул вперед, толкнул стол так, что он опрокинулся, и схватил писаря за грудь.

– За коня хотел пулей отплатить? – он кивнул головой на перевернутый стол, из которого вместе с бумагами выпал и валялся возле ножки пистолет. – Крыса беззубая. – Он с размаху ударил писаря головой об стену. – Цыц! Посмей только пикнуть!

Но писарь и так не кричал. В его хмельных глазах застыл ужас, рот был открыт, и в нем что-то клокотало, словно в заслюнявленной трубке. Перед ним был тот Максим, которого боялись трогать не только сынки медведовских богатеев, но и гайдуки с панского фольварка. Навсегда запомнил писарь, как когда-то давно Максим, будучи моложе его лет на десять, бил писаря на улице за то, что тот сказал, кто выпустил из попова пруда в речку рыбу.

– Еще пять рублей дам, дай вытащить из кармана, – наконец, прошептал писарь.

– Конь где? – еще сильнее прижал его Максим.

– Нет сейчас, у Ивана, в городе.

Максим, ударив писаря в подбородок дважды подряд, встряхнул его в руках так, что у того голова дернулась, как привязанная, и бросил его на стул. Стул не выдержал, и писарь полетел на пол. Максим хотел уже идти, но его взгляд упал на пистолет. Чтобы писарь не выстрелил в спину, он поднял с пола пистолет и, согнув пополам, швырнул его в писаря и направился к двери, громко пригрозил:

– Чтобы конь к вечеру был у меня в хлеву. И именно мой конь, Орлик.

В соседней комнате атаман, также опершись на руку, продолжал что-то бормотать.

Вечером, как только привели от испуганного писаря коня, Максим Зализняк выехал на нем в Матронинский монастырь. С ним уехал и дед Корней.

V

Мелхиседек определил время проведения совета. Собрались все приглашенные. Много говорили о глумлении и издевательствах иезуитов, о притеснениях ими православных, об угрозе конфедерации, созданной униатами в городе Баре. Не признавали конфедераты указ сейма об уравнении прав униатов и диссидентов, глумились над универсалами короля Станислава Понятовского, над его политикой сближения с Россией. Огнем и мечом поклялись они искоренить на Правобережье православную веру. Во все стороны рассылались по Украине конфедераты, набирая жолнеров в свои гарнизоны. Шляхта волынская выставила восемьсот человек. Две тысячи вооруженных шляхтичей ждали сигнала в Баре. Вскоре конфедераты насчитывали в своих отрядах уже около двадцати тысяч шляхтичей, вооруженных первоклассным оружием, исполненных злобой, благословленных папой. Встревоженный действиями конфедератов, бессильный что-либо сделать сам, консилиум сената решил прибегнуть к помощи русских войск. Из Варшавы в Москву поскакали гонцы. Военная коллегия, подкрепив армию генерала Кречетникова донскими казаками и несколькими карабинерными полками, предписала генералу начать военные действия. Конфедераты также усилили свою деятельность. Все дальше и дальше расходились их отряды, захватывая все новые волости. Напуганные залпами русской полевой артиллерии, бессильные перед регулярными воинскими частями, ошалелые конфедераты вымещали свою злобу на беззащитных крестьянах, на православном духовенстве.

Мало кто из присутствующих на раде догадывался, для чего их позвали, чего от них хочет Мелхиседек. Сам наместник настоятеля монастыря Гаврило был в душе твердо убежден, что правитель церкви созвал их для того, чтобы создать видимость какой-то деятельности и обеспечить себе спокойное место в Переяславле. Панов на совете было четверо. Они сидели в стороне и перешептывались о том, что если тут дело будет клониться к чему-либо опасному, то им ни во что вмешиваться не следует. Наконец, заговорил Мелхиседек. Он сидел в углу возле камина, и его лицо почти совсем скрывалось в тени.

