Текст книги "Каратель"

А я стоял и глядел, как они идут.

Едва шевелясь, но идут. Уходят.

– Шевелись, Крамер! – крикнул Виктор, не оборачиваясь. – Иди! Иди своей дорогой… и будь ты проклят!

+++

Сознание то прояснялось, то я вдруг пропадал куда-то. Усталость навалилась такая, что я бы лег тут, прямо тут, на землю – но здесь были тела.

Везде были тела – женщины, и мальчишки, мальчишки, мальчишки… В пижамах и голые, маленькие и постарше…

Головами в одну сторону, указатели смертельного ритуала. В лес.

И я шел туда, то проваливаясь в сон на ходу, то снова – под пустым небом, дрожа от холода и умирая от усталости. Но я должен идти, скоро здесь будут ее слуги. Они могут найти ее труп, но это мало что изменит. Ничего это не значит, пока они сами не изменятся, оставшись без ее влияния – но на это уйдут недели, месяцы, годы, и все равно они никогда не станут прежними, какими были…

Небо стало ярче, но вокруг словно темнее – я был уже в лесу, вокруг были сосны.

Да, да, мне куда-то туда, за ручей, подняться по косогору, и там, на дорожке, моя машина… Виктор заставил меня поставить «козленка» там, – ведь неизвестно, как все сложится, куда будет проще уходить, если придется…

Сложилось.

Уже сложилось.

В голове вдруг стало ясно-ясно – наверно, от холода. Проснулся ветер, и каждое касание пронзало меня холодным огнем. Вымокшая одежда была хуже льда.

Я сделал еще два шага, прежде чем в мое сознание пробилось, – это не только ветер. Еще был звук…

Я остановился.

Тихий звук, словно очень далеко хныкнул ребенок.

Я потряс головой и огляделся.

Полянка. Знакомая, но непривычная. Раньше мы с Катей смотрели на нее с другого края.

Теперь я видел колесо выкорчеванной земли с исподней, и под сплетениями корней чернел лаз. А на рыжей хвое, покрывшей полянку – чернели живые комочки.

Или уже – не живые?..

Пунктирная линия из маленьких трупиков. Они лежали на одной линии: от лаза – к этому краю полянки. Кто сколько успел проползти. Семь… восемь щенков. Слишком много, чтобы их мамаша могла нормально всех выкормить. Маленькие, слабые. Лобастые, голова почти полтела, и еще слепые.

Но все равно ползли туда, куда убежала их мамаша. Чертова сука достала всех, кто был рядом. Всех. Даже их…

Звук. Тихий, словно далекий вздох.

Я обернулся.

А вот и еще один, покрупнее. Он еще двигался. Но полз теперь не к краю полянки, а назад. Снова став самим собой. Туда, где, он помнил, тепло, и где бывает теплое брюхо, и сладкие соски, от которых становится сытно…

Этот был крупнее, и выглядел не так, как его братишки. С волком их мамаша согрешила, вот что. И этот пошел в отца. Волчонок.

Он был еще теплый. Шерсть мокрая и холодная, но под ней тепло. Когда я поднял его, он пискнул, а потом попытался цапнуть за палец. Слепой… Нет, не слепой. У этого глаза чуть приоткрываются – черные влажные щелочки под припухлыми веками..

Я выпрямился, держа его в руках. Еще живой…

Остальные мертвы, или очень скоро будут. Они выбрались из лаза и ползли, насколько им хватило сил. А здесь замерзли. И тащить обратно в лаз, греть и кормить их больше некому.

Волчонок пискнул и снова попытался вцепиться мне в палец. А может быть, искал сосок матери.

Я сунул его за полу плаща, но держать его так было неудобно. Я плохо чувствовал его через толстую кожу. Вот-вот не то выпадет под ноги, не то раздавлю ненароком. Я остановился, расстегнул ворот рубашки, и пихнул его за пазуху. По животу заскребли коготки, а потом шершавый язычок. Живой комочек тыкался, пытаясь найти мамашин сосок.

И что-то мешало смотреть.

Я вдруг понял, что плачу.

Слезы щипали глаза.

Чертов Виктор! Я что, виноват, что так вышло?!

Я что, знал, что так выйдет?!

Разве я знал, что это все бесполезно, что Старика там уже нет?! Что Старика нам, может быть, уже и не спасти, даже если мы найдем его… найдем того, кем он стал. В кого его превратили.

Слезы катились по щекам, меня била дрожь, болели руки, и бок, а вокруг было холодно и пусто.

Ни Старика, ни Гоша.

Ни Виктора…

И Катя ушла с ним.

Лишь опушка трупов там, и поляна трупиков здесь.

Один, снова один…

И только теплый комок шевелился за пазухой.

Мне хотелось свернуться так же, за пазухой у кого-то сильного и надежного, в тепле и спокойствии, забыться хотя бы ненадолго…

Но такого человека больше не было. Он жив, но его нет. Хуже, чем нет.

