Текст книги "Тысяча и одна минута. Том 3"

Похождение четырнадцатое.

Просыпается Пан Медовичь, велит позвать к себе дочь свою Панну прекрасную; приходит к нему девка Чернавка, служанка её верная, и докладывает пану Медовичу, что дочь его Панна прекрасная только что к утру успокоилась.

– А кто же мешал ей спать целую ночь? спрашивает он.

Отвечает девка Чернавка: «порядком я этого не ведаю, пан милостивый; спала я изволите видеть, в другой комнате, слышу вдруг: вскрикнула Панна прекрасная, и замолкла потом, точно нет её там, зачала разговаривать то своим, то чужим голосом; должно быть, ей что нибудь дурное привиделось! Нечего, пан милостивый, сробила я, добралась кой как до покоев дворецкого, да уж там и пробыла до свету.»

– Что бы это значило? говорит пап Медовичь; уж не была ли, прости Господи, у моей дочери опять сила нечистая! Пошел он в покой своей дочери. Спит она, моя голубушка, крепким сном, румянец играет на её щеках; не заметно, чтоб она видела что нибудь страшное. Прошел Нам Медовичь в комнату, где был оставлен на ночь Грицко Гарбузок; смотрит, храпит тот на скамье, как ни в чем не бывал.

Наступил день; давным давно дожидается Пан МеДовичь своей дочери и четверых женихов её, узнать и решить, чему и как должно кончиться.

Отворяются двери широкия по обе стороны; из одних выходит Грицко Гарбузок, из других Панна прекрасная; взглянули они друг на друга, потупились; вспыхнул румянец, пробежал по щекам. Распрашивает пан Медовичь: каково они ночь провели? Панночка говорит, что ни на яву, ни во сне ничего дурного не видала, а Грицко уверяет, что выжил силу нечистую на веки вечные из дома пана Медовича. Обнимает тот их радостно, складывает вместе руки и велит поцеловаться, как жениху с невестою; разумеется, они не стали отнекиваться.

Посылает потом пап Медовичь позвать и тех трех женихов своей дочери, чтобы объявить им, что он выбрал мужа по сердцу своей дочери, а зятя себе, по своему обычаю.

Пошел слуга по женихов, а тех давно и след простыл: уехали до свету. Как проснулся, видишь, королевичь Гай, смотрит у него все бакембарды повыщипаны; очнулся королевичь Але, глядит, у него носа вдвое прибыло, и стал он красен, что жареной рак и с синими оттенками: очувствовался Башлык, сын Паши сточубушилго, глядь, вскочила у него на лбу шишка с бараний рог. Стыдно показалось им явиться с такими обновами перед паном Медовичем и прекрасною Панною; собрались они еще до утренней зари, да и пустились поскорей во свояси, боясь, чтобы еще какого худа не было.

Похождение последнее

Услышав это, пан Медовичь посмеялся над ними, потешился, а сам честным пирком, да и за свадебку, и дал Грицке все, что обещал за своею дочерью, а Грицке хоть бы и ничего не брать; дороже всего была ему Панна прекрасная. Пожил он у своего тестя пана Медовича сколько ему хотелось; потом распростился с ним и поехал с своею любезною Панночкою на свою родину, откупил там у своего прежнего хозяина шляхтича его землю; а тот так испугался приезду Грицка, что был рад ее даром отдать.

Выстроил себе Грицко на гумне, где у него были деньги запрятаны, хоромы каменные и стал себе поживать с Панною прекрасною, да детей наживать.

Это бы еще не штука, а вот что мудрено.

Прежде никто Грицка и знать не хотел, и мот-то, вишь, он был, и такой сякой; а как приехал Грицко с молодой жинкой, да с деньгами; так столько к нему понаторкалось на новоселье народу всякого, что как не велика была его хутка казацкая, а такая в ней сделалась теснота, что хоть бы в великий день в церкви.

Видно, это у людей не выведется, что кто ходит с сумой, тот нам чужой, хоть будь родимый брат, а кто выстроил себе каменные палаты, тот нам родственник, хоть тем только, что сушили онучки на одном солнышке. Это я молвил к слову не в осуждение; тем и кончились Грицкины похождения.