– Возлюбленная братия, – начал он, – я вам говорил в самом начале, что мы должны сегодня решить весьма значительное дело. Нам непременно надо знать, как быть дальше. Ведь только мы можем спасти веру, только мы можем защитить православие. – Игумен обвел взглядом присутствующих и, положив руку на раскрытое евангелие, продолжал: – Тут говорилось многое. Говорили, что от комендантов пограничных крепостец должны требовать свободного въезда на тот берег, говорили, что нужно вписать в городские книги протест. Ведь это истина. Однако этим мы не спасем веру. Меч, только он один может пресечь путь супостату.

Паны, пораженные словами игумена, переглянулись. Мелхиседек поднялся и выступил на свет. Еще раз, обведя всех долгим, пронизывающим взглядом, заговорил горячо, отчеканивая каждое слово:

– Оружие закупить надлежит… Тайно создать вооруженные отряды… Чтобы по всем монастырям были такие и прежде всего в Матронинском… На все это нужны немалые деньги. Людей смелых найти нужно, таких как атаман гайдамацкой ватаги из Холодного Яра. Я еще одного такого с собою привез, они должны собрать первый отряд. Все это будет началом богоугодного похода за веру.

Игумен повернулся к столику, отодвинул полуустав и, поправив наброшенную на плечи шубу, продолжал:

– Сейчас на трапезу, а вечером все соберемся. И пусть каждый поразмыслит, что он может сделать для общего дела.

VI

Максим с двумя послушниками выгружал из саней под амбар ясеневые колоды. Колоды были сырые и послушники через силу поднимали вдвоем один конец.

– Тебя тоже выгнали в лес? – проходя мимо, обратился к одному из монахов дед Корней.

Послушник не ответил, еще ниже склонил голову и отпустил колоду. Другой послушник, почувствовав тяжесть, выхватил из-под колоды свои руки, оставив под колодой зажатую рукавицу. Попытавшись освободить ее, Максим отстранил послушника и, приподняв колоду, топором вынул рукавицу.

Выгрузив дрова, Максим снова хотел ехать в лес, но пришел посыльный монах и сказал, чтобы Максим шел к игумену.

Мелхиседек, как всегда, сидел в своей келье возле камина. Последнее время его все знобило, и он не разлучался с теплой медвежьей шубой.

– Как живется на новом месте, никто не обижает?

– А кто меня может обидеть?

Мелхиседек пошевелил в камине кочергой, немного отстранился от огня и заговорил медленно, словно взвешивая свои слова:

– Знаю, не настолько тебе хорошо живется. Трудно в мире найти спокойствие душевное. Нужда и голод людей угнетают, толкают их на смертельные поступки. Послушай мои душеспасительные наставления – прими послушничество. В том будет твое спасение. Я вижу: твою душу терзает какое-то беспокойство. Что тебя держит в мире? Любовь? Суетна она и пагубна для души. Одна есть праведная любовь – любовь к Богу.

– Не только мирская любовь держит меня там, – поглядывая на огонь, ответил Зализняк. – Не по мне монастырские стены. Вы говорили – за ними правда.

– А разве нет? Послушай меня. Я прошел все послушничество, начиная с трапезной. А сейчас, видишь, достиг сана игумена. Только здесь Бог посылает полное спокойствие. Ты бы мог начать прямо с послушничества.

Зализняк покачал головой.

– Не хочу я никакого послушничества. Степь, ваше преподобие, мне снится, степь и воля.

– Я от тебя ее не отбираю. Воля и здесь есть. Подумай, поразмысли. Служение Богу – наивысшее служение. А тем паче сейчас, когда настало время защищать веру, защищать правду. Вера и правда только здесь, за этими стенами.

Зализняк оторвал глаза от пламени, повернул голову к Мелхиседеку. Игумен, в свою очередь, посмотрел на него. На гладенькой, зеркальной поверхности одного из изразцов качнулся огонь и, вспыхнув, заиграл страстным румянцем на обветренной, мужественной щеке Максима.

