Текст книги "Через три войны. Воспоминания командующего Южным и Закавказским фронтами. 1941—1945"

Этот участок обороны был исключительно тяжелый. Противник непрерывно обстреливал переправы и окопы. Мы глубоко закопались в землю, как кроты нарыли себе ряд землянок и щелей, где было наше жилье, кухня и убежище от артиллерийского огня.

Немцы не раз пытались сбросить нас в реку, но стойкость и упорство в обороне конников разбивали эти попытки. Был случай, когда нам пришлось броситься на немцев в штыки и опрокинуть их наступление. После этого немцы убедились, что русские конники и в пешем строю дерутся не хуже, чем сибирские стрелки, и не стали нас на этом участке больше беспокоить.

Атака была под вечер. В момент, когда немцы подходили к нашему проволочному заграждению, наш эскадрон вместе с другим эскадроном полка и казачьими сотнями донцов быстро прошли по ходам сообщения за наши заграждения и неожиданно бросились навстречу наступающим немцам. Они стазу же остановились, а некоторые их цепи залегли. Мы с винтовками наперевес и казачьи сотни с шашками наголо продолжали быстро приближаться к ним. Наконец, враг не выдержал и бросился бежать обратно в свои окопы.

Мы бежали за ними озлобленные с криками «ура!». Со зла несколько десятков немцев было заколото штыками. Мы ворвались в первую линию их окопов и овладели ею. На этом атака наша захлебнулась. Резервов не было, и развить успех нам не удалось. Когда я шел в атаку, передо мной мелькали только силуэты своих солдат. Я видел, как остановились, а потом побежали от нас немцы. Один раз я ударил штыком немца, но убил его или нет, не знаю. Только когда я вскочил в немецкие окопы и увидел перед собой прижавшихся к брустверу двоих немцев с поднятыми руками, я крикнул: «Сдавайся, «колбаса», бросай оружие!» Они бросили оружие. В окопы ко мне вскочили еще унтер-офицер Каманин и Зайнулин. Я тогда только опомнился и понял, что произошло.

На другой день нас сменили уланы, а наш полк отвели в ближайший тыл на отдых. Неделю мы стояли на отдыхе, обирая с себя насекомых, которые, кстати сказать, нас одолевали.

Затем – снова в окопах на том же участке. Окопная жизнь не изменилась. После сидения день и ночь в темноте или при коптилке солдатам хотелось выйти, как говорится, на божий свет. Рано утром или в полдень, когда немцы, видимо, отдыхали, мы выходили под высокий берег Вислы, куда впадает Бзура, и там организовывали варку пищи, а некоторые солдаты умудрялись купаться. Не раз заставал нас в этом положении артиллерийский огонь немцев. Тогда мы тушили огонь, чтобы не было видно дыма – ориентира для стрельбы, бережно убирали котелки с пищей и выжидали, когда кончится обстрел. Но обстрел методично продолжался несколько часов подряд, и мы свыклись с этим.

Я считался хорошим разведчиком, и не раз меня посылали разведать неприятеля. Нужно сказать, что мне в этом деле везло. Когда я возглавлял как унтер-офицер партию разведчиков, то мы всегда добывали хорошие сведения, не раз приносили «языка» и только один раз потеряли двоих товарищей ранеными. Всех хороших разведчиков в каждом эскадроне знал штаб полка и лично сам полковник Шмидт.

Однажды мне и солдату Мухамеджанову сказали собираться в ночную разведку. Как потом выяснилось, это было прямое указание командира полка. Я не знал этого, притом мне страшно в этот день не хотелось идти в разведку, поэтому я заявил, что простужен и что у меня кашель. В разведку посылали добровольцев. Эскадронный не послал меня в ночной поиск. Этот мой пример подействовал и на Мухамеджанова. Он также не пошел в разведку. Нам стало известно, что разведка не была удачной. Да мы и сами поняли это. С вечера, когда вышли разведчики, завязалась сильная ружейно-пулеметная стрельба, то и дело местность освещалась прожектором врага. Всем было известно, что, когда начинается стрельба, когда внезапность нарушается, тогда хороших результатов разведки никогда не будет.

