Текст книги "Через три войны. Воспоминания командующего Южным и Закавказским фронтами. 1941—1945"

Мы стояли с Давыдовым и удивленно пересматривались между собой. Я думал, откуда взял князь Абхази такое заверение, что солдаты будут драться до победного конца. Почему это он говорит от имени солдат неправду. Мне хотелось заговорить об этом, но я побоялся.

Четко повернувшись направо кругом, мы вышли из приемной военного министра. Офицеры после этого не соизволили даже и заговорить с нами.

На другой день, захватив котомки, мы с Давыдовым были уже в Таврическом дворце. В комендатуре нас зарегистрировали и отвели нам жилье. Здесь же мы узнали порядок работы комитета. Так наша делегация распалась. Мы остались в Совете рабочих и солдатских депутатов.

Вечером этого или второго дня нашего пребывания в Петрограде мы были на заседании Совета. На этом заседании обсуждалась и принималась декларация Совета рабочих и солдатских депутатов к трудящимся всего мира. Председательствовал на этом заседании Чхеидзе, а с докладом выступал Церетели.

На заседание прибыли только что вернувшиеся из ссылки Брешко-Брешковская и Вера Засулич. Меньшевики устроили Брешко-Брешковской овацию, называли ее бабушкой русской революции.

Доклад Церетели, как мне казалось, прошел хорошо. Он говорил горячо, убедительно и спокойно. Но когда развернулись прения по докладу, заседание приняло бурный характер. Особенно при выступлении большевиков. Достаточно было большевику-оратору сказать, что бремя народа может облегчить только конец войны, а сегодня Россия должна, невзирая ни на что, заключить мир, выйти из войны – и сразу раздавались неистовые крики «долой!», топот на скамьях меньшевиков и представителей других буржуазных партий. В это же время масса солдат с фронта награждала большевистского оратора громом аплодисментов.

Много энергии нужно было затратить председательствующему, чтобы успокоить страсти, навести порядок в зале. «Лишить слова!» – кричали меньшевики. «Дать слово!» – кричали большевики. И вновь большевистский оратор говорил, что война ведется в интересах капиталистов и, пока мы не порвем связи с капиталистами, представители которых сидят здесь в боковых ложах, до тех пор трудящиеся, рабочие и крестьяне России, будут нести всю тяжесть войны и помирать с голоду.

Вновь меньшевики кричали «долой большевиков!», а из ложи, где размещались представители капиталистических стран, демонстративно поднимались и уходили послы и военные атташе. Но затем снова возвращались.

Я сидел с Давыдовым, рядом с нами были такие же солдаты, прибывшие с фронта. Все мы были недовольны прениями. Трудно было понять сущность выступлений, разногласий. Однако, как только речь любого оратора шла об окончании войны, все мы бурно аплодировали ему. Такими ораторами были большевики.

На этом же заседании я услышал впервые представителя анархистов. Все мы, солдаты, присутствовавшие на заседании, так ничего из выступления анархиста и не поняли. Он критиковал меньшевистскую, большевистскую и другие партии, он говорил, что «декларация – это бумажка и она ничего не дает. До тех пор, покамест будет власть, до тех пор будет существовать насилие. Долой власть! Анархия – мать порядка!».

В перерывах зал заседаний пустел. Делегаты выходили в просторные фойе, коридоры и группами собирались в кулуарах. Мы также выходили погулять. Солдаты прислушивались к разговорам. Обычно мы собирались своей группой. К нам, солдатам, подходили делегаты всех партий, и каждый агитировал нас за свою партию.

– Вон посмотрите, ходит по залу пузатый господин, это Родзянко, что у нас с ним общего есть, ничего, он капиталист-эксплуататор. Он представляет кадетскую партию.

– А почему мы его пустили сюда? – задает вопрос солдат-фронтовик.

– Пустили потому, что сейчас свобода, равноправие. Нельзя же над человеком делать насилие.