– Неделю я в монастыре, а вижу: нет и за этими стенами правды. Верно говорят: где большие окна – много света, а правды – нету. Думается мне, что не тут она ищет защиты. Вы говорите про защиту веры. Это справедливо. Топчут ее униаты, глумятся над православным человеком. Кто же на защиту ее встанет? Вы за панами монахов посылаете, просите их. Деньги от них принимаете. А о том забыли, что паны ради жизни сытой отрекутся от креста, первыми унию примут. У мужика крест только с душой можно отнять, иначе он не отречется от него. Кто же защитит крепостного от кнута шляхетского, от голодной смерти спасет? Про правду я только в сказках слышал, а видеть ее еще не видел. Но увижу!

– Прими послушничество – увидишь.

– Для чего принимать? Пятки вам некому чесать? Или некого за водкой на базар посылать?

– Замолчи! – гневно стукнул о пол палицей Мелхиседек. – Иди прочь с моих глаз!

Зализняк взял со стула шапку и пошел из кельи. В дверях на мгновение остановился, повернул голову.

– Совсем идти из монастыря?

Ответа не было. Надел шапку и ступил через порог. Уже за порогом настиг его голос игумена:

– Как знаешь!

Максим прошел несколько шагов по протоптанной к церкви дорожке и остановился у дикой груши. На дворе трещал мороз, но Максиму казалось, что удушье сжимает грудь. Он расстегнул кожух, набрал с ветки пригоршню сухого снега.

«Может, не нужно было так говорить игумену, – подумал он. – Нет, надо, только немного не так. Игумен человек справедливый, но и он, поди, не все сказывает».

Зализняк, задумавшись, брал с веток хлопья снега и, сжимая их в комочки, бросал в рот. Вот уже сколько времени прошло, как вернулся он из степей. Думал найти покой, но так и не нашел его. Напротив, чем дальше, тем теснее роились в голове тяжкие думы. Видел нищенскую жизнь земляков своих, гневом и жалостью переполнялось сердце. А тут еще слухи про истязания униатами людей православных. И вера, и барщина – все перепуталось. Куда же в самом деле податься людям, как разобраться во всем? Кто им искренне хочет помочь? Игумен? У него есть какие-то замыслы. Может, и правда, Мелхиседек хочет помочь бедным людям? Но как, чем он думает помочь, почему не скажет? И почему в самом монастыре так глумятся над наймитами и послушниками? Где же та сила, которая станет на пути шляхте и униатам? Максим не находил ответа. Лучше ни о чем не думать. Он вольный человек, казак. Но почему в памяти всплыли слова Христа: «Нынче мужик волен только на том свете». Не, он не мог не думать, не болеть душой.

Снег таял в руке, стекал за рукав. Зализняк почувствовал, как мороз больно ущипнул его за пальцы. Он растер в ладонях остатки снега и, спрятав покрасневшие руки в карманы кожуха, пошел к сараю, куда уже снова подъезжали послушники с дровами.

VII

Из Холодного Яра в монастырь приехали на двух санях гайдамаки. Между ними Максим увидел Романа.

После инцидента на панском дворе Романа с есаулом, чтобы не быть наказанным, Роман, минуя монастырь, сразу отправился в лагерь к гайдамакам, который располагался в лесу недалеко от Матронинского монастыря.

– И ты в гайдамаках? – вопросом встретил Максим Романа.

Роман пожал Максиму руку и молча потянулся к Максимову кисету.

– Ты не курил раньше, – сказал Зализняк.

– Научили, – кивнул Роман на гайдамаков, которые выносили из амбара мешки. Все они походили больше на обыкновенных крестьян, чем на страшных «разбойников», о которых распускали небылицы паны. Одетые в свиты и кожухи, без оружия, они деловито, по-хозяйски нагрузили одни сани, подобрали солому и подогнали вторые.

– Ты же был в надворных, и меня звал туда, а сейчас в гайдамаках? – спросил Максим. – Довели?

– Потом расскажу. С есаулом повздорил.