VI. Сказка о солдате Яшке, красной рубашке синия ластовицы

Здравствуйте, братцы-товарищи, здравствуйте, мои соколы ясные! Давно я обещал вам сказку новую, да люди хитрые-книжные меня озадачили: сказали, что на земле ничего нового нет, да что, видишь, и в земле-то все старье напрятано!.. Не спорить с ними стать, да не перестать И рассказывать: ну, коли новой сказки про вас нетути, вот вам старая, подогретая; вы, родимые, не прогневаетесь, пусть не будет муки в закроме, лишь бы не переводился печеный хлеб.

расскажу я вам сказку старую-бывалую; про солдата Яшку красную рубашку-синие ластовицы; а вы прикиньтесь-притворитеся, будто ее в первой слышите, пусть смекает всякий сам, что не хитро и нам из старых заплат сшить новый халат.

Начну я сначала, где голова торчала; а вы смотрите, мигните где буде не так молвится; а не то, пожалуй, чужой навернется, и сказку-то перебьет, да и сам не расскажет, и придется нам кушать лишенку из постных яиц. Есть на свете разумники: в чужой азбуке но толкам читают, а в своей складов не разберут; в особенности если так переворотить:

Ба, Ва, Га, Да….

Так вот что в старых записях, в небылицах изукрашенных, про солдата Яшку читается:

Родился он, Яшка, солдатом – пришлось ему так и век свековать; а жил он, Яшка, на славу, по казацкому нраву. Солдату бывало, в те времена, три деньги в день, куда хочешь туда и день; он, бывало, запрячет но деньге в карман да к вечеру в каждом барыша и доискивается; а карманы его были оброчники верные, никогда платить не отказывались; набивал их Яшка всяким добром, и плохим и хорошим, так, что если не подойдет рука ничего в карман запрятать, так он хоть свою полу засунет: «на, говорит, хоть это, а то позабудешь пожалуй, что карманы не на то пришиты, чтоб их пустыми носить!»

– Ну, Яшка, плохая у тебя замашка! говорили товарищи, – попадешь ты с своими оброчниками в просак, узнаешь смак в березовой кашице: попробуешь и дубовых пирогов с жимолостным маслом!

Яшка, бывало, в ответ, вынет тавлинку узорчатую, со слюдой на красной бумаге да и попотчует из ней табаком советчика; тот станет нюхать, а он и спрашивает: «что, брат, хорош табак?»

– Знатной, березинской.

«А от чего ж у тебя такого нет?»

– Да купить неначто.

«То-то же и есть, скажет Яшка, будешь бояться березовой кашицы и прочего, так не будешь иметь березинского, а нам, под час, и рульной нипочем; держись, милый, пословицы: на то щука в море, что бы карась не дремал!»

Таким-то побытом и такими-то мерами нажил себе наш Яшка красную рубашку с синими ластовицами, по ней дано ему и прозвище.

Далее читается о его приключениях:

Придет куда полк, где Яшка числился, бедные солдатушки умаются; кто где привалился, там и спит; иному не хочется и сухаря сжевать, не тянется и кашицы перехватить; а Яшка словно встрепаный, ему не до сна, не до ужина, пошел шнырять по избам…

Попадется мужичек ему… «А, здорово земляк, брат Степан тебе кланяется; встрелись мы с ним на походе, такой сытой, Бог с ним; велел тебе про его здоровье свечу поставить.»

– Какой Степан? – спросит мужик.

«А разве его не Степаном зовут?… Ну, пропадай, забыл совсем, на походе память притопчется; как же его зовут-бишь?»

– Кого?

«Да брата твоего, что в военной службе?»

– У меня брата никогда не было.

«Так верно родня какой нибудь, коротко тебя знает.»

(Яшка в это время сидит уже на лавке, да к хлебу, что на столе стоит, придвигается).

– Разве уж не племянник ли? он года с четыре отдан в некруты.