– Но вы ведь сами сказали, что он эксплуататор.

– Да это было раньше, теперь мы ему не позволим.

– А то он вас спрашивать будет, – не унимался солдат.

Мы подошли к группе большевиков, здесь шла речь о том, почему нужно кончать войну.

– Да потому, что она трудовому человеку ничего не дает, а только в тягость, – говорил горячо солдат большевик Казаков.

– Ну а враг тогда что с нами сделает?

– Нам надо будет рабочим и крестьянам, которые на стороне врага воюют, сказать – кончайте и вы войну. Мы кончили. Для этого нужно усилить на фронте братание солдат с солдатами.

– Ну а скажите, пожалуйста, – обратился Давыдов к Казакову, – почему большевики против союза с Францией, Англией, которые вместе с нами воюют против немцев?

– Мы против союза с капиталистами, а не против союза с народом. Мы совершили революцию, пусть сам народ новый заключает союз.

– А с кем он будет и должен заключать его?

– С народом.

– Вот вы сказали про Родзянко и Милюкова. А они здесь бывают и вместе с нами работают.

– Что работают вместе, то правда, но что табачок у них с нами врозь, это тоже правда.

– А выгнать их отсюда нельзя?

– Не только нельзя, а нужно, и чем скорее мы их выгоним, тем лучше будет.

– А вот нам иначе объяснили. Выгнать, говорят, никого нельзя – это насилие получится над личностью.

– Это вам, наверно, меньшевики говорили. Вы поменьше их, болтунов, слушайте.

За получением обеда в Таврическом дворце в нижнем этаже стояла большая очередь, в которой стояли депутаты от всех партий. Среди них были и мы, солдаты. Споры и разговоры не прекращались и здесь. Утомленные, поздним вечером мы приходили на ночлег. Но долго не ложились спать. Кто записывал себе в памятную книжку слышанное и виденное за день, кто ходил по роскошным комнатам, щупал позолоченные ручки дверей, мебель или рассматривал при ярком свете электричества живописные потолки и стены и висевшие на них люстры и картины.

Только поздней ночью все стихало. Лишь во сне кто-либо вскрикивал или почему-то вставал с постели и ходил как лунатик, бормоча себе под нос что-то непонятное.

Как и все, я точно так же по ночам долго не спал. Передо мной воскресали памятные дни революции пятого года. Я перебирал в своей памяти все те характерные черты крестьянского революционного движения деревни. Передо мной вставал образ моего отца и всех односельчан, которые вынесли на своих плечах издевательства – побои стражников. И еще большая жгучая 4 ненависть возрождалась во мне к богатеям. К этим людям я относил и всех чопорных делегатов в комитете Совета рабочих и солдатских депутатов.

Глубоко запала мне в душу мысль о бесполезности войны для трудящихся, ее вреде для народа в дни революции. Большевики правы, думал я. Они правы, что разруху в стране может победить только сам народ и под руководством своей власти. А этой властью могут быть только Советы, как указывают большевики, и Советы не из представителей белоручек, а из гущи народной.

Мне часто вспоминался Вернин, который с сожалением провожал меня в Петроград и говорил: «А вдруг подавят революцию?» Но все же я отбрасывал эти мысли. Чувствовалось, что движение народных масс в Февральскую революцию гораздо сильнее, чем в пятом году. Чувствовалось, что революционное движение пойдет вглубь и вширь.

Незаметно летело время. Я настолько свыкся с бурной революционной жизнью Петрограда, что стал даже забывать свою часть. При первой мысли о том, что надо снова ехать на фронт, сердце сжималось в груди. Представлялась тяжелая окопная бесперспективная жизнь. Грязь, ссоры с офицерами.

В то же время мысль о том доверии, которое было оказано нам солдатами, пославшими нас в Петроград, все время сверлила мне голову и напоминала о моем долге перед товарищами. Надо было скорее побывать в части и поговорить с ними. Из двух моих писем, которые я послал из Питера, ребята получили одно.