Ходивший от нас в эту разведку солдат Кулешов рассказывал:

– И только это мы прошли несколько сажень за наши проволочные заграждения и спустились в балку, как немец начал палить так, что мы не знали, куда деваться. Хотели переползти в лесок, что правее, – нельзя, проклятый прожектор освещает, видно, как днем. Так мы прижались к земле плотно-плотно. У меня даже брюхо заболело.

– Ну а что-нибудь заметили все же вы у немцев?

– Какой черт там заметили. Я вам говорю, что головы поднять нельзя было, как он шпарил из пулеметов. А что, разве вам не слышно было?

– Как не слышно, – с насмешкой сказал Мухамеджанов, – мы слышали и думали – наверное, наши разведчики много немцев забрали, поэтому он такой немец особенно сегодня и сердитый.

В землянку влез какой-то солдат, это был посыльный из штаба полка. Немного осмотревшись в темноте, он сказал: кто здесь будут Тюленев и Мухамеджанов? Ему ответили.

– Вам приказано к 15 часам явиться в штаб полка.

Все переглянулись, а когда посыльный ушел, начался разговор. Было непонятно, почему вызывают нас. Взводный говорил: по-видимому, вызывают для того, чтобы наградить.

Точно в 15 часов мы явились в штаб полка. Через час адъютант полка направил нас обоих к полковому врачу, который осмотрел нас, но ничего нам не сказал, а приказал ожидать распоряжения.

Долго ждать нам не пришлось. Прибыл караульный начальник с одним посыльным и забрал нас под стражу.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – сказал я.

– Вот тебе награда, – пробормотал Мухамеджанов.

Вечером нас привели в землянку к полковнику Шмидту, который спросил нас, почему мы не исполнили его приказа и не пошли в разведку. Мы доложили, что прямого приказания не было, а нас только намечали в разведку и что мы попросились, чтобы не идти в этот раз.

– Вы доложили, что вы больны, тогда как, по свидетельству полкового врача, вы здоровы.

Мы хотели объяснить, но грубый голос полковника Шмидта, которого, как немца, страшно не любили все солдаты, строго нас оборвал. Шмидт приказал вернуть нас на гауптвахту, а днем устроить над нами экзекуцию – дать по двадцать пять розг.

Всю эту ночь не спали мы. Обдумывали, что нам делать. Приходила в голову и такая мысль: убежать, но куда? – задавали мы себе вопрос и ответа не находили. Уже светало, а мы все не могли сомкнуть глаз. Все бродила в голове мысль, куда и когда бежать. Наконец, мы решили: пусть мы примем розги, но после этого убьем Шмидта и тогда убежим, куда – будет видно. С этой мыслью мы заснули.

На окрик караульного начальника «вставай и выходи!» мы быстро вскочили и посмотрели друг на друга. Стиснув зубы, я выходил из землянки. Итак, сейчас, думал я, мы примем на себя позор. Но разве это позор, опять думал я, когда бьют невинно, и сильная злоба вновь просыпалась во мне. Война становилась ненавистной, все мне было противно.

Из офицерской землянки появился командир полка. Он, как всегда, был суровый и в то же время противный, особенно теперь. Дежурный отрапортовал ему, после чего быстро направился к нам.

– К командиру полка шагом марш, – скомандовал он.

– Имеем честь явиться, – доложили мы.

– Ну-с вот, я вам прощаю наказание. Меня просил ваш командир эскадрона ротмистр Козлов. Доложил мне, что вы очень храбрые солдаты. Имейте в виду, что, если подобное что-либо повторится, вам будет хуже. Надеюсь, что вы искупите свою вину.

Мы ничего не могли ответить, как «Благодарим, будем стараться». Отдав честь, мы повернулись налево и пошли к коноводу.

В эскадроне нас ожидали с нетерпением. Все были страшно обеспокоены. Унтер-офицер Каманин и еще два солдата пошли просить за нас ротмистра Козлова, чтобы он ходатайствовал перед командиром полка о помиловании нас. Это и было основной причиной нашего освобождения.