«Верно племянник, а вишь как похож!.. тоже и борода рыжевата была, только теперь выбрита.»

(А сам уже ломает хлеб да закусывает).

Мужичек и рад растолковаться, раскрашивает и сам рассказывает. Яшка оплетает себе, а на словах так мелким бесом и рассыпается, обувшись в рот лезет. Если же мужичек добр через-чур, то он наровит и вина чарку-другую с него справить.

Правда, случалось, что не всякий расевал рот на его росказни, иной раз выпроваживали не честью из избы, если видели, что Яшка врет без милости; так он тогда наровит захватить что нибудь с собой на память: или шапку с лавки, или кушак со стены, а буде изловчится и кафтану спуску нет; если же в избе не тяга, да до ворот никто не доведет, так он осмотрит, нет ли на телеге лишнего колеса: «Будет, говорит, и трех для мужицкой телеги, я видал, что иногда и бояре только на двух ездят, да ведь не тише их!» Выкатит за околицу, сколотит обод да продаст кузнецу, а ступицу сволочет версты за три, что бы хоть подешевле продать, да не даром отдать.

Если застанут Яшку в такой проделке… – Стой, служивый, что ты это делаешь?.. (а он все таки с оси колесо тащит). – Что ты, говорят тебе, делаешь?

«Постой, скажет Яшка, дай посмотреть, что это такое?..»

– Что ж ты, аль не видишь, что колесо?

«И впрям колесо!.. эк я в немчурской-то земле насмотрелся, русского колеса не узнаю!.. Дело диковенное, поди ты, насилу разобрать могу!»

(Сам ходит кругом колеса, выпуча глаза, осматривает).

– Да что тебе, служивый, ай мерещится?.. Чай и у немчуры. такие ж колесы; что у нас.

«То-то что не такие.»

– А какие же?

«Да там совсем не такие, там четыреугольные; а хитро ж и устроены, шибче наших бегут!»

– Полно, служба, морочить; ну как это можно!

«Эки пни, закричит Яшка, еще не верят!.. Да сами взгляните: это-то колесо потихоньку вертится, а то, как не раз, то аршина и нет; а пойдет катать, так хоть трех лошадей зараз рядом пусти, и то не нагонят!»

– Да чай и там лошади такие ж, как и у нас?

«То-то вот ты много чаешь, а ничего не знаешь; лошади такие!.. Я на них лет с семь езжал, а и теперь порядком не знаю, что они за звери: глядишь – спереду кобылка, а сзаду бык; или примерно мерен, кажется гнед, а шерсти на нем нет!»

– И, служивый, этому вовсе нельзя и быть…

«Ну, закричит Яшка, вас не переговоришь!» Махнет рукой и пойдет с досадою домой; и не то ему досадно, что не верят, есть ли в его словах путь, а то досадно, что не дали колеса стянуть.

Такие-то проделки у нашего Яшки бывали, и так его все признали, что и до сих пор помнят. Я и сам слышал не раз; сойдутся две старухи, поразговорятся про старое житье-бытье, непременно вспомянут и Яшку.

«Что, Спиридоновна, у вас ничего не слыхать? у нас, говорят, постой поставить хотят.»

– Ой-ли? ну, избави вас Господи!.. У нас был постой года три тому, да мы нечаяли как и отделаться; напался служивый солдат Яшка; бывало ни себе, ни ребятишкам ничего получше в печь не ставь, все приест, разбойник!.. «Те, скажет, малы, а ты стара, вы и черный хлеб не отличите от пряника; а блины да пироги про нас береги, наше дело солдатское, у нас, с хлеба будет брюхо лупиться, так не годимся на службу царскую; а тогда вам же хуже, как начнут опять в рекруты набирать!» Я было сначала и верила, да спасибо кум наставил на ум: «что ты, говорит, его слушаешь, он в бусурманской земле всяким вракам научился, так тебя и дурит! «Я думаю, постой же отплачу тебе, голубчику! Пойдет он бывало в праздник по деревне шляться и оставит дома всю аммуницию; я его и спросила: что это, господин служивый, у вас за сумочка, которую вы на стену вешаете?.. «Это, говорит, сумка с партонами.» Я и пристала: скажи-да-скажи, что это за партоны такие?… Он и признался: «это, говорит, присяга солдатская…» Слышала я, что солдат без присяги не может жить; вот, как он раз приел у нас все, да ушел со двора; постой, говорю я, разбойник, я тебя сделаю без присяги! Схватила сумку да в печь… батюшки-светы!.. куда и печь и изба! не знаю, как сама осталась жива, а нашей полдеревни, как корова языком слизнула, все выгорело!.. Помилуй Бог от этих солдат! Я теперь всегда прочь бегу, коли хоть издали завижу какого нибудь.

