Текст книги "Через три войны. Воспоминания командующего Южным и Закавказским фронтами. 1941—1945"

Я с трудом запряг лошадь в сани, повез дрова в имение. Когда я въезжал в усадьбу, увидел пьяных стражников, которые чем-то занимались, то ли ружейными приемами, то ли чисткой оружия. Ехать мне нужно было мимо них. И вот когда мои сани были напротив них, один из стражников нарочно прицелился в меня из карабина. Я в душе сильно перепугался и невольно прилег в санях вниз лицом.

Вдруг услышав хамский смех, я понял, что стражники смеялись надо мной.

Сбросив быстро дрова, я возвратился домой. Мать схватила меня в объятия и долго плакала около меня. Я не находил слов для ее утешения.

До марта 1906 года тянулось следствие по делу восстания шатрашанцев. Следствие вели губернские следователи, побоев стало меньше. Да и большинство стражников и жандармов уехали из села. Ушел из села и полк драгун. Отец и брат вернулись домой. Их долго допрашивали. А затем был суд над всеми крестьянами села, которые привлекались по делу крестьянского восстания.

Десятерых суд приговорил к двум годам тюрьмы. Среди этих десяти был и мой отец. Другим тридцати крестьянам, в том числе и моему брату Антону, дали по одному году тюрьмы. С апреля все осужденные сидели в городе Буинске – в уездной тюрьме.

Один только раз мне пришлось увидеть отца, и то издали. Заключенные ходили по двору тюрьмы. Это было в начале июня.

Шатрашанцы приготовили сухарей, которые послали в тюрьму для передачи своим землякам, так как они голодали. Но голодали не только в острогах, голодали мужики и рабочие всюду. И часто можно было слышать на улице села протяжную песнь, в которой были слова – чей по Волге стон раздается в острогах, на полях и в степи… Волга, Волга, весной многоводна ты уже не так. Затопляешь луга, как великою скорбью народной переполнилась наша земля…

Еще не сошел снег с полей, а крестьяне уже выехали на обработку своих узких полосок земли. Каждый старался поскорее кончить весенний сев и пораньше уйти на заработки в город. Мы всей семьей, после того как угнали и посадили отца и брата в тюрьму, порешили с матерью, что пахать и засевать землю весной 1906 года буду я. Пахать сохой я кое-как умел, а сеять, я считал, хитрость небольшая. Но, как я убедился вскоре на практике, для того чтобы хорошо сеять, нужны знания и сила. Если же их нет, то после посева остается много незасеянных мест. Так оно и получилось. Когда появились всходы, мы обнаружили с матерью много пустых мест… Так называемых обсевов.

На весеннюю пахоту я выехал вместе со своими односельчанами. Пробороздив 12-саженную по ширине полосу на несколько полосок, я начал сеять овес. Первую полоску я засевал очень долго. Было как-то неудобно сеять. Я бросал горсти семян то под правую, то под левую ногу.

Старый опытный мужик – Чурбашкин Сергей, работавший недалеко от меня, заметил это. Он подошел ко мне и научил меня, как нужно рассевать семена. Он сказал: брать семена в горсть нужно сжимая их в руке, а затем под каждую левую поступь ноги бросать семена. Он сам показал мне это, а затем я в его присутствии повторил урок.

Весенняя работа в поле кое-как была завершена, но это не облегчило горя матери. Мать часто по ночам плакала, скрывая это от нас.

Весну и лето 1906 года шатрашанские крестьяне пережили в исключительно тяжелых условиях. Судьба сорока человек из села, посаженных в тюрьму, не давала мужикам покоя, часто втихомолку вспоминали о происшедшем восстании, и все село жалело заключенных.

Невзирая на нищету и оставшихся сирот, чиновники безжалостно взимали недоимки. За недоимки у крестьян отбирали последнюю коровенку, домашнюю утварь и за бесценок продавали все это на базаре.

Слезы матери, тюремное заключение отца и брата вызывали во мне не столько чувство жалости, сколько желание уйти в город и там на заводе или фабрике заглушить свое горе, услышать правду и научиться бороться с угнетателями.