По прибытии в эскадрон мы подверглись выговору со стороны начальства. У Мухамеджанова пропала прежняя веселость, я тоже стал более замкнут. Ребята же окружили нас какой-то особой товарищеской заботой, и опять по-прежнему потекла солдатская служба. Ненависть же к начальству у нас еще больше усилилась. Только солдатская теплая дружба удерживала меня от побега из полка.

Запомнился мне вопиющий случай офицерского самоуправства, который произошел на одном из занятий в 4-м эскадроне.

Эскадрон рассыпался в цепь, или, говоря по-казачьи, в лаву. Кто-то из солдат, не помню его фамилии, несколько отстал от цепи. Тогда к нему подскочил поручик Жилиговский и ударил клинком по спине. Но этого ему, видимо, показалось мало, живодер на скаку ткнул солдату в спину клинок и заколол насмерть. В полку поднялся ропот, солдаты потребовали наказания убийцы. Однако дело замяли, а Жилиговского лишь перевели в другой полк.

…Шел второй год войны. Положение на фронтах, как у союзников, так и у нас, продолжало осложняться. В начале августа нашу дивизию срочно погрузили в эшелоны и направили в неизвестном направлении. Как потом оказалось, мы были переброшены на Северо-Западный фронт. Дивизия выгрузилась в лесу в районе Поневежа (с 1917 г. – Паневежис) и с места выгрузки пошла в наступление против немецкой конницы. Наш удар был неожиданным и поэтому удачным. Немцы были отброшены. Мы продолжали развивать наступление. После этих боев фронт у нас стабилизировался, и мы вновь заняли окопы на реке Дубица.

Немцы, опьяненные своими успехами, непрерывно наступали то на одном, то на другом направлении. На том участке, где мы заняли окопы, линия немецкого фронта была совсем близко.

Враг торжествовал. Один раз в наших окопах были слышны на стороне немцев большое оживление, шум, крики, музыка. Как потом мы узнали, в этот день немцы заняли Варшаву. Нам, солдатам, горько было слышать веселье врага. Не раз мы говорили между собой: «Вот бы угостить их снарядами». Но, увы, наша артиллерия молчала. Ее не было, а если была, то совсем в недостаточном количестве. Не было и снарядов.

– Эх, мать-перемать! Что же это такое делается?! Снарядов нет, жрать нечего, кругом предательство, – шумел подвыпивший самогона солдат Гилев. – Господин взводный, – обращался он к унтер-офицеру Каманину, – проси начальство, пусть пошлет нас в атаку, как на реке Бзура. Мы этим немцам-колбасникам всыпем, мы им покажем, как веселиться на нашей земле.

Каманин – прекрасный, любимый солдатами унтер-офицер – приказывал уложить Гилева и «заткнуть» ему рот, чтобы не шумел, чтобы не услышали офицеры. Сидя в окопах, мы часто напролет все дни вели разговоры о положении на фронте и приходили к выводу, что нам не одолеть врага.

Солдаты из пополнения, приходившие к нам из глубокого тыла, рассказывали о том, что все больше растет недовольство рабочих и крестьян. На фронт мобилизуют ополченцев, а вооружают их старыми берданками. «Вот до чего, брат, довоевались. Берданками вооружают. Что же это такое будет теперь представлять наша армия? Пушечное мясо. Нельзя потушить керосином пожар, так нельзя и старой берданкой одолеть автоматическое оружие. Зря только кровь проливать будем. Да и мириться сейчас нельзя. Разве можно попасть под иго немчуры? Этого допускать нельзя. Надо что-то делать», – говорили между собой солдаты. А что мог делать солдат без вожака, без руководителя? И думы солдатской массы потянулись к организующей силе – революционной партии.

Но это мы, солдаты, узнали, поняли и оценили лишь в 1917 году и особенно в дни Октябрьской социалистической революции.