Проделка первая

Не смотря на страх Спиридоновпы, поставили постой. И Яшка, как тут, легок на помине; прибежал в избу к товарке Спиридоновны, видит, сидит старуха одна; молодые все жать ушли.

«Давай мне, старая, есть!» закричал Яшка; «я по командирскому веленью сюда обедать пришел.»

– Да что я вам дам, господин служивый, у нас и хлеба нет и муки не бывало; вон хоть сами посмотрите: одна вода в чугуне кипит, пейте, коли хотите, а кормить печем.

У Яшки брюхо было понабито, он прибег понаведаться нет ли стащить чего.

«Как, старая корга, есть нечего… Да вот видишь под лавкой топор лежит?.. Вари топор!»

– Как это можно, господин служивый…

«Как можно? а вот как!» схватил Яшка топор и сунул в чугун; «ну, мешай, старая колдунья!»

Полежал топор с минуту, вынул его Яшка, «вот теперь, говорит, позавтракаю!»

– Да он, господин служивый, еще и не сварился; такой же, как был.

«Ну, дела нет, что сыр, не то вытопишь жир, хрящь останется, подавно не ужуешь!.. Прощай, старуха! я его дорогой съем; пока дойду до полка и полтопорища не останется.»

Приходит сын старухи; надо ему идти дрова колоть.

«Матушка! где топор?»

– Да служивый съел.

«Как съел?»

– Да так. Я ему и варила его; еще спасибо добрый солдат попался, не то, что у Спиридоновны: топор-то был совсем сырехонек; а служивый, такой добрый, – ну, говорит, ужую как нибудь!

Проделка вторая

Яшка между тем променял топор на алтыны; а как еще рано было в полк являться, то он отправился на новые приключения.

Приходит в другую избу в деревне, сидит старуха лен прядет.

«Здравствуй, бабушка!.. каково живешьможешь, не ломаешь ли зубов, когда сухари гложешь?»

– Слава Богу, родимый, помаленьку живу себе.

А родимый обернулся раз пять кругом, видит стащить нечего, все припрятано; давай со старухой раздобарывать.

«Ну, бабушка, внук твой тебе поклон прислал.»

Какой внук?

«Ну молодой-то парень, что из вашей деревни в солдаты отдан!»

– Уж не Матвей ли?

«Точно, внук твой Матвей; неужели ты его забыла?»

– Да ведь он умер прошлым годом, мы но нем и панихиду справили.

«Что за беда, что умер, умереть пожалуй умри, а службу знай; коли праздник да отдых, будь себе покойник, а как на ученье или к походу, опять вставай на работу!»

– Неужели, родной, у вас и покойникам-то покоя нет?

«Да, бабушка, что таить, таки и им достается!.. Вот на что я, примером сказать, раз семь умирал, а побудешь на том свете, да и тягу задашь: ведь если в полк вовремя не явишься, так отделают, что и умирать закаешься!»

– Как же, батюшка, мужички-то? как умрет, то уж и не встанет.

«То мужички, а наше дело солдатское: забьют в барабан, где хочешь будь а во фрунт явись!.. ведь если бы, бабушка, всякий солдат начистую умирал, ни одного бы и не осталось на свете.»

– И то, родимый; а ведь вас тьма тьмущая, кажись и счета нет.