Мать не хотела, чтобы я уходил. Она часто говорила мне: куда ты пойдешь, дитя мое; во-первых, ты молод, во-вторых, ты еще не знаешь никакого ремесла. Долго по вечерам я думал над словами, сказанными мне матерью, но все же решил уйти «в чужие люди». Я доказывал матери, что на заводы в город идут работать не только люди, знающие ту или иную специальность, но и те, которые хотят получить специальность на производстве.

Добрая моя мать, как все матери, не стала меня удерживать, она благословила меня и только сказала:

– Ну, сынок, добрый тебе путь, смотри за собой и помни, не забывай, что у тебя есть отец, который сидит в тюрьме, страдает за народ, у тебя есть мать, которая любит тебя. Береги себя.

Я чуть было не заплакал, и только скорбь матери, которую мог усилить мой плач, удержала меня…

Итак, в конце мая я ушел из родительского крова по направлению к суконной фабрике Протопопова, которая находилась в сорока километрах от нашего села. Первый раз один шел я по незнакомой дороге. С котомкой за плечами не раз я спрашивал встречавшихся прохожих или проезжих, как пройти до фабрики. Не раз обдумывал я вновь свое решение. Утомленный, к вечеру я добрался до фабричного поселка Казмино, где была расположена суконная фабрика Протопопова.

В конторе фабрики, где производился наем и расчет рабочих, уже собралось до десяти человек. Из всех нас взяли на работу только пятерых, остальным, в том числе и мне, было отказано. Нам сказали, что для нас нет на фабрике подходящей работы.

Я вышел из конторы, как оглушенный ударом молотка по голове, не зная, что делать и куда дальше идти мне на работу. И еще больше сжималось мое сердце при мысли, что мне придется вернуться!

Уже вечерело. Я шел по фабричному поселку, усталый, разбитый, думая уже не о том, куда пойти дальше искать работу. Передо мной встала новая дума – где ночевать.

Для жителей фабричного поселка, видимо, было неудивительно видеть каждый день новых людей, приходивших наниматься на работу. Неудивительными были для них и вопросы: дяденьки или тетеньки, где бы здесь у вас переночевать-то? Они охотно отвечали – вон там, на окраине села есть избенка, в ней живет одна старушка, она пускает на ночлег. Так было и со мной, мне показали эту избенку, я нашел ее без труда и переночевал без всяких приключений. Утром, поблагодарив хозяйку и заплатив ей за ночлег 5 копеек, я вышел за село.

Что делать, куда идти работать? – спрашивал я сам себя. И здесь же вспоминал мать…

От окраины поселка шла дорога на большое село Тагай и далее к имению помещика Фирсова. Не задумавшись, пошагал я по этой дороге. В село Тагай пришел в двенадцать часов. Это село было зажиточное. На завалинках, на бревнах около хат сидели по-праздничному разодетые крестьяне и крестьянки. Они грызли семечки и оживленно говорили о весенних всходах, определяя будущий урожай.

День был воскресный. Я подошел к одной группе крестьян спросить – далеко ли от села до имения помещика Фирсова и как туда попасть. Мне вежливо ответили на мой вопрос и рассказали, каким путем ближе пройти. Одновременно меня спросили, откуда я, куда и зачем иду. Один крестьянин предложил мне остаться у него работать. Он повел меня к себе в дом, который выглядел не весьма богато, и предложил пообедать с ним. Я не противился, так как голод давал о себе знать. Без стеснения и очень быстро я поел, что, видимо, понравилось хозяину. Он рассуждал так – кто быстро ест, тот быстро и хорошо работает.

После обеда хозяин предложил мне:

– Ну что, оставайтесь у меня работать до Покрова. Жалованьем не обижу – двадцать целковых деньгами и валенки в придачу.

Нужно признать, что батрачить мне у тагайского мужика не хотелось. Но не хотелось и обидеть его после того, как он накормил меня довольно сытными щами.

– Цена подходящая, но я еще должен подумать. Возможно, останусь работать у вас, – сказал я ему на прощание.