…Неумолимые законы войны продолжали действовать. На всех фронтах шли ожесточенные бои. Немцы вновь перешли в наступление. На участке, где был расположен наш полк, немцы предварительно повели сильную артиллерийскую подготовку. Окопы, где мы сидели, с раннего утра и до десяти часов непрерывно разрушала немецкая артиллерия. Наша малочисленная артиллерия редко, по одному снаряду в минуту, отвечала на огонь врага.

В одиннадцать часов появились немецкие пехотные цепи. Немцы были пьяные, шли с большим шумом, в полный рост, без всяких перебежек. Восемь пулеметов «Максим» на участке всей дивизии, захлебываясь, открыли по ним пулеметный огонь. Мы целились по наступавшим из наших драгунских винтовок.

Ружейно-пулеметный огонь косил немцев, как косарь косит траву, но, одна за одной, появлялись новые цепи. Артиллерийский огонь врага не унимался, а усиливался. Два часа шел бой. Потери немцев были невероятно больше, мы видели это своими глазами. Не раз немецкие цепи от этих потерь приходили в замешательство. Мы ликовали, но недолго. Огонь наших пулеметов и ружей становился все реже, пять пулеметов были подбиты, патроны – на исходе. Атаковать в штыки мы были не в состоянии. Спешенные наши эскадроны были для этого весьма малочисленны. Мы были вынуждены отступать.

Два дня полки нашей дивизии продолжали отходить без боя. Солдаты роптали.

– Кто же, какая сила нас гонит? – говорил Зайнулин.

– А ты заткни рот, Зайнулин, и молчи. Какое твое дело, от кого мы отступаем? Что ты, драться захотел? Чем будешь драться? Последние пулеметы оставили. Ты видел, не из чего и нечем было стрелять по врагу, когда он на наших глазах напролом лез. А ты еще рассуждать вздумал. Кто гонит? Кто гонит? Ты подумай лучше о том – когда придем на ночлег, что жрать будем, – раздавался в ответ голос Кулешова.

– А что, тебе разве не жаль нашу землю немцам отдавать?

– Может быть, и жаль, – говорил Кулешов, – да что прикажешь делать с пустыми руками, шапками, что ли, забрасывать его, по-твоему? Вот привлечь бы за это кого следует, это дело другое. И должен тебе сказать, – не унимался Кулешов, – придет время, народ, пойми, народ за это преступление обязательно найдет виновников, привлечет их к ответственности.

Кто-то подслушал этот разговор, и Кулешова не стало у нас. Он был отозван в тыл, и мы ничего о нем не слышали, но догадывались. Стали осторожно искать виновника и нашли его, но это было гораздо позднее.

5-я кавалерийская дивизия продолжала отходить на Двинск. Эскадрон наш шел в арьергарде, прикрывая отход полка.

Находясь на окраине одной деревни, дозоры, высланные от взвода, заметили конный взвод врага. Он заходил в эту же деревню с противоположной стороны. Наш взвод обнажил клинки, готовый атаковать немцев. Враг настолько обнаглел, что сам решил нас атаковать. Мы услышали сильный топот копыт. Это немецкие кавалеристы поскакали на нас. Без приказа нашего офицера поручика Бжизицкого мы бросились на немцев в контратаку и обратили их в бегство. Пять немецких солдат и четыре коня остались в наших руках в качестве трофеев.

Немецкие уланы, перепуганные насмерть, а смерть была близко около них, давали показания – какие силы действуют с их стороны на нашем направлении.

«Вот так бы их, подлых, бить на всем фронте, и всех без остатка», – делились мы после нашей атаки своими впечатлениями, делая свое заключение.

Наступила вторая военная зима. Северо-Западный фронт тянулся от Риги по реке Двине. Конницу стали сокращать и превращать в пехоту, из шести эскадронов в полках оставили по четыре. Всех загнали в окопы.

Осенью царь Николай объезжал фронт и смотрел войска. На царский смотр выходила и наша дивизия. Солдаты много ждали от царского смотра. Думали, улучшится пища.