– Что-то я тебя никогда не видел, другие часто бывают в монастырях, – больше, чтобы нарушить молчание, спросил Зализняк. – Что вы сейчас делаете?

– Галушки варим и едим. А атаманы еще и горилку пьют.

– Подожди, Роман, весна не за горами, найдется дело.

К ним подошли еще несколько гайдамаков.

Высокий рыжий гайдамак махнул рукой.

– Дело? Возы на дорогах останавливать да перетряхивать?

Мимо них от колодца гнал волов дед Корней. Волы ступали медленно, осторожно, боясь поскользнуться на ледяной дорожке. Поравнявшись с гайдамаками, Корней махнул на волов налыгачем, направляя их к воловне, и остановился около группы гайдамаков.

– Останавливайте, хлопцы. Только не шляхетские, те страшно, с теми всегда гарнизон скачет. Мужицкие, что на базар идут. – Воловник, плюнув впереди себя, растер плевок ногой. – Вот я и говорю, шляхтичей страшно, конфедератов еще больше. С теми сохрани Бог связываться. Вон под Вильшанкой целое войско конфедератов стоит. А вчера сын мой из села приезжал. Титаря одного в Вильшане замучили конфедераты, набрехали, будто из святой чаши горилку пил. Смолою его сердечного, облили и подожгли – ни за понюшку табаку пропал человек.

Воцарилось молчание.

– Это так. Ишь, иродовые души! То голову кому отрубят, то живьем сожгут, – первым отозвался рыжий гайдамак. – Давно бы под Вильшану надо выступить, так разве ж…

– Вы чего тут торчите? – вдруг послышался за спинами хриплый голос. Все оглянулись. От келий медленно, вперевалку приближался гайдамак в красном дубленом кожухе, подпоясанном дорогим китайчатым поясом и в красноверхой, сбитой на ухо, шапке.

Зализняк уже раз видел этого человека, он был старший гайдамацкий атаман Иосип Шелест. Он уже успел пропустить с честными отцами несколько чарок пенной браги, и его мелкие глазки блестели задиристо, словно смоченные маслом горошинки.

– Чего столпились? – показывая два ряда больших зубов под стриженными стрехой усами, уже громче крикнул он.

– Слушаем, вот, человека, – ответил старый гайдамак в заплатанном кожухе. – Конфедераты снова людей мучают. Титаря из Вильшаны замордовали. А наша ватага из леса носа не показывает.

– А ты тут причем? – широко расставив ноги, взялся обеими руками за пояс Шелест. – Есть тебе дают? Дают. Так и сиди молча. Не наш конь, не наш воз, не нам его и смазывать. Ну, чего стали, носите быстрее.

Кое-кто из гайдамаков стал выбивать золу из люльки, отходя к саням.

– Покурить дай людям, атаман, – негромко сказал Зализняк.

Атаман крутнулся на каблуках.

– Твое какое собачье дело? Гляди, не то еще самого приневолю сани нагружать.

Максим усмехнулся, выпустил кольцо дыма. Ему не хотелось ссориться, но к атаману возникла какая-то неприязнь. Он пытался подавить ее и не мог.

– Убирайся ко всем чертям! – сквозь зубы процедил атаман.

Максим услышал это, и в его глазах заиграли гневные огоньки.

– Куда прикажешь мне идти?

Шелест взмахнул нагайкой. Зализняк наклонился, и нагайка, свистнув в воздухе, сбила с крыши несколько ледяных сосулек. Максим левой рукой схватил нагайку. Атаман дернул к себе, но поскользнулся и едва не упал. Он дернул второй раз, третий. Максим держал нагайку возле ременной кисти, даже не шевелясь.

– Ты что?.. С кем так? Эй, хлопцы, что смотрите? – крикнул атаман, выпуская нагайку и хватаясь за саблю.

Но гайдамаки окружили их кольцом, хмуро молчали.