Крестьянин, видимо, не так уж и нуждался в моей рабочей силе. Он ответил мне довольно вежливо и спокойно:

– Неволить я вас не стану, можете сходить в имение Фирсова, узнать там условия работы и, если не найметесь, приходите ко мне.

Я поблагодарил старика и направился в имение Фирсова. Здесь мне предложили остаться работать в кузнице подручным или на сушилке кочегаром. Условия: поденно – 25 копеек в день, помесячно – шесть с полтиной в месяц. Сделав арифметический расчет цены у мужика и помещика, я нашел, что у помещика я буду получать на рубль двадцать пять копеек в месяц больше. К тому же работа в имении подручным в кузнице или кочегаром меня более прельщала. И я остался работать в фирсовском имении, где проработал до осени. И когда пришел домой с двадцатью пятью рублями заработка, мать до слез была рада. Эти деньги помогли нам прожить зиму.

В чужих людях – в имении Фирсова – я понял, как тяжел труд рабочего. Как-то раз, работая в кочегарке, нагнав высокую температуру в сушилке, я прилег отдохнуть и незаметно для себя задремал. Не помню, сколько я лежал. Только помнится мне, как я вскочил и увидел, что топка почти что погасла, а температура в котле сильно понизилась. Норма пропуска зерна через сушилку была нарушена. Это дело дошло до управляющего, и меня за это с работы в кочегарке сняли и перевели в кузницу. Правда, я не очень жалел об этом, так как от 12-часовой работы, беспрерывной подачи в топку топлива, у меня по ночам страшно болели руки.

Все же было обидно, и я переживал этот случай тяжело. Помогли мне товарищи рабочие. Они мне говорили: «Ты, браток, не печалься, ты ведь никакого преступления не совершил, не ты виноват, а хозяин. Двенадцатичасовой рабочий день – это не шутка. В таких условиях можно уснуть так, что и совсем не встанешь. Ты, брат, всегда знай, сколько бы наш брат рабочий ни работал, все равно хозяин будет недоволен».

После таких разговоров мне становилось легче.

Работу в кузнице, куда меня перевели, я полюбил еще больше, чем кочегарку. Когда уходил домой, мне было жаль расставаться с кузнецом Петром Антоновичем Чачиным. Этот прекрасный мастер по всей округе был известен как большой специалист по ремонту сельскохозяйственных машин, закалке лемехов к плугам и даже как мастер по починке часов.

Петр Антонович Чачин очень хотел, чтобы из меня вышел хороший мастер-кузнец. Он был очень добр и учил своих подручных хорошо. Слабостью его была выпивка, он не мог жить без водки. За это его и уволили, после чего и я взял расчет. Уже дома я долго не мог забыть этой моей первоначальной работы в чужих людях и моего П.А. Чачина.

В декабре я снова уехал со своими односельчанами на работу в Симбирск на паточный завод Понизовкина. Эта работа была мне неинтересна, к тому же она была сезонной. Летом я вынужден был работать на кирпичном заводе. Таким образом, в Симбирске я проработал до осени 1907 года.

В Симбирске я по воскресным дням любил ходить с товарищами на берег Волги. Широта и красота величайшей русской реки привлекали не только меня, но и всех, кто жил там. Особенно красива Волга вечером, ночью, когда пароходы и плоты плавно плывут по ней с верховья реки. А на берег доносится задушевная песня волжских сплавщиков. И в то же время теплоходы оглушают вас могучими бархатными протяжными гудками.

Долго я засиживался на берегу великой матушки-Волги. Городской парк пустел, только памятник историку Н.М. Карамзину оставался неподвижно стоять и как бы в раздумье вспоминать былое…

Глава 2
Рыбак на Каспии

Ну а что там, в низовьях этой реки, как живут там рыбаки? А каково это синее Каспийское море? Вот о чем я больше всего мечтал на волжском берегу. Эта дума все крепче захватывала меня. С волжского берега меня стало тянуть к морскому берегу, а затем в море, которое я впоследствии полюбил.