В этом письме я писал о том, как живет Петроград, как рабочие смотрят на Временное правительство, на войну, что нужно делать на фронте.

В конце мая мы с Давыдовым приехали в часть. Солдаты были рады. В полковом комитете мы сделали свои сообщения о том, что видели и слышали в Петрограде.

После приезда в часть я был несколько разочарован. Тот огромный революционный подъем, который мы переживали в первые дни, как мне показалось, в полку среди солдат стих. Но это мне только показалось. На самом же деле революционная борьба продолжалась, она принимала в войсках новые формы.

Вот уже два месяца подряд полковой комитет подсчитывал недоедание солдатами разного рода круп. Всего набиралось пшена, гречи и другого провианта на двести тысяч рублей стоимостью. Солдаты уже подсчитывали, сколько рублей получит каждый из этих сумм. Но тот, на кого начислялись эти суммы, сбежал и не показывался на глаза. Помощник командира полка по хозяйственной части стал другой. Сбежал и полковник Дараган. Это больше всего беспокоило солдат. Казенные деньги солдаты брать не могли, да и не хотели. Больше того, солдаты поснимали с себя все Георгиевские кресты и сдали их в фонд революции.

Заметно стало и то, что все солдаты лучше стали относиться к своему оружию и коням. Говорили: надо полагать, это нам пригодится, бросать оружие и коней не будем, домой после войны пойдем с ними.

Так что вопрос, поднятый солдатами, – взыскать с виновников стоимость уворованного солдатского провианта – был лишь предлогом. Этот вопрос давал возможность солдатам выжить из полка ненавистных и наиболее вредных для дела революции офицеров. Но офицеры повели не менее острую борьбу с солдатами. Они выдвинули вопрос о создании офицерских союзов, Военного союза. Мы категорически возражали, мотивируя это тем, что для создания военных офицерских союзов нет основы. Союзы могут только быть производственными, говорили солдаты. Так в этой области офицеры ничего и не смогли сделать. Офицеры нападали на активистов-большевиков под предлогом того, что, мол, такие солдаты расшатывают дисциплину. Однако и тут они не достигли решающего успеха. Возрастала новая, не формальная, а революционная дисциплина. Солдатская масса стала более уверенна, она сплачивалась в едином духе, на основе интересов рабочих и крестьян.

Широкие размеры приняли встречи с солдатами врага. Нельзя сказать, чтобы наши солдаты верили всему тому, что они видели и слышали от немецких солдат. Все знали, что немецкие офицеры, допускавшие «братание», имели здесь в виду выведать от нас кое-какие сведения и, воспользовавшись ими, напасть на нас на том или ином 6 слабом участке. Но они, получив эту выгоду, в то же время не видели того, что часть их солдат, изнуренных войной, искренне сочувствовала русской революции. Они не хотели воевать, как и мы. Эти общие интересы, сочувствие русской революции не могли ускользнуть от нас, солдат. Царская армия распадалась. Офицерство не понимало, на основе чего шел этот распад. Все усилия офицерства царской армии были направлены на то, чтобы сохранить монархический строй. А это превращалось в контрреволюцию.

Не помню фамилии генерала, командовавшего стрелковой дивизией, который в грубой форме на митинге начал ругать солдат, за что был на глазах у всех убит одним из стрелков. Когда офицеры попытались найти убийцу, то им не только не выдали его, но и пригрозили, что их может постигнуть такая же участь, если они будут идти против солдат.

Нужно сказать, что первое время мы, солдаты, любили слушать речи Керенского, но чем дальше затягивалась война, чем больше он болтал, тем больше солдатская масса отворачивалась от этого болтуна. И когда он прибыл под Двинск, ему на митинге подавались такие реплики: «Довольно разговоров, пора что-либо делать. Вы меньше говорите, больше слушайте солдата! Не пугайте нас введением смертной казни. Солдат на фронте казнят уже несколько лет, мы не боимся этого».