Я взвыл, кусая губы.

Боже, как холодно… Пусто и холодно…

И только под рубашкой шевелился комочек мокрой шерсти.

Я вытер рукавом глаза, осторожно поправил щенка под рубахой, чтобы ему было там удобнее. Прикрыл полу плаща. Ты будешь жить. Хотя бы ты будешь жить. Это я тебе обещаю, лобастый.

Придерживая полу плаща, чтобы укрыть от ледяного ветра, я пошел через поляну. Мокрая шерсть прогрелась моим теплом, перестала холодить. Теперь я чувствовал, какой он горячий, этот маленький комочек плоти.

Лба коснулось что-то холодное и мокрое. Я поднял голову.

Небо стало ближе. Там сгустилось, и из белой мути медленно валились огромные белые хлопья.

+++

Подъездная дорожка, ступени, терраса – все побелело, покрылось тонким слоем рыхлого снега, только пруд еще оставался таким же черным.

И столовая. Так же, как и раньше, сумрачно и жарко. В камине пылал огонь, пламя с гулом уносилось в трубу.

Диана встретила меня без улыбки.

Медленно оглядела. Мою грязную одежду, рану на боку, руку, черную от застывшей крови.

И меня. Во мне.

Я не чувствовал ее касаний – но она ведь все равно чувствует…

Она покивала самой себе. Иного и не ждала.

– Я говорила вам, что вам ее не убить… Во всяком случае, до тех пор, пока вы не откажетесь…

Я швырнул на стол перстень.

Звеня по полировке, он пролетел через всю столешницу, Диана прихлопнула его рукой. Взяла, огладила пальцем голубоватый опал, и ее брови поползли вверх.

– Но… Но тогда… Что у вас здесь? – она коснулась своих волос над правым виском. – Пепел?

Я поднял руку, провел по волосам, посмотрел на руку – но не было никакого пепла. Да и откуда ему вообще было взяться?

Диана нахмурилась.

Огонь, жар огня давили на меня, слишком душно, слишком…

И слишком долго я не спал. Это была уже не сонливость, а ленивое, мутное безразличие. Безнадежное и пустое.

Только я знал, что сон мне не поможет. И от чертового сумрака никуда ни деться, даже камин его едва разгоняет, душные тени заполнили всю залу, в каждом углу… Красноватые тени и темнота, давящая со всех сторон, никуда не убежать…

Я подошел к окну и распахнул шторы.

– Тот, ради кого вы сделали это? – спросила Диана. – Он погиб?

Я прижался лбом к стеклу.

– Нет.

В том-то и дело, что нет. И уж лучше бы он погиб…

– Что же с ним?

– Она готовила его не для себя.

За стеклом было все то же проклятое утро – море бессмысленного и равнодушного белесого света. Тучи прогнулись к самой земле – а воздух стал мутным, густым этой белесостью… Снег. Огромные белые хлопья лениво валились на землю, на пруд, на дубы.

– Для Ольги… – проговорила Диана.

И хоть я стоял к ней спиной, я был уверен, что она опять покивала сама себе.

– Для жабы, – сказал я.

Так похожей на ручную дьяволицу, хоть волосы золотые вместо черных, но все равно так похожа – когда мутят взор, заставляя видеть сходства, которые сам ты, может быть, и не заметил бы, вовсе не счел бы схожестью…

– Но Ольга слишком осмотрительна, чтобы доверить это только одной чернолунной, пусть даже своей девочке на подхвате. Она всегда играет в противовесы…

– Гривастая ломала его не одна. С ней была еще одна паучиха. Он у нее.

– Ах, вот в чем дело… Инга. И до нее вам не добраться прежде, чем будет слишком поздно… В этом все дело.

– То, чем его привязали, можно оборвать?

– Вы ведь знаете ответ, Влад…

– Этот гарпун – вытаскивается?!

– Только вместе с сердцем.

– Но хоть что-то… – прошептал я в холодное стекло. – Хоть что-то можно сделать?..

– Человеческая душа не доска, на которой можно писать, стирать начисто, и снова писать. Жизнь не пользуется мелом, она всегда царапает. Иногда шаловливым коготком, чуть-чуть, неглубоко, можно зашлифовать… Но если резали кольцом с алмазом, уверенной рукой, на всю глубину?

Хуже всего было то, что теперь я не мог ей не верить.

А за стеклом снег менял мир. Смывал прежний – неказистый и тревожный, грязный, но с крохой надежды – покрывал все ровным холодом и белой пустотой, холодом и пустотой, холодом и пустотой…

Но где-то среди этого холода и пустоты – теплый комочек.

«Козленок» тихо урчал, у выхлопной трубы белели облачка пара.

Внутри было тепло. Здесь шумел вентилятор, нагнетая жаркий воздух.

На правом сиденье, утонув в шерстяных складках свитера, сопел волчонок. Вместе со свитером я взял его за пазуху и пошел обратно.