Очень долго готовились к смотру. Подгоняли и чистили две недели конское снаряжение, солдатское обмундирование. Учились, как нужно отвечать царю на его приветствие. Как нужно разговаривать с царем, если он соблаговолит и сделает милость солдату, обратится к нему с каким-либо вопросом. Ежедневно шли конные занятия. Скакали галопом всем полком, репетируя прохождение перед царем. Одним словом, так это все надоело нам, что мы уже стали про себя втихомолку проклинать царя.

Все же любопытство брало верх. Многим, в том числе и мне, хотелось видеть своими очами верховного монарха.

Этот день настал. Еще было темно, а мы уже выехали на плац недалеко от города Двинска. На смотр собрались две кавалерийские дивизии и пехота. Несмотря на осеннее время, день выдался ясный. «Будет хорошо видно, когда пойдет царь», – говорили мы между собой.

Был полдень, когда приехал самодержец. Начальство, как бешеные волки, металось из стороны в сторону. Они что-то говорили своим младшим офицерам, а те, в свою очередь, беспокойно объезжали солдатские ряды, поправляли, еще раз выравнивали строй.

Но вот послышалась визгливая команда генерала Плеве, командующего 5-й армией. И он, длинный, сгорбленный в седле, поскакал к шоссе, примыкавшему к плацу, по которому двигалось несколько автомашин. Начался объезд.

На правом фланге слышно было «ура!», которое все больше нарастало и катилось к нам. Полки были выстроены во взводных колоннах. Наш четвертый взвод был несколько в отдалении, однако было хорошо видно и слышно, как здоровался царь. Он ехал близко к первой шеренге на прекрасно выезженном рыжем коне. Фигура его была невзрачная и не привлекала к себе внимания. Если бы не красивый, английской породы жеребец, то в свите, которая ехала с монархом, его трудно было бы заметить и выделить как российского императора.

Строй полков соблюдал исключительную тишину. В этой тишине слышны были тихое бряцание оружия и удары копыт застоявшихся коней.

Раздался негромкий голос бледного рыженького полковника – наследника Дома Романовых:

– Здорово, дети каргопольцы.

Солдаты мощно ответили на приветствие. Царская свита удалялась на левый фланг. Ряды кавалерии как бы ожили. Солдаты шепотом переговаривались, не подавая виду друг другу, смеялись и про себя думали: «Ну и папаша. Ну и самодержец. Конечно, с таким царем войну не выиграть».

– А кто это рядом около царя ехал, ваше благородие? – спрашивали солдаты своего офицера.

– Это, братцы, министр двора Фредерикс.

– Неужели немец? Вот тебе и на! С немцами воюем, а они вместе с царем обедают.

– А ты разве, Зайнулин, не знаешь, что у царя-то и жена немка.

– Ничего себе, хорошая семейка.

Колонны перестраивались для прохождения торжественным маршем. Слышался зычный голос полкового командира:

– 5-й драгунский, поэскадронно полевым галопом…

Шашки опустились вниз, и наш полк с диким криком «ура!» проскакал мимо царя и его свиты, которые стояли на высоком пригорке.

Уланы шли, как и мы, полевым галопом, а гусары и казаки-донцы – те проходили карьером. На плацу осталось лежать десяток упавших и задавленных солдат, а царь сел в авто и покатил своей дорогой, не сказав никому ни одного слова.

…Снова окопы, снова солдаты приспосабливаются к новой обстановке. Население латышское несколько замкнутое, но культурное. Красивый высокий берег Двины, который мы занимаем, оживляет настроение солдат. По вечерам вместо игры в карты начинает раздаваться гармонь. Приходят девушки потанцевать. И снова как бы незаметно проходит зима…

Наступающая весна мало радует нас. Она вызывает у нас большее беспокойство… Конца войны не видно. Получаемые из дому письма также не утешают. Родные чаще всего в письмах спрашивают, когда кончится война, жалуются на недостаток рабочих рук и на то тяжелое бремя, которое принесла война.

Для того чтобы успокоить себя и своих родных, солдаты писали домой: «Ничего, потерпите. Бог не без милости. Будем здоровы, скоро придем».