Меня офицеры намеревались «сплавить» из эскадрона. И это им удалось. 18 июня меня направили в запасной кавалерийский полк, в город Сызрань.

В запасном полку солдаты были настроены менее революционно. Каждый из них не хотел ехать на фронт, а если его не посылали на фронт, он молчал и готов был выполнять любые распоряжения офицеров. Жизнь в запасном полку меня мало удовлетворяла, и, чтобы избавиться от меня, штаб полка направил меня в пехоту. Затем я попал в Чистопольскую школу прапорщиков. Захолустная школа прапорщиков имела узкие задачи. В ней нас обучали больше строю, боевым порядкам мелких подразделений, что я, как старый солдат, хорошо знал. Тем не менее я использовал каждую свободную минуту учебы. Зубрил фортификационное дело, топографию и другие специальные военные предметы. В то же время каждую субботу мы собирались в большевистском кружке, изучали большевистскую программу. Возглавляли этот кружок Васильев и Барышев. Вместе с этим мы неоднократно собирались в рабочем поселке на берегу Камы для обмена информацией с рабочими.

Близилось время выборов в Учредительное собрание. В школе занятия шли с большими перебоями. Развернулась большая организационная компания по агитации списков в Учредительное собрание. В школе преобладало настроение голосовать за бюллетень № 5 (эсэры). Но и достаточное количество было настроено голосовать за большевистский список.

Споры в школе, за кого отдать голос, доходили чуть не до драк. В конце сентября я по болезни уехал в Шатрашаны. Затем получил сообщение из школы, что должен вернуться в запасной кавалерийский полк. Но я и не думал никуда ехать. По всей Симбирской губернии после разгона Учредительного собрания никто и никому не подчинялся. Ежедневно проходили сельские, волостные собрания, на которых обсуждался один и тот же вопрос: «Кому должна принадлежать власть?» С волостного собрания я был послан на уездное, а затем на губернский съезд.

В бывшей городской управе Симбирска три дня шло заседание делегатов всей губернии. В первый день был заслушан доклад меньшевика Алмазова, который был избран делегатом в Учредительное собрание из Поволжья. Чтобы восстановить делегатов против большевиков и Ленина, Алмазов начал свой доклад так: «Братцы, я, как ваш посланец, не мог выполнить волю пославшего меня народа потому, что Учредительное собрание заседало всего лишь один вечер и что его разогнали большевики. Я слагаю с себя полномочия. Россия погибла, большевики ее погубят».

Но его никто уже не слушал. Тогда Алмазов пошел на хитрость. Зная, что все делегаты прибыли на съезд с наказами крестьян, в которых указывалось, за кого крестьяне голосуют, он предложил читать наказы. И нужно сказать, что Алмазову удалось первоначально склонить часть делегатов на свою сторону. Ибо большинство наказов 8 крестьян было составлено так, что выходило – крестьяне за власть Учредительного собрания. Большевики, и в первую очередь Валериан Куйбышев, выступили в порядке ведения собрания. Куйбышев с большой убедительностью для делегатов произнес речь, которая сводилась к разъяснению того, что хотят для народа большевики и Ленин. Он здесь же подчеркнул – выполнение воли народной со стороны большевиков в том, что большевики уже отдали землю крестьянам и что подлинную народную власть могут представлять только Советы рабочих и солдатских депутатов.

Затем Куйбышев очень убедительно сказал делегатам, что, если будет такой порядок губернского съезда – зачитывать наказы, тогда нужно было бы прислать наказы и незачем было ехать на съезд делегатам. Буря одобрения и гром аплодисментов пронеслись по залу заседаний. Наказы уже не зачитывались, а вновь выступали делегаты и высказывали волю народа. А она сводилась к тому, что все были за власть Советов.