Пароходы обществ «Самолет», «Кавказ Меркурий» и «Русь», курсирующие по Волге, несмотря на позднюю осень, продолжали совершать по расписанию свои рейсы от Нижнего Новгорода до Астрахани. Владельцы более комфортабельных быстроходных пароходов принимали срочные коммерческие грузы купцов, на которых наживали капитал. На этих пароходах разные пассажиры, люди разных профессий совершали турне по красавице Волге ради своего удовольствия. Цена на билет за проезд была дорогая.

Пароходы общества «Русь» перевозили главным образом товары. На этих же пароходах передвигалась масса простого рабочего люда, ища в городах заработка.

…На одном из пароходов «Руси» под названием «Доб-рыня Никитич», идущем в Астрахань, расположились трое парней. Двум из них было по 23 года. Один из них был мой брат Ефим, другой – его товарищ Сергей Дементьев. Третий был я. Мне в ту пору было 15 лет.

– А здорово мы устроились, – говорил брат Сергею.

– Ехать далеко, на этой черепахе дней пять проедешь, а может, и больше. Нужно подыскать, пожалуй, более удобное местечко, – отвечал Сергей. – А то вдруг пойдет дождь, зальет. Да ночью на открытой палубе и холодновато будет спать. Я подыскал более удобное местечко у машинного отделения. Там будет и теплее.

Брат запротестовал:

– Переходить не будем. Погода стоит хорошая, и чем южнее будем спускаться, тем будет еще лучше. Для чего таскаться?

Мне хотелось перебраться к машинному отделению и расположиться там до конца поездки. Прельщала машина парохода, наблюдать за ее работой было очень интересно. Несмотря на запрет со стороны брата никуда от вещей не уходить, все же я два раза бегал и рассматривал двигатель машины. Поэтому я поддерживал предложения Сергея. В итоге решили оставаться на открытой палубе, одновременно приберегая местечко возле машинного отделения.

На каждой пристани, где останавливался пароход, брат сходил на берег за покупками продовольствия. Я бегал за кипятком, который брал у буфетчика за три копейки полный чайник емкостью на пятнадцать стаканов.

…Солнце было на закате. «Добрыня Никитич» шел полным ходом, разрезая мелкую волну и разбрасывая лопастями водяные брызги далеко за кожуха своих колес. А легкий ветерок подхватывал эти брызги и мелкой росою обдавал нас, расположившихся на палубе.

После тяжелой грязной работы на кирпичном заводе поездка на пароходе для меня была сказкой. В ту ночь я долго не мог заснуть от всех тех впечатлений, которых набрался за день на пароходе, и от тех чудных мест Волги, возле которых проходил наш «Добрыня Никитич». Я долго лежал с открытыми глазами, вспоминая увиденную красоту природы, всматриваясь в звездное небо. Пароход, слегка покачиваясь, продолжал проворачивать колесами прозрачную воду Волги, создавая этим самым вместе с работой машины непрерывный шум. Я прислушивался к этому шуму как к музыке.

Пароход подходил к одной из очередных пристаней. Матрос подавал конец шеймы для причала. Два броска матроса не достигли цели. Пароход течением воды начало относить от пристани. Снова заработали колеса парохода, а одновременно с этим дежурный вахтенный помощник капитана разразился оглушительной бранью на матроса. Последний бросил третий раз. На дебаркадере послышался голос: «Есть!» Пароход пришвартовался к пристани. Водворилась тишина. Я ворочался с боку на бок и не мог никак заснуть. Осмотрелся возле себя по сторонам, проверяя, целы ли вещи, здесь ли брат и Сергей. Оказалось, что брата и Сергея около меня не было, они стояли на борту носовой кормы и вели разговор.

Прислушавшись к их разговору, можно было понять, что они разговаривали о нашей предстоящей работе.

– Приедем в Астрахань, сядем на пароход «Братья Фадеевы» и через день будем в поселке Мумры.

– Я не о том тебя спрашиваю, – говорил Сергей Дементьев. – Я спрашиваю тебя о том, куда мы пойдем в Мумрах.