– Оставь саблю, – приступил впритык к самому атаману дед в заплатанном кожухе. – Не то он тебя той сосулькой в коровий помет расшибет, – показал он на Максима, который оторвал от низенькой крыши огромную ледяную глыбу и держал ее в руке. – А мы не вступимся.

Атаман блеснул глазами, хищно, по-волчьи ощерил зубы и бегом побежал к забору, возле которого стоял его конь.

– Я тебе это припомню, – пригрозил он и вскочил в седло.

Дед покачал головой.

– Как мальчишка, избитый на улице, похваляется.

Максим криво усмехнулся на угрозы атамана и пошел напрямик к хате. Снег уже глубоко оседал под ногами, в следах сразу же выступала вода. Длиннющие, словно бороды престарелых дедов, сосульки на крытой под железо церкви оплакивали зиму крупными слезами. На яблоне, по-весеннему весело, о чем-то щебетали между собой две синицы. Шли последние дни марта.

VIII

Весна была дружная. Снег таял быстро. Звонкими ручейками он стекал и стекал по оврагам. Тясмин – и тот бурлил, с грохотом сорвав с себя ледяной панцирь, подмял под себя высокий камыш, лозы, дохнул широкой волной, разлился до синей полоски дубового леса. Уплыли в Днепр льдины, на склонах заклубилась паром земля. На холмах уже можно было сеять. Но не спешили медведовцы в поле, не радовали их погожие дни. В местечке был голод. Муку мешали с березовой корой, мякиной, желудями, употребляли все, что могли разжевать слабые челюсти. Максиму не раз приходилось встречать в лесу крестьян, которые искали под пыльными прошлогодними листьями полуистлевшие или проросшие желуди. А в панских амбарах каждое утро открывались двери, и крепостные перелопачивали горы золотой пшеницы и туго слежавшейся ржи, которая начинала подпревать снизу. Паны не спешили продавать хлеб, да и в Варшаве только и разговоров было о том, что вот-вот снова наладится торговля через Северное море, и тогда за эту пшеницу англичане заплатят в Гданьске настоящие деньги. А то, что холопы голодают и стали очень неспокойными – не страшно. Надворные войска хорошо вооружены, а им на помощь идут конфедераты.

Конфедераты из Бара, словно чума, расползались по Украине все дальше и дальше. Хищная рука папы сыпала из Рима золотые, они катились через Правобережную Украину к берегам Днепра, а за ними мчались на конях шляхтичи с красиво нашитыми на мундиры крестами. В Черкассах силой оружия заставили людей принять унию. В Жаботин прибыло и встало на постой конфедератское войско, такой же гарнизон, снаряженный Мокрицким, направился, было, в Медведовку, но полковник чигиринских казаков Квасневский, боясь восстания, не пустил его в местечко. Видя это, русское войско усилило свой натиск на конфедератов. В Баре конфедератский гарнизон оборонялся изо всех сил. Еще большее сопротивление оказали униаты в Бердичеве. Несколько дней русское войско метало в крепость ядра из разных пушек: двадцатифунтовых, шестифунтовых, огромных единорогов – пулкортанов, пока не обвалились в нескольких местах крепкие стены крепости. Тогда в проломы ворвались карабинеры и в коротком бою сломали сопротивление осажденных. Но взятие перворазрядной Бердичевской крепости не остановило конфедератов. Они рассыпались небольшими отрядами и, избегая прямых столкновений с русскими войсками, стали собирать основные силы в отдельных местах воеводств.

Максим в местечке бывал редко. Когда приходил, то видел, как по склонам оврагов люди таскали на себе бороны, как забрасывали сети в плесы около Тясмина, надеясь поймать занесенную половодьем быструю щуку или исхудавшего весеннего карася. Тогда хотелось скорее убежать прочь отсюда, за мрачные монастырские стены. Особенно его поразила смерть дядьки Нечипора. После длительного голодания Нечипор продал писарю амбар, купил на базаре хлеба и селедок и, наевшись, умер под вечер. Сельди привозили в местечко запорожцы. Они привозили рыбу, соль, икру, а сами покупали сукно, порох, пули. Продавали сечевики крестьянам сельди недорого, и скоро они совсем упали в цене. Именно это и спасло многих от голодной смерти.