Меньшевики были биты. Буржуазная революция заканчивалась повсюду. Власть повсеместно переходила в руки Советов – к большевикам. Начиналась кипучая стройка новой жизни, Советского государства, по всей матушке-Руси.

Часть вторая
От гражданской до Второй мировой

Глава 4
В первой конной армии

Я собрался выехать из Симбирска в Сызрань в свой запасной полк, в котором продолжал числиться.

Провожал меня односельчанин Яков Тингишов – моряк с Балтики, лучший мой товарищ.

– Что же ты, Иван, делать будешь в полку? – спросил он меня.

– Как что? – удивился я. – Во-первых, нужно оформить демобилизацию, а то я не то демобилизованный, не то вроде дезертира. Стало быть, мне нужно документы получить, чтоб все чин чином.

– А у кого ты документы получать будешь? – усмехнулся Яков.

– Как у кого? У Советской власти. Сам же за нее голосовал.

– Что верно, то верно. Власть в стране теперь наша, народная, и никому ее у нас не отнять.

Свернув самокрутку и закурив, Яков продолжал:

– Но отнять пытаются. Контрреволюция подняла голову – меньшевики, эсеры и прочая нечисть. Слыхал, как на Симбирском губернском съезде меньшевик Алмазов с пеной у рта защищал Учредилку? Уж больно ему хотелось, чтобы власть была опять в их руках. Таких алмазовых много в нашей стране. Не уступят они нам дешево то, что мы у них отняли, сопротивляться будут, проклятые. Значит, без драки нам не обойтись, а чтобы драться, нужна сила.

О – Так надо создавать ее, – говорю я Якову.

– Большевики нас с тобой не ждут, они давно начали организовывать Красную гвардию.

Я пристально поглядел на своего дружка:

– Да ты, Яков, никак большевик?

– Партийного билета в кармане не имею, а что большевик – то верно. – Он рассмеялся. – Ты ведь тоже беспартийный, а голосовал за большевиков.

– Это правда. Не успел оформиться в партию. Да и не дорос, думаю, до такого высокого звания.

– Зря скромничаешь. Пора тебе, Иван, вступать в партию.

Яков немного помолчал, а затем добавил:

– Вот, брат, какие дела. Недавно мы с тобой серой солдатской «скотинкой» были, а сейчас о больших государственных делах толкуем. Это все большевики сделали.

Взволновали меня слова Якова, многое мне хотелось высказать другу, но следовало спешить на станцию, чтобы не опоздать на поезд.

Прощаясь, я крепко пожал ему руку:

– Обратно скоро не жди, пойду в красногвардейский отряд.

На одной из железнодорожных станций по дороге в Сызрань я увидел эшелон вооруженных солдат, направляющийся на восток. На мой вопрос, какая часть, откуда и куда едут, один из солдат весело ответил:

– Не воинская часть мы, а демобилизованные, едем по домам. Кому где нужно, там и сходим.

Сказав это, он вынул из-за пазухи помятый лист бумаги и, водя по нему заскорузлым пальцем, прочел с запинкой: «Съезд армии постановляет: признать за солдатами право на оружие для защиты Родины от контрреволюции и ее приспешников… Солдаты все должны принять участие в установлении Советской власти, а для этого нужно оружие. Провезти оружие можно, только двигаясь организованно, сильными отрядами…»

Долго я стоял на перроне, смотрел вслед уходившему эшелону и думал: «Что же это такое творится в стране? Вооруженный, а не солдат, отряд, а без командира?..»

Когда я прибыл в свой запасной полк, там также полным ходом шла демобилизация. Солдаты торопились домой. Иные, не дожидаясь документов, садились, вернее, втискивались в теплушки или устраивались на крышах вагонов.

Здесь же, в одной из полковых казарм, шло формирование красногвардейских отрядов.