– Как куда? Пойдем прямо к Ивану Андреевичу Елкину. Ну а потом осмотримся, все узнаем, наймемся работать на промысел, а может быть, будем работать вместе с Елкиным и Леонтием Тюленевым, на их лодках.

Семьи Л.М. Тюленева и Ивана Елкина были нашими дальними родственниками. Еще в 1900 году они уехали из села Шатрашаны в поселок Мумры, что возле самого Каспийского моря, и занимались там рыболовством.

Рыболовецкая работа, которой занимались жители поселка Мумры, в том числе и Елкины, проводилась в весьма тяжелых условиях. Рыбаки выезжали и днем и ночью на лов рыбы, но не всегда он был удачным. Чаще всего на таких посудинах, которые не позволяли уходить далеко в море (а вдали на глубинах всегда было больше рыбы), и из-за ветхой ловецкой снасти рыбаки возвращались с лова, как говорится, с пустыми руками. А если иногда и удавалось поймать несколько пудов рыбы, то она сдавалась хозяину за бесценок. Поэтому рыбаки, в том числе и Елкины, были в долгах, вернее, в кабале у крупных рыбопромышленников Сапожникова, Беззубикова и Леонозова.

Тем не менее рыболовы, построив себе для житья из камыша и глины хаты, под контракт у промышленника приобретя старенькую лодчонку и снасть, приспособлялись к этой трудной рыболовецкой жизни. Они выжидали ветра с моря, так называемую «моряну», когда она пригоняет к берегам протоков рыбу. Тогда они, несмотря ни на какие трудности, выезжали снова на лов. Так втягивались рыбаки в свою рыболовецкую жизнь и жили на полуостровах Каспия десятки лет.

В такие глухие поселки в годы реакции уходило много мужиков и парней, прямых участников крестьянских восстаний 1905–1906 годов или просто замешанных в тех событиях. Эти люди становились рыбаками или же работали на рыбных промыслах.

Поселок Мумры был небольшой, располагался на протоке Бакланий недалеко от главного банка, по которому шли волжские суда на 12-футовый рейд Каспийского моря. В поселке было три рыбачьих промысла, все они принадлежали рыбопромышленнику Сапожникову. На этих промыслах работало в весеннюю и осеннюю путину до 1500–2000 промысловых рабочих. Так что поселок был очень оживленным местом. Обо всем этом вкратце и написал Иван Елкин в своем письме к брату.

– Ничего, Сережа, устроимся мы на этих Мумрах не хуже других, – говорил сейчас мой брат Ефим. – И по крайней мере, никто из полиции не будет к нам придираться. Да и работа будет почище, чем на кирпичном заводе.

Больше я уже ничего не слышал. Я заснул крепким сном на чистом волжском воздухе.

Когда я проснулся, пароход стоял около большой пристани. Брат ушел в город что-то купить. Сергей готовил завтрак.

– А где мы стоим? – спросил я.

– На пристани в городе Самара, милок, – ответил мне Сергей. – Это один из больших волжских городов. Через этот город проходит железная дорога, по которой можно проехать в Среднюю Азию в город Ташкент.

– А что, Самара и Ташкент больше нашего Симбирска? – спросил я.

– Насчет Ташкента не знаю, а Самару нельзя сравнить с нашей дырой. – Так Сергей назвал наш Симбирск.

Мне даже обидно стало.

– Я думаю, Сергей, так о нашем городе нельзя отзываться. В нем родился и жил Карамзин, а ты говоришь – дыра, а какой красивый парк на берегу Волги.

– Да я не с этой точки зрения, а потому, что промышленности в нем нет. Нет таких заводов, на которых можно было бы устроиться и работать прилично.

Вдруг загудел гудок парохода, прервавший наш разговор. Это был первый сигнал для пассажиров, сходивших на берег во время стоянки, гулявших на пристани и в городе, чтобы они собирались на пароходе, которому оставалось до отправления полчаса.