«Много-то нас много, да житье-то наше мудреное!.. Вот хоть бы твой внучек, Матвей; пришел сердяга с того света, весь износился, рубашенки на плечах нет; эх, говорит, кабы не дальняя дорога, пошел бы к старушке-бабушке, дала бы она мне холста на рубаху, такая она добрая!»

– Ах свет ты мой, Матвеюшка, сказала старуха разжалобившись, да я для тебя, родимого, хоть на три рубахи дам.

«Ай, бабушка; вот добрая старушка, любит внучка!.. Дай-ко я ему отнесу, то-то он обрадуется!. будет за тебя Богу молить, будет благодарствовать.»

Встала старушка с донца, пошла вынула холст и хочет отрезать внуку-покойнику на три рубахи.

«Постой, бабушка, говорит Яшка, постой, дай я так отнесу: есть у нас швец-портняга; он три рубахи выкроит да еще на четвертую выгадает, а и то меньше холста пойдет, нежели ты сама отрежешь; дай я к нему отнесу; а что останется, то тебе назад доставлю тотчас же.»

– Изволь, родимый служивый, пусть он отрежет там, как знает; только-бы про нас немного на нужду оставил.

Отдала старушка холст, а Яшка и спасибо бабушке: не даром у него день прошел, не даром он старуху уговаривал.

Пришли домашние; поразсказала старуха, как она внуку-покойнику послала холст, чтобы он на три рубахи отрезал себе…. Забранились на нее домашние: что ты, старая, наделала! Ведь солдат-то плут обманул тебя, наговорил тебе небылиц, а ты и поверила; поди скорее к командиру, проси, чтобы он отдать приказал!»

Спохватилась старуха. И в самом деле, говорит, ах плут-разбойник, ведь и то он обманул меня, хотел тотчас же назад принесеть, ан уж вечер, а его нет, как нет!.. сей-час же пойду отыщу его, да еще командиру пожалуюсь!

«А как ты его узнаешь?» говорят домашние.

– Узнаю, тотчас узнаю; у меня верная примета есть!

Поплелась старуха жаловаться; пришла к офицеру. Батюшка, командир милостивый, солдат твоего пока у меня обманом целый холст стянул, прикажи мне у него назад взять!

«Я не знаю, старушка, который солдат; знаешь ли ты его имя?»

– Нет, кормилец, имени не знаю.

«Как же я его отыщу?»

– Я узнаю его попримете, только прикажи мне осмотреть всех.

«Изволь, бабушка; если узнаешь, то я его не помилую.»

Вывели всех солдат, поставили в ряд и Яшка тут же, как правый; бравее всех в строю стоит.

«Который же» спрашивает офицер.

– А вот сей-час осмотрю, родимый.

Обошла старушка спереди, не может узнать; а как поглядела сзади, так и ударилась выть голосом:

– Ах ты, батюшка мои, ах родной кормилец ты мои!. Да они у тебя таковские, у лих у всех сзади полы-то поразрезаны…

Так старушка повыла-поплакала, а не нашла виноватого.

Проделка третья

Яшка на другой день опять за проказы. Забежал в третью избу, опять, кроме старухи, нет никого. Яшке опять это на руку.

«Ну что, бабушка-старушка, здорово; где твои молодые-то?»

– Да пошли все в поле на работу.

«Эко дело! А что, небойсь скоро воротятся?»

– И нет, родимый, разве к вечеру.

«Эх досадно; а мне бы хотелось с ни мы повидаться, видно подождать придет!.. Давай пока, бабушка, недосуге покалякаем… Ну, что, как у вас в деревне?.. каков бурмистр, староста, каковы оброки, хороши ли хлеба уродилися?»

Старуха радехонька поговорить; рассказывает да распрашивает; а Яшка вертится на одном месте туда и сюда, поглядывает и по стенам, и под лавками, нет ли чего на его руку лишнего, однако ничего не видать, все поприбрано.

Старуха все пересказала, давай сама распрашивать.

– От чего это, батюшка, вас так много?.. откуда вы беретеся? неужто все из некрутов?..