Формированием красногвардейских отрядов ведал Сызранский Совет солдатских депутатов и уездный военный комиссар. По их распоряжению я сколотил два конных отряда. Впоследствии один из них под командованием Жлобы неплохо действовал на юге. Другой был использован для охраны железнодорожного моста через Волгу, а также для оказания помощи комитетам бедноты на территории Сызранского уезда. Затем он был брошен против мятежных частей чехословацкого корпуса.

И все же в основной массе красногвардейцы готовы были выполнить любую боевую задачу, чтоб защитить власть Советов.

Процесс строительства Красной армии имел и очень много трудностей, особенно в воспитании, обучении и внедрении воинской дисциплины среди личного состава.

Я никогда не забуду, как однажды мобилизованные красноармейцы резко протестовали против команды «смирно». «Это что – опять старый режим?!» – говорили они. Я долго мучился с отдельными крикунами такого рода. Поскольку время не терпело, мы в своем отряде ввели взамен «смирно» команду «ровняйсь». По этой команде все как бы замирало, после чего проходила перекличка и т. д.

Как известно, для похода солдат должен быть хорошо натренирован в ходьбе. А это значит, мы должны были проводить строевые занятия. Этому красноармейцы противились. Строевые занятия они называли муштрой и не хотели на них идти.

Партийно-воспитательная работа в отрядах, которая сыграла решающую роль в становлении частей Красной армии в 1918 году, была весьма слаба: на отряд – эскадрон имелось всего два, три, пять большевиков, и то не-;2 достаточно опытных, молодых.

Все красногвардейцы-красноармейцы называли себя «революционерами», исходили из того, что они защищают революцию. В партию в 1918 году шли осторожно. На предложение вступить в партию большевиков отвечали, что они и так революционеры.

Красные командиры мало чем отличались от своих бойцов, разве только большей удалью, смелостью и бесстрашием. Это бойцы считали как должное. После жаркого боя, когда отдельные бойцы восторгались ловкостью и храбростью своего командира, другие говорили: «На то он и наш командир! Если я одного уничтожил белогвардейца, командир должен уничтожить трех. Какой же он командир, если этого не может сделать».

…В марте 1918 года меня принимали в партию большевиков. До этого времени большинство бойцов-красноармейцев конного отряда Шишкова хорошо знали, кто я и какой местности уроженец. Тем не менее меня просили рассказать автобиографию. «Я Симбирской губернии уроженец, – сказал я. – Можете проверить». Но это бойцов не удовлетворяло, все хотели знать своего командира более подробно, его происхождение, его жизнь.

Неохотно я стал рассказывать прожитую мною и моими близкими, родителями тяжелую жизнь. Рассказал об аресте отца и старшего брата, о своей работе до призыва в армию. О том, как летом 1914 года я вместе со своим полком рядовым уехал на фронт. Воевал под Сандомиром, в Галиции, на Карпатах, под Варшавой и с 1916-го под Двинском и Ригой. За боевые действия с немцами в 1914–1917 годах был награжден четырьмя Георгиевскими крестами, произведен в унтер-офицеры. После Февральской революции 1917 года был избран в Совет солдатских депутатов и послан в Петроград. Здесь я услышал от большевиков, что нужно делать. И когда в дни Октября начался штурм старого ненавистного строя, я встал в ряды борцов за новую жизнь. Был выборным командиром эскадрона и формировал конный отряд в Сызрани.

Так меня приняли в большевистскую партийную семью.

…Большие трудности приходилось переживать в вопросе обеспечения отряда питанием и особенно оружием и боеприпасами. Вот два примера, которые ярко характеризуют то положение. Мы наступали, вернее, день и ночь бились под Царицыном. Питались обе стороны за счет местных ресурсов, которые постепенно истощались.

В один прекрасный день я выехал к своему полку и увидел такое зрелище. Командиры эскадронов были окружены бойцами. Слышались возгласы: «До тех пор, пока нас не накормят, мы не будем наступать!»