Сверху, как пух, сонно валились снежные хлопья, огромные, облепляющие. Приставали к плащу, таяли на лице.

Следы в мокром снеге…

Я шел по своим следам обратно, прикрывая плащом волчонка.

Едва я вошел в дом, он заворочался. Крутился, высовывал голову из колючих складок. Слепой, тыкался носом вокруг, отыскивая горячую мякоть соска. Но не пищал. Упрямо тыкался, уверенный, что найдет. Будто кто-то пообещал ему это…

Диана не удивилась, увидев его. Лишь чуть улыбнулась.

– Какая прелесть… Дайте мне.

Она взяла его, он уже не тыкался в разные стороны. Он тянулся к ней слепой мордой.

– И принесите молока!

Она нагревала молоко в ложке над свечой, потом волчонок облизывал ее пальцы.

Мои пальцы на стекле были непослушны – и непривычны. Странные. Я опирался на стекло, но вместо разведенной пятерни… Большой палец чуть согнут. Указательный и средний завалились вправо, упершись в безымянный. Я их едва чувствовал. Даже холод стекла не кусал их.

А за окном снег облеплял дубы, заносил «козленка», скрадывал мои следы.

Стирал и уносил все, все, все, что было прежде…

– Но должен же быть какой-то способ… Хоть какой-то… Хоть что-то…

– Нет ничего, что могло бы помочь вам, – пока вы не откажетесь от своих добровольных колодок. Либо вы готовы забыть свои смешные принципы, выбросить этот хлам, и готовы делать то, что требует ваше сердце, отдаться тому, что гложет ваше сердце… Готовы идти ради этого до конца, добиваться любой ценой – и тогда, может быть, вы сможете что-то сделать… Либо она вас раздавит. Как раздавила того, кто был так дорог вам.

– Раздавит?.. Мне даже не успеть найти ее…

Мне не то что ту белокурую суку, мне даже вторую паучиху, которая у жабы в помощницах вместе с гривастой была, – даже ее мне уже не найти.

В руке снова была одеревенелость.

На этот раз неуступчивая, тяжелая, наползавшая медленно, но неотступно. На этот раз приступ будет сильнее, чем прежде… и обширнее. Рука опустела почти до плеча, кажется, даже в ключице сковывает, и в боку…

– Вы ведь знаете, Влад. Это не конец. Это можно изменить.

– Расплатившись жизнью мальчишки…

Еще одного…

Ее пальцы ласкали теплого щенка, но голос был холоден:

– Иногда надо выбирать – только выбирать. И ничего нельзя придумать третьего, никакого счастливого выхода, только выбрать между двумя комками терний… Слишком часто, увы. Просто выбирать. Пойдете вы до конца – или уползете умирать? Будете драться – или смиритесь и оставите ей того человека, дадите делать с ним что угодно, делать из него что угодно, как ей захочется… На одной чаше весов жизнь мальчика, который для вас никто, всего лишь один из миллиона людей, что умирают каждый день. На другой – человек, любимый вами.

– Это уже не тот человек…

– Разве? Он не сжигал мостов между вами, вы сжигаете их. Но стоит ли? Возможно, он только теперь избавился от муки, что лежала у него на сердце. Возможно, ему лишь помогли сорвать шоры с глаз… Кто заставляет вас, Влад, жечь мосты между вами? Вы можете быть рядом с ним. Можете стать одним из нас.

– Нет…

– Откройте же глаза, Влад! Перестаньте воевать тени ветряных мельниц!

– Нет.

– Мир так устроен. Мир не перевернуть.

Может быть…

Наверно.

Не перевернуть.

– Волчонок открыл глаза?

Разве?..

Нет, Диана, нет…

– Чудесный миг, первый взгляд на мир, начало новой жизни… – сладко продолжала она, почти мурча.

Она говорила не со мной. Поднеся к самому лицу, она дышала на живой комочек в ладонях.

– Но он этого не понимает, он напуган, ему непонятно, куда пропала уютная темнота, в которой только запахи, тепло и влажный сосок… Куда делся его прежний уютный мирок? Он вернулся бы в привычную слепоту, если бы это было в его власти…

Мне хотелось тоже запустить пальцы в жиденькую шерстку волчонка, подышать на бисеринку носа, на крошечную сморщенную рожицу, ткнуться носом – в его маленький жаркий нос… но в руке натягивались стальные струны, ледяные иглы уже начинали свой танец.

Боясь шевельнуть рукой, я стоял, прижавшись лбом к стеклу, прикованный к тому, что было теперь моим миром.

Холод и белая пустота.

Вот все, что мне осталось. Холод и пустота.

Снег заносил все и вся, обращал белой пустыней.

– Вам не сделать ничего, Влад. Не успеть ничего.

Я знаю.

Знаю, будь оно проклято, знаю…

И все-таки я попробую.