«Нет, бабушка, где из некрутов столько набрать; а вот мы, как выйдем в поле чистое, то у нас солдат солдата из глины лепит.»

– Поди ты, какие чудеса!.. За то ведь, родимый, чаю вас и на войне много переводят?

«Ну, где ж много!.. Ведь у нас штыки граненые, тесаки точеные, ружья заряженые… так на каждого солдата давай по пяти на брата, духом не попахнет!»

– Ну, а как пулями-то начнут палить, так небойсь наповал и валят?..

«И, нет бабушка, пулям по нас и попадать некуда; если в лоб, так отскакивают, а в рот, так мы их вот так, как твои голушки… дай-ка сюда уполовник, смотри!.. вот мы их так: раз, два, три, четыре…»

И начал Яшка оплетать у старушки голушки; та только на него смотрит да руками размахивает… Да уж долго спустя спохватилась: батюшка, служивый, хоть ребятишкам оставь!

Яшка остановился. «Это я, говорит, ведь так, к примеру съел; а то оно гораздо скорее бывает.»

– А чаи, батюшка, у вас страшно на войне? прибавила старуха, не смотря на то, что солдат голушки поел.

«Есть тот грех, бабушка, шуму да страху много бывает; вот так, например: ты сидишь здесь, а я, примерно, прямо штурмом на батарею!.»

С этим словом Яшка прямо вскочил на печь, увидав, что там шубка какая-то с полатей свесилась. «А ты» продолжал он, «и ну в меня из пушек жарить… вот так… вот этак…» при этих словах начал Яшка пускать горшками с печи. Старуха перепугалася, кричит что есть мочи, а Яшка ни слушать-ни знать ничего не хочет, бросает об пол все, что ему на печи в руки попадет. Старуха присела под стол, ну молитву творить, ну приговаривать: убей Бог солдата, утиши войну!

Яшка покидал все с печи, ухватил шубку старухиной невестки, опоясался ею, а сам продолжает про сражение рассказывать… «ты, говорит, примерно, истратила все выстрелы, вот я и кинулся на тебя… а тебе деваться некуда, ты скорее и тягу, вот так!» Распахнул Яшка дверь, выскочил в сени и был таков; а старушка осталась без голушек и без шубки невесткиной; за то с трофеями неприятельского поражения: разбитыми горшками и Карпатами, и с полным сведением о том, как бывает страшно на сражениях.

Проделка четвертая

Не все же Яшка управлялся с одними старухами, случалось у него много приключении и с другими прочими; например.

Идет Яшка селом и поглядывает кругом… и на улице-то того и смотрит, чтобы стащит что-нибудь. Только видит в дали мужичек разнощик-офеня, вот что ездят с книжками да с коврижками да с разными житейскими потребами, – с цыганкой раздобарывает и на воз не глядит. Яшка было прямо к возу, да Офеня ведь смышленный народ увидал и спрашивает:

– Что, кавалер, чего тебе? носочков, руковичков, али вариников?

«Нет, молвил Яшка, у меня сапоги скороходы не любят носков, а руки самохваты не жалуют ни рукавиц ни варишков: в них неловко артикул выкидывать; а нет ли у тебя чего этак получше, мне бы по руке?»

– Ну да что ж тебе? бритвы не надобится ль! знатные Немецкия есть, не хуже Тульских хваленых.

«Вот-те догадывает! да куда мне бритвы! это боярам в пору, а служивого и шило бреет, слыхал ли ты?

Меж тем Яшка все на возу разглядывает: чтобы такое подешевле, без платы упрятать в карман.

– Слыхал, молвил торговец в ответ, да неверится.

«Мало ль чего не верится! не всего же чего мы не видим, будто и на свете нет, и не такие бывают диковинки.

– А что, кавалер, говорят вишь какой-то приворотной корень есть, я таки у старухи цыганки спрашивал, она говорит, что есть и у ней, да только вишь теперь не при ней…. правдали это, что бывают корешки такие? ай врет?