В армии стали давать отпуска солдатам. Но это только ко усугубляло нездоровое настроение на передовой. После приезда из отпуска каждый солдат норовил уйти в тыловую часть. Патриотические чувства заглохли, для них не было почвы, а то, что видел солдат в отпуске, только содействовало плохому настроению. И как было не грустить солдату, как не желать поражения «своему» правительству, когда семьи мобилизованных не имели никаких льгот, больше того, у них, как у беззащитных, царские чиновники и мужики-богатеи отбирали последнее. Семья при своем мужике, когда он еще не уходил на войну, имела и корову и лошаденку, но, когда ушел глава семьи в армию, все это было отобрано, было прожито.

Побывавшие в отпуске в городах приносили еще более печальные вести. Они рассказывали, что рабочим недостает хлеба, рабочий день увеличивался. На улицах городов, особенно в Петрограде, они видели большие очереди за хлебом, керосином. Из заводских поселковых домов семьи мобилизованных выгоняли, квартиры отдавали вновь набранным рабочим.

В дворянской среде и среди чиновников появлялось много недовольных поражениями. Мы, солдаты, все чаще слышали высказываемое недовольство даже со стороны офицеров. Они осуждали беспорядки, творившиеся в тылу. Много говорилось и о том, что одни воюют, а другие устроились жить в тылу и наживаются на войне.

Ходили слухи о Распутине, о его большом доверии у царя. О том, что когда царь выезжал на фронт в свою Ставку, то как будто бы он надевал сапоги Григория Распутина и это спасало самодержца от всяких бед. Про Распутина также говорили, что он мужик необразованный, обманувший своей «святостью» царя и всю его семью. Солдаты этому не удивлялись и даже хвалили проделки Распутина. Промеж себя солдаты говорили – видимо, мужик он с головой. Рассуждали, что царю и министрам не мешало бы побольше слушать крестьян и рабочих, тогда бы и дело лучше пошло, как на фронте, так и в тылу. Не было бы тогда и недовольства среди крестьян, рабочих и солдат.

Дисциплина в армии, особенно на фронте, падала. Правда, массового неповиновения со стороны солдат не замечалось. Но на грубые окрики и поведение офицеров солдаты отвечали не менее резкими действиями, что 1 допускалось самими офицерами. Например, два наших драгуна, шедшие из окопов, встретили одного поручика, который придрался к ним за то, что они неправильно отдали ему честь. Солдаты были с офицером наедине. Офицер их не знал, он только что приехал из тыла на фронт, они его также первый раз видели и не знали, из какой он части. Долго не рассуждая, солдаты набросились на офицера и сильно его избили.

Мы знали, кто это натворил, но скрыли. Несмотря на усиленное расследование, виновников избиения не нашли. Это было явное предостережение для офицеров.

Вскоре после этого случая полковника Шмидта из нашего полка перевели в другую часть. Вместо него прибыл полковник, который ранее служил в свите царя, а поэтому именовался флигель-адъютантом, носил погоны с вензелями. Полковник Дараган солдатам нравился больше, чем полковник Шмидт. Характер его был как будто несколько мягче и «ласковей». Однако фамилия Дараган вызвала у солдат много вопросов. Зайнулин часто задавал мне один и тот же вопрос: «Скажи, Тюленев, кто этот Дараган будет по национальности?» Я не знал, так же как и Зайнулин, да и вряд ли во всем полку кто из солдат знал родословную комполка. Поэтому я отвечал Зайнулину каждый раз: «А какая тебе разница, какой он национальности? Не все ли нам равно. Если бы ты меня спросил, из богатой он или бедной среды, я бы тебе не задумавшись ответил – из богатой. Потому что царь к себе в свиту бедного, не из знатного рода вряд ли возьмет». Но Зайнулина это мало интересовало, его больше интересовало, не немец ли опять командир полка.

Ради шутки в наш разговор вмешивались другие солдаты. Особенно Исаев, который задавал вопрос:

– Зайнулин, ты ведь тоже не русский, ты же татарин?