Мы не заметили, как пришел из города Ефим. Он сказал:

– Ну и дороговизна в городе. Ни к чему приступиться нельзя. Десяток яиц стоит пятнадцать копеек. Я не стал ничего брать, кроме белого хлеба. Думаю, что на следующей пристани можно будет дешевле купить. Надо экономить нам деньжата, путь далекий, да и не к мамушке родной едем, они на Мумрах нам пригодятся, покамест устроимся на работу.

– Хорошо, – согласился Сергей, – у нас есть кое-что позавтракать. Ну-ка, Ванюша, беги за кипятком, ты знаешь, где он водится, а я приготовлю бутерброды.

Пароход дал второй гудок, предупреждая пассажиров, что через пять-десять минут он отойдет от пристани.

…«Добрыня Никитич» шел на всех парах, и мне, стоявшему на палубе и глядевшему вдаль, казалось, что быстроходнее его нет другого парохода. Но вот на горизонте позади нас появился сначала дымок, а потом силуэт парохода общества «Кавказ Меркурий» под названием «Петр Великий». Видно было, как сокращалась дистанция между пароходами. «Петр Великий» оказался современным быстроходным судном. Его ход в два раза превышал ход нашего парохода. Подойдя к нам метров на сто, он дал гудок, как бы попросил посторониться и с гордостью быстро обошел нас.

Публика с парохода «Петр Великий» не то дружески, не то с насмешкой приветствовала собравшуюся публику нашего парохода. Мне было обидно за своего «Добрыню Никитича». Я стоял и думал – почему он не развил быстрее свой ход и почему дал себя обогнать «Петру Великому». Некоторые из нашей публики были, видимо, также недовольны своим пароходом.

Вскоре недовольство прошло. Впереди показались живописные Жигулевские горы. Полуденное солнце осветило их вширь и ввысь, показывая величие и красоту гор, напоминая публике о былых временах Степана Разина, который обрел в этих местах народную славу. Пароход шел близко от берега. Публика вся вышла из кают гулять по палубе и любоваться красотой природы и румяным закатом солнца.

За тот день мы прошли Самару, Волжск, видели много селений на обоих берегах Волги. Все это сильно запечатлелось в моей памяти. И особенно я не мог забыть красоты Жигулевских гор. Они долго представлялись перед моими глазами, и казалось мне, что выше и красочнее этих гор вряд ли я еще увижу. Но когда впоследствии мне пришлось увидеть Кавказские горы, то от моих Жигулей остались лишь воспоминания…

До Астрахани было много продолжительных остановок, но больше всего меня интересовали города Саратов и Царицын. В разговорах с братом и Сергеем я подготовил почву – нельзя ли мне во время стоянки на пристанях Саратова и Царицына пойти посмотреть эти города. Брат отнесся к моему интересу благосклонно, Сергей сказал, что он со мной вместе обязательно пойдет в Саратов и покажет мне его.

На пристанях больших городов пароходы стояли не менее двух часов. Так что мы с Сергеем осматривали город около полутора часов. Несомненно, Саратов больше, чем наш Симбирск, сделал я вывод после осмотра. Особенно мне понравились в городе университет, а на базаре и в магазинах – саратовские гармошки с четырьмя колокольчиками.

В Царицын пойти за время стоянки не удалось. Помешал дождь. Я весьма сожалел, что не посмотрел город. Чем ближе мы приближались к Астрахани, тем шире становилась Волга.

В Астрахань мы прибыли вечером на пятый день нашего плавания. Что меня поразило в первый раз в этом городе – это большой шум на пристанях, непрерывное курсирование парохода – перевоза между Астраханью и Фарфосом. А также огромное количество в протоке, что именуется Балчугом, рыболовецких подчалков и других мелких судов.

Было уже темно, когда мы сошли с нашего парохода «Добрыня Никитич». Нам рассказали, как пройти к пристани «Братья Фадеевы», откуда отплывал пароход на поселок Мумры. Когда мы пришли на эту пристань, то оказалось, что пароход уже ушел, другой должен был отходить на следующий день в 12 часов. Нам предстояло переночевать в Астрахани. Ни в какую гостиницу или ночлежку мы идти не собирались, а решили ночевать на пристани. Два раза нас прогоняли сторожа, и нам не ночевать бы на пристани, если бы Сергей не дал взятку на полбутылки водки. Получив деньги, сторожа нас больше не беспокоили, и мы спокойно переночевали.