Яшка рад, что торговец с ним такой разговор завел; пожал плечами, покачал головой и захохотал над торговцем…

«Ах ты, простая голова, нестриженая!.. так ты и веришь цыганам?… Ты лучше у солдата спроси: наш брат, солдат, на своем веку повыходил всю поднебесную, так и знает всю подноготную; он не только тебе сможет приворотной корешок достать, а добудет и выворотной… то есть, просто, залезет в душу да ее оттуда так и вытащит!.. вот хоть бы, примерно, на такой манер…»

Запустил Яшка руку в воз, да что надне было к верьху и вытащил.

Торговец закричал на него: тише, служба, ты языком говорить говори, а рукам воли недавай, не мни товар, мне ведь его надо лицем продать!

«Ничего, ничего; это я ведь к слову так делом повернул: солдатская, знаешь, привычка, рука к ружью приобыкла, так вот и хочет, чтобы все живо шевелилось да ворочилось! – «А насчет корешка я тебе все таки скажу, что любой служивый из нас его в руках не держал… Чего хмуришься, не веришь, борода курчавая; да хочешь ли на деле покажу свою удаль молодецкую? Подай-ко свою шапку сюда, покажь-ко! да не бойсь, не возьму себе, на кои мне рожон она: кивер у меня новой есть, а фуражку свою я и на пять шапок не променяю этаких!»

Как ни рассердился Офеня-продавец, что служивый у него товар перерыл, а любопытно ему посмотреть было на штуку солдатскую. Снял шапку, отдал ему: какую-де он фигуру выкинет.

Яшка повертел в руках шапку и спрашивает: «не худа ли она?»

– Вот те раз, ай не видишь, еще новенькая!

«То-то, новенькая!.. у вас торговцев есть обычай такой – выдавать старое за новое! – Ну, смотриж, хочешь твоя шапка вороной обернется да к верьху взлетит, или зайцем станет да в лес убежит?.. хочешь-ли?»

– Нет, за-чем же это; мне шапка надобна.

«Экой скупяга, для штуки этакой шапки жалеешь, да за такое дело бояре в городе и тулуп сошьют!»

– Мы и не бояре, а ворон да зайцев видывали; так за это дать и шапки жаль.

«Ах дуй-те горой, да смышленой ты какой!.. Ну ин ладно, уважу дружка, выну сережку из ушка, поделюсь с молодцем чем Ног послал!. Хочешь ли твоя шапка будет шапкою невидимкою, то есть не пропадет она, будет у тебя на голове торчать, а только станет шапкой невидимкою?..

Торговец и это слыхал, а тоже не веровал, что такие шапки вправду водятся, поддался соблазну, захотел попытать… А ну, говорит, сделай служивый, как это?

«Изволь, брат, уважу; подойдитко ко мне!»

Подшел офеня, а Яшка надвинул ему шапку по самые плечи и спрашивает: «что видишь ли что?»

А сам, в одну минуту, хвать с воза что поукладистее да и сунул в карман, что там ни попало, ведь не купленое!.

– Пусти, служба, кричит офеня из под шапки выдираючись, ни зги не видать.

«А!.. Вот то-то и есть! Вот потому-то шапка твоя и стала теперь шапкою невидимкою.»

Торговец-офеня выдрался из под шапки да и смотрит на воз, догадываясь, что лукавый служивый стащил что-нибудь; и признать нельзя, товар перерыт, кто его знает, взято, нет ли, что.

Яшка, заметив это, к торговцу пристает. «Что же, давай чтоль хоть гривну за штуку мою, я не даром с тобою маялся!»

– Да, велика штука, я и сам таких сто понаделаю.

«Ну так пес тебя дери, коли так, если хлопоты попустому шли, я не подьячий, породы собачьей, не стану бросаться да лаяться.»

Отвернулся, да и прочь пошел, а Офеня-продавец рылся, рылся насилу добился, что у него одной пачки нет, где дюжина очков была свернута. Качнул головой да махнул рукой. Ай-да, служба, говорит, протер мне глаза, слизнул очки; делать нечего, сам виноват: проглазел-проглядел на колдовском представлении.

А Яшка-солдат сменял очки на пятачки хоть и медные да побрякивают.