Зайнулина это страшно сердило. И он, как мог, начинал доказывать свое:

– Ты, Исаев, пойми, я правда, татарин, но я русский татарин. Мы живем на Волге и на Каме вместе с русскими уже больше сотни лет. Вместе отстаивали мы с русскими нашу страну. Наши деды и отцы дружно живут и обрабатывают поля также вместе с русскими. И одинаково с нас дерут подати. А ты меня сравниваешь с поганым немцем!

Исаев начинал оправдываться:

– Да нет, Зайнулин, я это пошутил. Я знаю, что ты даже вместе с нами в церковь ходил, а ведь ты веры-то магометанской?

– А что мне вера, – снова начинал горячиться Зайнулин, – не вера нас кормит и помогает, а мы сами зарабатываем себе хлеб. А что в церковь с вами я вместе ходил, так что ж ты поделаешь с вахмистром эскадрона, он приказал.

– Это верно, Зайнулин, – уже не шутя говорил Исаев. – Не сердись.

– Да что на тебя сердиться. Я ведь спросил про нового командира полка потому, что мы под его начальством. А он может командовать хуже еще, чем полковник Шмидт, – не унимался Зайнулин. – А ты на меня говорил, что я татарин. Ты вот много читал и, наверное, знаешь, кто был Салават Юлаев. – И, не дав выговорить Исаеву, Зайнулин добавлял: – Это, брат, татарин, а какой он был друг Емельяну Пугачеву, русскому человеку.

Исаев, уже давно оставив шутки, успокаивал Зайнулина:

– Ну хорошо, ну якши.

Когда он по-татарски сказал «якши», что означает хорошо, Зайнулин рассмеялся. На том обычно и заканчивался такой разговор.

Весной шестнадцатого года, неожиданно, за боевые подвиги на реке Бзура и под Сандомиром я получил сразу два Георгиевских креста. Солдаты от души приветствовали меня и, конечно, завидовали мне. Унтер-офицер с тремя Георгиевскими крестами – это не шутка. Откровенно говоря, меня это мало радовало. Однако деньги, которые я ежемесячно стал за них получать в сумме девяти рублей, нам очень пригодились. Мы стали покупать газеты.

Я имел много свободного времени. Низшее начальство ко мне относиться стало получше. Воспользовавшись этим положением, я начал усиленно заниматься учебой. Кстати, в местечке Одензу, что между Ригой и Двинском, где занимали мы окопы, я познакомился с учителем, поляком по национальности, неким Прунским. Он жил в бедности и охотно согласился за небольшую плату подготовить меня за два месяца для сдачи экстерном за пять классов реального училища. Я был очень рад этому случаю. Начальство не возражало, и я успешно впоследствии сдал экзамены во втором реальном училище Казани, куда меня отпустило для экзаменов мое начальство. Там стояла наша запасная часть, в ней я должен был остаться и поступить в школу прапорщиков. Но солдатская дружба была сильнее, меня тянуло в мой эскадрон, который все оставался сидеть в окопах под Ригой.

Хотелось уехать в действующую армию и потому, что тяжело было смотреть на огромные очереди рабочих и работниц у лавок за продуктами. Проходя мимо очередей, можно было слышать возмущенный ропот собравшейся массы людей: «Наши мужики на фронте, а нам есть нечего. Они помирают от пуль, а нас заставляют помирать с голоду». Я видел один раз, как толпа людей разбила хлебные и продуктовые магазины. Как городовые забрали и вели в участок десяток женщин, за которыми бежали и плакали их малые дети.

В эскадроне и полку ничего не поменялось. Если не считать, что двоих солдат за мое отсутствие ранило и пришло из запаса в эскадрон пятнадцать солдат. Двое из них, Гусев и Вернин, были моими хорошими товарищами. Гусев пошел ординарцем к командиру эскадрона, а Вернин был телефонистом.