В восемь часов мы уже были на ногах. Пароход к пристани еще не подходил. Мы с братом пошли на берег. На Набережной улице было очень грязно. Вдоль берега были устроены садки, куда напускали рыбу. В то время, когда мы шли по Набережной улице, из садков выбирали всевозможную рыбу: сазанов, судаков, стерлядку и осетров. Вынутая из воды рыба билась в корзинах, куда ее складывали, желая выскочить за борт.

Несмотря на раннее время, по Набережной улице ходило много разного люда. Большинство этих людей были обуты в морские сапоги с высокими, до туловища, голенищами. Это были рыбаки. Они грузили на свои судна снасти, сухари, муку и воду. Между простенками больших домов можно было наблюдать много разного рода лавочек, торговавших всякой мелочью и несколько харчевен, где приготовлялась горячая закуска – там уже было много людей, а некоторые из них подвыпивши.

Когда мы выходили с пристани на берег, мы уже слышали этот шум и запах жареной рыбы. Торговцы с приготовленной закуской ходили по Набережной и выкрикивали на разные лады прибаутки, предлагая людям «жареного-пареного».

Особое внимание привлекал к себе молодой парень, который раздирающим душу голосом выкрикивал: «За копейку горло отрежу!» Он продавал жареные белужьи горлышки, порция которых стоила одну копейку. А рядом с ним другой парень показывал искусственных змей. Передергивая шнуром, он представлял движения как бы живых гадюк. Одновременно эти парни зорко время от времени поглядывали на воду, где стояли рыболовецкие суда. Тот, кто изображал змей, весело пел прибаутки типа «Ты тяни, потягивай, на все стороны поглядывай». Порой парень добавлял к этому куплету: «Брат, спину видать».

Как потом мы узнали, эти парни были из шайки мелких воришек. Одни из них на лодках подъезжали к судам рыбаков и тащили что плохо лежит. А другая часть ходила по берегу, изображая мелочных торговцев и фокусников, в то же время наблюдая с берега за своими товарищами, которые занимались мелкой кражей. А когда любителям чужой собственности грозила опасность быть пойманными, то с берега подавался сигнал: «Ты тяни, потягивай, на все стороны поглядывай…»

Ровно в 12 часов пароход, на который мы сели, отошел от Астраханской пристани. По берегам множественных проток, разветвляющихся от главного русла Волги и тянущихся до самого Каспийского моря, рос камыш. От Астрахани мы плыли главным банком, затем повернули в протоку Кабаний и далее шли по протоке Бакланий, на которой стоял поселок Мумры.

На всем пути можно было наблюдать рыбаков, которые ставили сети под частиковую и снасть-самоловку под красную рыбу. Множественные многоводные протоки и малые протоки, соединяющие большие протоки между собой, – все они были заполнены рыболовными лодками, которые кишели в них, как муравьи на муравьиной куче.

На берегах проток начиная от Астрахани до поселка Мумры можно было видеть много рыболовецких промыслов и около каждого из них топи, где забрасывались невода и пятнадцать-двадцать человек, «ватага», тянули эти невода с диким криком.

Нам попадались навстречу караваны нефтяных барж, торговых и рыболовецких судов, буксируемых баркасами. Суда, которые были наполнены рыбой, разгружались на своих промыслах в Астрахани.

Утром пароход подошел к Мумрам. Здесь раздавались веселые песни многочисленных девушек, работавших на промыслах. Они сидели попарно на специальных скамеечках и разделывали рыбу. В левой руке девушка держала багорок. Им она ловко брала из наваленной около нее кучи рыбину. Клала ее на скамеечку к приделанной планке и одним взмахом ножа, который был в правой руке, разрезала рыбу и выбрасывала из нее внутренности.

Эту работу могла так ловко и быстро выполнять только девушка – специалистка своего дела. Девушки, которых называли резалки, работали на промыслах сдельно: 15 копеек за разделку 1000 вобл и 30 копеек за разделку 1000 сазанов или судаков.