Приезжали запорожцы и в монастырь, но знакомых сечевиков Максим не встретил.

Надо было начинать сеять и на своей ниве, да где взять зерно? Не только Максим, а все медведовцы поначалу думали, что весной паны откроют амбары, и хоть дорого, а все же начнут продавать хлеб. Но растаял снег, растаяли и надежды. Паны амбары не открыли – они все ждали. Селянские нивки стояли невспаханными, земля пересыхала, особенно на Горбах, где был и Максимов клочок. Возвращаясь на рассвете из дома в монастырь, Максим свернул на Горбы, поглядел, и сердце защемило от боли – там чернела лишь только его полоска, да на другой возился дядько Корней.

Максим прошел межой под степную вишню, где стоял воз, поздоровался с Корнеем. Тот как раз насыпал из мешка зерно в коробку.

– Как, дядьку, земля не пересохла?

– Начинает пересыхать. Дождик на посев не помешал бы. – Корней размял в ладони комок земли, поднес ее к Максимову лицу. Потом отвел ладонь в сторону, подул несколько раз.

– У меня пониже, там будто бы еще ничего. – Вытер ладонь пучком сена, потом полою старой, опрятно заплатанной свиты.

Максим погрузил руку в коробку с зерном, пошевелил пальцами.

– Пшеничка так себе. Своя?

– Какая там пшеничка! Мышеед один. Купил в воскресенье в Чигирине на базаре. Мало, не хватит на всю полосу. Я гречки придержал немного. Да погода стоит ветреная, неурожай будет на гречку.

– А ну, дайте я попробую. – Зализняк снял пояс, перекинул его через плечо. Легко поднял с воза лукошко, обхватил его поясом.

– Не забыл? – спросил Корней.

– Не бойтесь, не забыл.

Максим поправил пояс, стал на краю нивки. Первый взмах – и золотые зерна широким веером брызнули на черную землю. И снова, как и всегда при первом шаге по вспаханной ниве, Максиму вспомнился его дед. Он учил Максима сеять. Высокий, худой, он неторопливо шагал по ниве, размахивая правой рукой с закатанным до локтя рукавом. Левая неподвижно лежала в коробке. Первый заход его дед начинал без шапки, его длинные седые усы шевелил ветер, и от этого казалось, будто они живые. Дед торжественно поглядывал на внука и в такт взмахам руки приговаривал: «Под правую, под правую, под правую». Максим тоже широко ступал рядом с ним и тоже сеял. Только не зерно, а перемятую землю.

Земля мягко расступалась под сапогами Максима, ноги погружались по самые щиколотки. Золотые брызги сливались с землей, тонули в ней, казалось, она втягивает в себя зерно – труд и пот крестьянина, его радости и страдания, волнение и надежду.

Максим обошел нивку дважды, и когда рука заскребла по дну, подошел к возу. На его лице блуждала теплая улыбка.

– Земля как пахнет. Давно не сеял. Жаль – в монастырь пора. Мы тоже на днях выезжаем, монастырские земли в долине еще не совсем просохли.

– А свою когда будешь сеять?

Максим задумчиво смотрел на бледно-розовую полосу над лесом, с красным маленьким ободочком внизу. Ободок на глазах рос, увеличивался и вдруг на землю упали косые пучки лучей. Чистая, словно слезы младенца, роса, что дрожала на молодой траве на обочине, вспыхнула, заиграла всеми красками, и казалось, будто это блестят не капельки росы, а золотые мониста.

Максим отвел взгляд.

– Не знаю. Буду просить зерна в монастыре. Если дадут – послезавтра и засею.

Он попрощался и пошел вдоль межи, чтобы не затоптать золотые бусинки, растерянные в траве утренним солнцем.