С моим появлением, поскольку я был старшим, бойцы хлынули ко мне, заявляя, что они голодные. Зная, что взять нигде ничего нельзя, ибо все было израсходовано, а обстановка требовала незамедлительного движения вперед, я выслушал заявления бойцов и сказал им:

– Вы голодны, я тоже! Кто желает драться как истинный революционер – тот за мной. Кто не хочет – оставайтесь! Уговаривать я вас не буду, вы не дети!

– Вот так накормил! – зашумели бойцы и безмолвно двинулись на врага.

Другой случай был позднее на Дону, когда Первая Конная армия преследовала деникинские полчища.

В 4-й кавдивизии вышли все патроны, не было и снарядов, да и в других частях армии было такое же положение. Реввоенсовету посыпались доклады, что ввиду отсутствия боеприпасов дальше наступать нельзя. И вот какое мы получили распоряжение Военного совета Первой Конной армии:

«Продолжать наступление, боеприпасами пополняться за счет врага. Склады врага, по сведениям разведки, расположены в 30 километрах от линии фронта».

…Наш конный отряд направляется на Казань. Предстояли сильные бои с белыми. Мы двигались недалеко от моего села, и я решил повидаться с родными. Лето в том году было жаркое, но урожай должен был быть хорошим. Мужики строили свои планы зажиточной жизни. Но Гражданская война метнулась и на село. Передовые люди – старые солдаты и молодые – ушли в Красную гвардию. Рабочих рук на селе было мало, особенно мужских. Мой год не призывался, но я уже давно вступил в ряды Красной гвардии. Это знали, однако уговаривали меня остаться работать дома. Остаться в деревне я не мог.

Я был большевиком, меня ждали товарищи из отряда.;4 Однако, нужно признаться, мне хотелось после долгой, тягостной четырехлетней царской службы остаться в деревне, погулять вечерами с товарищами и ощутить приятную молодую «вольность»…

Пробыв несколько дней в деревне, я совсем было забыл своих новых товарищей – красных бойцов и чуть не остался работать на селе. Так было хорошо! Особенно когда ночная прохлада сменяла жаркий летний день, когда вечером по деревне разносились песни, голоса парней и девушек и когда затихали эти песни и село погружалось в крепкий сон. На землю слегка ложился туман, а на сочной траве нависала серебристая роса. Вечерняя заря гасла, а на востоке загоралось раннее утро. Неистово кричали по всему селу петухи.

В один из таких дней после того, когда все на селе разошлись по домам, когда начало брезжить утро, в одном из домов вспыхнул огонек, затем снова погас. Щелкнула защелка, заскрипела калитка. Я вышел на огород, мысленно простился с домом, односельчанами и прямиком огородами пошел догонять своих коннокрасногвардейцев.

Поздно вечером добрался до села Тютюши, что на берегу Волги. Здесь отряд не застал, он продвинулся вдоль Волги на Казань. Ночевал на волжской пристани, которая была забита мешочниками и спекулянтами. Ночью их разогнал продовольственный заградительный отряд, прибывший из Симбирска на пароходе. На нем я и добрался до Услона.

Казань была занята после ожесточенных боев. Мы приступили к переформированию конных отрядов в регулярные полки красной конницы. Наша стоянка была определена в районе озера Кабан, в Новодевичьем монастыре. Сюда приходило пополнение по призыву. Призывники были очень хорошие – старые солдаты кавалерии, но среди них было много бузотеров, которым не нравилась твердая советская дисциплина, вводимая в Красной армии. Как я уже говорил, часто на занятиях приходилось слышать разговоры: опять вводят старый режим, командуют «смирно», нельзя выйти из строя, куда это годится, для чего же делали большевики революцию… На занятия солдаты-красноармейцы выходили неохотно. В казармах порой было пусто. Уходили в город и только к обеду или ужину являлись в часть. Чтобы изжить это недопустимое 1 явление, усиливался внутренний наряд, который не выпускал из казармы бойцов без увольнительной записки. Тогда в казарме начиналась карточная игра в очко. Играли не на деньги, а на сахар-рафинад.