Наступала третья военная зима, зима семнадцатого года. На фронте было затишье. Только один раз наши войска – сибирские стрелки – были брошены под Искулеки в наступление. Здесь много было положено с нашей стороны жертв, в результате мы продвинулись лишь на пять километров, но заняли участок на противоположном берегу Двины и острова. Впоследствии этот участок был с нашей стороны сильно укреплен. Это был самый опасный и ответственный участок фронта, его обычно занимали не кавалеристы, а наши стрелковые части. Две недели мне пришлось быть на этом участке в окопах в качестве связного. Я своими глазами видел, как ежедневно немец открывал артиллерийский огонь даже по отдельному замеченному в наших окопах солдату. Жизнь на этом участке днем как бы замирала, только ночью подавалась пища, только ночью можно было проникнуть в окопы. Здесь я познакомился с сибиряками, узнал от них много интересного о тайнах тайги нашей необъятной Сибири, о ее огромных богатствах и просторах.

Суровым солдатам-сибирякам, как и всем, очень надоела война. При этом они часто жаловались на то, что очень подолгу не получают писем. Это было неудивительно. Письма шли в действующую армию с большим опозданием, а порой совсем не доходили то ли по небрежности на почте, то ли в связи со строгой цензурой.

Рослый сильный солдат по фамилии Лыков, как только начинался у нас разговор, где и как живут, где лучше, где хуже, сразу говорил – лучше жизни, чем в Сибири, нет. Простор. Никто тебе не мешает, а какой лес, какая охота! Затем Лыков тяжело вздыхал, видно было, что ему очень хотелось скорее быть дома. «Ничего, – продолжал сибиряк, – скоро должна война кончиться, не весь же век воевать будем. Да поди она и немецкому солдату тоже надоела. Наверняка они также от насекомых обобраться не могут».

Я соглашался с мыслями Лыкова, и ему, видимо, это нравилось. В то же время я рассказывал ему о Каспийском море, о том, какое оно богатое рыбой, что оно и не замерзает, зима там очень легкая. Морозов совсем не бывает, да если бы и были морозы, все равно море не могло бы замерзнуть и покрыться льдом. «Почему же это?» – задавал мне вопрос Лыков. «Да потому, что вода в нем горькосоленая».

В свою очередь я предлагал Лыкову после войны поехать на Каспий и сделаться рыболовом. Он не соглашался: «Нет, брат Иван, во-первых, у меня семья, а во-вторых, я люблю суровую зиму, простор Сибири и охоту».

Когда я уходил от сибирских стрелков, я оставил на память Лыкову записную книжечку, он тщательно записал в ней мой адрес, а я взял его адрес и хранил до Гражданской войны…

Мы продолжали сидеть в обороне. Правее нас занимали окопы кавалеристы и казаки 4-й дивизии. Жизнь оставалась прежней. К Рождеству получили приветствие от своего шефа наследника Алексея. По этому случаю и по 1 случаю Рождества Христова эскадрон был выстроен. Офицеры по очереди и старшинству поздравляли нас. Мы получили по французской булке, по полфунта колбасы и по бутылке пива.

Солдаты этого долго не могли забыть. И не потому, что нас угостили, а потому, что когда нас приветствовали офицеры, то один молодой прапорщик вместо того, чтобы поздравить нас с Рождеством, поздравил нас с Пасхой Христовой. Весь эскадрон, несмотря на строй, разразился громким смехом. А затем мы этого офицера в своей среде прозвали «Пасхой». И он вынужден был уйти в другой кавалерийский полк.

Положение на фронте не менялось. Много говорили об успехах Брусиловского прорыва, но это не действовало на солдат. Патриотизм среди солдат все больше угасал. Оставалась жалость за Россию, выражавшаяся во вздохах и высказываниях солдат: «Пропала матушка-Россия. Вот до чего довел батюшка царь…»

Взоры солдат больше стали приглядываться к Государственной думе. С жадностью читали мы любые выступления, высказывания в Думе, но не находили должного ответа на волнующие нас вопросы.

Красивые были слова – «все на оборону Отечества, улучшить снабжение действующей армии», а на деле положение с продовольствием все больше ухудшалось. Солдат стали кормить селедкой, чечевицей, да и в поставках этих продуктов были частые перебои. Сократилась суточная дача фуража, кони стали худеть. Солдаты прибегали к воровству фуража у местного населения. В связи с этим начали ухудшаться взаимоотношения армии с населением.