Здесь же работало очень много мужчин, они назывались тысячниками, потому что их работа была сдельная, и также с тысячи. Они разгружали рыболовецкие и торговые суда и на тачках отвозили рыбу по назначению – или для разделки, или в чаны для засолки. Когда мы сошли с парохода и шли мимо промыслов, то видели всю эту работу в полном разгаре.

Искать Ивана Елкина в поселке нам долго не пришлось, потому что, как мы говорили выше, поселок сам по себе был небольшой и составлял тридцать-сорок хат, основная же масса построек принадлежала промыслам.

– Сережа, вот где дыра, – сказал я, – а ты Симбирск называл дырой.

Сергей весело рассмеялся и, шутя, ответил мне:

– Не сердись, Ванюша, ты еще привыкнешь к этому приморскому «городу». А что, разве тебе промыслы не нравятся? Видел, сколько работает там девушек.

Брат вмешался в наш разговор:

– Будет вам чепуху говорить. Вон, кажется, тетка Екатерина Андреевна Елкина идет.

И действительно, пересекая нам дорогу с ведрами воды в руках, шла пожилая женщина. Она поставила ведра на землю, приложила руку козырьком ко лбу и стала всматриваться в нашу сторону. Когда мы подошли к ней, она и брат узнали друг друга. Меня и Сергея тетка Екатерина не знала. Она спросила, кто мы, и повела нас к себе в хату.

На ходу она нам рассказала, что ребят ее дома нет, они выехали в ночь на лов и еще не возвратились.

– Скоро приедут, – уверенно добавила она.

Семья Елкиных, проживавшая в поселке Мумры с 1900 года, состояла из родителей, четырех сыновей и одной невестки. У них была своя лодочка и небольшое количество рыболовецкой снасти. Старший сын Иван работал с Александром, младший Иван с Леонтием Тюленевым. 12-летний Митька ставил верши со стариком Феногеновым. Невестка работала на промысле. Так что дома, куда нас привела Екатерина Андреевна, она была одна и готовила из накануне пойманной рыбы уху сыновьям. За разговорами и всевозможными расспросами незаметно прошло около двух часов. Уха была уже готова. Вскипел и самовар, который ради нас, гостей, поставила тетка. Рыболовов Елкиных все еще не было. Наконец с веслами на плечах, с бурдюком, в котором рыбаки берут с собой во время лова воду, и подвешенной в мешке небольшой поклажей пришли все разом братья Елкины. Неожиданная встреча с нами сильно обрадовала всю семью. Рыбная осенняя путина сулила хороший заработок.

– Вот, братва, хорошо как вы приехали. Мы с Леонтием Тюленевым подготовили лодчонку, так что будем теперь на трех лодках сообща ловить. Ну-ка, Митя! Сбегай за Леонтием и скажи, чтоб он скорей приходил к нам, да забеги к старику, купи бутылку водки и полдюжины пива. Ну, живо, – сказал Иван. И повел меня, как младшего из гостей, смотреть рыбу, которую они не сдали на промысел, а принесли с собой «на котел».

В мешке оказались три леща килограмма по три с половиной, сазан килограммов на шесть и пять штук судаков.

– Почему так много вы принесли рыбы? – спросил я.

– Да это не только для нашей семьи. Нужно дать немного соседям, такой обычай у нас, рыбаков. Особенно когда улов хороший: себе возьми рыбы «на котел» и принеси соседу. Кстати, наш сосед занимается по бондарной части, где ему самому достать свежей рыбы, – ответил Иван.

В то время, когда мы рассматривали в мешке рыбу, к нам подошла Екатерина Андреевна.

– Вы чего здесь смотрите, разве никогда не видели рыбу? Вы лучше возьмите нож, очистите ее. Как закончите, будем садиться кушать и чай пить, – сказала тетка.

Иван взял нож и очень быстро обработал рыбу. Пришел Леонтий. Митька также принес все то, что приказал ему старший брат. Сели обедать. Нам, гостям, положили рыбьи головы.