Изжитию отрицательных явлений среди бойцов вновь формируемого кавполка особенно послужила партийная массовая воспитательная работа, которую организовал губком. В казарму все чаще приходили агитаторы и лекторы, которые делали доклады и читали лекции на темы: революционное движение в России, о роли и значении Красной армии рабочих и крестьян, о том, к чему стремятся и чего хотят белогвардейские контрреволюционные силы.

Советская дисциплина постепенно крепла.

На Волге образовался Восточный фронт. Положение день ото дня осложнялось. В начале июля 1918 года мы неожиданно узнали про измену командующего красным Восточным фронтом Муравьева. Эта весть поразила бойцов. В отрядах и частях зародилось подозрение к некоторым своим командирам. «Надо выдвигать командиров из большевиков, – говорили бойцы, – и в шею гнать всяких эсеров. Хорошо, что пристрелили этого гада Муравьева. А только один ли он?..»

В конце мая сызранский красногвардейский отряд получил приказание разоружить эшелоны с восставшими частями чехословацкого корпуса, стоявшие на станции Сызрань. На наше предложение сдать оружие мятежники ответили ружейно-пулеметным огнем, а затем перешли в наступление и захватили город. Силы были неравные. Мы вынуждены были отходить в направлении Сенгиля.

Весь август и начало сентября шли ожесточенные бои за очищение волжских городов от белогвардейцев. К этому времени разрозненные красногвардейские отряды переформировались уже в части регулярной армии.

Красная армия была еще не окрепшей, плохо сколоченной, но дралась самоотверженно. Помню, когда красноармейцы и весь личный состав армии узнали о злодейском покушении на Владимира Ильича, в подразделениях и частях прокатилась волна собраний и митингов. Крас-;6 ноармейцы требовали беспощадно наказать организаторов покушения на жизнь Ильича и быстрейшего наступления на врага.

В результате стремительного наступления 10 сентября 5-я армия освободила Казань, а 12 сентября 1-я армия – город Симбирск, родину В.И. Ленина.

Гарнизон Казани готовился к празднованию первой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Я командовал 1-м эскадроном вновь созданного Московского кавалерийского полка. Мы должны были давно уже выехать на фронт, но у нас недоставало много лошадей. К празднику мы готовились усиленно. На занятиях уже не слышно было выкриков-протестов против команды «смирно», наоборот, мобилизованные старые кавалеристы хотели показать на параде свою отличную строевую выправку.

Вместо прежних знаков различия каждый командир получил на правую руку широкую красную повязку, на которой было написано типографским шрифтом «комполка», «комэск», «комвзвода» и т. д. Бойцы же имели на груди красный бант.

Парад частей молодой Красной армии Казанского гарнизона в честь первой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции вылился в большой триумфальный праздник для всех трудящихся. На этом параде рабочий класс Казани увидел подлинную свою нарождавшуюся вооруженную силу.

Парад прошел хорошо, если не считать того, что командир нашего кавполка перед началом торжественного марша забыл подать нужную команду, да он ее вряд ли и знал. Однако это мало кто заметил.

Вечером мы решили отметить праздник годовщины Великого Октября в тесном своем эскадронном кругу красных командиров. К тому же полк через несколько дней должен был уйти на фронт. Настроение у всех нас было исключительно хорошее. К 12 часам к нам прибыл командир полка Шишков вместе с военруком Петренко. Веселье продолжалось, но не для всех. Я был страшно огорчен новостью о том, что меня губком направляет в Москву на учебу. После того как Петренко предложил выпить за будущего «академика», так он назвал меня, я не мог спокойно сидеть. Я то и дело спрашивал у военрука и комполка о том, почему и за что меня наказывают – посылают учиться во вновь образовавшуюся Красную академию. Ответы были одни и те же: